С Павлом Григорьевичем Антокольским я познакомился в 1963 году. Я учился в Перми, дважды в год ездил на каникулы домой, и маршрут мой лежал через Москву, где я непременно задерживался. К тому времени я уже печатался, обрёл некоторую наглость и мечтал о том, чтобы печатали меня и московские издания. Но тут нужен был «проводник» – какой-нибудь известный поэт, который напишет несколько добрых слов о тебе, и пожелает начинающему поэту «доброго пути». Поэтический учитель у меня уже был – Андрей Сергеев, один из ближайших московских друзей Иосифа Бродского, человек замечательный, о котором я, несмотря на всю свою нелюбовь к «мемуарам», когда-нибудь расскажу. Но он был всего лишь член секции перевода, и так называемая «сопроводиловка», написанная им, в советских изданиях не имела бы никакого веса. Зато он познакомил меня с собратьями по переводческому цеху. Среди них был Ассар Эппель, ставший впоследствии замечательным переводчиком с идиш и автором еврейских рассказов. Я был свидетелем их совершенно головоломных для меня лингвистических разговоров. Вошёл я и в дом Аркадия Акимовича Штейнберга, где и слушал «живого Тарковского» – вышел человек с палочкой, читал стихи, но я то, к счастью, уже знал, кто стоит передо мной.
Сергеев и посоветовал мне взять справочник Союза писателей с адресами и телефонами и, не мудрствуя лукаво, выбрать себе Вергилия, проводника через советский газетно-журнальный ад. Кажется, даже и Антокольского – назвал именно он. Так или иначе – дальше буквы «А» я не пошёл, написал письмо, вложил в него стихи, которых сейчас и не помню, и бросил в почтовый ящик. Стихи Антокольского я любил, особенно раннего, в них была Франция, романтизм, какая-то особая напряжённая мускулатура стиха, а, главное, громкий голос, пафос, торжественность интонаций. В этих стихах был звон бронзы (я не знал тогда о его прямом родстве со скульптором Антокольским, не знал я и того, что это Павлик Марины Цветаевой, а когда узнал, это уже ничего не меняло). Вообще с буквой «А» мне повезло – Антокольский, потом Ахматова (по «наводке» того же Сергеева), а потом к ним добавилась ещё и Ахмадулина (тут сыграла роль старая сивилла Галя Маркелова, которая велела немедленно звонить в гостиницу и хоть по телефону прочесть Бэлле стихотворение, ей посвящённое). Три «А» – формат батарейки для диктофона.
Антокольский ответил. Прежде всего, меня поразил вид письма – крохотный нестандартный конвертик, в который вложены листочки тоже совершенно необычной, какой-то белоснежно-бархатистой бумаги, исписанной от руки чернилами. Я-то думал, что писатели – пишут исключительно с помощью машинки. Да, ещё одна деталь: от письма приятно пахло, оно было… надушено! «Такие письма посылают женщинам», – подумал я, пермский студент, как бы сразу окунувшийся в дали и глуби времени.
Писем – три. В двух сохранившихся конвертиках. Первое начиналось: «Уважаемый товарищ Рейдерман! (не знаю вашего имени-отчества… Илья, а дальше?)». В те времена моего отчества ещё никто из общавшихся со мной не спрашивал. Второе и третье письмо – обошлись без отчества, начинаясь: «Дорогой Илья!» Но между ними – почти три года. Что было в эти три года, что я посылал Антокольскому, отвечал ли он мне, а если отвечал, то почему не сохранились эти письма – помню смутно. Почему не было более поздних писем – объяснилось потом. Он был тяжело болен, и, вероятно, даже моих писем к нему (а они были – отчаянные зовы в пространство!) – ему в руки не давали. В промежутке – были личные встречи.
Одна из них – неудавшаяся – запомнилась особенно. Звоню в дверь, открывает Павел Григорьевич и говорит сердито (должно быть, холерик, как и я): «Почему не позвонили, не договорились о встрече? Так нельзя!» Он уже одет, даже, кажется, припудрен, надушен, и буквально выскакивает из квартиры, торопясь, должно быть, в театр.
По-видимому, на следующий день встреча состоялась – он повёл меня в редакцию еженедельника «Литературная Россия», где отделом поэзии заведовала его добрая знакомая. Стихи легли на редакционный стол. Что написал в качестве предисловия к ним Павел Григорьевич, мне неведомо, так как в печати они так и не появились.
Теперь я, конечно, посмеиваясь, думаю: представляете, в «Литературной России» появляются стихи русского поэта за подписью Рейдерман. Илья Рудин, известный (а, впрочем, никому не известный) кишинёвский и одесский журналист – родится потом, в Кишинёве, этот псевдоним придумает мой кишинёвский друг, необыкновенно талантливый человек, драматург Вадим Рожковский. И Анастасия Ивановна Цветаева уговорит свою редакторшу из издательства «Советский писатель» принять рукопись стихов Ильи Рудина. И книга станет обрастать «внутренними рецензиями». Две – положительные. Больше и не надо. Но зачем-то дают и на третью рецензию. Гляжу на подпись: Лариса Васильева. Дочь достаточно одиозного поэта Сергея Васильева. Та самая, которая будет потом писать о «кремлёвских жёнах». Обмираю от страха: сейчас угробит! И в первой же строчке читаю: «Рукопись “Пространство” написана безусловно поэтом. В ней есть то редчайшее дыхание, которого, увы, часто лишены многие мастера рифмы: дыхание взлетающего существа». И далее – на полстраницы рецензии величиной всего в одну страницу машинописи – цитата из моего стихотворения. Но это – как бы фрагмент из другого мемуара: “Как я не стал известным русским поэтом Ильёй Рудиным”. Чтобы закончить с этим, скажу: рукопись похоронила перестройка. Из издательства пришло письмо, где мне сообщали, что из книг молодых, которые были подготовлены к изданию, готовится коллективный сборник. Согласны ли вы принять в нём участие? Тут я задумался: да, я журналист Илья Рудин, но поэт я всё-таки – Илья Рейдерман. О чём и сообщил издателям. О дальнейшем – догадаться нетрудно.
Но вернёмся к содержанию писем Павла Григорьевича. Он – строгий учитель! И нужно сказать, что некоторые уроки я усвоил. Не заглядывая в письма, которые очень давно не перечитывал, помню его требование, чтобы не было «инерционности», чтобы стихи рождались из внутренней необходимости, как и другое: писать «этюды», как это делают художники. Я тогда очень грешил всякими рифмованными абстрактными рассуждениями, а он хотел, чтобы в стихах была предметность. Всё это – чуточку затянувшееся предисловие к публикации трёх писем, которые я привожу здесь дословно и, что называется, с сохранением пунктуации и орфографии. Особенно поражает – даже сейчас – неизменное обращение на Вы с прописной буквы.
Уважаемый товарищ Рейдерман!
(не знаю Вашего имени-отчества… Илья, а дальше?)
С интересом прочёл Ваши стихи. Думаю, что Вы человек способный, честно ищущий и не зря взявшийся за поиск нужного слова, которое должно выразить Вас, Вашу личность, Ваш душевный опыт.
Тем не менее – стихи мне совсем не понравились. Они – манерны. Желание быть сложным, непохожим на других, уводит Вас куда-то в сторону.
Такое желание, вообще говоря, свойственно каждому настоящему художнику, оно праведное и правильное, но надо уметь справляться с ним по-хозяйски.
Хочу посоветовать Вам нечто обратное всему, что вам сейчас нравится и чему вы отдаёте силы и время.
Попробуйте писать конкретно, как художники пишут натюр-морты. Вот стол. Вот окно. Вот женщина улыбается, чистит яблоко. У неё загорели руки. Рифмуйте эту «ползучую эмпирику» как тупица-ученик Лактионова (живописца). Для Вас это будет упражнением на гантелях, потому что Вам надо развивать мускулатуру: логики, синтаксиса, простого ритма и так далее.
Совершенно откажитесь от иррационально-сложной метафоры, она раздражающе навязчива в «разговоре с озверелой тоской», но отдельные куски такого же типа имеются во всех Ваших стихах.
Второй Ваш цикл – «Театр для себя» всё-таки лучше первого. В нём яснее замысел и, несмотря на всяческие ковыряния в области чрезмерно тонких ощущений, всё же есть выход в образы мировой культуры, в интерпретацию хотя бы Гамлета.
Вслед за сим посылаю Вас к началу этого письма. Там сказаны вещи приятные для Вас, – сказаны они энергично. К этому следует прибавить, что Вы – молоды. Как у Пушкина Дон Карлос говорит Лауре: «Ты молода и будешь молода – ещё лет пять иль шесть», – так и Вам можно подарить на поиски время до Вашего тридцатилетия. А к тридцати годам сама жизнь предъявит Вам свои счета, сделает это сурово и неотступно.
Вот Вам, милый друг, диагноз терапевта. Если бы я был хирургом, вы поплатились бы хуже. Но, слава богу, хирургия в Вашем случае не требуется.
Требуется труд и режим. Режим и труд. Под режимом понимается очень внимательное отношение к слову, языку, всему инструментарию поэта, как словесника, сиречь филолога. Вы обязаны страстно стремиться к совершенному овладению гуманитарной культурой. Очень много, очень запойно читать. Влюбиться в несколько книг – предпочтительно в романы мирового класса («Дон Кихот», «Герой нашего времени», «Идиот», «Потерянные иллюзии», «Красное и чёрное» – это названо наобум: выбор должен быть Ваш собственный).
К сожалению, в конце августа меня не будет ни в Москве, ни под Москвой, где я обычно обретаюсь. Вернусь к середине сентября. К этому времени сообщите свой адрес и напишите о своём отношении к сказанному в этом письме.
Всего Вам доброго
П. Антокольский
15 августа 63
Москва
___
1 Письмо было адресовано в г. Дружковку Донецкой области, где я жил у мамы. Речь шла, по-видимому, об адресе в Перми, где я учился на филфаке университета.
Дорогой Илья!
На этот раз Вы меня обрадовали стихами, я считаю, что многое Вам удалось. Первое стихотворение о Дереве просто отличное. Второе, менее яркое и более путанное, только продолжает находки и энергию первого. «Море» тоже хорошо. Три стихотворения о Музыке возвращают Вас к прежнему Рейдерману: в них господствует недоумение, а не желание его разрешить и преодолеть. Я всё-таки считаю, что искусство, – любое, не только поэзия, – есть действие, результат усилия. Оно не инерционно, не может быть инерционным.
Это, так сказать, азы нашего дела, но эти азы постигаются не сразу, а уже после многих отчаянных и пустопорожних попыток выразить себя, свой мир, своё душевное состояние.
Посылаю Вам свою книжку «Пути поэтов» – прежде всего в знак искренней симпатии, а кроме того с некоторой тенденцией: может быть, она (книга) кое чему научит Вас, хотя в точности не знаю, чему научит…
Поздравляю Вас с Новым, шестьдесят шестым и желаю – чего же пожелать Вам! Мужества, здоровья, лёгкого и весёлого отношения ко всему, что встретится на пути, – ну конечно, и счастья, и здоровья, и много всякого добра.
Крепко Вас обнимаю. Пишите!
Ваш П. Антокольский
январь 66
Дорогой Илья
Скажу прямо – из всего присланного вами «избранного собрания» я могу как-то принять четвёртую часть и отдельные вещи из третьей, – и то с оговорками. Но по отношению к этому отобранному материалу у меня сложилась уверенность: овчинка стоит выделки.
Так что сосредоточимся только на этих произведениях.
Два стихотворения «Дерево» – хороши и в натурфилософии своей и в применении этой философии к автору, к искусству. Есть неуклюжие, плохо произносимые строки (напр.– «мне б в эту синь…», кое-что ещё); совершенно невразумительна вся последняя строфа: что это значит: «отстучать в ответ сердцебиенье»…убей бог, не понимаю!
Стихотв. «Море» – отличное, в нём, кажется, ничего не надо трогать.
«Стихи об отце» мне тоже нравятся безусловно.
«Последний снег» – кокетливо, не по мужски, невнятно.
«Мой Дом» – отлично, вообще одно из лучших.
Насчёт бани – весьма глупо: потуга на несостоявшееся остроумие.
«Как я любил» – хорошо. Но кажется, навеяно стихотворением Цветаевой… Вспомните «разговор Гамлета с совестью». Говорю это на всякий случай: похвала стихам остаётся в силе.
Два следующих («Когда приезжаешь» и «Февраль безветрен») скучны своей неразберихой. Я не вижу их стержня…
А вот «Зима – ты ещё не одета» – маленькая, но замечательная находка.
Возвращаюсь к третьему разделу. «Год рождения 1937» – заслуживает того, чтобы быть написанным наново, прояснённым, в полной жёсткости, без всяких экивоков и недомолвок. Пусть лучше стихи останутся в рукописи, но доделайте их!
«Реквием» – 1 – не надо упоминать Сальери! 2 – не слишком понял; 3-интересны первая, третья и четвёртая строфа, вторая – ни к чему. 4 – совсем ни к чему. 5 есть очень важные и необходимые вещи, без него нет цикла, – но само стихотворение не вышло. Его надо переписать наново!
Две вариации на тему осени – никуда не годятся, эта овчинка не стоит выделки.
«Пушкин в Кишинёве» мне очень нравится, и я бы продолжил, окружил бы эти мысли реалиями эпохи, живописи, подробностями биографии и т.д.
«Послание к потомкам» – безусловно «да». За исключением непродуманной и пустой последней строки: «вот суть моя, что жаждет обновленья». Неужели Вы, сударь, не чувствуете, что ничего этим не сказали, не разрешили собств. темы? Ведь это чистая «отписка»!
Вот, дорогой, всё, что Вам следует услышать от меня на этот раз.
На всякий случай ещё раз перечёл два первых Ваших раздела и снова убедился в правоте своей оценки. Это какие-то нечленораздельные поиски, наброски, блуждание «вкривь и вкось». Нет, нет, – вам пора выбираться на дорогу. Она уже мерещится – и мне, и вам самому.
Обнимаю Вас. Пишите!
Ваш П. Антокольский
11 марта 66
P.S. Перечитав всё это, осознаю, что были ещё какие-то письма, – помню, как обрадовало его стихотворение «Девочка с яблоком». Это было именно то, чего он от меня хотел. Некоторые стихи, понравившиеся ему, похоже что утрачены.
Если жизнь позволит – и мне удастся собрать и напечатать некое «Избранное» – попытаюсь найти и «Как я любил», и «Пушкина в Кишинёве», и «Послание к потомкам», в котором я шутливо писал, что строки, написанные чернилами, смоет дождь.
А второе и самое главное ощущение: я, нынешний, близящийся к семидесятилетию, но всё же моложе того Антокольского, который переписывался со мной – сейчас готов подписаться под каждым его словом. И речь не об оценке отдельных строк и стихотворений (тут – дело личного вкуса) – а о направлении. Интуитивно я абсолютно верно выбрал именно Павла Григорьевича, почувствовав, что он живёт не в стране Советов, а в пространстве мировой культуры. В этом пространстве рядом с нами, пишущими – и те, кого давно нет на белом свете, кто и письма тебе не напишет, но всё же может и похлопать по плечу, и поглядеть укоризненно. Но, разделяя сказанное Павлом Григорьевичем, ощущая себя участником эстафеты (кажется, об этом – в одном из его стихотворений) – кому передавать эстафетную палочку? Когда я однажды сказал одной не бесталанной, но совершенно дикой поэтессе, что нужно работать «в культуре», а не делать вид, что кроме тебя ничего не было и нет, её юный муж чуть меня не избил, а потом долго носился, брызжа слюной, по коридору философского факультета, где он был тогда аспирантом. Вот почему я не веду литературную студию, хотя по призванию – учитель. Ибо дело это – сегодня является просто опасным для жизни.
Я нуждался в Учителе. Но нужны ли сегодняшним – Учителя?
