Когда мой предок…
Когда мой предок, горький пахарь,
Палил леса, валил дубы,
Когда он был колдун и знахарь,
Холоп и воин у судьбы,
Среди Руси, ещё дремучей,
В землянке бедной и сырой,
Я жил в крови его гремучей,
Оберегаемый судьбой.
Когда он строил белый город
В лаптях и латаном холсте,
Я в нём будил тоску и голод
По совершенной красоте.
Когда же колокол набатный
Взывал к кольчуге и мечу,
Я с ним шагал на подвиг ратный,
Давая мощь его плечу.
Но время шло. Бескрайней степью
Года клубились и текли.
Был бит я с ним татарской плетью
В солончаках чужой земли.
Но предок мой берёг упрямо
Святой огонь своих кресал.
И, чуть живой в полонных ямах,
Я поднимался, воскресал.
Он надевал кольчугу снова.
За голенище — острый нож.
Стонало поле Куликово,
Ведя Мамая на правёж.
Но после там, где в мёртвых трубах
Гнездилось злое вороньё,
Его я звал готовить срубы
И ставить крепкое жильё.
И он всегда вставал, послушен,
И, еле ноги волоча,
Он для меня большую душу
В делах бессмертных расточал.
Совсем как я, теперь живущий,
Сквозь гул веков услыша зов,
Живу по замыслу грядущих,
Пока невидимых сынов.
ПРОЗРЕНИЕ
В который раз седой иконописец
Неистово глядел на облака
И видел Бога в этой страшной выси,
Но был тот Бог похож на мужика.
Тогда, крестясь и охая надсадно,
Шёл старец в келью к краскам и грунтам.
И пред священной ясною лампадой
Он плакал и молился до утра.
Греховный человеческий тот образ
Был недостоин высшего венца.
А ночью тонкий отроческий голос
Пел о прекрасном облике Творца.
Но этот образ был неуловимым…
— О Господи, без муки нет ни дня.
Молю тебя, яви свой образ зримым
И вдохнови несчастного меня…
Он так молился… Шли чредой недели.
А Русь мужала в вере и борьбе.
Уж к югу с криком птицы полетели.
Снопы таскали бабы на себе.
И где-то там, на поле Куликовом,
Мужья их смяли грудью вражий стан…
О том пока не ведая, сурово
Смыкали бабы скорбные уста.
И старец ждал. А кисть его молчала.
Ему казалось, жизнь проходит зря…
Однажды ночью что-то застучало
И крик раздался близ монастыря.
Он вышел не спеша, как будто сонно,
Железною щеколдою звеня,
Открыл ворота. Молча въехал конный
И тихо сполз с храпящего коня.
Гонца внесли и ворот расстегнули
Под тёмно-русой мокрой бородой.
Он приподнялся, и глаза блеснули:
— Победа, братья! Радуйтесь со мной!..
И улыбался он, изнемогая,
Опять впадая в полузабытьё.
Не слыша, как в восторге, задыхаясь,
Вовсю гудело медное литьё.
И вздрогнул старец, сходством поражённый
Гонца с греховным ликом в небесах,
Не видя ни рубахи обожжённой,
Ни крови на запёкшихся устах.
И понял он — в мечтах о вечном братстве —
Ту истину, прошедшую сквозь тьму,
Что нету в этом лике святотатства,
Что надо верить зренью своему.
ЖАСМИН
Л. Киселёвой
Зацвёл жасмин…
Сквозь сумерки июня
Плывёт благоуханная волна,
И в матовом свеченьи полнолунья
Густеет над проулками она.
А старый домик спрятался в сирени,
Уже отцветшей, с крупною листвой.
И через кисло пахнущие cени
Выходит в сад художник пожилой.
Он любит ночь, поскольку ночью тихо.
Здесь нет друзей,
здесь извели собак.
От прозвища — «таинственного психа» —
Ему уж не отделаться никак.
Он думает, вдыхая воздух сочный,
О женщинах,
которых он любил,
О жизни бестолковой и порочной,
О том, что меньше с каждым годом сил,
О том, что снова скоро воскресенье,
Она приедет, постучит в окно…
Что в женской страсти много откровенья,
Хоть не всегда уместное оно.
Он думает без боли, без надрыва
О смерти, о непроданных холстах…
Пришла любовь. И это справедливо,
Что прежний мир весь выветрился в прах.
ПОРТРЕТ ЖЕНЩИНЫ
И вместе с усталостью мудрость вошла
В её светоносное тело.
Случайные чувства она пережгла,
Нехитрое женское счастье нашла
И страхи свои одолела.
— Борьба за бессмертие — жизнь для тебя? —
Спроси. И она засмеётся,
И тихо приложит ладонь, где дитя
Под сердцем её шевельнётся.
* * *
Рассвет пробивался сквозь тучи,
Но к полдню пришёл ветерок.
Сбил тучи в косматую кучу
И дождь отогнал на восток.
Я видел: с утра молчаливой
Ты села в саду у пруда,
Где ветром подбитая слива
Белела изнанкой листа.
Теченьем качало осоку,
Деревья шумели вдали,
А в небе тревожно высоком
Тревожные мысли текли.
Но как же тебе объясню я
Спокойный и ровный свой тон?
Ведь движет струю водяную,
Как зеркало, гладкий затон.
Спокойная, тихая сила,
Которую ты принесла,
Быть может, восторг погасила,
Но долгую радость зажгла…
ЖУК
Мы сели на скамейку у ручья.
Я стал смотреть на длинную осоку...
Вода текла, задумчиво журча
В своём полузабвеньи одиноком.
Какой-то жук в упорстве роковом
Полз по травинке с берега на берег.
Она сказала: «Хватит о пустом...
Ну, как живёшь?
Всё помнишь о потере?»
Пришлось сказать, что в жизни я терял
Лишь только деньги, шапки и ботинки...
А жук всё полз.
Он полз и проверял
На прочность стебель согнутой травинки.
Она сказала: «Шутишь, как всегда.
Я лишь прошу, не будь жесток при этом...»
А жук всё полз, но в том была беда,
Что мост его потряхивало ветром.
Она сказала: «Может, всё пройдёт?
Ведь были дни, обоим дорогие...»
И жук сорвался, и водоворот
Его унёс в подводную стихию.
«Ну, не молчи, скажи! Ты что, заснул?
Тебе, наверно, сладко издеваться?..»
И я сказал: «А жук-то потонул.
А как хотел, бедняга, перебраться»...
СОЖЖЁННОЕ ПИСЬМО
Вот сгорело бесследно «люблю»
И «прости», почернев, задымилось…
Ничего у судьбы не молю,
Не прошу мне оставить как милость.
Просто двинулась тихо душа
За теплом уходящего лета.
Просто в тёмной аллее, шурша,
Бродит лучик случайного света.
Просто листья опавшие жгут —
Слишком много заявок на Вечность.
Вот и всё… Весь неправедный суд
Над тобою, святая беспечность.
* * *
Вот и стал одиноким я вновь...
За столом мой сосед молчаливый
С носом, словно из грядки морковь,
Тянет пиво своё терпеливо.
Дверью хлопает старенький бар:
Люди входят, и люди выходят,
И какой-то непризнанный бард
Тонким голосом песню заводит.
Кто-то плачет, а кто-то кричит,
Кто-то тычет в солонку окурок,
Кто-то звонко стаканом бренчит,
Называя судьбу свою дурой...
Не понять, то ли боль, то ли блажь
Порождает здесь песню и слёзы.
Здесь нередко, впадая в кураж,
Просят водки, как просят наркоза…
Ах, душа, мне понять бы тебя:
Почему тебе легче средь шума,
Когда ты, никого не любя,
Хочешь стать беспросветно-угрюмой?
Иль спасеньем бывает порой
Затеряться в хмельном хороводе?..
Так смешно, что ты схожа с пивной:
Люди входят, и люди выходят…
* * *
У тебя сегодня дождь,
У меня сегодня дождь.
Сотни вёрст легли меж нами
Куполами мокрых рощ.
Небо в сером блёклом свете
Над тобой и надо мной.
Слышно, как стучится ветер
В окна комнаты пустой.
Словно просит состраданья,
Словно — грешное во всём —
Предаётся покаянью
Небо перед сентябрём.
Словно нам недобрый гений
Превращал до этих дней
Равновесье откровений
В разнодействие страстей.
Но сегодня тьма вопросов,
Порождённых суетой,
Вянет клумбой мокрых флоксов
Пред тобой и предо мной.
И, заламывая руки,
Рвёшься с птицами лететь...
Нам дано лишь от разлуки,
Оглянувшись, поумнеть.
СТАРЫЙ ДОМ
Я жил ожиданием счастья
И — юным рассудком здоров —
Не помнил друзей разномастье
Средь улиц чужих городов.
Текла мутноватая Лета,
Но духом иль праведным сном
Я, словно любовь без ответа,
Припомнил наш старенький дом.
И грудью сквозь ветви пробился,
Войдя в неухоженный сад,
Где дом деревянный ютился,
От ветхости сев на фасад.
И в нём, в пустоте, без умолку
Кричал-заливался сверчок.
За ставнями в узкую щёлку
Темнело стекло, как зрачок.
В глаза мы взглянули друг другу.
Но спрятал я собственный взгляд,
Как будто кого-то с испугу
Сам предал три года назад.
И, словно на тяжком допросе
Нежданного судного дня,
Я ветку рукою отбросил,
И ветка хлестнула меня.
* * *
Е. Коротковой
Ты видела, как жил я: среди хлама
Вещей и судеб гибнущих людей.
И никого затянутая драма
Не волновала, чем меня, сильней.
Не удивить судьбою обнищавшей —
Калеке бросят рубль или пятак.
Что скажет он мне, без вести пропавший,
Когда в стране не первый год бардак?
Изо всего, что выцвело и пало,
Там, где сума маячит и тюрьма,
Я сохранил язвительное жало
Едва себя сберёгшего ума.
Всё отобрали... Это лишь осталось.
Герой античный: голый, но с клинком!
Я принимаю равнодушно жалость —
Пускай же будет фиговым листком.
* * *
Отцветут георгины на клумбе.
Отвечая несмелым шагам,
Косогор в канареечной шубе
Будет тихо гудеть по утрам.
От мороза стеклянные лужи
Захрустят голубой пустотой.
И сойдёт патриарший покой
На древесные голые души.
Холодеющий воздух полей
Вдруг наполнится, будто бы эхом,
Голосами далёких друзей,
Их негромким, но радостным смехом.
Видно, снова приходит пора
Разрешенья сомнений и споров.
Увядают цветы средь двора,
Зацветают на окнах узоры.
* * *
Вот сорвалась с берёз птичья стая
И кружит, и кружит над селом.
Мокрый снег, на стекло налипая,
Оплывает холодным дождём.
Самый первый! Он лёг бестолково
На асфальт, под колёса машин,
И гнетёт дорогая обнова
Плечи хрупкие тонких рябин.
Словно вышел пустой, бесшабашный,
Наудачу затеянный флирт,
Где душа, представляясь отважной,
Навсегда выгорает, как спирт.
Где за страстью приходит усталость,
А за щедростью скупость бредёт.
Крохи жизни загублены. Малость?
А болит и забыть не даёт.
Печь затопишь, согреешь свой ужин,
Вспомнишь медленно прожитый год...
И уснёшь — мухи белые кружат,
И проснёшься — всё так же метёт.
ЛЕСОРУБ
К нему по ночам приходили деревья,
Которые он корчевал и рубил.
Считал, коль работа, то прочь cуеверья,
А тут оказалось, что души губил.
И каждую ночь жаркодышащим летом —
То шорох, то скрип у закрытых дверей.
Он глянет в окно — там стволов силуэты
И голос берёзовых тонких ветвей:
— Мой милый, ты помнишь поляну лесную,
Где встретились мы? А я помню твой пыл,
Ладони твои и твои поцелуи...
Любил? Так за что же тогда погубил?
— Ловкач! — рядом пихта сибирская встала
И крепкою ветвью вокруг повела. —
Обманет, погубит — ведь знала с начала,
И всё же себя на позор отдала...
И целую ночь без конца разговоры.
Затлел в темноте сумасшествия нимб.
Он с треском задёргивал тяжкие шторы,
Но прошлое встало, как месяц, над ним.
Связала судьба с беспокойной артелью...
— Ну, что ты задумался, кореш? Руби!..
Там за ночь, пропахшие потом и прелью,
В длину на вершок вырастали рубли.
И жгла его спиртом, мошкою, кострами
Тайга, что для смелых и сильных щедра.
Прилюдьем к сплошной нескончаемой драме:
— Ребята, кто в город с получки?
— Ура-а-а!
А город сжигал его страсть. И карманы
Худели, как он, беспробудно хмельной.
Милиция, женщины, пьянь, хулиганы...
И снова рогатина с бензопилой.
По кругу, по кругу железные зубья,
По кругу, по кругу горячие дни...
Решился: «Уеду, не так уж и туп я».
Простился с друзьями — исчезли они.
Забыты тайга и былые кочевья,
Но совесть непропитая не молчит.
— Простите меня, мои души-деревья! —
В ночи квартирант сумасшедший кричит.
ЛЮСТРА
(Современный сюжет)
Вернулся с севера.
А в кейсе — сотни тысяч.
Оделся в импорт. «VOLVO» приобрёл.
Женившись на красавице-актрисе,
Её в квартиру новую привёл.
Авторитет. Хорошие знакомства.
Евроремонт. Вокруг блестит хрусталь...
И, наконец, забота о потомстве —
Вкатил в квартиру новенький рояль.
Какой-то праздник. Кто-то дарит люстру.
Отпраздновали. Он залез на стол
Повесить люстру. Стол тихонько хрустнул.
Он на пол рухнул. Люстру расколол.
Скандал с женою. Ночевал у брата.
Неделю он с расстройства много пил.
Поехал, чтоб признаться виноватым,
Машину свою новую разбил.
Домой вернулся. Там царила тёща.
Едва успел для брюк забрать ремень.
Забрал свой кейсик — лёгонький и тощий —
И укатил в далёкую Тюмень.
* * *
Тонут, тонут друзья постепенно —
Кто в коврах, кто в чинах, кто в жене…
Став серьёзными и степенными,
Все — упрёк нестепенному мне.
Но, как вспомню, что с ними встречался,
Жал им руки, желал им добра,
Ощущаю — как будто держался
То ль за рубль, то ль за угол ковра.
* * *
Без сожаления земля
Отдаст метелям шубу лисью,
Без сожаленья тополя
Отпустят стаи лёгких листьев,
Без сожаления сады
Поднимут ветви вверх послушно,
Когда последние плоды
Освободятся равнодушно.
Но почему бесстрастье их
Мне не уменьшит горькой боли,
Когда из слабых рук моих
Ты ускользаешь поневоле?
Как мне понять,
что здесь вина
Природы вечного закона —
Рассыпал колос семена,
Но дал зерно в земное лоно?
Уймусь.
Присяду у огня.
Заснёт мой ум в промозглом свисте.
Без сожаленья тополя
Отпустят стаи лёгких листьев...
