Начать, вероятнее всего, надо с того, что я родился и рос в то время, когда не было магнитофонов, мобильных телефонов, компьютеров, телевизоров… Проще сказать, что тогда было: был патефон, и был репродуктор (это такая черная тарелка в углу комнаты, которая в шесть утра играет Гимн Советского Союза, и потом, весь день, говорит про достижения в построении Социализма, в одной, отдельно взятой, стране). Ещё было кино (студии Советского Союза снимали в год 9-15 фильмов, каждый из которых смотрел лично, Вождь и Учитель, Друг всех трудящихся, товарищ Сталин. Давал им оценку, и они выходили на «Большой Экран»).
Пели тогда, на эстраде и по радио, исключительно песни «Советских авторов» про любовь к Вождю, («О Сталине мудром, родном и любимом»), про Труд (именно так, с большой буквы «Труд») (« Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»), про социалистическое соревнование («И в забой отправился парень молодой»).
На пластинках тогда звучало всё это же самое, а за столом, по праздникам или на поминках, пели «Хазблат удалой» и «Когда б имел златые горы».
Пластинки выпускали в виде больших чёрных дисков, а скорость у патефонов была 78.
Чего «семьдесятвосемь» мы не знали, но знали, что «семьдесятвосемь». Потом, через много лет, появились «долгоиграющие пластинки» на 33 оборота в минуту, вот тогда мы и поняли, что же такое было 78.
Пластинки (которые на 78) проигрывались на патефонах с заводной ручкой, при помощи иголок. Отдельные очень умелые граждане умудрялись иголки точить, а большинство, было вынужденно, покупать их в магазинах «Музыка» и менять по мере необходимости.
И все-таки, черт его знает, каким образом, проникали в наш Мир и другие песни.
На патефонах, а позднее на электрорадиолах и проигрывателях, на пластинках и «костях» звучали Вадим Козин («Цыганский табор»), Петр Лещенко («Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый») и Александр Вертинский («Над розовым морем стояла луна»). Все они были запрещены к прослушиванию. Власть считала, что они разлагают народ и отвлекают население от прямого пути к «светлым далям коммунизма».
За тем, чтобы этого не происходило, следили парткомы и КГБ, через своих тайных представителей - «сексотов» (секретных сотрудников), доносчиков и осведомителей.
В народе их, чаще всего, именовали - «стукачами».
Удивляться тут не чему, ведь тогда «классика советской литературы» «Золотой теленок» и «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова» считалась книгой «антисоветской». Вот, что об этом писала советская пресса:
«Специальным постановлением Секретариата Союза советских писателей от 15 ноября 1948 года публикация («Золотого телёнка» и «Двенадцати стульев») была признана "грубой политической ошибкой", а выпущенная книга - "клеветой на советское общество". 17 ноября Генеральный секретарь Союза советских писателей А.А. Фадеев направил в Секретариат ЦК ВКП(б), товарищу И.В. Сталину, товарищу Г.М. Маленкову это постановление, где описывались причины выхода "вредной книги" и меры, принятые Секретариатом ССП.»
Сергей Есенин тогда считался «кабацкой лирикой» и «не рекомендовался к прочтению с эстрады». (Меня в 10 классе выгнали из школы на две недели за то, что я прочел на школьном вечере два стихотворения Сергея Есенина. Это было бы смешно, если бы вслед за этим мне не грозила «4» по поведению в «Аттестате зрелости», что навсегда зачеркивало право на поступление в ВУЗ. Такие были тогда времена).
Человеку, слушающему по радио, даже ночью, даже под одеялом - джаз, а, не дай Бог, ещё хуже «Голос Америки», узнай про это партком, грозило увольнение с работы. После увольнения с работы с такой статьей, по которой увольняли, не брали работать никуда. И через три месяца это заканчивалось выселением из столицы за 101 километр, за тунеядство. Вот так мы и жили.
И всё-таки, повторю, проникали к нам и другие песни. Когда мне было двенадцать или тринадцать лет (примерно 1951 год), откуда-то появилась в нашем доме пластинка – черная, 45 оборотов, наклейка темно- бордовая, на наклейке – собака (очень симпатичная), сидящая перед граммофоном (граммофон отличается от патефона наличием большой трубы). На наклейке надпись „His masters voice“ – «Голос его хозяина». Исполнитель: Александр Вертинский.
Пластинка была очень оригинальная. На каждой стороне по две песни. Но не одна за другой, а, если можно так сказать, рядом одна с другой. Две звуковые дорожки были записаны параллельно одна другой. Ты ставил на пластинку иголку, и шла первая песня, а сдвигал иголку на миллиметр, и шла вторая. На одной стороне «Ракель Меллер» (Из глухих притонов Барселоны») и «Концерт Сарасате»(«Ваш любовник скрипач»), на другой стороне «Испано-Сюиза» («Ах, сегодня весна Боттичелли») и «Танго «Магнолия» («В бананово-лимонном Сингапуре»).
Влюбился я в это сразу и навсегда. И начал собирать, искать, обменивать, короче стал «Вертинсколюбом» или «Вертинскофилом», не знаю, как лучше определить это состояние, когда готов слушать Александра Николаевича всегда, любую песню, не замечать слабых произведений (наверное, они есть, но не для меня), приходить в состояние «транса» (любовной дрожи) при звуках его голоса. Естественно, для меня не существует (просто по определению - не может существовать) удачного исполнения его песен другими исполнителями. Вот такой парадокс.
Романс «Дорогой длинною» («Ехали на тройке с бубенцами») музыка Б.Фомина, слова - К.Подревского. Наверное, нет такого исполнителя, который не пел бы эту «чарующую песню». Да, мне нравится, как поет её Нана Брегвадзе и, конечно же, Мэри Хопкин, но вершиной исполнения для меня, (я подчеркиваю, для меня) исполнение её Александром Николаевичем Вертинским.
А какие «байки» про Вертинского ходят в народе. Первая – что он истратил все деньги, которые имел, в 1943 году на пенициллин, для раненных русских солдат, и, потому якобы, Сталин разрешил ему вернуться в Советский Союз. Знаю: нет, не было у Александра Николаевича в Харбине денег. Но верю: что если бы они были, он их отдал бы на такое святое дело.
Вторая байка, о том, что когда Александр Николаевич, по прибытии из Харбина в Россию ехал в Москву, то на станции «Зима» (черт его знает, почему именно «Зима», так красивее, наверное, и есть – есть такая станция «Зима» по Восточносибирской ж/д), так вот, на станции «Зима», комендант этой самой «Зимы» (такой же, как и я «Вертинскофил») сказал Александру Николаевичу, что, пока тот не споет концерт в Доме Культуры, он ему мест в вагоне на Москву не даст.
И Вертинский, якобы, сказал такие слова,- Пока будет хоть один человек, желающий меня слушать, я буду петь. (Ух, как красиво! Про нелюбимых народ таких баек не сочиняет).
Так вот дали ему (Вертинскому) машину, погрузили все чемоданы в машину, повезли всё семейство в гостиницу (жена, дочь, теща).
Кстати, его знаменитый аккомпаниатор Михаил Брохес ехал тогда вместе с ними. Как известно, Вертинский выбрал Брохеса из трёх предложенных ему кандидатур во Владивостоке, где по настоятельной просьбе руководителей города он дал два или три концерта.
Так вот, вернемся к легенде. Отпел Вертинский в «Зиме». Пришла машина к гостинице. Погрузили вещи. Перевезли вещи на вокзал. Разгрузили. И …., когда машина уехала, оказалось, что пропал самый тяжелый чемодан. Очевидно, воры решили, что в нем все драгоценности Вертинского (про которые, тогда ходила молва, и которых, как мы сегодня знаем точно, никогда и в помине не было).
Так вот, говорят, что когда Вертинский узнал, что пропал чемодан, он встал на колени и сказал, картавя, как всегда, - «Даагая Россия, наконец, я тебя узнаю!».
Красиво-то как!!!
А чемодан у них все-таки «сперли» в дороге, и было в нем самое дорогое, что можно было представить себе, сухое питание для дочки. У Лидии Владимировны Циргвава, жены Александра Николаевича, впоследствии, той самой знаменитой Птицы-Феникс из кинофильма «Садко», не было молока. Представьте себе трудности той дороги, ведь ехали тогда до Москвы 12 дней.
Но, вернемся, однако, к истории фотографии, про которую я обещал Вам рассказать.
Так вот жил я и жил, влюбленный в творчество Александра Вертинского. Много раз был очень близок к знакомству с семьей его, но этого не случилось.
В конце семидесятых годов я работал начальником цеха по ремонту часов. Кабинет у меня был в часовой мастерской на улице Чернышевского. Мастерская была очень известная в Москве. Всего две мастерских в Москве чинили антикварные часы – «Кузнецкий мост» и «Чернышевка». В это время был антикварный бум, работы было очень много, мастера засиживались в мастерской допоздна. Я, как начальник, работал до тех пор, пока работали мастера. Всегда бывают претензии на работу мастеров, часто обоснованные, ещё чаще не обоснованные, вот для этого и существовала моя должность. Я должен был сделать так, чтобы клиенты были довольны, а мастеров не очень обижали (поверьте мне, что я работал с уникальными мастерами, заразился от них любовью к часам, особенно к не рядовым часам - каминным, настольным, каретным, - антикварным). Сам выучился и стал мастером. Открыл одну из первых частных часовых мастерских (в Раменском). Куда ко мне ездили чинить часы люди из Москвы. Я первый начал чинить электронные и кварцевые часы. Кстати, дело это было очень прибыльным, и материальная сторона была не последней причиной, по которой я этим занимался.
Меня спрашивают: У тебя два высших образования и вдруг – часовой мастер?
Да, я инженер-системотехник (Московский Авиационный Институт факультет - Систем Управления). (Десять лет на оборону страны, как одна копейка). Заведующий Лабораторией Средств Отображения (попросту – пульты подводных лодок). Второе образование моё – режиссер массовых и эстрадных представлений. Два моих «одногруппника» очень известны – Лион Измайлов и Анатолий Трушкин.
Так вот, никогда я не стеснялся своих часовых дел. Я зарабатывал деньги своими руками (достаточно умелыми) и головой (не самой глупой). В то время свирепствовал ОБХСС, но сажали взяточников и вымогателей. А я, повторяю, зарабатывал своим трудом, да ещё людям добро творил. Несколько раз я спасал часы (очень значимые для их владельцев, не в материальном смысле, а в смысле памяти о дорогих им людях). И те слова, которые мне за это говорили – очень дорого стоят.
Итак, сидел я как-то вечером у себя на «Чернышевке». И вдруг раздается звонок телефона. Беру трубку.
- Простите, пожалуйста, моя фамилия – Брохес, Я сдал часы в ремонт, в вашу мастерскую, мне обещали их через неделю сделать, но вот уже две недели, а они всё не готовы. Эти часы - память о моем сыне. Его подарок. Мне это очень важно.
Я делаю стойку, как легавая собака. У меня фамилия Брохес ассоциируется только с одним.
Спрашиваю.
- Простите, но я знаю, что у аккомпаниатора Александра Николаевича Вертинского была фамилия Брохес, не родственник Вам?
- Нет, не родственник,… это я и есть.
Я - Простите Михаил….. Он - Борисович.
Я - Михаил Борисович, дайте мне Ваш телефон, я сам сделаю Ваши часы и привезу их Вам.
Дальше события развивались очень быстро: по номеру квитанции, который я взял у Брохеса, приемщица нашла часы, и принесла их мне. Часы были обычные - «рядовая» настенная электроника. Чтобы сделать их, нужно было минут десять - максимум. Не делали их потому, что это был невыгодный заказ. За них платили меньше, чем за антиквариат. Обычно в мастерской, набирали таких часов штук 10-15 и потом делали все сразу. Я с этим боролся, но безуспешно. Там, где присутствует денежная заинтересованность, все угрозы и увещевания пустой звук. Взял я эти часы, сделал их, и повесил на стенку - проверяться. В часовом деле, без того, чтобы часы выходили сутки, а лучше двое, отдавать их клиенту опасно.
Через два дня позвонил я Брохесу, взял у него адрес и вечером поехал к нему. В 1987 году движение в Москве было нормальное, то есть никаких пробок не было в помине, я к нему от «Чернышевки» минут за двадцать доехал. Познакомились. Повесил я на стенку часы.
Предложил он мне выпить, я отказался - «за рулем». Тогда появился чай, и начали мы разговаривать «за Вертинского». Почувствовал он, мою заинтересованность, понял, что знаю я не мало. Знал я наизусть все песни Вертинского. До сих пор все помню.
Заканчивал я когда-то в «Московском Городском Доме пионеров на улице Стопани», так называемую, Школу Художественного Слова. С четвертого до десятого класса, каждый четверг, я должен был прочитать приготовленные мною два стихотворения, на кружке. И получить разбор моего чтения, проведенный сокружковцами. Педагоги были великие, мы все молодые и принципиальные, легко не было. Зато школа была великолепная. Нам объясняли, как поставить дыхание, как исправить дефекты речи, какие скороговорки помогают добиться «мхатовского» звучания.
И вот тут-то мы и подходим к самому главному. Брохес, как музыкант, услышал и оценил, моё профессиональное чтение песен Александра Николаевича. Он сказал мне пару комплиментов, по этому поводу. Что, мол, хорошо вам москвичам, с таким-то выговором.
А я ему объяснил, что дело не в том, что я москвич, а в том, что работал я над этим много, и читал много со сцены, и лауреат конкурса чтецов (было в 1957 году на Фестивале), и что если поработать с человеком, то всего этого можно добиться от любого. (Сегодня я так не думаю. Все-таки, есть талант от родителей, от Бога. Голос - его можно поставить, но если его нет, то и ставить нечего, ничего не получится).
И тут Брохес рассказал мне, что задумал он сделать для Филармонии концерт: рассказ о Вертинском, причем с исполнением песен Вертинского. Как вы понимаете, музыкальная сторона была у него в кармане. Он с 1943 года бессменный аккомпаниатор Вертинского.
Песни все он знал назубок. За столько лет, да не выучить, смешно говорить.
Но, когда он заикнулся об этом на худсовете Филармонии, ему сразу сказали, - «с таким еврейским акцентом, Миша, ничего не получится» (он родился в 1909 году в городе Слоним Гродненская Губерния, а в 1924 году окончил музыкальную школу в Могилеве – отсюда и акцент). Он меня спросил, могу ли я ему помочь, и сколько это будет стоить. (Замечу, что обстановка у Брохеса в квартире дала мне понять, что живет он не очень богато, скорее даже бедновато).
Должен сказать, при этом, что я был из обеспеченной семьи, а в то время уже и сам очень хорошо зарабатывал. (Я всю жизнь делал только то, что мне было интересно. А поскольку делать это мне было интересно, то и делал я это хорошо. А раз делал я дело хорошо то, и платили мне всегда по максимуму. К этому времени я уже привык к деньгам, и за ними уже не гонялся).
Сказал я Брохесу, что попробовать я готов, что представляю, как это нужно делать, что с его слухом, я думаю, если он не будет лениться, то за три месяца будет результат, и последнее, сказал я ему, о деньгах, разговаривать рано. Получится, вы мне заплатите, столько, сколько сочтете нужным.
Договорились встречаться раз в неделю (чаще было не нужно. Дал задание, за неделю ученик его выполнил, «так чтобы от зубов отскакивало», можно идти дальше).
Начали. Прозанимался я с Брохесом не три месяца, как думал, а шесть. Зато результат оказался превосходный. Вот выписка из Википедии
«Сотрудничество М. Брохеса с Вертинским длилось вплоть до смерти Вертинского в 1957 году. После смерти Вертинского он выступал с другими исполнителями, в том числе с Д.Я. Пантофель-Нечецкой, М.О. Рейзеном, П.Г. Лисицианом, Л.О. Гриценко, с известным чтецом Г. Сорокиным и др. С 1950-х по 1990-е гг. он состоял солистом «Москонцерта». Игра М.Б. Брохеса отличалась тонким вкусом, яркой эмоциональностью, виртуозностью исполнения.
Позже подготовил сольную программу «Четырнадцать лет с Вертинским». Брохес играл и пел, очень точно имитируя сценическую манеру и тембр голоса Вертинского».
Вот эти самые «Четырнадцать лет с Вертинским» мы с ним и подготовили. За все за это, по совокупности, получил Михаил Борисович в 1992 году звание Заслуженный артист РФ (1992).
Он говорил,- что если бы он не подготовил этой последней своей работы, он бы это звание не получил.
Со мной Брохес расплатился сполна. Деньгами, когда он вернулся из первых гастролей, отношением, общением (за эти шесть месяцев я ещё больше полюбил Вертинского) и фотографией, на обороте которой, написал такие важные и приятные для меня слова:
«Валентину Анатольевичу – в знак благодарности и признательности.
01.12. 1987 г. Мих. Брохес.»
