– А зачем вы впутались в эту историю, писатель? Зачем вам Зона?
– Вдохновение, профессор, вдохновение. Иду выпрашивать.
– Так вы что, исписались?
– В каком-то смысле.
«Сталкер»
– Я, дурак, жалею, не взял тогда журнала. Возможность была…
Это случилось в районе Диксона, на небольшом скалистом утёсе в северо-восточной части Карского моря, при выходе Енисейской губы в Северный Ледовитый океан. Мы остановились там с экспедицией на одну ночёвку. На острове всех строений – домик метеорологов. Лишь в одном месте можно посадить вертолёт, да и то нужно быть малой авиации великим гуру: мешали установленные на метеоплощадке два флюгера и антенна. Из вертолёта захватили спальники и малую толику продовольствия, с расчётом на вечер. Заходим в дом... Чувствовалось, давным-давно здесь никто не бывал – затхлый запах сырости встретил, едва переступили порог. С полу я поднял влажную книгу коричневом переплёте: «Наставление гидрометеорологическим станциям и постам» – Утверждено Главным Управлением гидрометеорологической службы при Совете Министров СССР, 1967 год. Полистал, отложил в сторону, огляделся. Всё хранило на себе явные признаки запустения: дверцы настенных шкафчиков распахнуты, на пыльной полке в гордом одиночестве томилась надорванная пачка с остатками грязно-серой соли, на столе банка из-под рыбных консервов с закаменевшими окурками. Там же, на столе, и лежал этот журнал: обложка в бурых витиеватых разводах, листы разграфлёны вручную особым образом. С виду обычная домовая книга, обшарпанная, но целая. На титульном листе заголовок: «Книжка КМ-1 для записи метеорологических наблюдений». Учёт вели два дежурных, строчки аккуратные, убористым почерком, выстроены в столбик:
Температура воды…
Направление ветра… метров в секунду;
Температура воздуха… (сухой термометр, смоченный, минимальный (спирт, штифт);
Облачность (высота нижней границы, форма облаков);
Количество осадков… в миллиметрах.
И цифры, цифры, цифры…
Значение одних разгадал бы и несведущий, но большей частью какие-то коды, значки для посвящённых. Изредка в эти сухие сводки врывалась эмоциональная, мирская запись:
«До вертолёта 29 дней. Ура!!!!!!!!!!!»
Страницы сменяли одна другую. Таяла вожделенная цифра, отделявшая затворников от возвращения на большую землю. Осталось «20 дней», потом «17», «10», «9»… Упоминание о вертолёте становится более частым, нетерпимым… Понятно, люди небалованные, привыкшие к испытаниям, но, как ни крути, на большой земле их ждут блага цивилизации: тут тебе и бесперебойный электрический свет, и паровое отопление, и тёплый санузел с троном, блистающим белизной… Вечером – любимый фильм с пивком в уютном кресле или новости с чашкой ароматного сладкого чая. Да мало ли что ещё… Остаётся лишь определиться с выбором (одной рукой не ухватишь за грудь и за…) Да, самое главное, на далёкой большой земле – любимые жёны, дети.
А к тому времени, судя по данным метеонаблюдений, раздухарилась, разбуянилась осень с резкими скачками атмосферного давления, хлёсткими порывами шквалистого океанского ветра, первыми ночными заморозками и неистовыми штормами. Приближалась зима. И вдруг обратный отсчёт обрывается… Спустя несколько страниц сдержанно-гневная надпись:
«3-й день нет вертолёта»
Начиная с этого места, в череде служебной информации – лаконичных, не допускающих суесловия сводках – обязательно следовала приписка. Почерк регулярно менялся через день: то он аккуратный, красивый, с одинаковым уклоном вправо, то дёрганный, насилу читаемый. Цифра неудержимо росла, не менялся текст:
«5-й день нет вертолёта», «6-й…», «7-й…»
Фразы становились драматичнее:
«Кончилось питание рации».
«Топливо – на нуле. Хоть разбирай домик и жги по доскам».
«Сегодня закончились последние продукты».
«Голодаем пятые сутки!»
Затем, скорее всего, в нарушение «Наставления», стали появляться литературные перлы. Точно алмазы в пустой породе. Цветы на асфальте!.. Язык из официального, сухого, становился богаче, образней, гуще…
«Суки! Забыли про нас».
«Гады, немцы!»[1]
«Вернусь, контору, сожгу нах…й!!!»
А дальше – стихи… Яркие, душевные!.. Про Северный Ледовитый океан, про маленький островок, затерянный на бескрайных просторах, про тепло человеческих отношений и крепкую мужскую дружбу. Я жадно вчитывался в строки, пылающие огнём русского языка, представляя себе двух суровых бородатых мужчин, голодных, замёрзших… забытых. И, главное, внизу такая приписка:
«Сие – мои первые поэтические творения!»
С тихим восторгом перелистываю очередную страницу. Наотмашь бьёт крик:
«Ваня сука!!!!!!!!!!!!!!!!!!»
И ниже, как ни в чём не бывало, ровным каллиграфическим почерком:
Температура поверхности почвы… (срочная, минимальная, максимальная);
Влажность (гигрометр, точка росы)… в процентах;
Ветер (направление, скорость, максимальный порыв);
Давление (термометр при барометре, отсчёт)... в миллибарах.
И цифры, цифры, цифры с точностью до десятых…
Отлично помню, обращение «Ваня» не было огорожено запятыми, как то предписывают консервативные правила грамматики, но, поразительно, фраза ничуть не проиграла от этого. Сколько экспрессии, чувств! Искренних чувств к ближнему. Последние сводки, странное дело, писаны одним почерком – аккуратным, наклонным. Второй, дёрганный, трудночитаемый, исчез…
***
Ближайший поезд в Беломорск уходил в час ночи.
Я расположился в зале ожидания, в углу, подальше от входа, от любопытных глаз, расспросов. Достал из рюкзака сочную копчёную колбасу, свежий ржаной хлеб, помидор, огурец. С аппетитом перекусил. Сверху, на десерт, – шоколадный батончик. Запил из фляжки холодной колодезной водой. Уплетать эти яства было тем приятней, что впереди – строгий пост. Прекратить любимую трапезу прямо сейчас не смел. Рано… Может случиться, в последний, самый решающий момент не хватит духу, откажусь от задуманного, и затея сорвётся. Аргументы желудка перевесят, заглушат все остальные. Нетушки! Нужно продолжать тело холить, ублажать лакомствами и, лишь когда ничего изменить нельзя, предложить довольствоваться пищей духовной. Исключительно! Чтобы и результат на выходе был соответствующий (человек, по сути – мясорубка: что запихнёшь, то и выйдет.) Да, я наконец отважился высадиться на необитаемом острове, искусственно создать «пограничную» ситуацию, принудить (!) к творчеству обожаемое естество, коли не хочет подобру... Срок заключения наметил пять суток. Пять дней и ночей. Вода на завтрак, обед, ужин… на полдник с ленчем. Собираюсь на время оградить себя от мира сего, отключить назойливый гам людской – «мutе» нажать. Ввести строгий карантин для тела, разума и души. Хочу сосредоточиться на главном! Расчистить путь духу!
Чтоб вокруг только я и Бог.
И тогда вымолить у Него новые строчки…
Все остальные методики перепробовал. Не помогло…
От традиционных: «Учиться! Учиться! И ещё раз учиться!» – до экстравагантных, новомодных… Знакомые тоже не остаются безучастными – советы раздают щедро (все мы родом из страны Советов!) Встречаются, правда, рецепты совсем неожиданные… Сосед, к примеру, настаивает сменить фамилию:
– С какого перепугу? – изумился я.
– Она у тебя безликая. Выбери что-нибудь респектабельнее, типа Ватман, Рейсфедер, Кульман… Штангенциркуль, в конце концов. Вон у Малевича – каляки-маляки, нецветной квадрат, зато прославился. А ты бы, в пику ему, чёрный треугольник изобразил! Краски уйдёт в два раза меньше.
– Я не рисую – пишу.
– Какая разница?..
Вышел на перрон.
Влажная морось фантастическим гало окружала фонари.
Репродуктор громко скартавил:
– Внимание! С юга по втор-ррому пути проследует маневр-рровый. Г-ррраждане пассажиры, будьте остор-ррожны, не приближайтесь к краю платформы! – через минуту вдалеке показались три ярких огня, нарастал ритмичный гул: «тудун-дудун…», «тудун-дудун…», «тудун-дудун!» И неожиданно… в моём взлохмаченном, настёганном сознании бегущей строкой мелькнула фраза:
Поезд в час ночи тьму разорвёт…
Я перестал дышать…
Товарный состав приближался. Ступни улавливали дробь земли… Бормотание, погрохатывание вагонов усилилось: «тудун-дудун…», «тудун-дудун…», «тудун-дудун!» Моё сердце стучало ещё громче: «Дук-дук-дук!» И оно, пульсируя, вытолкнуло на-гора, на свет Божий следующую строчку:
Гул, стук колёс.
Отчаянье!
И дальше безостановочно:
Вагоны, вагоны… Землю з-знобит
н-нервной
дрожью
нечаянной.
Гулкое эхо скрипуче фонит:
«Нумерация с головы».
Тоска…
Посадку объявят и трескоток
слух царапнёт
у виска.
Безлюдный перрон равнодушен, тих.
И я, предъявив билет,
помедлив, навстречу своей судьбе,
шагну
через сонм
«нет».
Товарняк прошёл, утащив следом лязганье, грохот, суету, а я стоял с блокнотом, не веря до конца в то, что произошло. Всё бормотал, бубнил едва родившиеся строчки. Первые ритмические строки в моей жизни. Возможно, строй их не образует гармонии… Но лесенка-то кака красива?.. Я на верном пути! А ведь ещё вчера мог лишь срамную рифму ввернуть на вопрос «где?».
Мне довелось однажды слышать, как маститые поэты, признанные мэтры стихоумножения, с лёгкостью перекидывались профессиональными терминами, снисходительно поучая школяра-децимэтра. Избранный пассаж я украдкой записал, неделю зубрил: «Русская просодия в её силлабо-тоническом классическом варианте требует строгого выполнения ряда фонетических, метроритмических, орфоэпических и стилистических ограничений в части стихотворного размера, ассонансно-аллитерационного звукоизвлечения, рифмы, цезурирования, спондеев и пиррихиев, структурного членения строфы и прочих формальных версификационных правил». Правда, мило?
Да, увы, мои строки несовершенны. Ежели их на Парнасе объявить стихами, за родню не признают, объявят «гадкими» и в итоге заклюют. А затем спустят с этой ажурной стихотворной лесенки меня, вместе с моими «смехотворениями». Уже давно прибыл поезд, я нашёл указанный в билете вагон, место, уложил вещи, под стук колёс устроился на верхней полке, а сам всё представлял, как распекали бы инквизиторы от литературы меня, вгоняя колкие слова, будто иголки под ногти:
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Я, понятно дело, не стою кулём: обзываюсь, горожу в ответ звукоряд гнусностей, пробую защитить своих крошек, но по существу предъявленных обвинений возразить не могу ни-че-го. Это – горькая правда… Вагон на перегоне сильно тряхнуло, и… меня осенило: не нужно называть строки стихами! Может, эт проза такая. Ну, да… Ритмическая проза. И вообще, проза с поэзией – родные сёстры. Чего ради их ссорить…
С этой сладкой, спасительной думкой безмятежно заснул.
Доставить меня на безлюдный остров взялся Семён Керчак – потомственный помор из местных. Кряжистый, угрюмый, шипастый. Раз в неделю он выходил в море на карбасе, заготавливать водоросли. Туда – пустым, обратно – под завязку гружёный вяленым фукусом. На сегодня был запланирован очередной выход. В напарниках у него москвич с немусульманской фамилией:
– Салин, – представился щеголеватый мужчина, – почти «Сталин», только без «т». Андрей, по-англицки – анкл-Дрюня[2].
– А по-карельски Оня!
Оня – школьный учитель биологии. Мужику тридцать лет, а успел объездить в поисках романтики всю России. На Белом море этой дури оказалось с избытком, вот и проводит здесь третий отпуск подряд. Так что выходило, помором он заделался не по происхождению – добровольно.
Моей затее не удивился ни тот, ни другой:
– …На своéй вóли на одúнки идёшь. Бездельё – тоже рукоделье! – философски заметил Керчак. – У каждого в голове свои тараканы, мои тараканы к тебе не перебегут. Увезу, какой разговор. Высажу на голыш.
Оня сориентировался по лоцманской карте, сделал пометку:
– Крестик мы тебе поставим здеся.
– Спасибо!..
Фантазия!
Страшная сказка… превращалась в быль.
***
20 августа
Снаряжение я подбирал обстоятельно. И на берегу, перед тем как отчалить, ещё раз всё проверил по списку: компас, спички, фонарик, часы, фляжка, нож, фотоаппарат, три чистых блокнота, две ручки, карандаш, запасные носки, кусок полиэтилена, дождевик, пара нижнего белья, носовые платки, туалетная бумага, комаринка… Ничего лишнего.
Оня заглянул в мой «поминальник»:
– Мазь можешь не брать. Комары там не выживают… А вот спальник возьми, я дам. И чайник понадобится, и топор. Скала безлесая, но штормом нет-нет да и выбросит брёвнышко. Плиту растопишь, попьёшь кипяточку, полегче станет. Пресная вода – в расщелинах…
– Нет, уж…
Я не хотел брать воды даже из деревенской речки, которая принимала стоки бесчисленных бань. Мечталось непременно о ключевой. Ближний родник, по местному «тáлец», за семь километров от села. Пришлось ехать туда специально, но последнюю волю узника, ссылаемого на голодный остров, поморы исполнили…
Начинался прилив. В одиннадцать, по полной воде отчалили.
Ветер выпал северный, резкий. Пока выходили из устья Колежмы, пока шли, прикрываясь островами, волна игриво ласкалась, угодливо тёрлась о борта карбаса. Между тем ветер свежел на глазах, и стоило высунуться из-за Мягострова на простор, там уж поджидали бодливые барашки. Один за другим, со всего бега, они ударяли в носовину лодки, опять разбегались и опять били, окатывая нас холодной солёной водой.
– Не знаю, удастся ли подойти встреч волне, – Керчак всматривался в закипающее море с тревогой. – Можно тебя, конечно, ближе, на Борщовых ссадить, да там соблазнов много: избушка поживей, в лесу грибы-ягоды, ларь с припасами: крупа, соль, макароны. Этта будет спокойно… Хотя, на всякий случай, полки в курéне[3] нать осмотреть…
– Для чистоты эксперимента?
– Для него.
Разговор шёл на повышенных тонах, иначе море, словно бесцеремонная реклама по телику, слова не даст вымолвить, переорёт.
Оня от мачты пересел на корму, вплотную ко мне:
– Вообще ты верно придумал. С голодухи один мужик пиитом сделался!.. – Я, дурак, не забрал тогда журнала.
И всю дорогу он рассказывал про метеоролога, который перешёл на рифму в силу необоримых обстоятельств, поневоле. Я слушал, а сам укреплялся в своей догадке всё больше и больше: «Значит, неспроста такая идея в голову пришла! Имеет она право на жизнь».
– Подходим! – гаркнул Керчак, перекрикивая гул двигателя и морской рёв.
Впереди по курсу, на расстоянии мили, возвышался каменистый тёмный хребет, будто подводная лодка, всплывшая на поверхность.
– Как он называется? – прокричал я в ответ.
– Нéкак! Безымянный. Длиной метров двести, в ширину меньше ста. Растительность – мхи, да нескóль ягод. Матерá[4] – в двадцати километрах по морю, связи нет. Со стороны горе, с другой – море, с третьей – болото да мох, а с четвертой – ох!
Оня задорно рассмеялся:
– Просил отвезти в самую задницу? Тебе повезло. Этот остров – центр её. Анус!
– Здóрово! – с тихим восторгом вырвалось у меня. – А назад когда?
– Мóже в субботу приду, ранé нéкак.
– Прекрасно, раньше не нужно…
– А, хоть бы и нать, у тебя линейка[5] така.
К острову подходили с востока, затем вдоль подветренного берега прямо в загубину к избе. Подпустив карбас метров на двести, с каменного пологого мыса поднялась пара огромных размашистых птиц. Белохвостые орланы! Приметный белый хвост, крючковатый клюв, сильные когтистые лапы. Они кружили над островом, подавая друг другу знаки. Оня перевёл с птичьего так:
– Возрадовались морские коршуны: давненько не пробовали… печени человечьей.
– А вы, батенька, кровожадный.
– Человек – человеку друг, товарищ и волк!
Карбас, несмотря на внушительные размеры, подошёл к берегу почти вплотную. Мужики помогли отнести скромные пожитки, бачок с питьевой водой, устроили «формальный шмонец» продуктовых полок:
– Чисто! как и думал, – Керчак окинул взглядом избушку, для верности пошарил рукой на верхней полке. – Ни одной крохóтки – живи спокойно. Доспевай…[6] И пиши.
Они пожелали мне удачи и отчалили. Первые полста метров отталкивались шестами, выводя карбас на глубину, затем подняли парус, ладья стала удаляться, удаляться, пока не превратилась в точку. А потом в морской дали растворилась и она.
Всё.
Сегодня 20 августа 2012 года я остался на необитаемом скалистом островке один.
В Белом море…
Зашёл в избу. В сутолоке первых минут жильё рассмотреть не успел. Сейчас это делал не торопясь. Поморская изба была просторной, светлой. Рубленная из вековых сосновых брёвен, с высоким потолком, она едва ли соответствовала скромному статусу лесной избушки, и уж тем паче куреня (зря Керчак наговаривал). Вдоль стен широкие длинные нары, напротив входа вместительный обеденный стол, два окна, дровяная плита, плотная крепкая дверь. Что ещё нужно? Дух нежилой, не прибрано… Везде раскиданы стопки журналов, на полках пустые грязные склянки. Но это поправимо. Как учил мой любимый Экзюпери: «Встал поутру, умылся, привёл себя в порядок – и сразу же приведи в порядок свою планету». На верхней полке под руку попала пачка из-под печенья. В ней остаток кондитерской пыли – столовая ложка, не меньше. (Выбрасывать отчего-то не стал.) В коридоре запас чурок на топку. Мало. Эх! лучковку бы… На берегу заприметил сосновый топляк. Бревно, высушенное солнцем и ветром, аж серебрилось, но без пилы к нему не подступишься. Жалко. Август на Белом море уже не-лето[7]. Я собрал журналы: все, словно на подбор, «Мир книг». На обложках популярные темы: «консервируем без соли» и – смачная картинка с аппетитными овощами в банке… Нет, в данный момент глядеть такое противопоказано. На другой – любовная сцена из женского романа: томная красавица целует джентльмена: «Джуд Деверд. Первые впечатления» (запоздали они с рекламой первых впечатлений.) На третьей обложке – обыкновенный чёрт: огненный глазище, хищный вид. Подпись: «Кристиан Мёрк. Дорогой Джим». Нет, чего-чего, а Холуинов[8] здесь не допущу. Это во власти моей. Я оторвал обложку, сунул в печь.
– Ну что, дружище Джимми, начнём?
Страничка, прославляющая чертовщину, загораться не хотела. С третьей спички…
Для пущей верности над окнами, дверью, в углах я изобразил карандашом маленькие крестики – защита от нечисти. В журнале нашёл раздел, где рекламировались православные книги: «Вам поможет пресвятая Богородица», «Жития святых», «Православный календарь 2009 года», «Святой великомученик Пантелеймон»… Это то, что нужно. Разворот согнул пополам, иконками к свету, обложкой внутрь, положил на подоконник. Пусть будут на глазах. Пусть вдохновляют, направляют... Как стрелка компаса в хаотичном поиске влево-право постепенно сокращает амплитуду колебаний и, окончательно определившись, указывает направление «на север», так душа человека устремляется к небу.
Душа зорче разума, она не заплутает, она выведет…
К сосне вековой,
притулившись спиной,
маску сбросив, молю:
– Во имя Отца и Сына
и Святаго
Духа…
Воистину Север – Юг
и Запад
с Востоком.
Стрелка магнитная, будь мне
оком.
Аминь!
– !!!
Сжёг обложку, а может, напрасно? Може, лишнего наговаривают на товарища Дьявола, и люди по недомыслию изображают его в роли отрицательного героя? Что если миссия его необходима?!. Зам. по оперативной работе – неблагодарная, собачья должность.
Застелил стол куском полиэтилена – взял с собой от дождя, на случай непредвиденной ночёвки в лесу – достал фляжку с водой и… пообедал. Затем никакого заделья придумывать не стал, решил обследовать остров. Не для того, чтобы на манер Робинзона убедиться в его необитаемости, так, для порядку.
Рядом с избушкой – лесок. Телогрейкой накрыть! А между тем есть кустики черники, брусники. При желании соберу пясточку. Даже рябинка одна растёт – грозди оранжевые, незрелые, однако, коли потянет на жор, кочевряжиться не будешь. Редкие кусты можжевельника плодоносили: рядом с зелёными бусинами зрелые – голубые. Попробовал на вкус – сладковатые опилки… Ещё в своих владениях обнаружил чёрные ягоды. Их называют кто шикшей, кто вороникой либо водяникой. И правда – на вкус водянистые, едва слащавые. Росли они на изумрудных колючках, ворсистым ковром устилающих вершину. А крупные, розовые с беловатым бочком, дегустировать не посмел. И правильно сделал. От старожилов узнал: не ест их ни человек, ни птица. Гаже ягода. Пальцами раздавил, внутри будто пенистый крахмал. Не ошибся, прихватив запас пресной воды. Питьевой здесь нет. В ложбинах повыше вода хоть и пресная, но тухлая, для питья не годная. А та, что прозрачная, пониже к урезу, во время шторма смешивается с морской – солоноватая на вкус. Хотя может, (мелькнула догадка!) солоноватая по другой причине… Птицы подмываются в этих природных ваннах, оставляя благодарные размашистые отзывы. Пока перепрыгивал с камня на камень, чуть не соскользнул по склону на мокром лишайнике – он съехал вместе со мной, словно доска для виндсёрфинга. (А ведь Керчак предупреждал!) Стал передвигаться осторожнее.
С вершины скалы открылась взору особая северная, неяркая красота. И неукротимая мощь!
Колючая морянка, студёная, злобная гнала высокую волну, – предвестницу зимы, – окантованную белоснежным гребнем. Волны с грохотом разбивались о скалистый берег, разбрасывая густую тяжёлую пену. А с подветренной стороны благодать… Штиль, тишина да редкие крики парящих чаек. Два тюленя скользнули в воду с плоского камня и принялись нырять, точно играя в прятки – мордочки гладкие, умильные, как у ластящихся собачек.
Крики чаек… Ну-ка… ну-ка… Я машинально достал блокнот:
Вольные чайки Поморья –
не чета
сородичам
помойным.
Город с прогрессным благоустройством
иное
считает
достойным…
А тут не летают троллейбусы
и без подогрева кровать.
Зато в Беломорье каждый тебе
при встрече
желает
здравствовать.
Край здесь суровый и правильный.
На Севере просто не выжить хитря.
Ловчить, запираться нет смысла…
Таким…
от медузы
не будет
житья!
Чувство эйфории распахнуло душу навстречу вольному ветру…
Потоптался на месте, подошёл к краю обрыва. Поуспокоился. Опять переключился «на приём»: остров мой представлял вытянутую гранитную скалу, испещрённую глубокими расщелинами и трещинами, покрытую мхом и редким можжевельником; с мола в солёную пучину уходили четыре каменистых гряды, по местному «кóрги». Будто в морщинистой ладони великана покоилась зелёная пушистая варежка…
Никогда раньше не отмечал по часам морские циклы, сейчас такая возможность представилась. По данным на 19 августа выходило: в 11.00 – максимальный уровень, «полна вода», в 17.00 – минимальный. Вода пошла на убыль – куйпога: в мировой ванне пробку сливную открыли. На глинистом дне остались борозды: сказочный гигант волоком тащил упиравшееся море прочь от берега. Дно оголилось – кéчкара. По обсохшему морю – шанс добраться, от острова к острову, до самого материка. Куйпога, кéчкара… До сих пор путался бы в этих поморских терминах, кабы не тамошний фольклор: «Готовился к свиданке – полна вода, до дела дошло – куйпога!»
Непривычно идти по обнажённому морскому дну с редкими лужицами грязи, обходя огромные обсохшие валуны, охапки фукуса, ракушек, медуз, распластавшихся на песке фиолетовым заливным.
Северный ветер траву пригнул.
Полнá вода, кýйпога.
Рукой подать до материка,
но шальна волна – не слуга!
А глянь, через шесть часов, чудеса:
не нужно плыть за кормой.
По морю ступай, аки по суху.
Кéчкара – путь домой!
Ну, домой, положим, я засобирался рановато… Пока ещё не одолел ни одной ночи. Впереди десять отливов, столько же приливов: в сутках две воды. Как выяснилось позднее, цикл с каждым днём сдвигается по часовой стрелке на тридцать минут.
Наступление воды во время прилива глазом приметить трудно. Не доходя одного шага до кромки, сделал сапогом отпечаток на липком глинистом дне – края ямки взбухли, образовав бортик. Засёк время. Десять минут ушло на то, чтобы рассол преодолел полметра, ещё минут десять понадобилось, чтоб первая струйка перетекла через бортик и заполнила ямку-след. Но ведь морю нужно покрыть километры отмелей. Разве такое возможно? Эти несмелые разводы запросто собрать половой тряпкой. Словно сосед сверху забыл кран открытым, вот немного и просочилось…Казалось, вода никогда не вернётся, а та водная стихия, что недавно хозяйничала тут, – сон, мираж. И никогда больше не ходить колежомским поморам на карбасах. Между тем, пока я фантазировал, водица прибывала и прибывала. Она поднялась мне по щиколотку, ползла выше. До слуха доносилось перешёптывание воды с песком – так весной, в знойную апрельскую погоду, слышно, как тает снег.
Вернулся на берег к избушке. Воткнул в дно тростинку с отметками, стал ждать. Мой самодельный водомер показал, что вода прибывает со скоростью один сантиметр в две минуты. Прошло три часа, и так же, как испокон веков, море заполнило всю прибрежную часть, затопило дно, отвоевав у суши спорную территорию, соединив Колежму с открытым морем. Камень у берега возвышался на метр – скрыло полностью. Прилив, как время, не умолим.
И выпорхнули на волю строчки:
Белое море. Прилив – отлив.
Р-ррокочут морские часы.
Сколько они отмерят мне
дорог по жизни пройти?
Морские мили сухопутных длинней,
но они ведут строже счёт.
Море, качаясь вперёд-назад,
раскачки другим не даёт.
Вот тебе раз! второй день, как покинул дом, и – пятое проза-творение.
А море действительно партнёр серьёзный. С ним шутки шутить не стоит. К морюшку надо с уважением, на Вы… Пытаться наказать, высечь – неблагодарное дело[9]. (Хвалилась синица, что море зажжёт!) Не стоит на него и обижаться понапрасну, оговаривать. К примеру, морскую болезнь у меня вызывает вовсе не море – люди!
В темени вышел на берег.
Ветер стих, небо вызвездилось, заметно похолодало.
На чёрно-бархатном космическом полотнище проявились тонкие белёсые разводы. Вначале малозаметные, они делались ярче, расширялись. Вскоре по небу, из края в край, протянулся светящийся шлейф. Словно золотисто-зеленоватый дымчатый шарф кокетки-ночи... Северное сияние – жди скорой зимы. В крепко срубленной избе обнаружились щели. Полуночный ветер заглядывал ко мне в гости, перелистывал страницы журнала на подоконнике и тихонько охал от удивления… Я с головой закутался в спальник, укрылся поверх курткой и безмятежно заснул. В эту тихую, не по-летнему студёную ночь – первую ночь на острове Творчества – мне чýдно спалось.
***
21 августа
Под утро снилось солнышко, нежное, ласковое… снилась доча.
В полусне-полуяви начали всплывать слова, строчка за строчкой. Они послушно выстраивались, поправляя друг друга, как малыши на утреннике в детсаду:
Дочушка Катюня –
Стебелёк с особинкой.
Величает муж тебя
Ласково «микробинкой».
Добротой своею
Зарази весь мир!
Славный на планете
Люд устроит пир.
Солнце загостилось
В волосах твоих.
Мне на радость снилось,
Будто греюсь в них.
Долго лежал, не шевелясь, не желая выпускать тепло слóвушек.
Наконец вспомнил генералиссимуса Суворова, его спартанское самовоспитание. Тужился себя представить им. Но отчего-то до зарядки, обливания студёной водой, скачек верхом дело так и не дошло. Вяло поднялся, брезгливо умылся. Вероятно, в процессе трансформации – не туда нажал. Либо мало тужился.
Обошёл остров вторично, вдоль-поперёк, из края в край. Передвигаясь по камням вдоль береговой кромки, спугнул выводок чаек. Ещё не слётки, птенцы. Мышастого цвета, пушистые, крупные они с гомоном шарахнулись от меня, поплюхались в воду и, рассекая морскую гладь, скрылись за гранитным уступом… На берегу остались нежные пёрышки, беспомощные, слабые, они не могут вознести птицу ввысь, не позволяют уверенно, свободно парить в небе, но постепенно, Бог даст, окрепнут. Поднял одно, разжал пальцы – ветер пёрышко подхватил и унёс. Поодаль нашёл большое гусиное перо – немного же осталось от собрата-писателя. А тоже, небось, грезил о всемирной славе… Перо не выбросил, взял с собой. В комплект к нему, подобрал дощечку, отшлифованную морской волной. Выдавил сучок, один край досочки приподнял, установил в избушке на рабочем столе, в отверстие вставил перо. Получился настоящий писательский набор, даже лучше: перо – вечное, чернильница – бездонная. Только строчи!
В полдень совместил завтрак, обед и ужин. Набрал по ягодке целую пригоршню брусники с черникой, вдогон – десяток плодов можжевельника. Пора за работу! Пробовал найти «писательское кресло» на скалистых террасах. Ничего приличного подыскать не удалось: где подставка под ноги низковата, где сиденье узкое, где уклон спинки не тот. Одно место вроде выбрал, так ветер в лицо слишком сильный (ветер, кстати, очень к стати! сменился с северного на западный: стало заметно теплее, словно дверь в холодный погреб прикрыли.) В общем, раза четыре присаживался, доставал блокнот, карандаш, делал архиумное лицо – так казалось… (жаль, некому было заценить!) Однако ни единой строчки не накропал.
В эфир непрошено, с неуместным б-сарказмом, ворвался внутренний голос:
– «А вы, друзья, как ни садитесь…»…
– Э, нет!.. Так не пойдёт… Пожалуйста, заткнись! Сейчас нужна не самокритика, которая сеет неуверенность, слабит… Нужен нездоровый кураж, вера в свою гениальность. Пусть вера беспочвенная, маниакальная… Не идёт проза? Запрягу в качестве пристяжной Пегаса.
– Ох, мы с тобой насочиняем, ох, и наворотим!..
– Опять?!
– Молчу.
– Вот и молчи.
Вода пошла в жар, подпирала…
Я вернулся в вечеряющую избушку, присел на нары. Чрез оконце на меня глядели бездонные серые глаза ведуньи-ночи.
Белая ночь,
мир отдалив,
сердце томимое
небу откроет.
Мысли и сны
поровнý поделив,
нет, не ответы… –
вопросов подбросит.
Одухотворённый, прилёг…
Хорошо!
В памяти всплывали родившиеся за эти дни ритмические строки…
Я вслух декламировал их, натыкался на неудобочитаемость, логические нестыковки, слова-булыжники. Они вырастали снова и снова, точно камни из-под земли на карельском поле. При свете затухающего дня выкорчёвывал их, вносил бесчисленные правки, слововычитая. С тем и заснул…
***
22 августа
Утром солнышко совсем невесёлое, в белёсой дымке. Ветер позавчера северный, вчера западный, сегодня южный. Крутит, финтит… Бардак!
Так и вспомнишь «Одиссею» Гомера[10]:
и плот его ветры по бурному морю гоняли.
То вдруг Борею бросал его Нот, чтобы гнал пред собою,
То его Евр отдавал преследовать дальше Зефиру.
Третий день в ссылке, в заточении. Утро между тем перетекло в полдень, а ничего не писалось. В дневнике так честно и указал: «Не пишется ничего».
Помолился и… началось:
Занозила душу тоска…
Растерял себя, расплескал.
Заплутал средь мирских затей
и от проповедей устал.
Люди – сила, но пробил час:
только сам себе можешь помочь.
Отрекись
от соблазна
«слыть».
Пуповину
сгрызи
прочь!
Удались в одинокий скит,
где сойдёт мишуры линь.
И смиренной молитвой взывай
богоносных небес синь.
По всей душе елеем растворилась сладкая благодать…
Незаметно, в пустых заботах пролетел день.
Две ночи терпел без спасительного огня, горячего кипятка. Баста! Наколол дров, уложил в топку. Печная дверка висит боком на медных паутинках-проволочках, одна петля отломана. Толком не закрыть. Кое-как… В чайник налил ключевой воды, кинул кусок чаги. Уже будет не пустой кипяток. За окном стал накрапывать дождь, пошёл бойчее. Верно подмечено: западный ветер плаксун[11] – плачет, дождь приносит. Сквозь прозрачную пелену всё вокруг сделалось одноцветным. Ну и пусть себе льёт… А в моей светёлке затеплилась печурка. Дверку открыл настежь, сижу, любуюсь алым пламенем. Постепенно изба наполнилась жилым духом, словно жизнь вдохнули. Нужно только не переборщить, иначе вслед за уютом могут просочиться и мысли благоустроенные, изнеженные. Загудел чайник, запыхтел, радостно забренчал крышкой. Спасибо тебе, хозяюшка-изба!
Запросилась на бумагу строфа, ещё одна… Они появлялись сами по себе, я старался их ничем не спугнуть, чтобы случайно не загасить зыбкий огонёк, кой робко перебирался с одной лучины на другую.
Избы поморов, избы поморов.
Сколь вами сложено судеб и былей.
Сколько вы видели радости-горя…
приняли боли.
Стылая печь. Закопчённые стены.
Чёрная дверь и в углу образок.
В этом бушующем мире несказок
стали моим вы приютом веры.
Белого моря старцы седые.
К вам за советом, за светом иду.
Вы утешаете, вы же и лечите.
Избы поморов – кузница слов.
Я в своём сердце принёс уголёк вам…
Печка затеплится – молодость вспомните.
Радостным гулом тогда ободрите.
Только, родные мои,
не молчите!..
Навернулись слёзы. Последние слова напомнили об ушедших родителях.
Будто к ним обращался…
Существует расхожее выражение: «сопутствовала удача, поскольку звёзды сошлись на небе». Не знаю… С моим творчеством наоборот. Должны все чёрные дыры слиться в одну большуханскую… Лишь тогда. Сто раз поминаю Сергея Довлатова: «от хорошей жизни писателем не станешь». Правильно говорил! Когда на кухонном столе идёт парок от горячих пирогов, жена – ласкова, дети – предупредительно-внимательны, страна – вся из себя заботлива, гости – долгожданные, ты здоров, безрассуден, слегка пьян, нужно быть полным идиотом, чтобы всё это отодвинуть и схватиться за перо. Или, тем паче, упереться сюда, за тридевять земель, на край земли… в одинокую избушку на Белое море, где насильничая себя, побуждать к словосложению. Когда безмятежно, лично мне не пишется. Организму для творчества требуются особые, «тепличные» условия. То есть перечисленные события должны зеркально поменяться: ты как стёклышко трезв, рассудителен, дети разнузданно-вызывающе дерзят, страна отбилась от рук, жена…
Сейчас всё сошлось: я в голоде-холоде, позабыт-позаброшен на необитаемом острове. Испытываю на себе лекарство от хандры – солёную воду: пот, слёзы и море.
***
23 августа
На острове четвёртый день. Ночь промучился, проворочался. То жарко, то жёстко, то беспричинно страшно. Утром солнце выбивалось, выбивалось, да так и не выглянуло, серая мгла затянула мир. Настроение, столбиком барометра, ползло вниз.
Послесмертье. Час расплаты!
Длинный список дел, делишек.
И на все есть свой свидетель…
Их, порою, даже с лишком.
А какой вердикт объявят,
ты не можешь знать заране.
Лучше б в рай, а вдруг как снова…
В ад!
На Землю!
В наказанье,
в назиданье…
Пожалуй, вечером больше топить не буду. Тепловой режим угадать сложно: ночью приходится делать много лишних движений, а силы, настроение уж не те. Общая подавленность, уныние. Не хочется ни пить, ни есть. Нужно приводить себя в порядок. Сейчас встану, умоюсь, оденусь, помолюсь и выйду на остров. Там будет видно. Сегодня на завтрак традиционно подавали бруснику, шикшу и ягоды можжевельника. Интересно бы знать: обладают они полезными свойствами или нет. Какими-нибудь наверняка… Может, хоть нейтрализуют вред друг от друга. После завтрака ходил по кéчкаре. Думаю, по скалам лазить больше не стоит – кружится голова. Видел бакланов: родители с парочкой рослых птенцов. Чёрные, размашистые, крикливые. Долго кружили надо мной, затем опустились на дальнюю мысовину и сгрудились. Небось, проводят разбор полётов.
Сотый раз задаю себе один и тот же вопрос: какой смысл сидеть затворником, голодать?
Смысл весомый. Бесспорно!
С первого дня появления на свет я регулярно ем, пью – почти сорок восемь лет подряд. Послезавтра – день рожденья, тогда будет ровно сорок восемь. В прошлом веке родился!.. (Самому не верится.) Состояние сытости, пьяности знакомо не понаслышке. А вот жёсткие ощущения, подобные этим, переживать не приходилось. Очень интересно испытать себя, проверить в новом режиме. Обрести знания о скрытом потенциале, сильных-слабых сторонах, о своей сути – ну, о-оочень! полезно. И сверх того – высокая награда – литературные страницы в новом для себя жанре «прозатворение».
Слева – обрыв, справа – обрыв…
Наверх – грубой нитью тропа.
Она, петляя, ведёт туда,
где лишь гнездовье орла.
Но каждый шаг, что уводит ввысь –
вразрез с приземлённым житьём.
А голос вкрадчивый песнь поёт,
назвавшийся Рáзумом:
– Поверь, не стоит дальше идти,
и так уж вровень болот!..
Всё это – прихоть. И липкой речью
треножит
твою
иноходь.
Думать, похоже, есть над чем.
Лучше себя не неволь…
Ведь это лишь Человеку подстать –
расти
над отметкой
«ноль»!
Чудны дела твои, Господи! Я заклинал и мог рассчитывать на скромные прозаические наброски, а тут рифма…
– И всё?! А дальше? – встрепенулся вечно недовольный внутренний голос.
– Дальше?.. Судьбу не нужно торопить. Нужно идти ей навстречу.
И опять…
Хлеба укрой, крупная соль,
стылой воды глоток.
Отчаянных мыслей безудержный вихрь!
И – не грозит покой.
За шагом – шаг, за верстою – верста,
где земли непочатая суть.
Не для того, чтоб ступить туда…
За горизонт
себя
заглянуть!
Идти, сбивши ноги в кровь
до спазмы сухой во рту.
Где перевал рассечёт горý,
и облака по нутрý
За шагом – шаг, за верстою – верста,
преступая похоть и боль,
идти, назло всем смертям.
Штурмуя
вершину вершин –
себя!
Наверняка найдутся те, для кого сочинительство – никчемная блажь.
А что, собственно лучше?!!
Пополнить армию россиян, взявших потребительский кредит на покупку излишнего и обречённых батрачить остаток жизни на банкиров? Нет уж, спасибо… Либо всю сознательную жизнь продавать сникерсы с мобильниками?.. В итоге (каким-то чудом!) заработать, открыть собственной ларёк и не знать, как его защитить от государства и населения?! Бр-ррр! Или самое-самое заманчивое – уехать на границу Швейцарии и Франции. Там, недалеко от Женевы, несколько тысяч человек в большом адронном коллайдере ловят даже не муху, не комара… Искомый гнус много меньше. Хорошо, если все они ушлые жулики из сказки Андерсена «Новое платье короля». А если нет? Если эти групповые артельные утехи – самое светлое пятно в их жизни?
Какая яркая и… незавидная судьба.
В конце концов, пусть другие поступают, как заблагорассудится. Главное, что для меня пресвятая литература самое дорогое, самое важное дело. Самое-самое! Самодеятельная словесность помогает понять себя… Создаёт и поддерживает иллюзию смысла жизни. Разве мало? А ещё моя литература – это подслушанные стоны и чаянья душ людских, кровь и слезинки радости.
Почти стемнело. Через оконце едва дотягивается, угасая, свет вечерней зари.
Грустно.
Прав был Аристотель: «Человек – существо общественное». Устроить организму встряску – полезно, даже забавно. Но жить добровольно одному… годами. К этому не готов. Впереди ещё две ночи. Целых две. Без еды. Без людей. Если, конечно, про меня не забыли, как про тех метеорологов… Днём ещё сносно. Про еду удаётся не вспоминать. (Странно!) А вот засыпать на голодный желудок ой-как несладко… Не пишется больше ничего. Завтра будет тоже самое. Опять поднимает голову хандра, ей поддаваться нельзя никак. Лёг, поворочался с боку на бок и рассердился на себя всерьёз: «Соберись с духом, надо жить, надо писать, надо созидать…» Опять вернулся к черновикам-листочкам.
И… потихоньку, помаленьку пошло:
У самого Белого моря
в ветхой рыбацкой избе,
закутавшись в спальник, как куколка
я письма пишу тебе.
Любить не умею ярко.
Почти не дарю цветы…
И чаще других подарков
грусть получаешь ты.
Внутри всё клокочет, мается.
Виню себя и кляну.
Легко ли рождаться заново
вот так
одному
на юру?..
Но должен из кокона выйти
не тот же удав или больше…
Последней бабочкой лета
на грудь
опущусь
брошью.
***
24 августа
Проснулся в 7.29
Ночка кошмарная. Одно радует: она позади. Первым делом поставил в рукописном календаре жирный крест на дате «23.08». Впереди ещё одна ночь и – домой.
Сегодняшний день решил посвятить генеральной уборке. Забрался под нары, выгреб весь мусор, тряпки, доски, какие-то непарные сапоги, около избушки валялись ещё два. Обрезал голенища – получились галоши. И не беда, что все четыре на левую ногу (мне так кажется…) Топор, чайник, спальник положил на видное место, чтобы завтра, не дай Бог, не забыть в избушке. Вещи чужие, выручили меня. Нужно вернуть. Особенно топор! Керчак сказал, ежели топор не вернём, бабушка убьёт сначала его, потом меня. (А что из списка действительно не пригодилось, так это туалетная бумага.) Пол подмёл мокрым берёзовым веником, а затем окатил морской водой, как палубу корабля: вёдер двадцать. Вода смывала первородную пыль, стекала в щели. С любовью намыл избушку, ставшую родной. Словно престарелого отца в баню сводил…
Сорока прилетела к окну. Прострекотала последние новости. Жаль, информацию в этом формате распознавать не умею. Между тем дело – к обеду. Вышел из избушки за подножным кормом. Ба! На взморье, в полукилометре от берега – судёнышко. В нём человек… (Ай-да сорока!) Вот бы здорово прям сегодня попасть на большую землю… Поорал, помахал шапкой. Мужик заметил меня, завёл мотор и… уехал.
Да-с, раньше сбежать не получится – «линейка така!»
И тут (ну всё не как у людей!) вместо того, чтобы в адрес поморов разверзнуться бранью, родились слова благодарного восхищения:
Колежма – Белого моря рай.
Богатства – на каждом шагу.
Не газ или там молибденовый концентрат…
Важней! Поручиться могу.
Люди – вот что ценней всего!
На слово щедры красное.
К работе охочи, пожалуй, любой.
Это ясней ясного.
Но пуще славится их поморство.
Вот где «Охи!-то» с «Ахами!..»
Сёмгу, камбалу, навагу с корюшкой
Возами
сдают
маховыми.
Ладонь, как пятка, легла на канат:
– А ну-ка, сходить, что ль в Баренцево?
Им только б пресной воды запас…
Кáрбас
кивает
радостно.
Есть не хочется совсем. Голову кружит, слабость, а сказать, что еда стоит перед глазами, – нельзя. Ягоды и те ем больше по расчёту. Нельзя ослабеть совсем. На скале, в западной части, нашёл современный петроглиф: инициалы «Г. П.» и год – 1972. Появилась идея оставить потомкам весточку о себе, строго высечь в граните: «Здесь в голоде, холоде творил Александр Костюнин». В крайнем случае, надпись могла бы послужить эпитафией, а остров – скромным памятником. Остановился. Совестно как-то… И зубило нигде не нашёл.
Стемнело. Лёг на нары… Встал. Опять прилёг. Не спится.
Маялся до трёх ночи, и тут, внезапно, вспомнил про «следы» от печенья. Пустую упаковку не выбросил в первый день, не стал выбрасывать почему-то и сегодня, когда прибирался. При свете фонарика отыскал на полке. Аккуратно, чтоб ни крошки не просыпать, согнул край желобком, высыпал в рот. Ой! Что это?.. Я не столько почувствовал – увидел: сладковатая пыль прошла гортань, пищевод, достигла желудка и мгновенно растворилась. Сразу по всему телу до кончика гусиного пера растеклась такая благость, такое умиление… Боюсь, вам не понять.
Пока добирался в темноте до спальника, безмятежно заснул.
***
25 августа
Сегодня мой день рождения.
Вспомнил отца, маму… Создателя (нельзя быть неблагодарным!) К слову сказать, то, что я произношу из раза в раз, – не совсем молитва… на всё про всё, текст один: «Слава тебе, Господи!» Богослáвие. Донимать Творца бесчисленными просьбами, канючить, значило бы, не верить в его Всемерность… Мои сокровенные желания Он и так знает. Я верю Ему. Верю больше, чем себе. С Богом хоть за море. Без Бога – ни до порога! А с другой стороны, заутренние и вечерние строки в походном блокноте, и есть моя служба Ему, мои молитвы. Моё крестное распятие.
Дома, месяц назад, раздумывал: чем бы себя одарить? Хотелось необычного... И вот свершилось! За эти пять суток я стал чуточку иным, сделался богаче. Я получил на день рожденья себя другого.
Да, самый желанный подарок человек делает себе сам. Хотя нет!.. Не всегда.
Ритмические строки – на появление их не рассчитывал. Какой дар сравнится с этим? Словно щедрая морская волна вынесла и, оставив предо мной россыпь северных жемчужин, отхлынула. Надеюсь, отхлынула не навечно... И ещё кряду можно назвать появление внука:
Ветер принёс Солнышку
Пуховые облака-подушки,
А я одеялом воздушным
Окутал сладкого Лёвушку.
Солнце закрыло глазки
День ушёл на покой.
Пусть тебе снятся сказки
Махонький внучек мой.
Напоследок, в ожидании карбаса, обошёл по кечкаре свой остров везения. Нашёл внуку витиеватую перламутровую ракушку и несколько гладко отшлифованных усердной волной кварцев – нетающих льдинок с берега холодного Белого моря.
Вода зáприбыла.
Я поднялся на вершину скалы.
Благодать! Сколь одухотворённо сегодняшнее утро.
На каменной террасе повернулся лицом к Солнцу…
И раствори-и-ился в при..ро…
Откровение Создателя… Спасибо!
Изумление… Восторг! Лёгкость невесомая… пере-полня…
Дышать… свободно.
В глазах Моря вспыхнули искорки духовной близости…
– И я вас люблю…
Свинцовую гладь рассекла белая гладко-маслянистая спина белухи. Белизна перетекла ещё раз… ближе.
– Сударыня, желаю Вам здравствовать!
Вместо летящей с Северного полюса ненавистной морянки с материка поддувал душистый южный ветерок, пахло сеном, домом. Ветер ласкал меня, нашёптывал на ушко прощальные слова любви…
– Друзья, спасибо за всё! Пришло время нам расставаться. Ветер, как и время, в пригоршни не удержишь… Как моря устилают землю-матушку, как облака укрывают солнышко, как травы шелковые – луг-луговик, так и я, нежно обнимаю вас.
На горизонте, средь мерцающих солнечных бликов, появилась маленькая тёмная точка. Она росла, близилась, превращаясь в парусное судно. Дабы не нарушить хрупкой гармони естества, тихохонько развернулся, стал спускаться к избушке. Шажок, второй, третий… Ещё один… Прозрачная, непроницаемая граница, отделяющая мистически-райский храм природы от мира сего, беззвучно замкнулась. Телу вернулась первородная бренность, тяжесть.
Из всех желаний самым-самым-самым было одно: при встрече с людьми не зайтись безумным, счастливым смехом, в перехлёст со слезами отрады…
Перепугаю, нахрен!
***
До острова, по расчётам, оставался примерно час ходу…
Я восстанавливал в памяти отдельные эпизоды рассказа, и получалось, расчёт мой оправдан. Человек, жёстко зажатый обстоятельствами, не только перешёл с казённого, формального языка на живой, народный. Его прорвало на стихи!
Нетерпеливо толкаю Оню в коленку:
– Дальше-то что?
– Когда в журнале исчезли записи второго метеоролога, я подумал: «Всё! Убил Ваню!» Эта мысль пронеслась первой. Аж холодом обдала... Но после прикинул: «Нет». Ровный почерк, буковка к буковке. Сомнений быть не могло: автор – человек уравновешенный, даже «флегма». Случись самое ужасное, он так бы в дежурном журнале и написал: «Ваню убил». Затем подробно изложил бы обстоятельства криминального происшествия, последние слова убитого в адрес руководства управления и указал точное время. Ничего подобного не было.
Заканчивались записи журнала истерическим воплем. На весь разворот гремела, до звона в ушах! ором орала надпись:
«Вертолёт!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!»
– Флегматик, выводя кириллицу, втыкал шариковую ручку на глубину десяти листов и – не писал – вырезал! злосчастные буквы. Дурак, не взял тогда журнала! – Оня смолк и взглядом устремился вдаль.
Уверенный гул мощного подвесного мотора опять понемногу завладел моим слухом, сознанием. Белое море прохладной морской водой окропило лицо, помогая собраться, настроиться… Мне свою робинзонаду ещё только предстояло пройти. И чем она закончится, я знать не мог.
Но одно я знал твёрдо…
Есть, непременно есть обстоятельства, при коих человек переходит с казённого на родной, живой, русский язык. И для тех, кто страстно желает, обязательно приходит момент, когда слабые пёрышки обретут крепь. Тогда и возникает та небывалая подъёмная сила. Возмужалый птенец становится на крыло.
И… летит к звёздам!
***
P.S.
Прошёл месяц…
Стоит выпасть свободной минутке, я, как скупой рыцарь, пересчитываю листочки с отпечатанными набело непривычно-ритмическими строками. Поглаживаю их, воркую... Они – настоящее чудо! Хотя, признаться по совести, так думаю я один. (Уповаю, что не агевзия причиной тому[12].) Ряд творений, не откладывая, решил посвятить знакомым и близким, а то, поди знай, соизволит Муза посетить ещё или нет. Дело тёмное! «Слева – обрыв…» – сыну Леониду с припиской: «Сынушка, желаю тебе, год от года, расти над собой». «Колежма – Белого моря рай» – истым поморам, братья Лёгким: Анатолию, Василию и Сергею. «У самого Белого моря» – Галине, жене (так всё-таки будет пристойней).
25 августа 2012 года
Рецензию на этот текст можно прочитать в этом же номере журнала: Соня Тучинская. "Перышки" – глазами благодарного читателя.
Примечания
[1] Любой сильно нехороший человек ассоциировался у советских людей с немецко-фашистскими захватчиками или попросту «немцами»;
[2] Анкл (uncle англ.) – дядя;
[3] Курéнь (помор.) – убогая дымная изба, черная изба, ветхий, в одну две комнаты домик без хозяйственных пристроек к нему;
[4] Материк, матерая земля.
[5] Линейка (помор.) – доля в жизни, участь;
[6] Доспéть (помор.) – о человеке: окрепнуть, достигнуть совершеннолетнего возраста, возмужать;
[7] Самое теплое время года на Беломорье. В Сорокском и Кемском районах лето определяется периодом времени от Иванова дня (24 июня) и по Ильин день (20 июля). Поморы говорят: первый летний праздник Иван день и последний Ильин день до обеда;
[8] Хэллоуин (англ. Halloween, All Hallows Eve или All Saints Eve) – национальный праздник «нечистой силы» в США;
[9] «Высечь море». В начале похода на Грецию (480 до н.э.) буря снесла построенные персами мосты через Геллеспонт (Дарданеллы). «Узнав об этом, Ксеркс распалился страшным гневом и повелел бичевать Геллеспонт, наказав 300 ударов бича, и затем погрузить в открытое море пару оков» (Геродот, VII, 35). Геродот, с. 325.
[10] Гомер «Одиссея» (песнь V, ст. 330) Евр – (Эвр) бог восточного ветра, брат ветров Борея (северный ветер), Зефира (западный) и Нота (южный);
[11] Олонецкая поговорка;
[12] Агевзия (а + греч. geusis – вкус). Нарушение восприятия вкусовых ощущений. Может наблюдаться при органических заболеваниях нервной системы с поражением вкусового анализатора, особенно центрального его отдела, либо при истерии. В некоторых случаях сопровождает бредовые переживания, главным образом бред отравления. При депрессиях входит в структуру синдрома отчуждения витальных чувств.
