С 13 по 26 октября с.г. в Москве, в галерее «На Чистых прудах» прошла выставка живописи и графики Александра Кацуры (более 100 работ) и деревянной скульптуры Марка Маргулиса (12 объектов) под общим названием «НОЛЬ И БЕСКОНЕЧНОСТЬ». К этой выставке Александр Кацура написал небольшое эссе, в котором изложил свое понимание некоторых мотивов современного искусства.
-
НОЛЬ И БЕСКОНЕЧНОСТЬ
Об искателях разнообразия
От наскальных рисунков до наших дней изобразительное искусство металось между двумя крайностями – попыткой изобразить то, что непосредственно видит глаз, и стремлением создать некий символ, с помощью которого можно отобразить мир высший, глазу недоступный.
Когда пещерный человек рисовал на скале бизона и охотника с копьём, его занимали не столько похожесть формы (хотя выразительности древние люди достигли здесь изумительной) или абстрактная красота, сколько некое сакральное значение рисунка, который его создателем понимался прежде всего как молитва перед его божеством о ниспослании успеха в охоте. Насчет действенности подобной молитвы в плане охоты мы мало что можем сказать, однако красоту и стремительный натиск сохранившейся наскальной живописи оценить вполне в состоянии. При этом мы отчётливо сознаём, что древним художникам удавалось решить двуединую задачу, совместить казалось бы несовместимое – изобразить видимый мир, но так, что сквозь него просвечивает созидательная сила природы (в христианский период искусства мы сказали бы – лик Творца). В этом смысле любой рисунок (от великого до примитивного, от мастерского до наивно-детского) есть метание между землёй и небом, между пылинкой и высшим светом мироздания, между нулём и бесконечностью. Далеко не каждый рисующий это осознаёт, но подсознательное его стремление именно таково. Именно в этом состоит тайна искусства, его магия, его притягательная сила. Не случайно за последние полторы сотни лет так вырос интерес к примитивам и детским рисункам. Ибо там, как и в наскальной живописи, есть главное – борьба бытия и небытия. Не лишне заметить, что порою замылившийся глаз мастера видит меньше и менее остро, чем чистый в своей наивности взгляд ребёнка.
Дети любят ломать игрушки. Им интересно узнать, что там внутри. Со второй половины XIX века эта страсть настигла и художников, достигнув максимума разрушительной силы во времена кубизма и абстрактного экспрессионизма. Художнику тоже интересно, что там внутри вещей, предметов и лиц. Не деформируя привычный взгляду мир, не разрушая его, приблизиться к пониманию этого нельзя. Быть может, это не главное назначение искусства, но что оно в числе первых – несомненно. Страсть эту мы можем увидеть и у многих старых мастеров. В числе наиболее заметных – Босх, Брейгель, Дюрер, Эль Греко, Гойя, Блейк… Любопытно, что похожим путем шла европейская наука от Роджера Бэкона до наших дней. Не случайно квантовую механику конца 20-х годов остроумно назвали Пикассо-физикой. А какая физика нас ещё ожидает! Но тут стоп! Физика способна деформировать логику научного поиска, может исказить её до неузнаваемости (в особенности, для профанов), но физика никогда не займётся пустым постмодернистским трёпом. Ибо это означало бы конец физики.
А вот искусство, не стесняясь, в пост и даже в пост-постмодернистскую трепаловку рухнуло охотно. Или почти рухнуло. Можно ли в связи с этим говорить о конце искусства? Во всяком случае, о падении его новаторских форм, ибо традиционные стили присутствуют достаточно заметно. Но где граница? Ибо такие фигуры, как упомянутый Пикассо, Стравинский, Мейерхольд или, скажем, Эзра Паунд уже давно кажутся традиционалистами.
Но тут ещё вмешался рынок, инструмент грубый, а порою и фальшивый (чаще от усилий настройщиков, то бишь ангажированных искусствоведов, кураторов, торговцев картинами и прочих менеджеров от искусства). Когда современный рынок искусств просит за унылое тиражирование банок из-под макарон Энди Уорхола вдовое больше, нежели за полотно Тициана, я смеюсь. Сколь же профанов и обманутых дураков, у которых завелись большие деньги, готовы польститься на раскрученную чепуху.
Впрочем, искусство времён революционной ломки тоже не однозначно. Вопросы остаются. Скажем, я не отрицаю некого новаторства Пита Мондриана. Забавно глянуть на его раскрашенные клетки. Но после двух-трёх работ становится всё ясно и остальные смотреть незачем. Мне никогда не хотелось иметь большого альбома Мондриана. Действительно, а зачем? На этом фоне какой-нибудь Магритт выигрывает. Что ни вещь, то какая-то новая выдумка. Однако же и тут устаёшь, внимание притупляется. И понятно, почему. Нет сердечной боли, нет настоящих страстей. А холодной выдумкой и сконструированным парадоксом долго сыт не будешь. Рядом с этим навсегда и неоспоримо выделяются такие творцы, как Модильяни, Шагал или Джакометти...
В этом смысле интересно исследовать художественные зигзаги первой половины прошлого столетия, времени наиболее яркого. А художнику интересно и кое-что повторить – но не в эпигонском ракурсе, а в плане возможного творческого развития. В этом отношении современные «кубисты», «абстракционисты» и даже «супрематисты» мне ближе и интереснее, нежели деятели, бегающие по выставочным залам голышом или орущие петухом. Впрочем и те, кому ближе классика и кто воюет с модерном ХХ века, мне ближе, если они делают это с помощью холста, красок или каких-то новых невообразимых материалов, но делают это со страстью, с пониманием ремесла, а не с помощью шутовских выходок.
Я, каюсь, в процессе поиска своего стиля немало брал на вооружение приёмов из уже казалось бы ушедших «измов». Меня всегда волновали Сезанн, Ван Гог, Кандинский, Малевич, Матисс, Дерен, Ван Донген, Мунк, лучшие представители «Бубнового валета»... Меня заметно шатало, но я не жалею. Я был в своих поисках абсолютно свободен, ибо на жизнь зарабатывал не живописью. Я никогда не был связан с советским Союзом художников, с заказами, худсоветами и неизбежной цензурой и самоцензурой. У меня бывало немало заблуждений, даже ошибок, но бывали и просветы. Из них я потихоньку выстроил некое своё поле, некий свой почерк, не столько в формальном смысле (хотя и тут, как мне кажется, были находки, в том числе и в плане содержательном, поскольку не в силах был почувствовать себя свободным от страстей века. При этом я посчитал возможным оставить на этом поле и кое-что из своих прошлых «ошибок». Я не тороплюсь обнажать их «ошибочность», пусть зритель разбирается сам.
По поводу так называемой самобытности и целостности художественной натуры. Целостность, верность самому себе – это прекрасно. Но у нас часто за целостность выдают унылое однообразие. Залез художник на какого-то своего конька и не слезает с него всю оставшуюся жизнь. Это оборотная сторона той же самоцензуры. Художник и хотел бы слезть с однообразной, смертельно надоевшей лошади, но он боится, что его обвинят во всеядности, в том, что он не верен своему самобытному таланту. Я против подобных страхов. Мне ближе мастера «отважного поиска», которые не стесняются интересоваться всем, что есть на свете, в глубине души которых не умирает противоречие между «нулём» и «бесконечностью». И отражают этот интерес в своём разнообразном творчестве. Мне ближе фигуры типа Пикассо, который после сумасшедших изломов вернулся на время к т.н. неоклассицизму, а потом впал в творческое «повторение» Веласкеса, мне дороже фигуры типа Стравинского, который после сумасшедших звуков и скрежета посчитал нужным вернуться к музыкальной неоклассике. В этом смысле интересны и Прокофьев, и Шостакович, и Шнитке. В живописи почему-то меньше таких примеров. Я боюсь, что это связано с давлением рынка. Музыка в силу своей специфики, как, впрочем, и поэзия, всегда были от него заметно дальше, чуть более свободны. Не случайно в своё время Хлебников воскликнул:
Сегодня снова я пойду
Туда – на жизнь, на торг, на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок.
«Войско песен» – хорошо сказано! И довольно точно по смыслу (песни нашей нынешней попсы – не в счёт). Сейчас, в дни разброда и шатаний, в дни очевидных тупиков не только политических, но и эстетических, подобные искатели разнообразия, как мне думается, должны быть особо востребованы – как люди, пытающиеся вновь связать в некое сложное единство распавшуюся цепь времён.
-
САКРАЛЬНЫЙ И СИМВОЛИЧЕСКИЙ СМЫСЛ ЖИВОПИСИ
От наскальных рисунков к XXI веку
Казалось бы, ныне не до тонких эстетических разговоров. Глобализм, терроризм, финансовые кризисы, надвигающиеся войны. Музы должны умолкнуть. Но не хочется этого.
Порою так тянет вспомнить прекрасные споры вокруг живописи блаженных 60-х годов. При варваре Никите стали вдруг привозить и показывать картины абстракционистов, знаменитого Грэма Сезерленда, всяких прочих, чуть ли не Поллока. Какие кипели страсти. Особенно на вошедшей в историю выставке 30-летия МОСХа, когда Хрущёв вступил в спор с молодыми художниками тогдашнего андерграунда.
Ныне на вернисажных тусовках жарко не спорят, чего бы зрителям не подсунули. Любой постмодерн, так называемое актуальное искусство, даже самое наглое, самое бессовестное заранее в победителях. Только победы эти тусклые (если попутно не окрашены в тона политического противостояния). Но я сейчас не о политике, а именно об искусстве. На нынешних выставках бродят с важным видом привычные ко всему тусовщики, попивают вино на фуршетах, обнимаются со знакомыми. Переживаний на их лицах не заметишь. А вот на стенах и рядом увидеть можно всякое. Развешанных на верёвках надутых бумажных людей. Утюги, завёрнутые в тряпки. Один француз в Доме художника подвесил к стене на ниточках несколько комков смятой бумаги, а ещё несколько клочков белой бумаги выложил дорожкой прямо на пол. И все почтительно обходили этот художественный мусор. А недавно один наш молодой художник вывесил пустой лист ватмана, на котором внизу печатными буквами было написано: настоящим удостоверяю, что автора на этой выставке нет. Причем написано было по-немецки. Видимо, автор рассчитывал повезти этот ватман в Штутгарт или Кёльн. А, собственно, чем он хуже прославленного Малевича?
Как реагировать на всё это, не впадая в ересь или тупость? И вообще, что ждёт живопись за ближайшим поворотом? Понятно, что Караваджо и Хальс никуда не денутся. Но вот как должны выглядеть современные и будущие Хальсы? Лично я расплодившиеся перформансы объясняю тем, что театр (точнее, балаган) поглощает и присваивает живопись. Трюки веселее, нежели молчаливый, измазанный краской холст. Возникает новый и навязчивый синкретизм. Любителям тетра и цирка (коих много) это по сердцу. Любителям молчаливой живописи (коих заметно меньше) остаётся тихо недоумевать. Но проблема живописи остаётся. Так просто её не отбросишь. По-прежнему, есть о чём подумать, потолковать, поспорить.
Что касается пресловутого «Чёрного квадрата», то, забегая вперёд, озвучу такую метафору: «Квадрат» Малевича – это угольное ушко, через которое, как верблюд, вынуждена была протиснуться вся мировая живопись (по преимуществу европейская), чтобы потом обрести новую свободу и новые возможности.
Знаменитый американский искусствовед Рудольф Арнхейм свою толстую книгу «Искусство и визуальное восприятие» начал такими словами: искусству угрожает опасность потонуть в море разговоров о нём. Что не помешало Арнхейму после этого написать ещё груду трудов. А искусство не утонуло. Так что не будем бояться слова. Тем более что это в русской традиции – поговорить. О живописи, о музыке, о жизни, о чём угодно. В России и, например, в Голландии разные традиции смотреть живопись. У нас в музеях долго смотрят на подпись, иногда даже записывают, потом мельком смотрят на саму картину (словно фотографируют) и – к следующей. Если зритель идут стайкой, заводят разговор, объясняют друг другу что-то. В Голландии остановятся перед холстом и долго молча всматриваются. У нас культура слова, у них культура взгляда.
Мой разговор здесь охватит две темы, сплетающиеся на манер двойной спирали: большие волны в истории живописи и психологию восприятия художественного произведения. Исторические волны чуть-чуть нам приоткроют будущее живописи в XXI веке, а разговор о восприятии хотя бы на время обострит наш взор.
Есть два основных полюса в восприятии искусства, живописи, в частности. Первая позиция – простая, естественная, связанная с живым созерцанием и со стихийным эмоциональным результатом. Это пусть не вполне глубокая, но честная позиция, свойственная прямодушным и не лукавым людям. Она заведомо лучше эстетских и снобистских самовнушений, когда человек заставляет себя любить (или делает вид, что любит и ценит), то, что по его стихийной природе ему не нравится, а то и внушает отвращение.
Второй полюс далеко отстоит от первого. И путь к нему не прост. Это взгляд с высоты долгого и трудного опыта, высокой образованности, умного анализа и тонкой культуры эмоций. Тоже вполне достойная позиция. Сомнение вызывает всё, что посередине. Это некое болото, куда свалено многое: предрассудки, дурновкусие, агрессивное неприятие нового и непривычного, конформистское соглашательство, вычурное теоретизирование, важная с виду молчаливость, за которой нередко прячутся эмоциональная пустота и холод.
Как говорил Монтень, весь вред от полуобразованности. Но не будем слишком строги к таким ценителям, ибо путь от первой (наивной) позиции ко второй (высокого понимания и яркого чувства) неизбежно проходит через это болото. Блажен тот, кто способен преодолеть его быстро. Вызывает сочувствие судьба того, кто застревает там навсегда.
К тому же, если прикинуть количественное распределение публики от первой позиции до второй, то оно, скорее всего, совпадёт с нормальным или максвелловским, то есть пик придётся как раз на болото. Людей болота – всегда большинство. Увы.
Можно вообразить две полярных зрительских фигуры, застывших у неординарного полотна – скажем, наивную крестьянскую девушку, впервые попавшую в картинную галерею, и усталого, всё повидавшего профессора-искусствоведа. Как хочется противопоставить пусть еще не оформленное, но яркое чувство неофитки брюзжанию ко всему привыкшего старика. И такое возможно – в одном случае из ста, если не из тысячи. В большинстве же случаев, если произведение искусства стоящее, но трудное по образу и технике, умудрённый знаток может взволноваться, как юноша, в то время как у барышни ничто не отзовётся – нет основы для отклика, она, основа эта, еще не накоплена. Здоровая стихийность первой позиции нам понятна, но понятные и её ограничения. Позиция знатока кажется предпочтительней, но всё же настораживает опасность эмоциональной усталости. Каков же идеал? В принципе, он достижим: соединять в себе свежесть первого полюса и тонкую умудрённость второго.
Мир искусства – вторая реальность. Проникнуть туда, постигнуть, почувствовать себя уверенно – не просто. Хорошо иметь шестое чувство. Об этом говорит Гумилёв в одном из своих самых знаменитых стихотворений. Хорошие стихи обладают замечательным качеством – их не надоедает читать и слушать. То же и с гениальной музыкой – от неё не устаёшь. Разумеется, сказанное относится к настоящей живописи. Чем дольше всматриваешься в великую картину, тем больше она нравится.
Несколько слов о природе человека. Главное в ней – универсальность. Отсюда и определение человека: это существо, постоянно выходящее за собственные границы. Это означает, в частности, что если границами, как флажками, окружён посюсторонний мир, то, будьте уверены, человек выйдет в потусторонний мир. Выйдет даже за границы универсума. Если не телесно, то уж в воображении и в теории точно. Основных рычагов для выхода три, они известны. Это вера (религия), искусство и наука. Если первые два рычага посюстороннее легко превращают в дальнее и тайное, то наука обычно действует обратным образом. Неясное и скрытое она постепенно превращает в понятное и здешнее – электромагнитные поля, гравитационные волны, нейтрино, кварки, темную материю… Но существует вечно потустороннее – трансцендентное. И эта вечность – в природе человека. Справится с этой мукой неясного ощущения запредельного можно лишь при помощи искусства или веры, которые обычно действуют вместе, подстёгивая друг друга, но иногда и в конфронтации, дополняя и оттеняя друг друга. Так что порою искусство заменяет или подменяет собою религию. Отсюда, кстати, традиционная русская формула, популярная во времена упадка религии, – служение святому искусству.
О тонком ощущении второй реальности говорит Владимир Соловьёв:
Не верую обманчивому миру,
Под грубою корою вещества
Я осязал нетленную порфиру,
Я узнавал сиянье Божества.
Но в этой связи вспоминается Мандельштам, который касается, правда вскользь, как раз противоположного:
Вхоже в вертепы чудные музеев,
Где пучатся кащеевы Рембрандты,
Достигши блеска кордованской кожи…
Поэт явно потрясён. Он в восторге. И всё же открыто у него звучит похвала прежде всего технике, блеску мастерства, умелой подаче предмета изображения. Но ощущается и скрытый упрёк: а где сиянье Божества?
Возможно, Рембрандт здесь не главный оппонент, но Голландская и Фламандская школы действительно увлеклись вещностью мира, «кордованской кожей». Создатели великолепных натюрмортов особенно. Но не грубая ли это «кора вещества»? Тогда понятно, почему Рембрандт у поэта – «кащеев». Ведь Кащей – символ не просто земного, но даже подземного, кладбищенского. А неба при этом явно не хватает.
Как же тогда быть с повсеместным преклонением перед Рембрандтом, Хальсом, Вермеером, Снейдерсом? Чему поклоняются? Золотистой технике? Трогательным лицам измождённых стариков? Звучному серебру кубков? Не верьте толпе. Не верьте искусствоведам! Не повторяйте за ними послушно: ах, какая мощь кисти у Рембрандта, ах, какой свет у Вермеера! Струящийся из окошка свет написан чудесно, это правда, но не в нём главная суть. И уж точно – не в блеске мастерства. По отношению к высокому искусству, по отношению к его тайне – это второстепенное, как мастерство ювелира или швеи. Есть нечто более высокое, что иногда охотнее открывается профану, неофиту, нежели мастеру, овладевшему секретами ремесла. Не случайно возник интерес к наивным живописцам (Анри Руссо, Пиросмани), а вслед за этим к парадоксальному и, казалось бы, примитивному авангарду (Малевич, Клее и многие-многие иные), который вернул холстам что-то неуловимое, что ощущалось разве что в древней иконе.
Рембрандт, конечно, гений. И Вермеер тоже. И всё же с проложенными этими мастерами путями непросто. Традиции их были оборваны, даже скомканы. Ещё хуже поступили с другими мощными певцами здешнего мира, его грубой кожи. Впрочем, Гоголь в «Портрете» ясно говорит, что нет для художника ничего низкого, всякую тварную вещь он способен поднять до уровня Творца. И в этом оправдание (хотя бы частичное) этого, посюстороннего мира. Не так уж он далек (особенно в христианском миросознании с его идей Богочеловека и Богоземли) от мира Высшего. А примеров в искусстве на сей счет масса. Достаточно вспомнить старые, разбитые башмаки Ван Гога, нарисованные художником с теплотой, даже любовью. Воистину, для высокого взгляда художника ничего низкого нет, он умеет примирять и соединять две реальности – высшую и низшую. Возможно, в этом его главная задача.
Фараон и мавзолей
ХОРОНИТЬ ЛИ ВОЖДЯ?
Стоит на Красной площади пирамида из мрамора и лабрадора.
Внутри пирамиды – мумия.
Что она означает, какой символ несёт? – вам не ответят 7 человек из 10.
Какую выполняет роль? – не ответят 99 человек из 100.
Вот почему вялые споры о судьбе мумии то слегка вспыхивают, то затихают без всякого продвижения мысли и без какого-либо здравого решения.
А действительная роль у сей усыпальницы довольно мрачная.
Мало кто сейчас внятно объяснит, зачем большевики, объявившие себя передовым отрядом человечества, вспомнили вдруг диковатый обычай из древнего прошлого, из времён жрецов и фараонов, и выстроили для усопшего лидера гробницу в центре столицы государства «рабочих и крестьян». Ответ следует искать в церковно-семинарском прошлом наследника Ленина. Сталин, по сути, не имел образования (духовная семинария в глухой провинции не в счёт, да и не окончил он её), но интуицией зато обладал волчьей. Подсознательно он помнил о мощах и культовых постройках, а сознанием или, скорее, чутьём понимал, что чем больше будет всяческих «коммунистических» святынь и бранзулеток (взамен уничтожаемых христианских), тем легче удержать в повиновении тёмную массу. Отсюда и ленинские комнаты, и непременные бюсты «вождей», и изобилие красных тряпок, и нагло присвоенные городам собственные имена. Вот и появился в числе одной из первых «святынь» зиккурат на той площади, где, по выражению Мандельштама, «всего круглей земля». Роль, повторю, выпала сей гробнице не простая. Для богоборцев-большевиков мир низший, демонический, значил довольно много. Вот как раз для связи с преисподней и нужен был на поверхности земли «живой труп» главного богоборца. Канал подпитки с демоническим миром был установлен. И довольно эффективный, о чём наивное большинство нации даже не подозревало. «Ленин и теперь живее всех живых!», бухнул на время увлечённый коммунистической утопией Маяковский. Бухнул, но довольно скоро жестоко разочаровался. А большевики связали с гробницей главные праздники страны. Стоя на мраморной могиле, взмахом руки приветствовали взбудораженную (но при этом строго контролируемую) толпу.
Прошли годы, десятилетия. Дважды менялись режимы.
Гробница стоит.
У Ельцина не хватило сил принять здравое решение.
У Путина тем более.
Демонические силы оказались влиятельнее.
Вопрос: кому сейчас усыпальница с жалкими остатками тела коммунистического вождя, виновного в гибели миллионов людей, дорога, но не на словах, а на деле? Видимо, тому, кто считает возможным вновь, если потребуют обстоятельства, пустить большую кровь. А также тому, кому мир подземный важнее и ценнее мира небесного.
И вот неожиданность. Нынешний министр культуры, к которому я отношусь более чем скептически, вроде бы ни с того, ни с сего высказал давно назревшую идею: пора, дескать, похоронить вождя. Я полагаю, что по своей наивности министр даже не подозревает, какой глубины мрачные силы он затронул. Нет, не о товарище Зюганове и его партии идёт речь. Это мало для чего пригодные скоморохи. Для того чтобы увидеть подлинных ревнителей страшного мертвеца, дано фокусировать взор куда серьёзней.
Я со своей стороны в отношении похорон скажу: давно пора.
Мало сказать, что мы выглядим пещерной нацией, египтянами времён фараонов.
В дополнение к этому мы ещё мало понимаем мир бесов и их суть, спрятанную за коварно-сладенькой физиономией тех или иных героев наших дней.
Лучше бы сжечь остатки трупа, а пепел развеять в океане. Но на это уж точно никто из власть предержащих не решится.
Так хотя бы скромненько зарыть на Пискарёвском кладбище. Пусть даже с отпеванием. Но не забыть могилу перекрестить трижды, не столько осенить, сколько запечатать простым христианским крестом.
Случайно нашёл я в своих бумагах не публиковавшееся стихотворение 2003 года.
Вот оно:
НЕПОХОРОНЕННЫЙ ВОЖДЬ
И Пётр, первый русский большевик…
Максимилиан Волошин
Нет, он не Пётр. Жалок и смешон.
Хотя народу погубил поболе.
Как странно жребий был его решён –
Пройти по лужам крови и народной боли.
Не в том, что лыс или картав,
не в этом дело.
Путь к счастью чрез убийства –
старый способ.
В пространство-время выброшено тело,
стучит, как мёртвой колотушкой, узкий посох.
Сквозь плач и вой народная гробница –
ковчег торжеств, безумного веселья.
Смеётся демон, ангел сторонится,
шипит трава крапивного посева.
Не выплыть никуда,
А мраморная щепка
Свой путь в галактике найдёт спокойно.
Плывёт над гробом жёваная кепка,
уставший гром вдали – как в прошлом войны.
Как он устал!
И жёлтое лицо
кривится и сочится старым воском.
Прозектор ковыряется над мозгом
и покурить выходит на крыльцо.
«Как я устал… оставьте, наконец…
я сбросил окровавленный венец,
я горько жалуюсь оплёванному Богу –
не отпускают в звёздную дорогу…
Ах, Наденька, ну как же я устал,
я безнадёжно вымочен, я стар,
я пережил себя уже раз триста…
Вот, вижу – холмик над рекой, простая тризна,
А в ризнице монах… о, как я злился
на церковь… молод был, теперь смирился…
И я готов уйти по брошенному полю.
Не мучайте!
Ну, отпустите!
Дайте волю…»
Неожиданную инициативу нового министра тут же заклевали и забыли.
Ещё раз подчеркну: для бесов, которые летают над русским пространством, которые всё ещё правят им, не похороненное тело разрушителя России – важный сакральный элемент, тёмное капище, метафизический канал в преисподнюю, где они ещё черпают силы для продолжения своих полётов. Они вампиры, и тёмная земная кровь русских просторов для них – лучшее лакомство.
Но, как мне думается, прямо на наших глазах их силы тают, мельчают, из грозных превращаются в смешные. Чем скорее мы зароем дедушку, тем быстрее очистится воздух над нашим смрадным болотом.
Чувствуете ли вы конфликт между левым и правым полушарием?
Как вы пришли в живопись?
Может ли художник убегать от действительности?
Ваши любимые художники?
Как вы относитесь к «Квадрату» Малевича?
Одно ли и то же современное «актуальное искусство» и «русский авангард»?
Нравится ли вам идея «прерафаэлитов» о возвращении художника в далёкое прошлое?
Живопись и графика – нет ли между ними конфликта?
Живопись и музыка – оправдались ли надежды Скрябина?
