Завтрак в Нью-Йорке
Мы сидели отдельно. Настолько отдельно, насколько позволяло пространство внутреннего двора кафетерия. Нас было трое, и мы не знали друг друга: пожилой повар-латин с добрым лицом (вам когда-нибудь встречались повара со злыми лицами?), я и молодой некрасивый негр с Гаити, уборщик. Я была последней, профессора уже позавтракали, и пришла очередь обслуги. Повар мне улыбнулся и пожелал приятного аппетита. Уборщик не посмотрел ни на меня, ни на повара. У каждого из нас стоял перед собой на столе поднос, а на подносе бумажный стаканчик с кофе, бумажная тарелка с вафлей и бумажный пакетик с сахаром. У уборщика было еще много хлеба и булочек, наверное, он брал домой. На самом деле, я пришла раньше моих соседей, а они уже сели соответственно по правую и левую руку, как можно дальше от меня.
Ко мне на стол прыгнул воробышек. Его поза и наклоненная головка выражала один вопрос: будем угощать? Я бросила ему кусочек вафли. Он подхватил лакомство и стал клевать его в некотором отдалении от меня. Потом неожиданно оставил еду и улетел. Кусочек остался валяться под деревом. Я подумала, что в Нью-Йорке, наверное, очень сытые воробьи, раз они бросаются вафлями с кленовым сиропом. Я вот не бросаюсь, что дали, то съем. Но я ошиблась. Воробышек вернулся, но не один, а с целой стайкой воробышков. Двор наполнился милым сердцу чириканием, этим единственным живым звуком больших городов. Я поела и встала, чтобы идти. Налево от меня, на столе у добряка-повара завтракали воробьи. Повар счастливо улыбался и, поймав мой взгляд, весело развел руками, указывая на птичек. Я взяла поднос. Мне надо было пройти мимо уборщика все это время неподвижно смотрящего перед собой. Воробышек прыгнул и к нему на стол и завис во все той же вопросительной позе. Уборщик стал отрывать кусок от круглой булки. При этом казалось, будто руки не слушались его, а пальцы распухли и онемели. Кусок вышел слишком большой. Воробышек схватил огромный кусок, унести не смог, уронил обратно на стол, но не сдался а, преодолевая страх и подскочив совсем близко к локтю своего кормильца, подцепил булку клювом и, смешно накренившись, допрыгал с нею до края стола. Губы уборщика, такие же онемевшие и непослушные, как и руки, медленно расползались в неуверенную, неуклюжую, блаженную улыбку. Проходя мимо его стола, я рассказала ему, как воробышек выпросил, а потом бросил еду, чтобы позвать своих собратьев. Улыбка тут же исчезла с лица молодого уборщика, и мучительная неловкость прогнала короткую радость. Воробышек улетел.
По доброте душевной
- Дочка моя в сорок три бабкой меня сделала. В сорок три! Беспутная. Учила ее, а она, на тебе, бабка, расти. А какая я бабка, в сорок три? Вот и растила внучку до четырнадцати лет. Легко это? Нет, вы скажите? Теперь замуж вышла, внучку забрала. Нашелся же, дурак, взял ее с приплодом. Повезло ей. От одиноких баб проходу нет, а он, вот, нашу выбрал, долго, видать, думал. Яврей. Вежливый такой, проходите, садитесь. Это мне-то! Ну, я сяду, пусть подавится. Вы ведь знаете, вежливые-то они вежливые, а сами, известно что. Ну, вы ведь знаете, какие они, явреи? Не знаете? Ну, я вам скажу! А то не убережетесь. Ведь их, пока своими глазами не увидишь, не поверишь. Я вот, раньше не встречалась, а теперь скажу: всё люди правду про них говорят! Хитрые они. Мы против них ¾дети малые. Ниче не можем. Что хотят они с нами, то и делают. Одно слово, хитрые. Муж ейный учителем в школе работает. Физики! В этой, ну, за углом тут, в математической. Они там и все явреи, кроме уборщицы. Туда, если ты не яврей, то и не лезь, все равно не возьмут. И прально. Что они, дураки, что ли? Денег, конечно, немного он получает, зять-то, но если не пить, то жить можно? Можно. Вот я вам и говорю. А он и не курит! Страшный человек. Нам их ни в жизть не обойти. Все равно они что - нить придумают так, что опять они в дамках, а мы там же, где и были. А все почему? Хитрые. Мать евонная, та еще хитрее. Хирург в больнице. Здеся, в больнице Ленина. Кардиолог. Очередь к ней, прям давка форменная. Народ сам под нож лезет. Все к Маримосевне хотят. Выживаемость, говорят, у нее высокая. Конечно, с покойника-то что возьмешь? На болезнях наших наживаются.
Они, скажу я тебе, насквозь нас видят. Ты еще и подумать ничего плохого не успел, а они – все уже, насквозь! Мамаша его, как посмотрит на меня своими глазами ихними, боюсь, ей Богу боюсь! Страсть! Насквозь, думаю, стерва, меня видит, а чаю предлагает. К чему бы это? Молчит, глаза свои нерусские таращит и молчит. Родственники. И чего это они на наших женятся? Свои, видать, перевелись все. Вот и женются на всякой шелюди, вроде моей. Кровь себе портят.
А кровь у них особенная. Хитрая. Не поддается алкоголю. Он у них как бы сквозь проходит, а у нас за эти, как его, ну, за всё, в общем, зацепляется. И остается. Мы от него дуреем, а они наоборот. И все так: им на пользу, нам во вред. У них хоть все отбери, все че-нить найдется, а нам чего ни дай, все равно ниче не останется. А отчего? От доброты! Все от доброты нашей. Хитрости в нас нету, вот всякий нерусский у нас все и отбирает. Не яврей, так татарин, не татарин, так грузин. А нам все одно, пропадать. Ни за что. Так, по доброте душевной.
