Ухожу в темноту до того, как она наступила.
Темнота подошла. Посмотрела в глаза.
И мне на ногу наступила. Потопталась вокруг.
Превратилась в хоккейную биту.
Я попала в ловушку Малевича.
Тема будет закрыта.
Как стреляют по воробьям
из небесной рогатки коряво,
так подранком взвилась
и в квадрате захлопнулась алом.
Ало в чёрном, внутри мирового пространства
мой зрачок заключён.
С неподвижным, в веках, постоянством
зрит ночное биение пульса на жилке глубокой.
Там, в провалах ночных, набухая опасной осокой
среди вод неподвижных, среди луговины просевшей,
опрокинут в тугое болото мой взгляд безутешный.
Вернисаж затаился.
И шарканье ног превратилось в тишину над бедняжкой,
что в звёздах ночных утопилась.
И покоится, робко прижавшись к бесплотной руке,
за картинною рамою, с литерой «П»1 в уголке.
Там свисают с небес белоснежные детские руки.
Это ангелы падшие под иерихонские звуки
притворяются мрамором в парках и длинных аллеях.
И стоят истуканами, и ни о чём не жалеют.
Я иду и не вижу, и вовсе бояться мне нечего –
это светит в ночи кто-то жёлтеньким серпиком месяца.
Я не вижу его, только слышу бряцанье монеток –
научают старухи своих убывающих деток
звякать медью в карманах, а лучше бренчать серебром,
и молчание-золото будет за это – потом.
Убывают они, и врастают в морозные дни,
и недаром зима так страшит завирухой надменной.
Это ангелы вновь оживают в квадрате вселенной,
вырываясь за раму картины, написанной мелом
(на бессоннице чьей-то) рукою пока неумелой.
Но художник – не друг и не враг, а надсмотрщик угрюмый.
Нарисует их всех, заключая в квадратик безлунный.
Я не вижу его, я уже ничего не увижу.
И квадрат, нарисованный чёрным, всё ближе, всё ближе.
Белый-белый, белее, чем школьный крошащийся мел.
Кто не ведал, когда этот ужас вселенский презрел,
кто не верил? Кто слепо водил по глазам пустотой?
Молчаливый квадрат – он Малевича. Только.
Не твой.
Уходи же скорей в мир бродяг и шальных голубей.
Уходи, и как дети, о прошлом своём не жалей.
Засвисти! –
и как только услышат пронзительный свист в небесах,
смоют ливни твой след, и заглушит громами твой шаг.
Не пугайся ночи, не пугайся рассвета во тьме –
Это голубь с оливой уже подлетает ко мне.
С ним взлетим.
Пролетим над созвездием крыш.
Посмотри – просыпается юный Париж.
Там Пикассо свой кофе без сахара пьёт.
Вернисаж.
И народ на «Голубку» Пикассо идёт.
Все спешат.
___
1- с литерой «П» – картина В.Г. Перова «Утопленница»
______
Из цикла «Поосторожней со мной»
ПАМЯТЬ
Ещё я рассказать тебе хочу,
как оторопь по звёздным пляжам рыщет,
как ветер свищет вслед холодному лучу,
а месяц половинку серпа ищет.
Ревун кричит. Медведица рычит.
По Млечному Пути сбегают в море
созвездия, и молится Господь.
Он докторской иглой врачует Запад,
неизлечимый северный озноб
переливая в южную нирвану.
Он лечит горе, одинок и древен,
как европейцами не познанный Восток.
Ни друга нет, ни женщины, ни равных.
…Античности разверзнутые раны
являют мрамора и патину, и блеск.
Спит Атлантида. Зевс младенцев ест.
Нет, ест детей Сатурн. А Зевс плывёт.
Он – Бык. Морской бурун вспорол рогами.
Вообразил Европу недотрогой
с девичьими и робкими ногами.
Плывёт, косит на нас влюбленный глаз.
Пусть жемчугами обовьют рога
Быку Стрелец, и Водолей, и Дева,
пусть радуются силе, красоте…
Но – мы другие. Но – века не те.
На что нам Бык с жемчужными рогами?
Земля лукава, и смертей не счесть.
Зачем нам нужен миф, коль Бог не спас!
Рога Быка – штурвал, достойный нас.
Живём, плывём… Куда плывём – не помним.
Круглеет месяц, как живот любимой,
скрывающий до времени угрозу.
Какое счастье – ночью дети спят.
И умирая, спят. Плывут и спят.
Все множатся созвездия. Их свет,
не согревая, освещает путь.
О, как они прекрасны, красны, красны
и солоны! А рядом кто-то рыщет
с обломком острым и кого-то ищет.
И мир летит по чёрному лучу.
И красный ветер над снегами свищет.
УЖАС
Лежит листочек под веткой.
Бежит муравей по ветке.
Гром и молния далеко.
Скоро город уснёт от жары.
И начнётся гроза. Она
с юга идет на запад,
а должна на восток и за…
Не пишите писем в стихах.
Вышивайте бисером картины.
Не рифмуйте смыслы и чувства.
У последствий свои причины,
но затеряны в веках…
Написали номера на руках
в гетто сорок второго года.
На худых девчачьих руках,
словно на деталях завода.
А потом прошла целая жизнь
и когда уснула старуха –
по трем двойкам, семёрке,
девятке, по ещё одной –
побежали две мурашки
и одна муха.
Так её и уложили в могилу.
Но не плакали при этом,
а пели: «Аве, Мария, Аве»!
Только поздно, сказали, петь-то,
лучше молчать, когда
люди уходят туда.
СУМАСШЕСТВИЕ
Безумие растёт из проруби декабрьской:
вдоль узкой полосы мой взгляд скользит с опаской.
Загорский горизонт двулик, как птица Феникс:
вот клюв её горчит от перечневой мяты,
вот клюва прах летит, как пух перин пархатых…
Освенцим вновь грядет? Луна грозит стилетом?
Он спрятан в волосах подружки, Генриетты…
О, странная моя, не пионерка вовсе,
девчонка без косы, во взбалмошном начёсе!
Так где же твой стилет, когда ты – безволоса,
сгоревшая в печах после ночей допроса…
О, славная моя, подруга во Вселенной
безлика, как пятак последний, неразменный.
Средь лиц таких же круглых… с гербом, серпом…
На слом.
Пятак твой незабвенный…
как девочка с веслом…
в последнем парке зимнем…
в Загорске…
У ручья – кого спросил монашек:
«Пичуга, чья ты, чья?»
Ответила устало седая Генриетта:
«Я – пепел птицы Феникс, развеянной по ветру,
и только искра жизни – у жизни на краю.
Я – только птицы песня. Я песен не пою.
Бесплотно прорастая из проруби реки,
я светом замираю в тени чужой руки».
Монашек очумело глядит на вспышку света
и, шёпотом: «Не верю в историю про это.
Не пророню ни вздоха, спокойствием дыша –
у проруби декабрьской, где узкой полосой»…
Чей след скользит с опаской вдоль линии косой?
