Что это за «Вечера»? И швырнул в свет какой-то графоман-писака! Слава богу! Еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! <…> Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее.
Н.В. Гоголь
Вдоль дома уныло тянулись палисаднички (1,5 метра на 2), обнесенные оградками. Внутри каждой из оградок – скромненькая клумба, скамейка, столик и деревянный столбик с черной жестяной табличкой, на которой выведены имя и фамилия владельца приватной территории.
Палисаднички напоминали кладбищенские примогильные наделы.
Особо выделялся один из них – с алебастровой скульптурой жеребца, покрытой красной охрой. Поминальная табличка сообщала: «Сын полка Чапаевской дивизии Моисей Онищенко». И было непонятно, кто именно имеется в виду, – то ли Моисей Онищенко, то ли жеребец, покрытый красной охрой…
Чубчик кучерявый
Моисей славился среди соседей щедрым хлебосолом, весельчаком и балагуром, заядлым плясуном (это в свои-то 77 лет!) и при этом обладал красивым тенором хазана (кантора).
По вечерам в его квартире часто собирались гости. Моисей доставал баян, привезенный из России, и принимался петь. Самым любимым в его репертуаре был, конечно, «Чубчик».
Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,
Развевайся, чубчик по ветру.
Раньше, чубчик, я тебя любила,
А теперь забыть вот не могу…
Потешно было наблюдать, как Моисей, исполняя песню, залихватски проводил ладонью по своему отполированному до ослепительного блеска черепу. Его лысина обладала удивительным световым эффектом: отражала сотни разноцветных лучиков, бликующих по потолку и стенам.
Редкая муха, спланировав на голову певца, могла бы доползти до середины, чтобы удержаться и не соскользнуть с неё и восвояси улететь.
Исповеди Норы
С наступлением вечерних сумерек, когда жара чуть отпускала, в «кладбищенских оградках» начинала шевелиться жизнь. Соседи выползали из своих квартирных нор, чтобы «подышать».
В вольере под окном пятнадцатой квартиры, как всегда, расположились неразлучные подружки Нора и Рахиль. На Рахили была крепдешиновая блузка в уже завядших (видимо, от старости и многолетних стирок, а когда-то ярких) хризантемах.
Рахиль обожала слушать вечерние исповеди Норы:
Первый неумелый поцелуй в десятом классе, обернувшийся беременностью, заставшей девушку врасплох и грозившей грандиознейшим скандалом: вплоть до исключения из комсомола, а отца – из партии. Но, к счастью, на сорок первый день у девочки случился выкидыш. В результате, девочка осталась комсомолкой, а папа – коммунистом. Из всех троих в семье серьезно пострадала только мама – ишемическим некрозом миокарда.
…Спустя три года Нора повстречалась с Фимой Перельманом. Застенчивым, без дурных привычек юношей; из уважаемой порядочной семьи. Папа – кандидат геологических наук, мама – учительница физики. Будучи примерным сыном, Ефим пошел по стопам родителей и, чтобы угодить им, приобрел специальность геофизика.
Отношения Норы и Ефима носили до неприличия затяжной, платонический характер. Наученная предыдущим горьким опытом, девушка была настолько осторожна и пуглива, что не позволяла ухажеру даже невинных поцелуев.
Для молодого геофизика это было пыткой. Со свиданий он возвращался в крайне нервном состоянии, запирался в своей комнате и, не раздевшись, бросался в койку и в истерике кусал и колотил подушку.
Так продолжалось до первой брачной ночи. Но, дорвавшись, наконец, до супружеской постели, Ефим настолько сексуально озверел, что девушка не знала, как избежать его разнузданных фантазий.
Вот к чему приводит долгое мужское воздержание. Даже у порядочных еврейских мальчиков. Сексуально-половое пресыщение у молодого мужа наступило только через две недели, когда в его гормонах окончательно подсел аккумулятор. Фима, наконец, угомонился и притих.
Но не тут-то было. Сексуальная энергия Ефима переселились в Нору.
Ефим был хорошим геофизиком, но никудышным агрономом. А то бы помнил: что посеешь, то пожнешь. Сексуальные посевы необузданного мужа дали всходы.
Но геофизик оказался не только никудышным агрономом, но и плохим спортсменом. Никто не подсказал ему, что на длинных супружеских дистанциях побеждают не спринтеры, а стайеры.
Нору будто подменили: поспешная измена с бывшим одноклассником Володей Лифшицем и, в результате – «левая» беременность, которую едва успели погасить.
Через полгода – вновь сексуальный рецидив: профсоюзная путевка в Ялту. Буровик-нефтяник Виктор из Башкирии – гитарист, романтик, балагур… Ночные бдения в Никитском ботаническом саду… Двухместная палатка… Массандровский портвейн… Нервный перебор гитарных струн, оборванный на полуноте… Нетерпеливая рука буровика, источающая терпкий скипидарный запах нефти…
Крик испуганного филина и стоны Норы...
…По возвращении домой первая мучительная ночь в супружеской постели. Чистосердечное признание в грехе. Побелевшее лицо Ефима… Треск разорванной ночной рубашки… Рыдающая Нора, молящая супруга о прощении…
Погасший взгляд Ефима, потерявшего к распутнице жене всякий сексуальный интерес. Исход на ПМЖ - в салон, на раскладушку. Плотно запертая дверь и никаких контактов.
…Только спустя два года он подпустил жену к себе и, не проронив ни слова, не размыкая веки, позволил Норе овладеть собой.
Рахиль, закрыв лицо ладошками, слушала исповедь соседки. На её морщинистых щеках вспыхнул молодой румянец.
– Вейзмир! Вейзмир!..
– Хочешь знать, что было дальше? – спросила Нора.
– А было?!
– Было. На восьмом году абсорбции в Израиле. И то, благодаря Раисе.
– Благодаря Раисе?! – отпрянула Рахиль. – Этой косолапой утке?!
– Представь себе.
Утка бальзаковского возраста
Раису знала вся улица Альцгеймера. Пышногрудая брюнетка с астматической одышкой и могучим тазом, вызывающе затянутым в кружевные тайтсы, вдова с годичным стажем, медсестра у гинеколога Альтшулера. Женщины ее открыто не любили и боязливо сторонились. По двум причинам: во-первых, потому что их мужья смотрели на Раису плотоядными голодными глазами, а во-вторых, медсестра владела «компроматом» на все интимные подробности пациенток гинеколога.
За праздничным столом шумно отмечали день рождения Моисея.
Раиса расположилась напротив Норы и Ефима. Ефим поедал голодными глазами медсестру.
– Убери глаза от этой утки, старый селезень, – сквозь зубы процедила Нора.
– Это я-то селезень?! – Ефим широким жестом наполнил рюмку сливовой наливкой, громко выдохнул и, высоко задрав кадык, по-молодецки выпил. Закусывать не стал, занюхав скомканной салфеткой. И не скрываясь, чтобы слышала Раиса, произнес:
– Ох, и потоптал бы я эту утку! Она бы у меня покрякала…
Необъятный вырез медсестры вмиг покрылся бусинками пота.
– Топчи свою общипанную крякву! – крикнула Раиса, поправляя сползшие бретельки лифчика, который (об этом знали все) ей презентовал Альтшулер, вернувшись из поездки в Амстердам.
Отшвырнув тарелку с недоеденным форшмаком, Нора бросилась к двери. «Топтун» Ефим нехотя засеменил за ней.
Праздник был испорчен.
Вслед за Перельманами в знак солидарности покинули застолье Циля и Эфраим из 16-й квартиры, Лещинские из третьего подъезда и Дора с Ицхаком из 58-й квартиры.
– Каплун! – кричала из-под душа Нора, вернувшись из гостей. – Знала бы Раиса, какой на самом деле ты топтун!
Ефим, не проронив ни слова, готовился к ночлегу: устанавливал в салоне раскладушку.
Покинув ванну и завернувшись в простыню, Нора независимой походкой проследовала в спальню, оставляя на каменном полу мокрые следы.
В квартире наступила тишина, нарушаемая звуками фагота. Это на третьем этаже соседнего подъезда разучивал «Испанскую рапсодию» Равеля фаготист хайфской филармонии Цвика Шейнис.
Ефим ворочался на раскладушке и приканчивал шестую сигарету. Наконец, решительно поднялся и направился к супруге в спальню.
Нора то ли, действительно, спала, то ли притворялась, что уснула.
Нет, конечно, притворялась, рассудил Ефим. Не могла она уснуть так быстро. Ведь на полу в салоне еще не успели высохнуть Норины следы.
Ефим по-хозяйски опустился на кровать. Так, что взвизгнули пружины. Рывком сорвал с супруги простыню.
Нора театрально вздрогнула:
– Ты?!.. Зачем ты здесь?!
– Подвинься! – Он круто развернул жену к себе и положил ее на спину.
– МишугА! Что ты задумал? Сумасшедший!
– Может, я и сумасшедший мишуга, но не каплун! И ты сейчас в этом убедишься.
Нора расхохоталась:
– Так ты пришел топтать меня?! Ну что же, я готова. Топчи меня, топчи!
…– Фимка, ты не каплун, ты вечный двигатель! – стонала Нора под супругом. – Остановись... Мишигинер… Оставь меня в покое.
– Отныне покой нам будет только сниться! – пообещал Ефим.
– Селезень… Топтун… Насильник… – стонала Нора, все теснее прижимаясь к мужу.
Как Моисей сделался мордвином
Черный ворон, черный ворон,
Что ты вьешься надо мной?..
В одном исподнем, прикрытым буркой, тихо напевая, Чапаев гонял по дощатому столу дюжину картофелин.
Дверь в горницу со скрипом отворилась.
– Петька, ты? – Чапай, не обернувшись, признал в госте ординарца. – Ты-то мне и нужен. А ну, входи, давай!
Было у Чапаева удивительное свойство: каждого бойца спиною слышать, а ушами видеть.
Петька нерешительно приблизился к столу.
– Ну, ординарец, доложи начдиву, с какого бодуна ты, на ночь глядя, с Терещенко и Валиулиным попёрся в Глухарёво?!
– За харчами. Провиантом маленько поразжиться.
– Ну и как, разжились?
– Ага, разжилися… Влетаем в Глухарево, а там белые жируют. Самогонку хлещут и харчи дармовые прожирают. Пальбу, сволочи, открыли. В темноте да спьяну, мало ли чего? Палят, куда ни попадя. Я рисковать не стал и дал команду в организованном порядке отступить.
– Потери есть? – спросил Чапаев.
– Потерей нету. А два трофея прихватили.
– Покажь!
– Да ты, Василь Иванович, смеяться станешь…
– Вот поставлю тебя к стенке, тогда и посмеюсь. Выкладывай трофеи. Живо!
Петька направился к сеням и втолкнул в горницу козу, а вместе с ней мальчонку–малолетку.
– И на кой тебе коза сдалась?! – спросил Чапаев.
– Лично мне она нужна, как попу гармонь. Я для Анки. Ей сейчас козье молоко пользительно.
– Ты это о чем?
– Об этом самом… Женские дела у ней…
Чапаев взбеленился:
– Какие, к черту, женские дела, когда противник с флангов напирает?! А ведь говорил мне Фурманов: и на кой тебе он нужен – пулеметчик в юбке? Не послушался я комиссара…
Начдив с размаху расплющил кулаком печеную картошку на столе.
А тут еще трофейная коза возьми, да и навали с испугу горку дымящихся орешков.
– Час от часу не легче! – простонал Чапаев. – Кто будет убирать за ней? Пушкин, что ли?
– Не надо Пушкина, мальчонка уберет, – ответил Петька. – Разреши, Василь Иваныч, я про козу дорасскажу?
– Дорассказывай, да только покороче.
– Впотьмах и в перестрелке я, дурак, с козой не разобрался. Скачу во весь опор. Она, зараза, разлеглась в седле, как барыня. Ноги разбросала, вроде девки перед мужиком на сеновале. Пригляделся, мать честная! А у нее заместо вымени мотня козлиная болтается. Я чуть из седла не выпал.
– А ты и впрямь дурак, – подтвердил Чапаев. – И на кой тебя я в ординарцы взял?.. Давай показывай второй трофей.
– Да вот он. – Петька подтолкнул мальца к Чапаеву.
– А его где ты отыскал?
– В капусте.
– В капусте? Да сколько ж ему лет?
– Говорит, что шесть.
– Он что, все шесть лет как родился, так и пролежал в капусте ненайденышем?
– Да нет, всего три дня. Родителей его казаки порешили, когда вошли в село, а мальчишка в огород убёг. А я скачу, гляжу – капуста. Дай, думаю, козу побалую. Соскочил с коня, замахнулся шашкой, чтобы срезать, да так и обмер. Заместо кочана – голова мальчишья. Еще б чуть-чуть… А пацан ревьмя ревёт, соплями давится: «Дяденька красноармеец, не убивай! Забери меня отсюдова, а то я тут без мамки с папкой с голоду подохну». Ну, я его – в седло. Примостил к козлу, и ходу.
– Во, как… Надо же… – Чапаев поправил бурку на плечах, зашагал по горнице. Подошел к мальчишке, присел на корточки.
– И как твоя фамилия, кавалерист?
– Не знаю. Мамка с папкой не сказали, чтобы не болтал кому ни попадя. От греха подальше.
– Ну, а как зовут тебя, хотя бы знаешь?
– Мамка с папкой Моисеем окрестили. А гои Мойшей обзывали.
– Гои, это кто ж такие?
– Русские с хохлами. Плохие люди.
– Во как… А скажи, мордвины – они тоже гои?
– Не-е-е, мордвины – люди добрые. Они нас не забижали. Медом угощали и блинами из гороховой муки.
– А ты хотел бы стать мордвином? – неожиданно спросил Чапаев.
– Мордвином?.. – растерялся Моисей. – А то, конечно бы, хотел! Да кто ж меня возьмет в мордвины? Это разве можно?
– Можно.
– А ты не врешь?
– Чапаев никогда не врет!
– И как же ты меня мордвином сделаешь?
– А я усыновлю тебя.
Мальчишка просиял, но тут же сник:
– Эх, кабы мамка с папкой знали, что я мордвином стану…
Тут в разговор влез Петька:
– Василь Иванович, ты прости, что я встреваю. Но у тебя своих трое короедов, да еще две дочери приемные. Куда тебе так много? Отдай мальчишку в 4-й полк, пусть усыновят. Они детишек любят. Да еще козла отдай в придачу.
На следующее утром перед штабной избой построился 4-й полк. На крыльце стоял Чапаев, рядом – Моисей. В детской бурке, такой же масти вороной, как и у начдива. На голове папаха. (Анка, молодчина, успела за ночь справить Моисею амуницию по его размеру).
– Товарищи красноармейцы, поздравляю вас с пополнением личного состава! – начал речь Чапаев. – Принимайте в свои ряды юного бойца. Воспитайте его таким же, как и вы, лихим кавалеристом. По такому историческому случаю штаб дивизии постановил присвоить юному красноармейцу почетную фамилию Онищенко, командира вашего полка, героически погибшего при взятии Гусихи, а также – звание «Сын полка».
Над станицей прогремело троекратное «ура».
К крыльцу подвели чапаевскую лошадь, с вплетенной в гриву революционной красной лентой.
Начдив подбросил юного Онищенко в седло, затем сам взлетел на лошадь. Натянул уздечки и прогарцевал перед бойцами.
Полковой оркестр грянул Марсельезу.
…В сентябре 19-го года, в ночь с 4-го на 5-е, отряд белоказаков в 300 сабель неожиданно ворвался в станицу Лбищенскую. Раненый Чапаев пытался переплыть реку Урал, но, не дотянув до берега, был вторично ранен и утоп.
В дивизии начались пертурбации. 4-й полк, прозевавший беляков, был расформирован. Моисея передали в Оренбургский сиротский дом. Козла за ненужностью прирезали.
Через год из сиротского приюта Моисей сбежал. Устроился на фабрику учеником чернорабочего. По ночам мальчишке снились лошади, Чапаев, Петька, Анка…
Моисей бросил фабрику и поступил в Тамбовское кавалерийское училище. С отличием его закончил. Получил нагрудный знак «За отличную рубку».
В 41-м Моисей Онищенко ушел на фронт. Попал в 46-й Уральский кавалерийский полк.
Армейская газета «За родину, за Сталина!» писала: «В боях за Умань геройски проявил себя лейтенант Моисей Онищенко. Его кавалерийский эскадрон самоотверженно остановил колонну фашистских танков, чем доказал, что перед красной конницей бессильна любая бронетанковая техника врага».
Подвиг лейтенанта был отмечен медалью «За отвагу».
Под Житомиром Моисей Онищенко получил тяжелое ранение в правое предплечье. Из-за серьезного увечья седло пришлось сменить на должность командира фуражной роты, а затем фуражного подразделения полка. Дослужился до майора. Вместе с кавполком штурмовал Берлин.
После войны демобилизовался и заступил на должность конюха легендарного Квадрата, питомца 1-го Московского конезавода, всесоюзного чемпиона по экстерьеру, в 50-х взявшего все главные призы для четырёхлетних рысаков.
Старательный производитель (при непосредственном участии конюха Онищенко) оставил миру более шестисот потомков.
За великие заслуги ему (Квадрату, а не конюху Онищенко) на ВСХВ, перед павильоном «Коневодство», был воздвигнут памятник из бронзы. Он и поныне там стоит.
Когда Квадрат ушел из жизни, вслед за ним ушёл и Моисей. Перебрался на Московский ипподром букмекером. Еженедельно по понедельникам, когда не было бегов, отправлялся на ВСХВ, чтобы навестить Квадрата. С резиновым скребком и губкой, со щеткой и ведерком. Воду брал в бесплатном туалете, рядом с павильоном «Коневодство».
Летом стирал с Квадрата пыль и пятна дождевых потеков, зимой освобождал его от наледей и снега. Убирал за птицами помет, за экскурсантами – окурки сигарет, за хулиганами – соскабливал слова ненормативной лексики.
Мчались годы, точно скакуны на беговых заездах.
Наступило время перемен. На смену «отбросившим копыта» коммунякам власть взяли реформаторы. Свалили с постаментов Дзержинского, Калинина, Свердлова и других коммунистических вождей. А вот Квадрат прочно устоял на своих бронзовых копытах. На родном конезаводе Квадрат активно продолжал осеменительную деятельность.
Как-то раз показательную случку приехал инспектировать сам Семен Михайлович Буденный. После завершения лошадиного соития маршал лично пожал руку конюху Онищенко, а Квадрата одобрительно потрепал по холке.
В Книге отзывов оставил следующую запись: «За отличную работу объявляю благодарность жеребцу Квадрату. Опыт коня-производителя необходимо передать всем кавчастям Советской армии. С пожеланием успехов, Маршал Советского Союза С.Буденный».
В 91-м начался массовый исход евреев на историческую родину. Потеряв знакомых и друзей, уехавших в Израиль, Моисей Онищенко остался в полном одиночестве. От одиночества спасал лишь бронзовый Квадрат.
Друзья присылали из Израиля восторженные письма, звали Моисея на Святую Землю. Он, как мог, сопротивлялся, не решаясь бросить своего бронзового четвероного любимца. И, наконец, после мучительных раздумий Моисей все-таки согласился на отъезд. Приехал на ВДНХ к Квадрату и получил от друга молчаливое согласие.
С тяжелым сердцем Моисей отправился в ОВИР с заявлением о выезде. Последовал отказ без объяснения причин. Так повторялось четыре года. И только лишь на пятый до Моисея, наконец, дошло, что виной всему его пятая графа – «мордвин» и фамилия – Онищенко. Пойди, докажи ОВИРу, что на самом деле ты потомственный еврей, а не мордвин. Что документы на «мордвина» тебе выправил в 19-м году сам начдив Чапаев. И тут он вспомнил об этнической еврейке Софе, которую давно уже приметил на выдаче литературы в библиотеке. Моложавая предпенсионная брюнетка, интеллигентная, в очках, а главное, не замужем.
Пришел в библиотеку в велюровой зеленой шляпе и при галстуке, которые отродясь не надевал, а потому выглядел, как одесский фрайер с Молдаванки. (Эх, видела б она Моисея в бурке и папахе!).
– Теряюсь, что и предложить вам! – развела руками Софа. – Все, что есть у нас о лошадях и кавалеристах, вы уже перечитали.
О троцкисте Троцком и враге народа Петьке
В библиотечном формуляре Моисея числилось 208 книг, начиная с «Всадника без головы» Майн Рида и кончая романом о Буденном – с головой и пышными усами на глянцевой обложке книги.
Этот формуляр читателя-лошадника можно было выставлять как главный экспонат в павильоне «Коневодство» на ВДНХ.
Моисей застенчиво потупил взгляд, тиская в руках проклятую велюровую шляпу.
– А знаете, – пришла на помощь Софа, – не поменять ли вам тематику? Я сейчас читаю письма Пушкина к жене. Удивительные письма! Хотите, я вам уступлю?
– Чужие письма не читаю, тем более интимные, – отрезал Моисей.
Библиотекарша смутилась.
– Какой же вы, однако, пуританин… Ну, тогда возьмите переписку Маркса с Энгельсом. Книга издана «Политиздатом» миллионным тиражом и предназначена широкому читателю.
– Скажите, Софа, – Моисей опасливо посмотрел по сторонам и, перейдя на шепот, доверительно спросил библиотекаршу. – У меня хранятся письма Троцкого к Чапаеву. Как, по-вашему, я бы смог их предложить «Политиздату»?
Софа отшатнулась.
– Да вы с ума сошли! Троцкий был троцкистом!
– Это он потом сделался троцкистом. А тогда был военным комиссаром и председателем Реввоенсовета.
– Как к вам попали эти письма? – в ужасе спросила Софа.
– Анка на хранение оставила. Как только Петьку взяли, она с письмами ко мне и прибежала. Обыска боялась.
– Арестовали?!.. Петьку?!.. Когда?!
– 23 февраля 37-го, в День Красной армии. А 7 ноября в годовщину революции – в расход пустили.
– За что?!
– За контру. По тайному сговору с Деникиным он ночью снял караульные посты в станице Лбищенской и пропустил казаков в место дислокации чапаевской дивизии.
– Быть не может! – вырвалось у Софы.
– Вот и Петька так же думал. Пока его не расстреляли. В 56-м Петьку оправдали. Но как теперь ему об этом сообщишь? – Моисей горестно вздохнул. – Анку жалко. Шесть сирот на ней оставил. Больше не успел. А ведь так мечтал, старался…
Потом была скамейка в парке, потом кафе, потом Моисей пригласил ее к себе, а потом и в ЗАГС…
Через девять месяцев появилась долгожданная открытка из ОВИРа с разрешением на выезд в Эрец-Исраэль.
Прощаться было не с кем, все друзья уже давно уехали на историческую родину. Оставался лишь Квадрат на ВДНХ.
Моисей и Софа приехали к нему с цветами. Моисей прижался к любимому коню, обхватил его за шею и что-то горячо шептал ему на ухо. Потом наступило долгое тяжелое молчание.
По щеке Квадрата поползла слеза. Чья именно слеза, Моисея или жеребца? Мужская, жгучая, прощальная слеза…
«Где должон быть командир? Впереди, на лихом коне!» – эта знаменитая чапаевская фраза для Моисея стала главным жизненным девизом. Как бы ни распоряжалась им судьба, Моисей всегда был командиром. И всегда – при лошадях. Будь то Тамбовское кавалерийское училище, кавалерийский взвод 46-го Уральского полка, должность начальника фуражного отдела гвардейской бронетанковой дивизии, должность конюха знаменитого племенного жеребца Квадрата, руководителя букмекерской конторы при московском ипподроме.
Не изменил он своему девизу и на ПМЖ в Израиле.
Как только поселился в Хайфе на улице Альцгеймера, он первым делом в своем приватном полисадничке воздвиг алебастровую копию незабвенного Квадрата. И пусть скульптура была не бронзовой, а выкрашена красной охрой, она моментально сделалась культурологическим объектом не только для жильцов 115-го дома, но и всего района.
В палисадник Моисея жадно потянулись люди. Перед «кладбищенской» оградкой выстраивались очереди длиннее, чем перед мавзолеем Ленина.
Доступ к жеребцу пришлось строго ограничить – посетителей впускали небольшими группами по десять человек. Сеанс знакомства с жеребцом длился не более пятнадцати минут. Затем входила следующая группа. Старики и дети имели «возрастные» льготы – они проходили вне очереди.
Экскурсоводом выступал сам Моисей. В кавалерийской бурке и папахе. Вместо шашки – бильярдный кий, служащий ему указкой. Ею он водил по жеребцу, акцентируя внимание гостей на самых выдающихся его анатомических фрагментах.
«Неликвидная» Одетта и джигит Давид
В один из душных вечеров рядом с алебастровым Квадратом сидели Моисей и Софа и «дышали воздухом». Жильцы приветливо здоровались с супружеской четой и расходились по своим подъездам.
Вдоль оградки грациозно проплыла статная не по годам особа; в широкополой шляпе, украшенной искусственным пером, в цветастой накидке, через плечо – кожаная сумочка с двумя серебряными пряжками, модные солнцезащитные очки, хотя уже смеркалось.
– Приятного вам вечера, милые соседи! Дышите?
– Слава богу, еще дышим, Одочка…
– Ну-ну, дышите на здоровье… – Улыбнулась дама и не спеша вошла в подъезд.
Софа тяжело вздохнула:
– Одетта… Наша неликвидная невеста… Жаль ее, бедняжку…
– Что значит – «неликвидная»? – удивился Моисей.
– А ты разве не знаешь? Так ее зовут соседи. Вдова со стажем, аккуратистка, модница, бездетная. Прекрасно сохранилась. Всё, казалось бы, при ней, а вот – одна…
– И что же? – удивился Моисей, – в Хайфе не нашлось желающих?
– Как видишь, не нашлось. У нее высокие моральные запросы. Она и в хоре пела, и ходила в пешие походы, и посещала клуб «Кому за шестьдесят». А всё напрасно. Овдовела еще в Умани, перебралась в Израиль, на Святой Земле надеялась составить партию. Но, увы… Одним словом, и вправду неликвидная невеста.
Моисей задумчиво провел ладонью по лысой голове, на которой когда-то вился чубчик, и решительно сказал:
– Есть такая партия!
– Кто? – спросила Софа.
– Давид из третьего подъезда.
– Это тот, с эсеровской бородкой клинышком, в кипе и в золотых очочках? Толкователь Торы?
– Он самый! Это сейчас он толкователь Торы, а когда-то – лектор дагестанского обкома партии. Начитанный, интеллигентный человек, а главное – вдовец.
– Но почему ты решил, что они сойдутся?
– Уверен, что сойдутся. Вот увидишь. Обещаю! Моисей Онищенко слов на ветер не бросает!
…У Одетты зазвонил мобильник.
– Одетта, здравствуйте. Это беспокоит вас Давид из 3-го подъезда. У меня к вам предложение…
– Предложение?.. – Одетта вздрогнула. За последние двенадцать лет ей еще никто не делал предложение.
У вдовы заколотилось сердце.
– Я вас слушаю, Давид…
– Это не телефонный разговор. Вы можете спуститься к пляжу?
– Назначайте время, я согласна, – сбивчиво ответила Одетта.
– Сейчас, немедленно.
– Вы меня врасплох застали.… Дайте мне надеть купальник.
– Приходите без купальника.
– Что значит, без купальника?!
– Узнаете при встрече. Так я вас жду. - В трубке послышались частые гудки.
Одетта бросилась под душ, затем обрызгалась духами, с трудом залезла в плотные тугие джинсы, наглухо, под горло, застегнула блузку на все двенадцать пуговиц, прихватила зонтик и газовый баллончик, чтобы было, чем отбиться. (Так, на всякий случай. Мало ли?..)
У самой кромки берега на мокром от морской волны позеленевшем валуне сидел Давид и ждал Одетту. Дождавшись, галантно расстелил на камне носовой платок.
– Присядьте…
– Спасибо, я буду слушать стоя.
Давид поднялся, свернул носовой платок и аккуратно заложил его в карман.
Несмотря на поздний час, пляж был заполнен фанатами ночных купаний.
Давид повёл Одетту к старому заброшенному дому рядом с пляжем.
– Куда вы тащите меня? – испуганно спросила Ода.
– Туда, где нам никто не помешает.
– Что вы задумали, Давид?!
– Сейчас поймете.
Он завёл Одетту в комнату с продавленным диваном, оставленным бывшими жильцами. (Судя по всему, он здесь давно уже провел рекогносцировку).
Уселся на диван, потянул к себе Одетту:
Присядьте рядом.
– Я вас буду слушать стоя. – Ода приоткрыла сумочку с баллончиком. – Вы меня позвали, чтобы сделать предложение? Так делайте уже, но, попрошу, без рук.
Давид прошел на середину комнаты, картинно принял стойку влюбленного героя театрального спектакля и продекламировал:
Голубка моя, на уступе горы,
в укрытье скалы,
дай на тебя взглянуть,
дай услышать тебя,
ибо сладок голос
и мил твой вид.
– Сами сочинили? – спросила Ода.
– Нет, не я.
– А кто?
– Это «Песня песней» Соломона. Слыхали о таком?
– Соломон?.. Это не тот ли Соломон из Петах-Тиквы, который выступал у нас в матнасе?
– Нет. Этот Соломон – из Иерусалима.
– Столько развелось сейчас поэтов, – вздохнула Ода. – Разве всех упомнишь? Мне лично нравится Есенин. А сами вы сочиняете стихи?
– Нет. В Дагестане сочинял доклады для обкома, а здесь преподаю в ульпане Тору. Но по натуре я поэт и по совместительству волшебник.
– Ну, так уж и волшебник – усмехнулась Ода.
– Хотите, я взлечу орлом, а приземлюсь жар-птицей? А могу в мышонка превратиться и тайком прокрасться в вашу спальню. Ночью. Вы мышей боитесь?
– Ужас, как боюсь!
– А крыс?
– Умоляю, сейчас же прекратите!
– Ну-ну… – В глазах Давида вспыхнули плотоядные злые огоньки. – Кафку вы, конечно, не читали?
– Нет, конечно. А что, он тоже из Иерусалима?
– Нет, он из Праги. Обязательно прочтите. У него рассказ есть – «Превращение». Страшненький рассказец. Там герой превратился в насекомое...
– Спасибо, прочитаю. Но не пора ли нам сменить пластинку? Мыши, крысы, насекомые… Странная у вас романтика.
– Простите, я увлёкся. Перейдём к конкретике. Одетта, милая Одетта… – Давид вернулся в центр комнаты. – Я вам предлагаю сердце и в придачу руку! Я хочу на вас жениться.
Дыханье у Одетты сбилось. Она на блузке расстегнула пуговку. Потом еще одну.
– Вам плохо? Я отнесу вас на диван. Прилягте.
– И не думайте, Давид! Я буду слушать вас только в вертикальном положении. Продолжайте.
– Одетта, я за вами наблюдаю десять лет…
– Двенадцать, – поправила Одетта.
– Влюбленные годы не считают. Давайте, будем откровенны. Люди мы уже относительно немолодые, одинокие. Случись что, ни вам, ни мне стакан воды будет некому подать…
– Вам легче, у вас в Беэр-Шеве сын, – заметила Одетта.
– Он что, по-вашему, повезет в стакане воду из Беэр-Шевы в Хайфу?
– Верно, я об этом как-то не подумала. – Сконфузившись, Одетта выдержала паузу. – Уважаемый Давид, вы прекрасно знаете, что я свободна. Если мы вступим в отношения, я буду вам верна до конца наших совместных дней…
Давид порывисто обнял ее.
– Нет-нет, Давид! – Одетта резко отстранилась от него. – Не сейчас, не здесь. Поверьте, всё вам будет. Но только после юридически оформленного брака. Скажите лучше, когда мы осуществим ваше предложение?
– Не беспокойтесь, я всё уже продумал. Мы распишемся на Кипре. Это романтично. Все расходы я принимаю на себя.
– Назовите дату вылета. Мне нужно подготовиться.
– А вот дату, – с хитрецой сказал Давид, – я вам и не назову.
– Почему?
– Потому что я по матери еврей, а по отцу кавказец. По закону гор я вас сначала умыкну, а уж потом мы полетим на Кипр.
– А вы, Давид, действительно, романтик. Меня никто еще не умыкал. Когда вас ждать?
– Обещаю с этим делом не тянуть.
– Ловлю на слове. Я буду ждать вас.
Вечером того же дня к Давиду заявился Моисей.
– Ну что, рассказывай!
– Она почти уже моя, осталось только умыкнуть ее. На похищение она согласна.
– Умыкнуть?! Это как?
– А так. Я напрокат беру автомобиль с водителем – белый восьмиместный «Мерседес», покупаю свадебный костюм и бабочку, и с букетом алых роз подъезжаю к дому. Одетта уже будет дожидаться у подъезда.
Моисей расхохотался.
– Да ты и впрямь кавказец-полукровка! Настоящие джигиты так невест не умыкают. Джигит крадет невесту ночью, на горячем скакуне.
– А где возьму я скакуна?
– Скакун – моя забота. Поеду в друзскую деревню на конеферму. Хозяин фермы – мой хороший друг.
Давид взмолился:
– Я ни разу в жизни не садился на коня.
– Сядешь! Я научу тебя. И забудь про свадебный костюм и бабочку. И, гляди, кипу не надень, толкователь Торы… На тебе должны быть бурка и папаха.
– Да где ж я бурку и папаху раздобуду?!
– У меня. Будет тебе свадебный подарок.
Три ночи Ода не смыкала глаз, ждала Давида. К похищению всё было готово – у окна дежурила упакованная сумка.
Одетта была уверена, что джигит должен появиться из окна. Не станет же он ломиться в запертую дверь. Хотя, на всякий случай, входная дверь была не заперта.
И вот, когда Одетта, разбитая бессонницей, на третьи сутки потеряла бдительность и задремала, в квартире что-то зашуршало.
Одетта вздрогнула и замерла. Потянулась к прикроватной тумбочке, раскрыла косметичку. Наскоро поправила прическу, освежила на ресницах тушь, чиркнула помадой по губам и устремила взгляд в раскрытое окно.
Подозрительные звуки то затихали, то возникали вновь. Казалось, что в квартире кто-то что-то пилит. «Неужели, – подумала Одетта, – Давид пилит прутья металлической решетки на окне в салоне? Это ж сколько будет он пилить? И на кой ему сдался распил решетки, если можно воспользоваться незарешеченным окном на кухне, из кухни перейти в салон, из салона в спальню?»
– Это вы, Давид? – спросила Ода. – Вы ошиблись окнами. Зачем вы лезете в салон, когда я жду вас в спальне? Погодите, я оденусь и выйду к вам.
Давид не отозвался и упрямо продолжал пилить.
Одетта набросила халатик, передумала, надела свой французский пеньюар и, крадучись, направилась в салон. Включила свет. Решетка на окне была нетронутой.
– Давид, ау! Вы где? Не прячьтесь! Я вас застукала.
В ответ молчание.
Вновь послышалось шуршание. Звуки доносились из стенного шкафа.
– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать! – Одетта на цыпочках подкралась к шкафу, осторожно приоткрыла дверцу. И вдруг – о, ужас! Вместо похитителя Давида из шкафа выскочила серая отвратительная крыса. Одетта дико закричала и, как была во французском пеньюаре, бросилась во двор:
– Крыса! Крыса! Крыса!
– Что случилось? – Из всех подъездов повыскакивали люди, одетые в чем мама родила. Оказалось, что Одетту мама родила во французском пеньюаре, Цвику Шейниса – с фаготом, Нору и Ефима – в общей на двоих простынке, Моисея – в бурке. Он успел сдёрнуть с вешалки свою чапаевскую бурку. Правда, второпях вместо папахи натянул на голову меховой штраймел, который держал на дни религиозных праздников. Как настоящий джентльмен, бурку он накинул на Одетту.
Последним из подъезда выскочил Давид. В кальсонах. Увидев «жениха», Одетта поняла, что и в эту ночь он не думал похищать её, а мирно дрых в своей постели. Их взгляды встретились. И тут Одетта снова закричала. Вернее, не закричала – завопила. Её обожгла страшная догадка: это была не крыса, это приходил Давид! Да-да, Давид! На днях она взяла в библиотеке Кафку и прочитала «Превращение». Ода вспомнила хвастовство Давида, что он может взлететь орлом и приземлиться мышью, а то и крысой.
– Серая, размером с кошку крыса! – билась в истерике Одетта.
Первая на вопль отреагировала Нора:
– Теперь эту крысу можно ждать в любой квартире.
– Нам не хватало только крыс! – Подал голос Цвика Шейнис, фаготист. – Все в доме знают, что я репетирую только по ночам. Так что, теперь я отложу фагот и буду озираться по углам, высматривая крысу?!
– И, слава Богу! К черту ваш фагот! – Выкрикнул Ефим. – Почему, как ночь, мы с Норой обязаны выслушивать вашего Равеля? Нам что, заняться ночью нечем?!
– Ефим прав, – хихикнули соседи.
В дискуссию вклинилась Рахиль:
– Эту крысу нужно срочно отловить. Я читала, что эти мерзопакостные твари размножаются быстрее кроликов. Но как ее поймать?
В ответ молчание.
– Я поймаю! – бесстрашно заявил Моисей Онищенко. – Руководство операцией возлагаю на себя. Добровольцы есть?
И опять молчание. Добровольцев не нашлось.
– Понимаю… Ну что ж, пойду один. Где должон быть командир, как учил Чапаев? Впереди, на лихом коне!
– А не проще ли поставить у Одетты мышеловку? – предложил Цвика Шейнис.
– Для крысы мышеловка, что слону дробинка, – ответил Моисей. – Крысу нужно брать живьем!
– Это как – живьем?! – Испугалась Нора. – Вы не боитесь, Моисей?
– Милая, я на фронте зараз пять фрицев брал живьем. А тут… Товарищи, у кого из вас имеется сачок?
– Ну, у нас имеется, – сказал Ефим. – Но он исключительно для ловли рыбы.
– Он-то мне и нужен. Принесите.
– Фима, одного в квартиру я тебя не отпущу. Я пойду с тобой! - Заявила Нора.
Ефим смущенно покосился на соседей.
Вмешался Моисей:
– Ефим, не слушайте жену. Докажите ей, что вы мужчина.
– Он мужчина и без ваших доказательств, – заступилась за супруга Нора.
Соседи единодушно закивали головами.
– Ефим останется при мне, – сказала Нора – Моисей, вот вам ключи от нашей квартиры. Сачок висит на гвоздике в прихожей.
– Спасибо, Нора. Товарищи, никому не расходиться и ждать моего условного сигнала. Я его подам, когда закончу операцию!
Забрав ключи, Моисей решительно вошел в подъезд.
Соседи остались ждать завершения облавы.
Давид, обтянутый кальсонами, воспользовался паузой и отозвал Одетту в сторону:
– Ода, прошу вас выслушать меня…
– Никогда не смейте подходить ко мне. Никогда! Я вас панически боюсь!– гневно оборвала его Одетта. – Из вас такой джигит, как из меня цирковая акробатка. Вы, возможно, и жар-птица, обернувшаяся крысой. Но уж точно не орел. Вы не волшебник, вы садист и злой колдун. И к тому же трус. Подите прочь! И наденьте брюки! В кальсонах вы смешны и жалки.
Народ безмолвствовал и терпеливо ждал условного сигнала. Но сигнал никак не поступал, хотя прошло уже не меньше часа. На изломе ночи полураздетые соседи стали замерзать.
Одетта распахнула чапаевскую бурку и забрала к себе Рахиль и Софу. Нора залезать под бурку отказалась наотрез – только если Ода её пригреет вместе с мужем. Ефим, естественно, сначала посмущался, но свежесть ночи брала своё, и он нырнул под бурку. Да так проворно, что Нора едва успела занять позицию прослойки между мужем и Одеттой.
И вот, как только небо начало светлеть и растаяла последняя звезда, сверху раздался грохот падающей мебели и звон разбитого стекла: то ли опрокинулась фарфоровая ваза, то ли бра слетело со стены, то ли сервант с посудой повалился на пол. В окне зажегся яркий свет.
Из подъезда вышел Моисей с высоко поднятым над головой сачком, в котором билась крыса.
Народ в ужасе отпрянул.
Слух о подвиге Онищенко вмиг облетел весь квартал и достиг городского Управления абсорбции. Буквально через 45 минут (несмотря на ранний час) оттуда примчались три инспектора. Искали Моисея. Но не нашли.
– Он ушел на море и еще не возвратился, – объяснила Софа.
– Он что, пошел купаться?
– Он крысу топит.
Примерно через час герой вернулся.
Публика уже ждала его. Цвика Шейнис выдувал из своего фагота мелодию Равеля.
Слово взял инспектор по особым поручениям Управления абсорбции Семён Вайнтруб – лихой розовощекий малый, косивший под донского казака: косоворотка, вислые усы, из-под кипы набекрень рыжие вихры.
– Товарищи! – громко произнес «донской казак». – Управление абсорбции предлагает Моисею ответственную должность коменданта дома на общественных началах. Как вам, братцы, любо будет жить с новым атаманом?
– Любо! – закричали «братцы».
– Тогда все вместе, хором! – Предложил инспектор.
«Братцы» хором подхватили:
Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить.
С нашим атаманом не приходится тужить…
Моисей смахнул с лысой головы росинки пота, собрался с мыслями и произнес свою коронную чапаевскую фразу:
– Где должон быть командир? Впереди, на лихом коне! Спасибо, братцы, за доверие, но предупреждаю: лёгкой жизни вам не обещаю. Себя щадить не буду, но и с вас по строгости спрошу.
Так Моисей заступил на должность коменданта дома.
На первом же собрании жильцов Моисей провозгласил начало перестройки (но не горбачёвской, а онищенской).
– Сломаем старые устои жизни! – Призвал соседей комендант. – Покончим с разобщенностью! Создадим свой собственный мошав и назовем его «НИСТОРР» – «Наша ИСТОРическая Родина». Мы должны объединиться. Каждый по отдельности мы – ноль, а если вместе – сила. Один за всех и все за одного!
– Один за всех и все за одного! – вторили новоиспеченные мошавцы. – Говори, с чего начнем?
– С ликвидации перегородок в палисадниках. Заложим общий сад, который станет Парком Дружбы и Совместного Досуга, а сокращенно – ПДСД. С детскими площадками, с фонтанчиком, с беседкой для культурных встреч и музыкальных вечеров – баян, фагот, гитара; с кружками шахмат, лото и домино, с декламацией наших собственных стихотворений…
На следующий день назначили воскресник. Начали с того, что с подачи Моисея повалили старый засохший кипарис, обрубили ветки, ошкурили и в результате получили полновесное бревно, необходимое для проведения воскресного субботника.
Первым под бревно своё плечо подставил Моисей, за ним подставились четверо мужчин, остальные были женщины.
Под музыку Равеля в исполнении Цвики Шейниса бревно вкопали в самом центре Парка Дружбы и Совместного Досуга (рядом с алебастровым Квадратом), и каждый из мошавцев оставил на колонне свой памятный автограф – в назидание потомкам.
Зуб мудрости
Старожилы до сих пор помнят аномальное явление, когда в разгаре лета в Хайфе вдруг разразился страшный ливень. Произошло это 21 сивана 5771 года по иудейскому календарю.
Давид, толкователь Торы, утверждает, что подобное на Святой Земле не наблюдалось за всю историю после возвращения евреев из египетского рабства.
Но за пятнадцать лет до памятного ливня, аккурат 23 июня, случилось аномальное явление, но не в небесных высях, а под крышей дома №115 на улице Альцгеймера.
Чета Корсунских из четвертого подъезда через четверть века счастливого супружества на глазах у изумленной публики торжественно венчалась под хупой.
Всё началось, как обычно, с Моисея. И было это так.
Перед миклатом, приспособленным под офис, толпилась кучка посетителей. На бронированной двери миклата красовалась оргалитная табличка с надписью на русском и иврите: «КОМЕНДАТУРА. МОИСЕЙ ОНИЩЕНКО». Чуть ниже – ватманский листок: «Часы приема посетителей».
У двери, за колченогим столиком, застеленным цветной клеенкой, молодой шомер (охранник) в форменной оранжевой ветровке с увлечением разгадывал кроссворд.
И тут в коридорчике возникла средних лет супружеская пара и направилась к миклату.
Шомер нехотя оторвался от кроссворда.
– Мы - Корсунские, Клава и Семён, 34-я квартира, – представилась супружеская пара.
Шомер раскрыл книгу посетителей.
– Вы по записи?
– Нет, мы по телефонному звонку. Нам назначено на 16:45.
Очередь недовольно зашумела.
Из миклата раздался голос Моисея:
– Петька, пропусти Корсунских. Я их жду.
Шомер заглянул в полиэтиленовый пакет Семена, проверил сумку Клавы, прощупал посетителей «миноискателем».
– Беседэр. Проходите! У вас четырнадцать минут. Постарайтесь уложиться.
К внешней стороне дверного косяка вместо мезузы была привинчена подкова. Корсункие, переглянувшись, погладили подкову и вошли в комендатуру.
Моисей Онищенко восседал за огромным полированным столом. В миклате было нестерпимо душно. Вентиляторный пропеллер гнал с потолка горячий воздух, курчавил чубчики густых волос, вылезающих из спортивной майки коменданта.
Обстановка кабинета была предельно аскетична. На стене – два портрета: Чапаева и Бен-Гуриона. Между ними – флаг Израиля. На столе – статуэтка жеребца и фотография супруги Софы.
По всему столу развернут подробный поквартирный план 115-го дома, калькулятор, телефонный аппарат и ежедневник.
Моисей пригласил чету к столу.
– Я вас слушаю.
– Уважаемый Моисей, мы пришли к вам за советом.
– Совет шекелей не стоит. Излагайте, только покороче. У меня сегодня трудный день.
– Клава, изложи, – попросил Семен.
– Мы решили повенчаться под хупой…
Моисей опешил:
– В вашем возрасте?! Но, насколько мне известно, вы давно уже женаты.
– В том-то всё и дело, что женаты, – подтвердил Семен и полез в свой полиэтиленовый пакет. – Вот наше брачное свидетельство, выданное Бузулукским ЗАГСом Оренбургской области. 9 июля будем отмечать серебряную свадьбу.
– Зачем мне ваше бузулукское свидетельство?! – взбеленился комендант.
– А вот зачем: дает ли право на хупу брачное свидетельство, полученное нами в Бузулуке?
– Но почему вы обращаетесь ко мне? Я что, раввин?
– Вы не раввин, вы умный человек.
– Хорошо, скажу вам как кавалерист. С какого бодуна вас потянуло под хупу? Хотите стать посмешищем всего Альцгеймера?
– Дело в том, – призналась Клава, – что мы собрались на ПМЖ в Канаду.
– В Канаду?! И что вы там не видели? И кто вас ждет в Канаде?
– Мой дядя Исаак. – Клава протянула Моисею письмо от дяди Исаака. – Вот, прочитайте. Тут всё написано.
– Чужие письма не читаю!
– Тогда сама я прочитаю.
Моисей, страдальчески скривился и, точно взнузданная лошадь, выскочил из-за стола, подставив свою распаренную лысину под вентиляторный пропеллер.
– Хорошо уже, читайте...
– «Дорогие Клавочка и Сёма»…
– На кой мне ваши «Сёмочка и Клава»? Читайте главное! – перебил Онищенко.
Семен перехватил письмо.
– Клава, перестань морочить человеку его голову! Моисей, послушайте меня, я вам прочитаю главное. «Дорогие Клавочка и Сёма! В Израиле, конечно, хорошо, но в Канаде вам будет лучше. Сёма, Клавочка писала, что в Хайфе ты ходишь по чужим дворам и стрижешь кусты и обрубаешь ветки на деревьях. Не знаю, как у вас в Израиле, а в Канаде два с половиной миллиона квадратных километров сплошного леса, а лесорубов не хватает. Приезжай немедленно. Здесь тебя с руками оторвут. Будешь заколачивать большие деньги, и не в шекелях, а в долларах. Плюс к этому – будешь иметь гешефт в нашей синагоге. Еврейская община постоянным прихожанам ежемесячно оказывает помощь в виде премиальных – каждому по тридцать-сорок долларов, а бывает, что и больше. Теперь умножь эти премиальные на два – на себя и Клаву. В Израиле такого нет, потому что там у вас почти все – евреи. Если каждому платить, общины разорятся. А у нас на всю Онтарию евреев полтора процента. Остальные – русские, хохлы, ну еще там англичане и французы. Но, чтобы община вам платила, вы в Израиле обязаны пройти хупу. Иначе…
– Стоп! Достаточно! Я всё понял, - оборвал Онищенко и глубоко задумался.
За дверью началась буза:
– Моисей, имейте совесть! Время! Сколько можно ждать?
И тут же – громогласный окрик шомера Петьки:
– Разговорчики в строю! Все закрыли рты, и чтобы было тихо! Моисей думать будет!
Коридор притих.
Моисей вышагивал по кабинету. Думал. По давешней привычке старательно пригладил отсутствующий чубчик на лысой голове. После долгой паузы, наконец, промолвил:
– Что касается хупы, я, как и вы, понимаю в ней, как сивый мерин.
– Моисей, но кто, если не вы? Вы самый умный на Альцгеймере. Только вы нам можете помочь. – Клава была готова разрыдаться.
– Успокойся, милая, – Семен достал из пластиковой сумки, проверенной шомером Петькой, бутылку с минералкой и протянул жене.
Клава с жадностью припала к горлышку бутылки.
Из кабинета донеслось подозрительное бульканье.
– Ша! Вы слышите?! – воскликнула пенсионерка Дора (45-я квартира). – Мы здесь в очереди ждем, а они там выпивают!
– И это в часы приема посетителей! – поддержал ее пенсионер Натан (31-я квартира).
– Безобразие! Рабочий офис превратили в ЖЭК! – возмутился ветеран боёв на Халкин-Голе Мирон Захаркин (2-й подъезд, квартира №18).
Моисей продолжал вышагивать по кабинету и думал, думал, думал. Наконец, придумал:
– Я знаю, кто сможет вам помочь! Наш толкователь Торы.
– Это кто, Давид из третьего подъезда?
– Он самый. Еврейские обряды он знает лучше, чем историю КПСС. И, при том, учтите, у него большие связи в хайфском раввинате.
Моисей взялся за мобильник.
– Давид? Немедленно ко мне!
– Моисей, сейчас я не могу. Я бреюсь.
– А я сказал – немедленно. Галопом! Ты знаешь – два раза я приказ не повторяю.
Через полторы минуты Давид в мыльной пене, точно взмыленная лошадь на бегах, влетел в миклат.
Моисей расхохотался.
– Тебе еще уздечку в зубы! – Взял со стола бумажную салфетку, протянул Давиду:
– Утрись, скакун, садись и слушай.
Семён снова зачитал письмо дяди Исаака.
Давид внимательно прослушал и в упор спросил Семёна:
– Скажите, уважаемый, моэль вам проводил уже санацию?
Клава и тут опередила мужа:
– Санацию? Конечно. Два раза. На зубе мудрости.
Давид расхохотался:
– Детородный орган вы назвали зубом мудрости?
Клава вспыхнула:
– Я вашим ивритом не владею и не знаю, кто такой моэль. Я говорю о стоматологе.
– Моэль, гражданочка, – специалист по удалению на детородном органе крайней плоти.
Клава густо покраснела:
– Смеетесь? Какой моэль, если мы из Бузулука! У нас там гинеколога приличного днем с огнем не сыщешь. Был один, и тот – казах. Спросили бы по-русски, а то – моэль, санация… Да, супруг мой необрезанный. Ну и что в этом плохого? Никаких супружеских претензий я к супругу не имею.
– Клава, умаляю, успокойся… – простонал Семен.
Но куда там! Клаву понесло.
– Вы, Давид, бывали в Бузулуке?
– Бог миловал. А что?
– А то зашли бы в нашу городскую баню, а я бы поглядела на ваш «зуб мудрости», если он у вас обрезанный, конечно.
Давид смутился:
– Ну, зачем же на него глядеть?
– Посмотрела бы, как мужики ваш зуб мудрости кипяточком обольют.
– Клава, оставь ты этих глупостей! Не морочь Давиду голову. Слушать стыдно. Лучше скажи, что делать?
– Делать обрезание! – Заявил Давид. – Иначе ни один раввин вас под хупу не пустит.
– А как раввин увидит, обрезан я или не обрезан? – спросил Семён. – Он что, меня через рентген просветит?
– Да поймите же, тёмный человек! – вскричал Давид. – Кусочек отсеченной плоти – это не насилие над нашим грешным организмом, это скромный дар Творцу, связующая нить между нами и Всевышним, исполнение Его заветов, предписанных нам Торой. Можно обмануть таможенный досмотр в Бен-Гурионе, мисрат опним, бетуах леуми (хотя, такое почти никому еще не удавалось), в конце концов, можно обмануть раввина, что является большим грехом, но только не Всевышнего. Ибо Всевышний видит каждого из нас. Насквозь!
Клава посмотрела на Семена:
– Придется согласиться, дорогой.
Тот тяжело вздохнул и согласился.
– А это очень больно? – спросила Клава.
– Не больней пчелиного укуса.
– Какой же дурой нужно быть пчеле, чтобы позариться на ваш цветок! – Рассмеялся Моисей.
– Пчела – это литературная метафора, – пояснил Давид. – Манипуляция займет не больше пятнадцати минут. Только нужно будет соблюсти миньян.
– Миньян? – переспросила Клава.
– Кворум, – перевел Давид. – В процедуре должны участвовать не меньше десяти мужчин.
– Кворум не проблема, – заверил Моисей. – Я готов пригнать хоть целый эскадрон. Мужиков у нас хватает.
– Конечно, кворум наберется, – поддержал его Давид. – Ведь после обрезания всех будет ждать накрытый стол. Так велит еврейская традиция.
– А где проходит обрезание? – спросила Клава.
– Как пожелаете. Хотите – дома, хотите – в синагоге.
– Ты как? – спросила мужа Клава.
– Тебе решать…
– Я думаю, что лучше в синагоге, – предложил Давид. – И к Богу ближе, и в памяти останется. Праведное дело требует святого места. А с раввинатом я договорюсь.
– А не засмеют? – спросил Семен. – Мне ведь через год уже полтинник стукнет. В мои-то годы… Неудобно как-то…
– Праотец наш Авраам сделал обрезание в девяносто девять лет, и нам велел следовать его примеру, – сказал Давид.
– Ну что ж, – вздохнула Клава. – Надо, значит, надо. Обрезаться будем в синагоге.
Она полезла в полиэтиленовый пакет, достала фаршированную рыбу и протянула Моисею.
– Это вам с Давидом, за ваши добрые советы. Ешьте на здоровье…
Обрезание прошло по всем канонам Торы. В синагоге, при большом стечении народа. За полтора часа до утренней молитвы. Конечно, больше всех переживала Клава. Как он там, что он там, её Семён? Ведь у него больное сердце. На Клаве не было лица. При ней неотлучно дежурили Софа, Нора и Одетта с нашатырём и валидолом.
Из окон синагоги доносилось тихое канторское пение и монотонное бормотание раввина. Вдруг наступила тишина, а затем – короткий вскрик Семена: А-А-А!..
– Господи, помоги ему, несчастному… – тайком перекрестилась Клава.
И снова тишина.
Из синагоги выскочил Давид, огляделся, в углу дворика увидел на скамейке Клаву в окружении соседок. Подбежал к ним. Обнял Клаву:
– Всё кончено, Всевышний его принял.
– Что значит, принял?! – закричала Клава. – Семён покинул нас?! Ну, не молчите же уже!
– Дорогая Клава, ради бога, успокойтесь. – Да, Семен оставил нас – в той, прежней жизни. И вернулся к нам Шимоном. Вслед за Авраамом он принял бритмулу! Теперь он брат наш. Встречайте же его!
В дверном проеме синагоги обозначился Семен. Медленно спустился по ступеням и ступил на землю. На его лице блуждала робкая улыбка, в глазах стояли слезы. Слезы светлой радости и счастья. Он сделал несколько шагов, остановился, покачнулся. Оперся на вовремя подставленные плечи сопровождающих его раввина, Цвику Шейниса и Моисея.
Клава с плачем бросилась навстречу и повисла на его плечах.
– Сёмочка, мамочка моя, ты жив!
– Жив я, Клава, жив! Ты не поверишь, дорогая, но только что со мной случилось чудо. Я слышал голос Иеговы. Он мне ниспослал Завет, который из уст ЕГО когда-то принял Авраам. «Шимон, – сказал ОН мне, – соблюдай союз Мой, ты и твоё потомство после тебя. Будет обрезан у вас каждый мужчина. И будет обрезана крайняя плоть ваша, и будет знаком союза между мною и тобою. Обрезайте каждого мужчину в поколениях ваших...» (Берешит, 17:9-12).
Где-то, рядом с синагогой, протрубил шофар.
9 июля под хупу торжественно взошли Шимон и Клава. На женихе был черный праздничный костюм, на голове – белая вязаная кипа. На Клаве – белоснежная фата из кисеи.
На свадьбе гуляла вся улица Альцгеймера. Главным тамадой был Моисей, ассистировал ему Давид.
Из Лондона прилетели дети «молодых» – с пятилетней дочерью и восьмилетним сыном. Из Канады прилетел дядя Исаак с подарками молодоженам: Шимону – сувенирный серебряный топорик и миниатюрную двуручную пилу, невесте – в золотой оправе брусок из кедра, спиленный в лесах провинции Онтарио, и два авиабилета Тель-Авив – Торонто. В один конец.
