Жатто в составе авангарда Мюрата доехал почти до Кремля. От Дорогомиловской заставы они никого не встретили, город был пуст.
Всем, кроме, может быть, безмятежного Неаполитанского короля, было немного не по себе. Странной была эта победа.
Только Мюрат, в невероятном испанском костюме с золотыми бранденбурами, больше похожий на оперного певца, чем на короля или маршала, ни на что не обращал внимания. Он подозвал Жатто.
- Поезжайте к императору и доложите о том, что видели.
- Слушаю, Ваше Величество.
Жатто козырнул и, пришпорив лошадь, поскакал назад.
Он чувствовал, что опасность исходила от каждого дома, каждой подворотни, за любым поворотом улицы ему чудилась засада. Это не была привычная опасность боя, когда, разрывая рот в яростном вопле “ Vive L'Emperor”, с саблей в руке он мчался меряться силами с таким же отважным врагом. Нет, это вдруг вспыхнувший забытый уже детский страх мальчика Йоска из местечка Берковичи под Уманью, когда он убегал от панских холопов, травивших “жиденка” собаками, как зайца.
Усмехнулся про себя: “Дивное чувство для победителя в покоренной столице!”, и усилием воли отогнал химеру страха. Если бы он знал, насколько верным, пророческим был этот страх.
Ах, как они дрались неделю назад под Москвой! Но не одолели русских. И русские тоже не одолели. Все разговоры о победе - пустое.
Храбрость, отчаянное молодечество было его природой. Не то, чтобы этим можно было кого-то удивить - в кавалерии Мюрата других никогда не было, его друзья-гусары Лассаль, Пажоль, де Марбо с кем угодно могли померяться отвагой, но атакой его эскадрона под Прейсиш-Эйлау был впечатлен сам император. Крест Почетного легиона из высочайших рук прямо на поле боя. В 27 лет бригадный генерал. Хотя кто тогда не был генералом. Но для мальчика из польского еврейского местечка, может быть, и не так плохо.
Правда, гусар в небесно-голубом мундире с ментиком, небрежно свисавшим с левого плеча, и расшитых золотыми шнурами чакчирах, заправленных в мягкие черные сапожки, с волочащейся саблей, нисколько не походил на того мальчика. Может быть, только быстрый прямой взгляд насмешливых карих глаз, природная гибкость и порывистость в движениях да мгновенная реакция, не раз спасавшая Жатто жизнь, и выдавала в нем дерзкого юношу из далекой северной страны, приехавшего в Париж в конце 1799 года вскоре после переворота 18 брюмера в надежде на удачу и славу.
Попав из Польши в свободную Францию, он сократил длинную фамилию Дзятковский до двусложной Жатто, заменив попутно дребезжащий польский “дз” на легкий французский “ж”, и поступил волонтером в армию. К Маренго не успел, поскольку службу пришлось начать с гарнизонной лямки, но исправно участвовал во всех войнах Империи. Аустерлиц, Йена, Прейсиш-Эйлау, Фридланд, Ваграм. Теперь Бородино. Четвертая компания.
Он нашел императора на большом холме у въезда в город. На карте это место называлось Поклонной горой. Наполеон стоял со свитой и штабом и ждал депутацию каких-то мифических бояр с ключами от города. Жатто прикусил губу: “У великого человека и ошибки должны быть великими”.
Он подъехал и остановился, как требовал этикет, в нескольких шагах от императора. Наполеон взглянул на него.
- Ваше Величество, с донесением от Неаполитанского короля.
- Что доносит Мюрат?
- Сир, город пуст.
И снова, как предупреждающий сигнал, это внезапное чувство опасности в покинутом жителями городе.
Наполеон смотрел на него в полном изумлении. Потом медленно стянул перчатку с одной руки, потрогал себя за нос, вытащил из кармана носовой платок и переложил в другой карман. Он застыл в каком-то оцепенении, и никто не знал, сколько прошло времени, прежде чем он произнес обычным повелительным тоном:
- Нечего медлить.
Прогремел пушечный залп – сигнал к вступлению в город.
Войска тронулись.
Император ехал на маленькой арабской лошади в сопровождении двух эскадронов конной гвардии.
Негодование было написано на его лице. Он ехал по широким мощеным улицам, мимо дворцов с причудливой архитектурой и сияющих золотом нарядных церквей и не встречал никого на пути. Трехсот тысяч жителей как не бывало. Лучше, чем кто-либо на свете, он знал, как выигрывают сражения и входят в покоренные столицы, что такое победа и слава.
Но не бывает победы без побежденных.
Боже, каким адом была Московская битва! Они сражались с шести утра до шести вечера, он потерял в этих атаках 30 тысяч человек, среди них 49 генералов. Да, они захватили центр и левый фланг, но русские стояли в конце дня так же незыблемо, как и утром.
Ничего, теперь они будут просить мира.
И подъехав к Кремлю, он сказал с усмешкой, для истории: “Вот эти гордые стены”.
В ту же ночь начался пожар.
Полыхнуло сначала где-то за Китай-городом, потом ближе, огонь перекинулся на Варварку и Дмитровку, быстро приближаясь к Кремлю. Порывистый ветер разносил его по улицам. Отовсюду тянуло гарью и стало светло почти как днем.
Теперь Жатто казалось, что он весь день предчувствовал это. Он хорошо помнил рассказы немногих уцелевших о том, как солдаты Суворова громили варшавскую Прагу, никого не щадя и пьянея от крови. Глубоко запрятанный детский ужас перед грубой грозной русской силой, не разбирающей правых и виноватых, солдат и горожан, мужчин и женщин, взметнулся в душе, угрожая захлестнуть разум и вырваться наружу. Он тяжело вздохнул, взявшись за меховые отвороты голубого гусарского мундира, провел рукой по золотому шитью, нащупав эфес сабли, и овладел собой. Давно уже не был он мальчиком из еврейского местечка. Годы походов с императором закалили в нем воина, вселив безграничную веру в удачу и гений этого поразительного человека. Под Аустерлицем все говорили, что надо отступать, по слухам, даже неустрашимый Ланн пытался убедить в этом императора. А кончилось все полным разгромом русских. И командовал ими тот же Кутузов. Он в упоении рубил тогда со своим эскадроном русских гренадер. И тоже никого не щадил. Под Эйлау уже командовал полком в бригаде Лассаля. Как они обрушились тогда на кирасир! Сразу двумя дивизиями! То была лучшая атака в его жизни! Это был день Мюрата и немножко его, Жатто!
Конечно, не могли русские просто так отдать свою древнюю главную столицу. У них вместо тактики хитрость. Но мы выпутаемся. В конце концов, здесь император.
Под Фридландом русские снова были разгромлены. А он стал бригадным генералом. И они вошли в Польшу. Ему, правда, нужно было в ту часть, которая отошла к России, в Правобережную Украину, но после Тильзита это было легко. Он обратился к Мюрату, тот попросил русских и получил разрешение их императора в течение двух часов. Для французов в Европе границ больше не существовало.
Он бежал оттуда шесть лет назад, когда пан Анджий, шляхтич, узнав о неслыханном позоре – романе своей единственной дочери с жиденком, поклялся убить его. Он убегал из замка Потоцких в Тульчине, где пан Анджий служил управляющим, обмотав тряпками копыта лошади, боясь нечаянного звука, скрипа, который бы выдал его. Если бы его тогда схватили, то просто забили бы плетьми без всякого суда.
Родители и все его родные погибли в Уманской резне 10 июня 1768 года (с тех пор он ненавидит месяц июнь). Тогда казаки поставили пушку напротив дверей синагоги и разнесли половину здания, а тех, кто не погиб сразу, добивали пиками и штыками. Женщин и девочек насиловали перед смертью.
Йоск уцелел только потому, что отец отправил его с сестрой к родным в Тульчин, когда посланный покончить с гайдамаками сотник Гонта изменил присяге и казаки стали подходить к городу.
Сироту взял на воспитание граф Потоцкий, владелец тех мест, старшая сестра вернулась в Умань. Он рос во дворце, иногда бывал с семьей магната в Петербурге. Ездить верхом и рубиться на саблях его учил тот же старый шляхтич, что и молодого графа Николая, тем более что тому нужен был партнер в рубке, а немецкому и французскому он выучился сам, пока им учили детей графа, языки давались маленькому Йоску легко. Еще легче было с танцами. Среднего роста, гибкий и подвижный как ртуть, он танцевал мазурку так, что все молодые шляхтичи в округе только зубами скрипели от зависти. Он почти забыл уже детские унижения и совсем не чувствовал себя парией, пока не влюбился в Агнешку.
Чуть только начинало темнеть, она сбегала к нему по ступенькам через боковую калитку дворца, отстукивая каблучками свое «цок, цок, цок», вскакивала сзади на его коня и они мчались по окрестностям, потом он пускал коня шагом, сажал ее перед собой и они долго самозабвенно целовались, находили укромные полянки в лесной чаще, спешивались и любили друг друга целомудренно и неистово, как бывает только, когда вам не больше, чем тридцать четыре на двоих.
Они так любили это мчанье и прогулки в аллеях тульчинского парка «Хороше». Губы почти не разъединялись и объятия не разжимались всю ночь напролет. Оба были безмятежно счастливы все лето.
Отец застал их случайно как-то вечером, Йоску удалось ускользнуть, но бежать нужно было той же ночью, пока пан управляющий не успел поднять на ноги всю округу. Вот только куда?
После того, как граф Станислав женился на Софии, изумительной красавице-гречанке, Тульчин опустел, молодые жили в Умани. Бежать в Умань искать защиты Йоск не мог, там в охране служат казаки, может, те самые. Йоск убил бы любого в свитке и казацких шароварах. Да и неизвестно, как посмотрит граф, а покорности он в себе не ощущал вовсе. На Украине его бы схватили везде, в России еврею, воспитанному как польский шляхтич, и вовсе нечего было делать. Оставался долгий путь через Австрийскую империю во Францию. О Франции говорили много, а еще больше о молодом генерале Бонапарте, который за несколько месяцев завоевал почти всю Италию. Йоск понимал только, что французы перерезали свою шляхту и простой человек может там многого добиться, если он умный и храбрый. И никто не спросит тебя, в какого бога ты веришь. Впрочем, о боге Йоск думал мало, его больше занимали земные дела. Денег не было совсем, по дороге подворовывал или подрабатывал, чем придется.
Только через шесть лет он вернулся! И смог, наконец, снова увидеть ее! Ничего не изменилось. Он любил ее так же и хотел так же, как тогда. Жатто стал думать об Агнешке, рыжей красавице Агнешке, зеленоглазой и стремительной, тонкой как соломинка маленькой паненке. Он был женат уже пятый год и все не мог поверить своему счастью. Он никогда бы не стал тем, что он есть, если бы не было Агнешки. Он сделал сам себя, чтобы нравиться ей, чтобы завоевать ее. Но все равно и думать бы не мог увезти с собой, если бы не тот поход. Он вернулся не жалким изгоем, а грозным французским генералом, победителем, тенью своего императора, перед которым все трепетало и все замирали в восхищении и страхе.
Взрыв невероятной силы ошеломил его. Быстрым разумом военного человека Жатто сообразил, что это мог быть только склад боеприпасов или пороховой погреб. Завернул про себя крепкое польское словцо.
Его внезапно позвали к императору.
Наполеон смотрел из окна на горящий город. На лице его изумление и гнев сменяли друг друга. Завоевание, стоившее стольких жертв, исчезало в дыму и пламени. «Это они сами поджигают. Какие люди, скифы! Зачем? Вы поляк, генерал, и, говорят, знаете русский. Объясните».
«Я польский еврей», - поклонился Жатто. «Думаю, это их месть за Московскую битву, Ваше Величество».
«Но это подло, подло. Как они смеют уничтожать мой город?!» - произнес император надменно. И тут же добавил, противореча себе: «Они жгут шесть веков своей истории. Какая решимость!»
Он повернулся к группе маршалов, спрашивая их мнение о происходящем.
Принц Евгений, Бессьер и Лефевр хором стали уговаривать его немедленно уехать.
«Ваше величество, здесь слишком опасно».
« Вашему величеству нужно покинуть Кремль».
«Сир, Вы не должны подвергать себя риску». - Наполеон смотрел на них отрешенно, словно не слышал. Он впервые подумал, что попал в ловушку. Дар, который он обещал армии и себе самому, превращался в троянского коня. Победа и мир ускользали от него.
Положение спас Бертье:
«Если бы неприятель вдруг напал сейчас на части армии, расположенные вне Москвы, как Ваше величество могло бы с ними связаться?»
«Вы правы» - поморщился Наполеон, - «Распорядитесь. Вы пойдете с нами, Жатто», - кивнул он генералу. - «Мне может понадобиться переводчик».
Они долго не могли выйти из Кремля, потому что огонь подступил к самым стенам. В конце концов, натолкнулись на проход к реке и почти сразу потерялись в неразберихе разбегавшихся улиц. Города не знал никто – небольшой отряд просто старался уйти от огня, а он окружал со всех сторон. Пламя поднималось над крышами, небо стало сплошным заревом, они шли среди пылающих домов, падающих горящих бревен, раскаленных листов кровельного железа. С грохотом рушились своды. Одна узкая улица показалась скорее входом, чем выходом из ада. Император, не колеблясь, пошел по ней. В распахнутой шинели, молча, он шел наугад, в огненном плену, окруженный гвардейцами. Они блуждали до рассвета, пока не встретили случайно мародеров из корпуса Нея. Те указали путь к Дорогомиловскому мосту, оттуда удалось дойти до Петровского замка.
Едва войдя во дворец, Наполеон подозвал Жатто. Оказалось, он не забыл его ответ. Император спросил, считает ли он Польшу своим отечеством. Жатто сказал, ни секунды не колеблясь, что единственное существо, которое ему дорого, свою невесту, он увез из Польши, а более ничем с ней не связан. Шпагу свою и жизнь он отдал императору и никому другому служить никогда не будет.
«Я помню Ваши услуги под Прейсиш-Эйлау, под Фридландом и под Москвой» - сказал Наполеон с неожиданно сердечной и мягкой улыбкой. Потом он спросил, не хочет ли Жатто тем не менее служить в его польских частях. Жатто просто ответил, что для князя Понятовского он всегда будет «жидом», а у Мюрата он французский генерал, равный среди равных. Наполеон задумался. – «Мы много говорили с Вашими соотечественниками в Египте. Вы знаете, для меня не существует ни религии, ни национальности – только сам человек с его верностью, талантами и счастьем. Я предлагал им создать свое государство, но они попросту испугались. В них не было доблести. Вы – не то. Ваша дорога – дорога чести».
***
Ему перестало везти. Легендарная удача, которая вырвала его когда-то из безвестности и вела все эти годы, вдруг ушла. Он почувствовал это внезапно и очень остро, задыхаясь в горелом воздухе этого проклятого города, в воздухе украденной победы, миража, сверкающего приза, обернувшегося смертельной ловушкой. Не поверил этому чувству, да и кто бы поверил среди величия и раболепия, из которых был соткан мир вокруг него, но холодная отчаянная тоска внутри была признаком безнадежным и верным. Счастье, самый главный дар, ему изменило.
За 19 лет военной жизни, с самого Тулона, не было сражения тяжелее Московской битвы. Там не было победы, и награды за нее не должно было быть. Он обманулся, наверное, впервые вместе с армией, потому что хотел быть обманутым. Они все так устали от долгого бесплодного похода, и так хотелось победы, отдыха и мира, и он так привык к своему счастью. А русские искусно подыграли.
Он недооценил старого маршала. Аустерлиц застил глаза. А тот умен и хитер, не хитростью полководца, а простой человеческой. Раньше он не делал таких ошибок. Но раньше удача всегда была с ним.
Нет, еще не все потеряно. Он в их старой столице. Он завоевал пол России от Вильно до Москвы. Русские должны хотеть мира. У них дела намного хуже, чем у него. И он будет сговорчивым. Надо только дать им понять, что ему ничего не нужно, кроме чести. Даже Польши. Если поляки сами не восстали, не дело французов воевать за них. Он напишет Александру, пошлет к нему Коленкура, нет, лучше Лористона.
Король каждый день доносит, что русские напуганы, помещики и генералы хотят мира, война разоряет их. Но это Мюрат, хвастун и глупец, просто очень храбрый глупец, казаки дурачат его, говорят, что сделают своим королем, морочат голову. Неаполитанский король верит любой лести.
Можно напасть на русских, он разобьет Кутузова и тогда Александр точно будет просить мира.
Нет, все это мираж, обман. Казачьи отряды повсюду вокруг Москвы, они перехватывают его курьеров, грабят обозы и Бертье ничего не может с этим сделать.
Надо быть честным с собой - они не готовы к зимней компании. Не хватает еды, нет полушубков, теплых штанов, подков с шипами для лошадей.
Он выиграл все сражения, но может проиграть войну. Ему нужен мир, мир во чтобы то ни стало!
И его можно добиться только, пока армия в Москве.
Голова идет кругом. Но он должен решить эту задачу.
Пока он здесь, к русским подходят подкрепления, Кутузов собирает армию со всей России. Это их страна и у них все есть, чтобы воевать зимой. Время работает против него.
Тогда что он делает в этом городе? Чего ждет? Упущенную победу? Он, кажется, впервые проиграл всерьез. Не будет ни отдыха ни мира. Домой, назад! Спасти, что еще можно спасти.
И хотя он напишет потом в мемуарах: «Они были побеждены!», он совсем не был в этом уверен ни наутро после битвы, ни неделю спустя.
Император несколько раз писал Александру, посылал графа Лористона в лагерь Кутузова, но никакого ответа не получил. Французы ушли из Москвы только через месяц и месяц этот стал роковым и в судьбе Наполеона и в судьбе всех, кто связал с ним жизнь, в том числе и Жатто.
***
Жатто храбро воевал еще два года, но звезда Наполеона закатывалась так же стремительно, как когда-то восходила. После первого отречения он не стал присягать Бурбонам, а удалился в поместье, которое получил вместе с титулом графа империи и званием дивизионного генерала за непревзойденное командование кавалерией в битвах при Шампобере, Монмирале, Шато-Тьерри и Вошане, блистательных, как в Итальянской компании, но уже бесполезных.
Последний раз он служил под знаменами императора при Ватерлоо. Почти вся его кавалерия была истреблена в тот день в безумных атаках Нея, сокрушивших в конце концов английские каре, хотя было слишком поздно.
Бурбоны не простили участия генерала в Ста днях, во время «белого террора» он попал в проскрипционные списки и вынужден был эмигрировать с семьей в Америку. Он сдержал слово, данное когда-то императору, и после его падения никогда больше не обнажал шпаги.
