Роман с Кривелли
Не иначе как Олимпиада в Лондоне настолько воодушевила британскую нацию, что и по её завершении оставался заряд безупречной организованности, слаженности, благодаря чему паспортный контроль, прибытие багажа в аэропорт Хитроу обошелся без привычной там волокиты. И не дочь, как обычно, ожидала меня в толпе встречающих, а я сиротливо томилась с тележкой, нагруженной чемоданами, убеждая себя не взрываться, по её мобильному с упреками не звонить и не позволить, чтобы на моей физиономии проступили наглядно все мои бурные эмоции.
Наблюдаю как к барьеру, разделяющему прибывших в Хитроу пассажиров и тех, кто их здесь ждет, прорывается с букетом в руках хрупкая фигурка с тяжелой копной блондинистых волос, и от гнева моего не остается и следа. Вижу сияющие голубые с фиалковым оттенком глаза, что унаследовал мой внук. Ради этих глаз я регулярно пересекаю с десятичасовым перелетом океан, а могла бы и космос, на Луну, на Марс – неважно куда. И пока мы с ней едем в такси по привычному маршруту к Ноттинг Хиллу, меня ничего не занимает, не отвлекает. Ну Лондон, еще раз Лондон, главное, мы снова рядом, вместе. А еще предстояла встреча с внуком, за два месяца как мы расстались с ним у нас в Колорадо изменившимся неузнаваемо и сурово меня оглядевшим. Ладно, выжду. Наберусь мне несвойственного терпения, но улыбки его, принятия, приятия меня, позабытой, добьюсь.
Кормлю с ложечки, млея, как бабушкам положено, пока птенчик поглощает корм, испытывая удовлетворение вряд ли с чем-то еще сравнимое. Но дочка, изучившая меня лучше, чем кто-либо, спросила, хочу ли, когда она будет на работе, а к Феликсу явится няня, пробежаться по Национальной галерее. Да, угадала, хочу. И хочу там побыть одна. Одна проехаться на автобусе, взобравшись по лесенке на второй ярус и с жадностью прирожденного зеваки, впитывать самое увлекательное зрелище: людское скопление, дома, улицы, скверы, парки, с пассивностью ни к чему не причастного, безответственного автобусного седока.
У нас в Колорадо, Денвере, пешеходы практически отсутствуют, как и в основном и публичный транспорт. А мчаться в потоке машин удобно, но не интересно. Маршрут двадцать третьего лондонского автобуса мною изучен досконально. При повороте на Трафальгар сквер жму кнопку – сигнал остановки. Дальше сами ноги несут к Национальной галерее.
Так уж вышло, что живя в детстве, юности напротив Третьяковской галереи, я лучше ориентируюсь в Нью-Йоркском Метрополитен, в Уффици во Флоренции, в Русском музее Ленинграда, а в Третьяковке, рядом с писательским домом, плохо. Излишняя близость, доступность гасит, видимо, интерес.
Но при каждом посещении музеев с таким колоссальным собранием шедевров, где тянет, влечет глянуть на знакомое, любимое, искус такой надо в себе подавлять. Не озадачивать служителей расспросами в зале, под каким номером обожаемый вами Паоло Уччелло, а без претензий раствориться в толпе, следующей послушно за гидом, щелкающей камерами, не успевая вникнуть, где Рубенс, а где Рембрандт. Но если забудете о своем над ними превосходстве, вас ждут сюрпризы, даже если в том музее, галерее вы бывали много раз.
Впрочем, как мой личный опыт свидетельствует, любое «вдруг» чем-то, или КЕМ-то предрешено, запланировано что ли. И в тот раз, миновав вслепую ряды помпезных полотен французских авторов восемнадцатого века, вдруг, неосознанно, отклонившись влево, вынырнула к ослепительной, лучезарной чистоте, благодати, экстазу неземного, озвученного как верхнее колоратурное ля, живописи Карло Кривелли.
В лондонской Национальной галерее Кривелли отдано полтора зала. Возможно, кто-то сочтет мое мнение кощунственным, но рядом с Кривелли и Боттичелли, с ним соседствующий, меркнет. Меркнет даже Леонардо со своей Мадонной в скалах, другая версия, которой хранится в Лувре, и обе, бесспорно, гениальны. Но Кривелли как бы в стороне от всех, всего, что восхищает веками и знатоков, и таких, как я, просто любителей, доверяющих не столько мнениям авторитетов, сколько собственному нутру, зову из нутра. Завороженная изображением святого Доменика с лилиями, Кривелли, особо, пожалуй, почитаемого, пятясь задом, приземлилась на длинную, в середине зала скамью, где, как птицы на жердочке, замерли такие же, как я, поклонники этого дивного живописца пятнадцатого века.
И вдруг, хмыкнув поначалу стыдливо, поддалась одолевшему меня вроде бы беспричинно смеху. Но вот какое неожиданное совпадение: в мой день рождения дочь подарила мне сумку от Феррагамо, подобная роскошь не соответствовала моему образу жизни, стилю, вкусам, согласуемыми с возрастом, а вот дочке пришлась бы в самый раз. С трудом, но удалось её убедить внять моим доводам. Но в ответ мне из Лондона была послана увесистая посылка: альбом полного Кривелли. Дочь, оказалось, запомнила, что в одном из парижских музеев я держала этот альбом в руках, отложив, с сожалением, из-за дороговизны.
И как же с годами, сама того не замечая, люди меняются, не только внешне, но даже еще разительней изнутри. К примеру, лозунг на светящейся рекламе в СССР, КНИГА – ЛУЧШИЙ ПОДАРОК, настиг меня спустя десятки лет, как воплощение самого вожделенного. Собирая альбомы по живописи много лет, покупая в разных странах, в аэропортах в чемоданы их не кладу: опасаясь пропажи, тащу в ручной клади. Шмотки – ладно, дело наживное, а вот альбомы, тем более каталоги с выставок, уникальны. К тому же в этой коллекции прослеживается параллельно история нашей семьи, для нас важная, как фотографии, где схвачен миг прошлого, исчезнувшего, но тоже бесценного, уникального. Меня согревает мечта, что нашу коллекцию есть кому унаследовать, не только дочерью – тут в преемственности нет сомнений – но и внуком. Как с нею, малолетней, бродила по музеям, галереям, делясь своими впечатлениями, соображениями, тогда уже прозревая, что лучшей подруги, чем она, у меня не было и не будет, так же, возможно, внук станет моим близким товарищем. И когда-нибудь, либо в лондонской Национальной галерее или где-то еще, у картин Кривелли расскажу ему про сумку от Феррагамо, подаренную мне его мамой и обмененную, так сказать, на альбом Кривелли. И если Феликс улыбнется, как улыбается сейчас в младенческом возрасте, сочту, что жизнь удалась, сбылись все мои самые сокровенные желания.
КАРНАВАЛ В НОТТИНГ ХИЛЛЕ
Об этом районе Лондона, для любой европейской столицы невероятно щедро насыщенном зеленью, цветами, с деревенским как бы уютом, я узнала из фильма под тем же названием «Ноттинг Хилл», где участвовали кинозвезды Джулия Робертс и Хью Грант. Незатейливый сюжет не увлек, а вот, атмосфера, детали быта запомнились. И когда дочь из Нью-Йорка, Манхэттена, переехала в Лондон, порадовало, что квартиру она нашла, сняла именно там, в Ноттинг Хилле.
Я всегда осторожна в освоении новых, незнакомых мест. Ориентируюсь только пешком, транспорту не доверяя, опасаясь потеряться, но Ноттинг Хилл меня сразу расположил. При назначенной мне дочкой встрече в лондонском Сити, где работала в одном из банков, я, не опасаясь подвохов, села в автобус, что она мне рекомендовала – подземку ненавижу – правда, загодя, часа за два, и проезжая Трафальгар сквер, осмелела настолько, что вышла на остановке у Национальной галереи. Столь сильный искус побороть не могла. Но успела явиться вовремя и на свидание в Сити. Дочь проницательно на меня глянув, улыбнулась: молодец, всё нашла, побывала и в музее, да? Конечно, да.
Но еще меня ждало открытие, Портобелло роуд – главная достопримечательность Ноттинг Хилла, да и Лондона. От наплыва туристов там не протолкнуться. В антикварных лавочках, где, – при непомерных, тем более в сравнении с США, ценах британской столицы буквально на всё, – на удивление дешево предлагается раритетная старина. Столовое серебро, массивные канделябры, Веджвуд ручной росписи, каретные часы французской работы, словом, раздолье для искателей редкостей с флером ушедших эпох. Хотя серебро надо чистить вручную тряпочкой, смоченной в специальном растворе, иначе оно темнеет, и до прозрачности тонкий фарфор для посудомоечной машины не годится. Шубы из норки, каракульчи, отличной сохранности, классических фасонов, тоже вышли из употребления. В Париже меха носят – в Лондоне нет. Противопоставление друг другу двух европейских столиц сказывается во всем. Мне нравятся обе, наслаждаюсь и там, и там, но скорее всего потому, что рядом со мной дочка.
На Портобелло роуд красочен, привлекателен и рынок съестного – товар, никаким модным веяниям неподвластный. Овощи, фрукты выращены гражданами Великобритании на своих приусадебных участках. Цены немного ниже, чем в супермаркетах, но главное вкус, запах иной, да и лица у тех продавцов другие, чем у кассирш, нанятых в большие магазины. Кроме того рынок предполагает еще людское общение, важное, нужное обоюдно, как продавцам, так и покупателям. Нужны традиции, при напоре тотального обезличивания всего, всех. Нужен контакт живого с живым, что и есть самое ценное в нашей быстротечной жизни. Живописная продавщица зелени с неумеренным макияжем, схожая с обмякшей, раздобревшей Бриджит Бордо, окликает дочку по имени, и дочка знает её имя, Ширли.
Понятно, почему дочка, в третий раз сменив квартиру, остаётся в Ноттинг Хилле. Теперь напротив дома, где она поселилась с мужем и сыном, купил особняк русский олигарх за тридцать миллионов квидов, то есть фунтов стерлингов, еще двадцать вбухав на его обустройство по собственному вкусу. Рядом школа, где учились принцы Вильям и Харри. То есть район хороший, респектабельный, в непосредственной близости от Гайд-парка.
Но накануне нашего отъезда в Ниццу довелось узреть в этом престижном, респектабельном районе поразившие меня перемены. Большинство витрин магазинов, ресторанов оказались заколоченными фанерными щитами, а к еще незакрытым щиты волокли рабочие. В чем дело? – спросила у дочери. Ну как же, ответила, я же тебе говорила, завтра, в воскресенье, в Ноттинг Хилле начнется ежегодный карнавал, с таким буйством нетрезвой, выражаясь мягко, толпы, что жильцы запираются по домам, если не могут отсюда уехать, как мы.
Ничего себе! Я-то считала Ноттинг Хилл, мирным, тихим, благостным, а, выясняется, здесь вот что происходит. И куда же смотрит полиция, почему власти подобные ежегодные безобразия не запрещают? Дочь уточняет: «Власти как раз эти безобразия санкционируют. Ведь Ноттинг Хилл прежде принадлежал выходцам из Ямайки, бывшей британской колонии, теперь оттесненным на окраины. В карнавалах они как бы вновь утверждают своё тут владычество, лишь на два дня, можно перетерпеть, еще дня два расчищают завалы мусора, горы пустых бутылок, снимают щиты с витрин, то есть возобновляется нормальная жизнь». Интересно! А вырванные из нормальной жизни дни – это разве не дикость, не потворство дикости? Дочь, снисходительно: «Лучше позволить им выпустить пар, чтобы худшего не случилось. А если запретить карнавалы, озлобленная толпа будет крушить на своем пути всё, и тогда уже их ничто не удержит».
Не знаю, правильно ли потворствовать бесчинствам толпы, в надежде пригасить разрушительные инстинкты. Ведь прошлым летом в том же Ноттинг Хилле происходили погромы, с карнавалами никак не связанные. В основном молодые люди, разных национальностей, разных социальных слоев, били витрины, поджигали машины, врывались в рестораны, отбирая у мужчин деньги, у женщин драгоценности, а английские бобби, вооруженные только дубинками да свистками, растерявшись, оказались беспомощными перед погромщиками. Да и мотивы, сплотившие разношерстную молодежь в опасном неистовстве, должным образом не проанализированы. Ноттинг Хилл залечил причиненные ему раны, и вроде случившееся забылось. А зря. Англия, Европа, при всей своей внешней привлекательности, накалены. Власть расслаблена до пугливой инертности. Порядок весьма относителен, осечки слишком часты, в чем пришлось убедиться на личном опыте и нам с дочкой.
НИЦЦА, ХА-ХА
Заказанное такси прибыло точно в четыре утра, чтобы отвезти нас в аэропорт Гарвик, отдаленней, чем Хитроу, но с удобными прямыми рейсами в соседние европейские страны. До Ниццы всего час двадцать: при раннем, в шесть утра рейсе, мы предвкушали завтрак на Французской Ривьере, Английскую набережную вдоль моря, и всё это мнилось столь близким, прямо на расстоянии вытянутой руки.
Но на подъезде к аэропорту мы застряли в пробке, полагая, что она скоро рассосется. Отнюдь, машины стояли в два ряда, вплотную, водители обменивались «любезностями», если кто-то пытался протиснуться вне очереди. Мы еще пребывали в безмятежности, хотя таксист-сикх уже заметно нервничал. А нельзя ли найти объезд к Гарвику? – нежно поинтересовалась дочка. В ответ рычание: на Гарвик только эта дорога, другая на Брайтон, вы хотите в Брайтон? Нет, в Брайтон мы не собирались, и умолкли, чтобы таксиста-сикха не раздражать. Видимо, произошла серьёзная авария, иначе бы пробка рассосалась. Поток машин застыл в недвижимости уже час с лишним, и всё же надежда теплилась, что на свой рейс мы успеем.
Двинулись, слава Богу, высматривая, где же случилась авария. Никаких следов. И только внизу под эстакадой, на шоссе, с подъездом к аэропорту несвязанным, заметили три седана и две полицейских машины. И что, за час их не сумели растащить? Как потом узнали от пассажиров, опоздавших, как и мы, на рейс в Ниццу, – и не только, конечно, в Ниццу! – авария произошла в четыре утра. То есть за два часа британские стражи порядка не сумели предотвратить скопление машин на пути в аэропорт.
Я без восторга воспринимаю американских полицейских, выслеживающих, затаившись, с измерителем скорости, нарушителей, превысивших ту, что означена в указателях. А уж если нарушение серьезней, к месту происшествия мчатся эскортом пожарники, скорая помощь, три-четыре полицейских машины. Вроде бы чрезмерно, но всё познается в сравнении. И всегда регулировщики указывают варианты объездов. Да и чтобы к аэропорту, второму по значимости в Лондоне, вела такая узкая дорога, где машины двигались буквально впритирку, тоже странно.
Ладно, не время для рассуждений. Пока что дочка, с нашими чемоданами на колёсах, мчалась к регистрационной стойке, а я, с Феликсом в коляске, сняв туфли, на такой пробег не рассчитанные, босиком за ней поспешала.
Увы, на свой рейс мы опоздали, на следующем, в двенадцать, свободных мест не нашлось. Остался только вечерний, с ожиданием в аэропорту одиннадцать часов. Дочь предложила вернуться в их лондонскую квартиру, но у меня это как-то не вызвало энтузиазма. А если снова непредвиденные обстоятельства, к тому же в Ноттинг Хилле начался карнавал, улицы перекрыты, к дому дочери мы не проедем. Она, досадливо: да, забыла, ведь карнавал…
Но ведь с нами Феликс. Со своим материнским опытом я дочь считала образцовым ребенком, а вот внук её превзошел. Он спал, просыпаясь улыбался, пока мы с дочкой, скрашивая тягостное ожидание, выясняли друг с другом отношения, припоминая все обиды, после мирились, снова вздорили, и как потом она мне сказала: ведь быстро эти одиннадцать часов прошли, да? Уж, да. Друзья ей звонили, ожидавшие её приезд в Ниццу, она с ними ворковала, на французском, английском, а я, зная свой свирепый норов, накалялась, но сдержаться не смогла. А с какой стати, произнесла, ты меня в эту Ниццу потащила, как ненужный никому балласт? У меня глаза зеленые, у нее то синие, то фиолетовые, но высверк у обоих, встречный, гневный – это пожар. По тембру наши голоса схожи, но я, теряя самообладание, перехожу на фальцет, а дочка на низкие регистры.
Бася, как знаменитая своим феноменальным диапазоном перуанская певица Има Сумак, на чьих концертах во время её гастролей в СССР я бывала, дочь вывела фразу, меня устыдившую: мама, как же ты не поняла, что наша поездка в Ниццу только ради тебя.
Наверно, следовало просидеть в аэропорту Гарвик одиннадцать часов, чтобы услышать то, что я, собственно, знала. Но нас ожидали еще приключения.
ПЕЖО 508
Наша дочь отменный организатор не только проектов на будущее её собственной семьи, но и нашей, своих родителей. Как сладкоголосая птица-феникс завораживает меня трелями: когда ты, мама, приедешь в Лондон, мы с тобой… Позволь, а какие хотя бы даты? Трели: но мы же договорились, забыла? Я, провалами в памяти не страдая, переспрашиваю: когда и о чем? Журчащие, одурманивающие моё сознание, трели.
Сообщаю мужу: еду в Лондон, потом в Ниццу, собираю чемоданы. Он: наша дочь должна была бы работать в СССР в Госплане, там тоже устраивали авралы без всякого повода. Но дочь есть дочь, не Госплан, и срочно пакуюсь, избегая перевеса, хотя страсть распирает – доставить в Лондон ну всё.
В Ницце она сняла квартиру, с ребенком там удобнее, чем в отеле. И арендовала машину. Я, со страхом: машину-то зачем? Она: не будем же мы пешком там ходить. Я бы предпочла пешком.
Куплет – почему я не сокол, почему не летаю?! – совсем не про меня. Сев, вынужденно, в США за руль, не только как водитель, но и как пассажир, нахожусь в постоянном стрессе. А когда зад моего форда размяли на стоянке, всеми фибрами души чую опасность отовсюду, хоть спереди, хоть сзади. Жму на тормоз при приближении любой машины. Хотя есть тут причины. На красном светофоре, муж был за рулем джипа, в нас въехал сзади большущий трак. Год ходила по врачам, с диагнозом смещения позвонков в шейном отделе, хотя и в поясничном имелись проблемы.
Дочь, прежде живя в Нью-Йорке в центре Манхэттена, теперь в центре Лондона, навыков в вождении машины практически не имела, не возникало нужды. Водительские права на всякий случай получила, у нас в Колорадо. Но если я и мужу не особенно доверяла, в молодые годы гонявшему из Женевы в Париж и обратно, то уж неопытной дочке тем более. Хотя признаться в своих опасениях мне было неловко, надеясь, что как-нибудь обойдется.
Предполагался скромных размеров «Мерседес», но из-за опоздания «Мерседес» нам не достался, все разобрали, с автоматическим управлением остались только большие автомобили, и мы получили громоздкий, новейшей модели «Пежо 508». Без ключа зажигания, всё на кнопках, даже ручной тормоз. Из подземного гаража дочь выводила «Пежо» рывками, но делать нечего, пришлось отдаться на волю счастливого случая, милосердия судьбы.
В Ницце дочь бывала много раз, и с нами, родителями, и с мужем. Бегала там марафоны, но ночью, в темноте впервые машину вести – это совсем другое.
Велела мне молчать, я молчала. Услышала, мама, кажется, я потерялась. Мне тоже так кажется, Английская набережная справа, а ты загребла влево. Она: почему же ты мне сразу не сказала! Потому что ведешь машину ты и запретила мне вмешиваться. Но когда она выскочила на скоростную трассу, авторут по-французски, стремительно удаляясь от Ниццы в сторону Ментона, обеих охватила паника.
В итоге, спустя эдак часа два, расспрашивая прохожих, в основном иностранных туристов, французский не разумеющих, обнаружили дом у Английской набережной, где сняли квартиру, раз десять проехав мимо него кругами.
Сказала дочери: ты герой, горжусь тобой! И тут она заплакала: мне было так страшно, я же такую ответственность взяла за вас, за Феликса, за тебя, хотела доставить радость, а эти одиннадцать часов в аэропорте, большая машина с незнакомым мне управлением…
Так ведь всё важное, ценное, достигается только с затратами, сил, эмоций и с неизбежным риском. Заснули с дочкой, обнявшись – вот ради чего стоило приехать в Ниццу.
АКULA
На частном пляже «Палома», ближе к Монако, где места следовало резервировать заранее, нас ждали Джон и Эдвард. Мы туда направились по горной дороге, взбираясь всё выше, еле протискиваясь на «Пежо» в узкие улочки с рядами вилл под черепичными крышами цвета сангины, запечатленных на полотнах импрессионистов, а так же осевшего на юге Франции Анри Матисса. Дочь довольно уверенно рулила, а я, от комментариев воздерживаясь, надеялась, что где-то начнется спуск, так как море, пляжи находились внизу.
Уф, доехали! Парковать «Пежо» было поручено Джону, а мне надлежало спуститься по крутой лесенке к Эдварду, ростом, мощным телосложением заметным всюду. И первое, что Эдвард изрек: «Видите, Надя, яхты, их четыре, все принадлежат русским. Самые здесь дорогие виллы тоже им, чему ни вы, ни я, конечно, не удивляемся». Нет, конечно.
Эдвард, американец, брокер по покупке недвижимости в Нью-Йорке, но, будучи по натуре любознательным, активным, изучал этот рынок и в других странах. Поделился наблюдениями, что у русских, тех, кто скупают виллы, яхты, лица по очертанию напоминают блины.
Всё же, пожалуй, не у всех. К тому же русских, точнее, новых русских, кажется больше, чем их есть на самом деле. Они не могут, верно, разговаривать друг с другом, понизив голос. Орут по мобильным, через каждое слово употребляя «блин»: ты, блин, Серега, будь со мной постоянно, блин, на связи, я тебе ну всегда, блин, дельный совет, блин, дам. Или один из них кличет из моря сидящую на берегу подругу: Зин, вода такая прозрачная, такая теплая, иди, окунись. Подруга отзывается, так же голоса не понижая: для меня всё равно прохладная. Им в голову не приходит, что они не на необитаемом острове как Робинзон Крузо с Пятницей.
Новорусских можно разделить на две категории, по полу и по возрасту. Мужчины, как правило, с пузцом, густой порослью на туловище, грудь украшена золотой цепью с массивным православным крестом, предпочитают облегающие плавки ярких расцветок. Их подруги или жены лет на десять-двадцать моложе, высокие, длинноногие, с одинаковыми кукольными личиками, не отягощенными мыслительным процессом. Кто постарше квадратными очертаниями схожи со шкафами, шифоньерами, изготовленными на фабрике типа «Красный вымпел».
Но и те, и другие одержимы страстью к показному шику, что на пляже продемонстрировать довольно трудно. Алмазную диадему не напялишь, в соболя, шиншиллу не укутаешься. Но если все прочие заказывают у официантов по бокалу розового вина, новым русским приносят бутылки шампанского самих дорогих марок. Трудно определить, что в них превалирует, наглость или закомплексованность? Видимо, наличествует и то, и то.
Местной администрацией такой контингент учитывается: возле регистрационной стойки, в баре, ресторане лежат стопки гламурных журналов на русском языке. Впрочем, если бы вдруг разбогатели туземцы из Полинезии, и их бы спрос на гламур удовлетворили изданиями на полинезийском наречии.
В середине прошлого века Французскую Ривьеру облюбовали богатые американцы, об этом написан роман Скотта Фицджеральда «Ночь нежна». Были ли они столь же вульгарны как российские нувориши, не знаю, не видала. А вот новорусские, даже стильно, дорого одетые, – или, скажем, на пляже «Палома» дорого, стильно раздетые, – и ни звука не произнося, сразу узнаваемы. Жесты, манеры, выражения лиц ДРУГИЕ. Если они это чувствуют, способны увидеть себя со стороны объективно, критически, то спустя одно-два поколения возникнет иная порода, непохожая на теперешнюю. Но пока что орут родители, орут, им подражая, их дети. И, скажем, в Лондоне, куда многие новорусские богатеи отправляют учиться своих отпрысков, отпрыски селятся в самых дорогих апартаментах, не заработав в своей жизни ни гроша. Это плохой симптом. Выходит, родители не сознают, что подобная роскошь изолирует их детей от сверстников, не только в России, но и на Западе. И на самом деле семьи российских олигархов существуют в британской столице – да и не только – как в шикарном, по высшему классу обставленном, оборудованном гетто.
А если возвратиться на пляж «Палома», то компания там дочкиных друзей количественно не уступала десанту новорусских. Помимо Джона, Эдварда, нас троих, объявились японка Юко с дочками-близнецами, сестры-иранки Лале и Ладан, которых как ближайших дочкиных подруг знаю уж лет двадцать, с сыном Лале, на год старше нашего Феликса. Мы заняли на пляже весь ряд, с лежаками по девятнадцать евро с носа, за что каждый платил сам. Обедали там же на пляже, все вместе за большим столом, главное блюдо, любое, стоило примерно одинаково, пили розовое вино, но опять же каждый платил за себя. «Палто нэ надо!» - не в традициях западного менталитета. По правде говоря, так проще, комфортней, демократичней – и тактичней.
Скажем, глядя на скромного до застенчивости, молчаливого Джона, парковавшего арендованного нами урода «Пежо», державшего Феликса на руках, пока мы с дочкой плескались в море, – никогда бы не догадаться, что у этого парня многомиллионное состояние, оставленное ему в наследство бабушкой. У его родителей дома на Багамах и в колорадском, всемирно известном курортном Аспене. Сам Джон живет в Гонконге, снимая люкс в пятизвездочном отеле «Четыре сезона», часто перемещаясь в разных направлениях. Допускаю, что пляж «Палома», небольшой по площади, он мог бы приобрести не задумываясь. Но ему это не нужно. Тут традиционное место с друзьями в конце августа, куда они слетаются отовсюду. Прошлым летом дочь здесь была с мужем, беременная Феликсом. Теперь со своей мамой. Джон, никому себя не навязывая, предупредителен, любезен, а что самое главное – абсолютно естественен. Вот что особенно в людях ценю. Сколько времени должно пройти, чтобы богатые россияне обрели такую естественность, деликатность, как у Джона, судить не берусь.
Пока что на одной из принадлежащих им яхт крупным шрифтом - видно издалека - черным по белому корпусу красуется название: AKULA. Не кириллицей, а латиницей. Тогда уж либо на английском – SHARK, либо на французском – REQUIN. Просто нарочно не придумать – так выставлять самих себя на посмешище. Кто-то русский не знает, а кто-то знает. Вот Эдвард меня спросил, что значит AKULA. Усмехнувшись, показала ему на ту часть пляжа, где расположились новые русские. Он догадался: понял, хищник, как они.
БОКАЛ РОЗОВОГО
Признаться, розовое вино не люблю, пью либо красное, либо белое, и, вернувшись домой, в США, снова им пренебрегу. Но дочь права: юг Франции, Прованс, Ривьера, вкрадчиво обольщая, призывают отдаться тем правилам, традициям, что там сберегаются веками. Ниццу, то есть свое поселение, в восьмом веке до нашей эры обосновали древние греки, но территориально как раз там, где потом возникли строения, дома, храмы европейского Средневековья, колдовской атмосферой воздействующие на нас и сейчас. Но старая Ницца вовсе не театральная декорация: там бурлит, клокочет реальная жизнь. На площадях, под перезвоны старинных башенных часов, люди за столиками пьют кофе, вино. Глянуть вверх – на балконах узкоплечих зданий горшки с цветами, бельё сушится – очарование подлинности. Хотя самое привлекательное в Старой Ницце – тамошний рынок, с аркадами той же средневековой эпохи. Мы там с дочкой бывали, когда еще с ней, подростком, приезжали туда из Женевы в слитности семейной троих, она и мы с Андреем, её родители. И теперь с ней договорились, что рынок в старой Ницце обязательно посетим.
Пляжи, море – это прекрасно. Но Европа обвораживает иным, чего нет, не может быть и не будет никогда в США. Отдых во Флориде, на мексиканском побережье, на Караибах, притупил мои рецепторы, не оздоровляя, а скорее состаривая. Мне уже стало казаться, что я утратила способность испытывать восторг от бытия, жития. А притворство натуре моей, природе противопоказано. Нет смысла стараться. Всё сразу отражается, предательски, на моей физиономии. Гаснут глаза, волочу ногу, с сорванным в колене нервом, но именно скука, рутина меня добивает. А в старой Ницце, на рынке, с пиршественным там изобилием, неслась со скоростью гепарда, шалея от алчного упоения, глазами, ноздрями впивая, засасывая краски, запахи устриц, выложенных на льду, копченостей домашнего изготовления, оливок в изощренных маринадах, цветов. Есть мне не хотелось, а вот жить – да!
Дочь, меня нагоняя, смеялась: зачем ты всё это покупаешь, сыры, помидоры, салат, мы же завтра уезжаем в Лондон, ранним рейсом? Так ведь знаю: она меня понимает. А я понимаю её.
В Ницце, как она меня сурово предупредила, я её гостья. Но в тесных улочках старой Ниццы, с лавочками, где ни мне, ни ей тоже ничего не было нужно, она увидела перчатки, лайковые, цвета электрик, кинув в витрину зоркий, прицельный взор. Я, решительно: зайдем, примерь. Как влитые. У неё, как и у её отца, длинные пальцы и узкая кисть, трудно размер подходящий найти. Нет сомнений, покупаю, плачý. И вижу детские, увлажненные признательностью глаза. Как тогда, когда она под новогодней ёлкой находила подарки. Дурочка, ей богу, дурочка. Взрослая, умная дурочка – моё дитя.
Сидим мы с ней на балконе снятой квартиры, с обзором на Ниццу в огнях, с луной, в сетчатом рисунке наплывающих облаков. С бокалами розового вина. И накануне возвращения в Лондон слышу те же трели: когда, мама, мы в следующее лето приедем с тобой в Ниццу, поверь, честное слово, буду лучше водить машину. Я: уж про вождение машины лучше не вспоминай.
