Эдуард Бормашенко написал интересную статью* о Льве Толстом, которая вызвала не менее интересное обсуждение. Мне захотелось добавить и свои пару центов. Я также благодарен Соне Тучинской за приведённые стихи Набокова о Толстом. Набоков – аристократ, возможно, сноб, но при этом очень свой человек, которого хорошо бы сейчас иметь в комнате, поскольку его и мои мнения почти всегда совпадают, а «Дар» приятно просто снять с полки, убедиться, что ты им ещё владеешь, и перелистать.
Естественно, я был счастлив узнать, что Набоков, как и многие из нас, предпочитал Толстого Достоевскому. Объясняя причину самому себе, он натолкнулся на фальшивую фразу в «Преступлении и наказании». Под влиянием Набокова, я отыскал фразу в контексте и не нашёл в ней никакого криминала. По-видимому, Набокову, как и мне, чужд тот русский дух, апологетом которого служил Достоевский.
Но Набоков делал исключение для одной его книги: «Бесы». Нет более блестящего произведения в русской литературе, где с таким беспощадным анализом предсказывался бы русский 20-ый век, его истоки внутри общества и тот великий, почти богоподобный лидер, который России понадобится и которого она произведёт. Любопытно, что антисемит Достоевский, в публицистике на одном дыхании произносивший «евреи и революционеры», в «Бесах» не погрешил против правды: хотя там и есть «жидок» Лямшин, но это малозначительная фигура; у автора нет сомнений, что всё дело – русское. Главный же герой – циничный Верховенский – на самом деле не озабочен социализмом или прогрессом («Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха!»), а только тем, как захватить и удержать власть. Задолго до создания ВЧК и КГБ он откровенно говорит своим товарищам о слежке: «Не беспокойтесь, господа, я знаю каждый ваш шаг». А цель революции? «Мы провозгласим разрушение... почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна!.. Мы пустим пожары... Мы пустим легенды... Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Ну-с, тут-то мы и пустим... Кого?
— Кого?
— Ивана-Царевича...
— Мы скажем, что он «скрывается», — тихо, каким-то любовным шепотом проговорил Верховенский, в самом деле как будто пьяный. — Знаете ли вы, что значит это словцо: «Он скрывается»? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное — новая сила идет. А ее-то и надо, по ней-то и плачут. Ну что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес. А тут сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Всё подымется!» (Часть 2-я, гл. 8-я) - писано за 60 лет до захвата власти Сталиным!
Анализ Достоевского беспощаден и глубок, но его прогноз – не самый ранний. В 1830 г. 16-летний юноша, который ещё не знает, что Россия признает его одним из своих величайших поэтов, выводит на листе бумаги заглавие «Предсказание» и пишет:
Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
..................................................................
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь — и поймёшь,
Зачем в руке его булатный нож:
И горе для тебя! — твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон...
Роман Гуль («Я унёс Россию», т.1, ч. 1) указал, что ещё раньше, в 1811 г., французский писатель Жозеф де Местр писал: “Если какой-нибудь Пугачев, вышедший из университета, станет во главе партии; если народ окажется поколебленным и вместо азиатских походов примется за революцию на европейский лад, то я прямо не нахожу выражения для того, чтобы высказать свои опасения... Войны, ужасные войны!.. И я вижу Неву, обильно пенящуюся кровью”. Другой француз Жюль Мишле, продолжает Гуль, в 1863 г. писал: “Одно слово объясняет все, и в нем содержится вся Россия. Русская жизнь — это коммунизм”.
Современник и однофамилец Льва Толстого А.К. Толстой тоже уже не гнушался слова «коммунизм»:
Они, вишь, коммунисты,
Честнейшие меж всеми,
И на руку нечисты
По строгой лишь системе.
И в год смерти Льва Толстого Александр Блок начнет своё стихотворение «Голос из хора», законченное через 4 года:
Как часто плачем — вы и я —
Над жалкой жизнию своей!
О, если б знали вы, друзья,
Холод и мрак грядущих дней!
...........................
Весны, дитя, ты будешь ждать —
Весна обманет.
Ты будешь солнце на небо звать —
Солнце не встанет.
И крик, когда ты начнешь кричать,
Как камень, канет...
Будьте ж довольны жизнью своей,
Тише воды, ниже травы!
О, если б знали, дети, вы,
Холод и мрак грядущих дней!
Столько предвидения! А где же во всём этом стоит наш великий Лев Николаевич? В политическом мышлении – на нуле. И пусть, по словам А. Воронеля, как их цитирует Эдуард, «Толстой предвосхитил многие идеи современной физики», но ведь физики для своих открытий не по нему учились, не так ли? А вот политическое мышление от гения русской литературы безусловно ожидалось, и здесь, как и в роли моралиста, Толстой мелок и, как метко заметил Александр Избицер в комментариях к статье Бормашенко, попросту глуп. Идеалом общественного устройства он считает крестьянскую общину, а не частное крестьянское землевладение, как того хотел Пётр Столыпин с его провалившейся аграрной реформой. Писатель вступает с премьер-министром в глупейшую, на мой взгляд, переписку, которую Столыпин, конечно, не смеет игнорировать и на неё отвечает.
И позорная анти-столыпинская статья «Не могу молчать» (1908), которую сейчас просто стыдно читать. В ней писатель резко выступает против смертной казни, красочно описывая повешение, которого он своими глазами, скорее всего, не видел. Я не начинаю здесь дискуссию о принципиальной моральности смертной казни, хотя и полагаю её необходимой в ряде случаев. Но только подумайте, что пишет Лев Толстой (жирный шрифт мой – Э.Р.):
«В газете стоят короткие слова: «Сегодня в Херсоне на Стрельбицком поле казнены через повешение двадцать (потом оказалось, что двенадцать, и Толстой исправил цифру – Э.Р.) крестьян за разбойное нападение на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде».[1]
Двенадцать человек из тех самых людей, трудами которых мы живем, тех самых, которых мы всеми силами развращали и развращаем, начиная от яда водки и до той ужасной лжи веры, в которую мы не верим, но которую стараемся всеми силами внушить им, — двенадцать таких людей задушены веревками теми самыми людьми, которых они кормят, и одевают, и обстраивают и которые развращали и развращают их».
Разбойное нападение – ничто, это же люди, которые нас кормят да одевают! Маркиз де Кюстин, который, возможно, был доступен Толстому по-французски, описывает дикие зверства крестьян во время восстаний и разгрома усадеб, но нашему великому автору до этого нет дела. Дальше больше:
«Перебить крупных землевладельцев для того, чтобы завладеть их землями, представляется теперь многим людям самым верным разрешением земельного вопроса.»
И он смеет это писать в разгар усилий Столыпина дать крестьянам реальное землевладение! Дальше больше:
«Вы говорите, что это единственное средство успокоения народа и погашения революции, но ведь это явная неправда. Очевидно, что, не удовлетворяя требованиям самой первобытной справедливости всего русского земледельческого народа: уничтожения земельной собственности, а напротив, утверждая ее и всячески раздражая народ и тех легкомысленных озлобленных людей, которые начали насильническую борьбу с вами, вы не можете успокоить людей, мучая их, терзая, ссылая, заточая, вешая детей и женщин”.
Вешали детей? В царское время?
О революционерах и их опасности:
«Вы говорите: «Начали не мы, а революционеры, а ужасные злодейства революционеров могут быть подавлены только твердыми (вы так называете ваши злодейства), твердыми мерами правительства».
Вы говорите, что совершаемые революционерами злодейства ужасны.
Я не спорю и прибавлю к этому еще и то, что дела их, кроме того, что ужасны, еще так же глупы и так же бьют мимо цели, как и ваши дела. Но как ни ужасны и ни глупы их дела: все эти бомбы и подкопы, и все эти отвратительные убийства и грабежи денег, все эти дела далеко не достигают преступности и глупости дел, совершаемых вами».
Пожил бы батюшка ещё с десяток лет, чтобы он сказал? И теперь понятно, почему «Пугачев, вышедший из университета,» назвал его «зеркалом русской революции» (я статью Ленина не читал – использую только название): Толстой своим огромным авторитетом ослабил сопротивление бандитской революции и помог, посмертно, ей выиграть. И резко анти-столыпинские колхозы – его идейное дело.
В моральном отношении он мне не учитель – для этого у меня были родители. Его фраза «Царство Б-жие внутри нас» ничем не значительнее более раннего афоризма Святого Августина: «Полюби Бога и делай что хочешь», или Гилеля: «Не делай ближнему, чего не пожелаешь себе. В этом вся Тора», или просто указания Торы, что человек создан по образу и подобию Б-жьему.
Писатель - гениальный, читать его очень интересно, хотя и допускал он огрехи в языке, за которые его упрекают некоторые русскоязычные писатели еврейского происхождения, у коих таких огрехов не бывает. И переходя к нему как к писателю, рассмотрим другую проблему, поставленную Эдуардом: Ростовы или Болконские?
«Невозможность одновременно "быть" и "мыслить" Толстой осознал задолго до "поворота", уже в "Войне и мире". "Перед нами две семьи: семья Болконских и семья Ростовых. В первой идет напряженная духовная работа… Напротив, в семье Ростовых никто никогда не мыслит, там даже и думают время от времени. Граф Илья Андреевич между охотой и картами занят диковинной стерлядью для обеда в Английском клубе... У Наташи не выходят из головы, сменяя друг друга, куклы танцовщик Дюпор, сольфеджи и пеленки. У Ростовых нет почти другой жизни, кроме материальной.
И что же? Ростовы все счастливы, они блаженствуют от вступления в жизнь до ее последней минуты… Напротив, Болконские все несчастны».
Прежде всего, так ли уж невозможно совмещение мысли и счастливого бытия? В России, возможно, это было так. Но разве большинство здешних читателей-писателей, которые эмигрировали и которые мыслят, живут так уж плохо? Что дала людям «напряженная духовная работа» семьи Болконских, не очень сердечных в своих личных отношениях? В описании же жизни Ростовых Эдуардом мне представляется очень важным слово «почти», которое я выделил жирным шрифтом в тексте автора. Есть разные виды духовной жизни, и радостные, тёплые семейные отношения – несомненно одно из проявлений высокой духовности.
Другая - философская, религиозная, естественно-научная жизнь, ценна сама по себе как способ познания, участия в Б-жественном творении, как способ отличения человека от животного, но она недоступна всем и не нужно, чтобы ей занимались все. Но чуть ли не половина духовной жизни посвящена политическому переустройству общества для конечного материального блага – утопии и действия Платона, Сен-Симона, Кампанеллы, Маркса, Пол Пота (даже его!) - были направлена на то, чтобы когда-нибудь обеспечить всех людей «по их потребностям» «диковинной стерлядью» графа Ильи Андреевича (не брезгуя стерлядью для себя в их нынешней жизни). Так что у нас нет причины осуждать Ростовых только за то, что они хорошо, весело, дружно живут и при этом неплохо едят. При выборе «Ростовы или Болконские?» я отдаю предпочтение образу жизни Ростовых.
Если мне позволят обратиться к другому автору, то вопрос: Фамусов или Чацкий? Фамусов. Его можно принять за пародию враждебного сатирика на Ростовых. Служака, обеспечен, хлебосолен, добродушен. Вначале радостно встречает дальнего родственника Чацкого:
«Здорово, друг, здорово, брат, здорово!»
Чацкий, казалось бы, влюблён в дочку и ни о чём другом вначале говорить не хочет. Что ж, Фамусов ему даже помогает:
«Скажи, тебе понравилась она?
Обрыскал свет; не хочешь ли жениться?»
И первое хамство гостя: «А вам на что?» Но всё-таки:
«Пусть я посватаюсь, вы что бы мне сказали?»
Ответ Фамусова – почти твёрдое «Да». Но как отец в любой стране того ещё не феминистского времени, он хочет быть уверен, что дочь за таким мужем не пропадёт:
«Сказал бы я, во-первых: не блажи,
Именьем, брат, не управляй оплошно,
А, главное, поди-ка послужи."
Совершенно разумные требования. Согласись Чацкий, Фамусов не заставил бы его ждать 7 лет, как Лаван Иакова, помог бы со службой и отдал бы Софью. Но не таков наш герой – он парирует:
«Служить бы рад, прислуживаться тошно».
(Одна из наших друзей, прочитав предположение о другом ответе Чацкого, насмешливо заметила, что тогда не было бы прекрасной комедии. Она права. Но, возможно, и революции не было бы?)
Дорогие читатели, в большинстве вашей прошлой и настоящей жизни - служивые люди, каким и Грибоедов был, вам импонирует эта мысль? Зная, что папу, маму и начальство себе не выбирают, не случалось ли нам идти на компромиссы, которые строгий Чацкий назвал бы прислуживанием? Правда, Грибоедов не для того писал комедию, чтобы стать апологетом Фамусова, а потому тут же приводит пример неприемлемого прислуживания:
«А? как по вашему? по нашему — смышлен.
Упал он больно, встал здорово”.
Но в реальной жизни такого глупого прислуживания не требовалось даже в царской России. (Скорее, как у Шварца: Ваше Величество, я - старый человек, мне бояться нечего, только от меня вы можете услышать всю правду, как есть: Вы – самый великий человек на свете!)
Но Чацкий просто не знает, как служить, как имением управлять, только – как «блажить» да жить на доходы от имения, пока не кончились. Тут же отбросив Соню безличностному Молчалину (это жених? С её точки зрения? Фамусова? Не смешите!), он начинает неприглашённое обличение общества и гостей («А судьи кто?»), но быстро освобождает общество от своего присутствия драматическим выходом «Карету мне! Карету!», которая у него, конечно, есть и которую этому проповеднику «свободной мысли» подадут слуги Фамусова, почтительно открыв перед ним дверцу.
«Лишний человек», особенность которого, по словам Герцена, состоит «не только в том, что он никогда не становится на сторону правительства, но и в том, что он никогда не умеет встать на сторону народа»? По-моему, не лишний, а импотентный. В службе, управлении, отношениях с обществом и – с женщинами, потому за Сонечку и не борется.
Будоража мозги, а затем убегая в карету, он удобряет почву для революционеров. (И Толстой с его побегом из Ясной Поляны будоражит и сбегает.) Революционерам Софья Павловна уже не нужна, ибо борьба порой заменяет им секс. Ленин и Гитлер, кажется, тоже не были заинтересованы в женщинах (Сталин, вроде бы, был поздоровее – только в этом отношении).
Нормальная жизнь не нуждается в революции и, вне сомнения, включает в себя материальное благополучие. Католическое и православное христианство провалилось в его обеспечении и стало обещать радости на том свете. Евреям это чуждо: мы ожидаем и боремся за благополучие на Земле. И, оказалось, что протестанты тоже, а потому они оказались так успешны экономически.
Я бы сказал: социальное счастье – это отсутствие войны плюс фамусовизация-ростовизация всей страны. Возможен ли такой «золотой век»? В России – навряд ли, за её пределами – отчего бы и нет? Мандельштам говорил, что если когда-либо и был «золотой век», то это девятнадцатый. «Только мы тогда этого не знали». Я не уверен. Самый центр европейской цивилизации Францию раздирали четыре революции. Но в XVII-XVIII веках существовало почти идеальное государство, настоящее Эльдорадо! Я говорю об освободившейся от испанского господства протестантской Голландии.
Свобода, процветание, терпимость (нам важно, что и к евреям), предприимчивость, корабли, огибающие и мыс Доброй Надежды, и мыс Горн (названный в честь города Гоорн - родного города капитана). И искусство. Из четырех школ, которые были важны до XIX века, – итальянской, испанской, нидерландско-фламандской и голландской – только в последней мало религии, зато много поэзии простой человеческой жизни: поэзии разливания молока, поэзии подметания улицы у своего дома, чтения письма у окна-витража, урока музыки, катания на коньках, весёлой пирушки в таверне, к которой вы бы не побоялись присоединиться и куда вас с удовольствием пригласили бы, в отличие от фламандской пирушки Питера Брейгеля Старшего (скажет, как в «Свадебном танце»), на которую лучше смотреть со стороны. И высшее проявление этой человечности у Рембрандта: там блудный «сын» Чацкий возвращается и принимает тёплый приём «отца» Фамусова, там мы без зависти радуемся счастью не очень молодой и не очень красивой Данаи (не то, что красотка Тициана!), дождавшейся своего золотого дождя. Аристотель, задумавшийся у бюста Гомера. И никакого тебе толстовства с его логикой и ограничениями.
Да и в теперешней Голландии мне не случалась приостановиться на улице с картой, чтобы тут же не услышать по-английски: «Не могу ли я вам помочь?» На арендованном на станции велосипеде езжу по деревням – всюду как бы голландская живопись наяву и тюльпаны. (И в Оттаве - тюльпаны, подаренные Канаде в благодарность за приют королевской семьи во время войны.) Большое пресное озеро, отвоёванное у океана, сыры и деревянные башмаки, неописуемый шоколад, купленный в магазинчике у дельфтского собора. «Низменный» шоколад и высокий дух готического собора?! Чацкий бы не одобрил:
«Когда в делах - я от веселий прячусь,
Когда дурачиться – дурачусь,
А смешивать два эти ремесла
Есть тьма искусников, я не из их числа».
А почему бы и нет? Почему бы не смешивать и не трудиться с юмором? Мы, впрочем, не видим у Чацкого ни деловитости, ни дурачливости, а только скучную дидактику. Насколько ярче это видел А.К. Толстой, которому импонировали предки, «что с потехой охотно мешали дела» («Поток-богатырь»).
Это может показаться странным, что я отрицаю, казалось бы, консервативные взгляды Льва Толстого на землевладение. Отрицаю. Они – не консервативные, а революционные и ведущие к голоду. А я за стерлядь, хотя мои личные вкусы больше склоняются к бифштексу.
*) «Семь искусств», №9/2012 -- http://7iskusstv.com/2012/Nomer9/Bormashenko1.php
