— К тебе можно? — на пороге веранды стоял Кузьмич — сосед по даче. Я был с ним почти не знаком. Так, кивнёшь при встрече или издалека, этим всё и ограничивалось. Более того — недолюбливал его. Недолюбливал за то, что овраг — естественную границу между нашими участками — превратил в мусорную свалку; за то, что, не стесняясь в выражениях, грубо вёл себя с женой — бабой Аней, простой, доброй женщиной.
Странная это была личность. Всегда хмурый, недовольный всем и вся, с неизменным окурком во рту, он нехотя ковырялся на грядках. Две своих примитивных теплички, сплетённых из орешника, накрывал клочками старой, драной плёнки. Брился редко, одевался во что попало.
Но были исключения, когда по определённым датам в календаре Кузьмич преображался. На нём были яловые сапоги, брюки галифе, защитная гимнастёрка, под которой виднелась тельняшка, и фуражка-сталинка. Что это было? Возможно, дань прошлому, где молодость — и всё по другому, и всегда есть место тому, что в розовом цвете. Меня, чья детская мечта стать моряком так и не осуществилась, наличие тельняшки в «прикиде» Кузьмича смущало — вроде бы не к месту.
Два летних приземистых строения, сколоченных Кузьмичом из подручных материалов, с плоской крышей, крытые рубероидом, примостившиеся неподалёку на противоположном берегу оврага, невольно ассоциировались с хижиной дяди Тома из одноимённой книжки, прочитанной в детстве.
Одна хижина служила кухней-столовой, другая — спальным помещением. Дворовый туалет был втиснут между ними — очень удобно! Внутри хижин с потолка между жердями свисала солома — Кузьмича это не смущало.
Для него и ещё нескольких семей, живших в Москве, деревня была малой родиной. В начале девяностых годов в заброшенной деревне всем желающим раздали землю. Появились активные люди, они объединились и стали благоустраивать деревню. Однако большинство «аборигенов», в том числе и Кузьмич, как ни странно, уклонились от участия в общественных делах. Изначальная причастность к деревне служила им своеобразным алиби — «они обязаны, а мы имеем право».
В пятницу вечером к Кузьмичу из Москвы приезжал сын Николай — грузчик мясокомбината, мечтавший стать кладовщиком. Отец с сыном по заведённому ритуалу пили до глубокой ночи, о чём-то громко спорили, используя для связки слов и большей убедительности матерщину. Непонятно, о чём можно было спорить с Николаем, который знал всё и на всё имел безапелляционное мнение.
Для меня, «русского азиата»1, ненормативная лексика между отцом и сыном в присутствии матери была дикостью. У нас другой менталитет. Мы не особенно склонны к крепким выражениям в принципе, да и никогда не позволим себе этого в присутствии родителей, женщин и детей.
Но первый шок на своей исторической родине я испытал несколько ранее, в соседней деревне, где располагались местный совхоз и сельский Совет. Помню, к председателю Совета в тот день я приехал не вовремя — он отсутствовал. Чтобы скоротать время, решил прогуляться. Неподалёку стояли обшарпанные двухэтажные железобетонные хрущёвки. Советские партийные органы наивно полагали, что «рабочий» совхоза, как и рабочий в городе, после трудов праведных будет культурно отдыхать в квартире: читать газеты, слушать радио и смотреть телевизор. Однако человек, который жил и работал на земле и которого почему-то обозвали «рабочим», был вынужден обзаводиться подсобным хозяйством.
Поэтому повсюду в сельской местности рядом с многоквартирными домами стихийно возникали разномастные убогие курятники, свинарники и даже коровники. У ближайшего из домов возле такого коровника женщина и дочь-старшеклассница подавали вилами сено на небольшой стог. Сено принимал глава семейства. Он был явно недоволен неумелыми действиями жены и дочери.
То и дело сверху — истошным голосом на всю округу — в их адрес раздавался отборный мат. От возмущения во мне всё закипело! Так и снял бы «гегемона» со стога из берданки! Затем удалось немного успокоить себя — вспомнилось: «В древнем Риме нецензурная брань была уделом плебеев».
В субботу после обеда Николай заводил свой «Москвич» и ехал за семь километров в райцентр — московской водки всегда не хватало, а халявной мясокомбинатовской закуски было ещё предостаточно. Застолье продолжалось...
На следующий день Николай приходил в себя, а вечером «отчаливал» в Москву. Кузьмич пару дней после отъезда сына ходил злой, с головной болью и красными глазами. Через неделю всё повторялось.
Итак, на пороге стоял неожиданный гость.
— Проходи, Кузьмич! — соблюдая вежливость, пригласил я его.
— Здравствуйте! — приветствовала его жена.
Кузьмич кивнул, молча прошёл к столу; из одного кармана достал бутылку водки, из другого стал вынимать варёные яйца.
— А это зачем? — с недоумением спросил я.
— Хочу выпить с тобой, не возражаешь?
Для меня это предложение было полной неожиданностью, но отказывать гостю было не в моих традициях.
Жена засуетилась, на скорую руку, как говорится — что Бог послал, собрала на стол и присела с нами. Стол преобразился. Куриные яйца, принесённые Кузьмичом, сиротливо и будто не к месту сгрудились на блюдце.
Кузьмич аккуратно разлил водку по рюмкам и произнёс неожиданный тост:
— Ты геракл! На своём участке за три года ты проделал то, что мы не сделали и за тридцать лет! За тебя, ты геракл! — повторил он.
Я пожал плечами и пригубил. Водка и другие крепкие напитки были не для меня — несовместимость организма с формулой спирта.
Геракл не геракл, но Кузьмич был прав: потрудиться пришлось! При первом знакомстве с моим будущим земельным наделом работница сельсовета осторожно обронила:
— От этого участка все отказываются!
Действительно, было от чего прийти в уныние: бурелом, мелколесье, заросли кустарников и крапивы. Но у моих предшественников был выбор, а мне, припозднившемуся, выбирать было не из чего, и я спокойно решил: «Дарёному коню в зубы не смотрят».
К счастью, это оказался не «конь», а «конёк-горбунок»! Когда были расчищены мелколесье и заросли, убрано несколько распластанных на земле полусгнивших вековых деревьев, я, как в джунглях, пробился к крутому берегу лесного ручья и ахнул: передо мной открылся замечательный вид на живописную пойму. Стало ясно — моей душе здесь будет комфортно!
Между тем, слегка притронувшись к закуске, Кузьмич продолжал:
— Теперь тут большинство такие, как вы — приезжие, а я родился в этой деревне. Отец до войны был председателем колхоза. Родительский дом напротив, он принадлежит младшему брату.
Братья не дружили. Младший брат в деревне почти не появлялся. Старый бревенчатый бесхозный дом с протекающей крышей ветшал на глазах, превращаясь в «графские развалины».
— Раньше здесь было строго, — продолжал Кузьмич, — за мешок травы, а… — и он безнадёжно махнул рукой. — В деревне было более семьдесяти дворов и начальная школа. В аккурат на этом месте стоял колхозный амбар, рядом — кузня. В сорок первом отец ушёл на войну и пропал без вести. Осенью, в конце октября, в деревне появились немцы. Пробыли они здесь почти два месяца, вроде никого не трогали, да и не за что было! Во второй половине декабря началось наступление наших войск. Во время бомбёжки немецких позиций на деревню упало несколько авиабомб — два дома сгорело. Наши войска наступали из-за Оки. Немцев как ветром сдуло! Давай выпьем за это! — предложил Кузьмич, и мы дружно чокнулись.
— После войны деревня стала хиреть, рабочих рук не хватало. Одни подались в райцентр, другие в Серпухов и Москву, школу закрыли. В семидесятые годы деревню добили окончательно! Неперспективной признали! А я так думаю, это нас неперспективными признали — вот и не стали тратиться!
А деревня-то старинная! Сейчас два дома от неё и осталось! Сколько таких деревень по России сгубили! Мы ведь не Прибалтика! Там, говорят, ни один хутор не тронули! Ты, по слухам, из Средней Азии, там-то как было?
Кузьмич задел больную для меня тему, как будто наступил на больной мозоль.
— Там все кишлаки2 электрифицировали, проложили хорошие дороги, построили школы, дома культуры и быта, обеспечили медициной, а потом в газетах публиковали списки всё новых и новых матерей-героинь!
— Значит, всё верно! — подытожил Кузьмич. — Неперспективными нас признали!
Слегка захмелев, Кузьмич разговорился:
— В сорок девятом в армию призвали, попал на Северный флот. Служил на крейсере. Летом, на пятом году службы, мы стояли на рейде, и вдруг среди моряков прошёл слух, что на корабле работает Особый отдел флота — вызывают, беседуют. Всем стало не по себе: что выясняют, что ищут?
Пришла моя очередь. Рассыльный передал приказ — явиться в каюту замполита. Явился. Офицер-особист предложил сесть. Перед ним лежала папка, я сообразил — моё личное дело.
«Василий! — обратился он ко мне. — Служба у тебя проходит нормально, командиры довольны! Я ознакомился с твоим личным делом, оказывается, мы с тобой земляки, я ведь тоже калужанин!»
Меня это немного успокоило, земляк всё-таки!
«Скажу тебе, Василий, доверительно! — продолжал особист. — Вашему кораблю предстоит дружественный визит в Норвегию, а это — капиталистическая страна! Понимаешь, какая ответственность ложится на всех нас? Команда должна состоять из надёжных моряков, преданных партии и Родине, каждый должен отвечать высокому званию советского человека! Мы, Василий Кузьмич, должны избавиться от всех неблагонадёжных, и долг таких, как ты, помочь нам в этом! Давай поговорим откровенно, как земляки!» — предложил особист.
— Поговорили… — он задумался, тяжело вздохнул и выпил. — Ну, а потом началось — перетрясли всю команду! Друга моего тоже… Так больше и не свиделись!
Кузьмич разволновался, достал носовой платок и громко высморкался.
Я понятия не имел, что ожидало «неблагонадёжных» моряков в начале пятидесятых годов, но попытался успокоить Кузьмича предположением, что ничего страшного с ними не случилось и всё ограничилось переводом их на менее значимые корабли.
Справившись с волнением, гость продолжал:
— В акваторию норвежского порта мы пришли утром. На борт поднялись лоцман и переводчик. Ошвартовались без проблем. В течение дня корабль посетили посол нашей страны, командующий ВМС Норвегии и мэр города. Вечером того же дня наши офицеры во главе с командиром корабля нанесли ответные визиты.
На юте нас выстроили для последнего инструктажа. Жителям города предоставлялась возможность посетить корабль, а для личного состава в сопровождении офицеров планировались экскурсии в город.
Все последующие дни команда была в парадной форме. Офицеры в чёрных брюках, белых кителях и фуражках, на левом боку — кортики. Моряки в чёрных брюках, белых форменках и бескозырках.
С первой группой матросов я побывал в городе. Нам объяснили, что норвежцы — потомки древних викингов. Мне это ни о чём не говорило, но люди, мы убедились, живут культурно: интересные здания, черепичные крыши, кругом чистота, улицы вымощены камнем. В это же время экипаж корабля принимал гостей — местных жителей. На палубе играл духовой оркестр, обстановка и настроение были праздничными.
Из города мы вернулись к обеду, и тут мне запомнился такой случай! Два молодых человека, поддерживая под руки ветхую старушку, поднялись на палубу.
К ней подошёл дежурный офицер, и та с сильным акцентом, на русском языке объяснила, что она дворянка из России, эмигрировала во время революции. Слух об этом разнёсся быстро, её обступили. Графиня обратилась со странной просьбой:
«Прошу вас, дайте мне русского хлеба».
Её желание с готовностью исполнили. Хлеб на корабле выпекался отменный! Старушке принесли бумажный пакет с чёрным хлебом. Дрожащими руками она вынула буханку, приблизила к лицу, глубоко вдохнула запах свежеиспеченного хлеба. По щекам потекли слёзы…
«Спасибо! Храни вас Бог!» — тихо произнесла она, перекрестила окружающих, и молодые люди бережно повели её обратно.
— В тот день я и познакомился с ней!
— С кем «с ней»? — тут же отреагировала жена.
— С норвежкой, на которую ты очень похожа! — неожиданно выдал Кузьмич. — Я ведь ещё из-за этого давно собирался зайти к вам! Как только увидел тебя, — обратился он к жене, — всё опять нахлынуло и не даёт покоя!
— Это уже интересно! — и я разлил водку по рюмкам.
То-то мне жена говорила, что Кузьмич на неё смотрит как-то странно, при удобном случае пытается заговорить, а я над ней подшучивал:
«Поклонник проявляет активность!»
Кузьмич продолжал:
— Она пришла на корабль одна, стояла растерянная, с букетиком цветов. Русые волосы, одета в белое платье с вышитым национальным орнаментом, вся аккуратненькая, как точёная! — И добавил: — В деревне у нас таких не было. Ноги сами понесли к ней. Подошёл, встал навытяжку, поздоровался, ткнул себя в грудь и представился:
«Василий! Можно Вася!»
«Ту мон (Доброе утро), Васья!» — ответила она, робко улыбнулась и протянула цветы, с которыми я не знал, что делать.
Девушка показала на себя и произнесла:
«Анна!»
«Надо же, русское имя!» — мелькнуло у меня. Широким жестом, на правах хозяина, я пригласил её ознакомиться с кораблём. Водил, показывал, что-то объяснял; в ответ она одобрительно кивала головой:
«Я, Васья! Я!»
Вечером узнал: «я» обозначало «да».
Экскурсия закончилась на баке. Я был свободен от вахты. Мы любовались панорамой города и морем, над нами кружили чайки. Этим чудесным, солнечным днём Анна была необыкновенно хороша — и, прежде всего, какой-то внутренней красотой, которая угадывалась в ней и по взгляду, и по отношению к людям. Она странным образом действовала на меня. Моя душа простого, грубого, деревенского парня была охвачена ранее не известным, светлым и чистым чувством, и всё вокруг было прекрасно!
Не знаю, сколько времени мы пробыли вместе, но пора было расставаться.
Я проводил Анну к трапу. Она протянула мне свою маленькую, тёплую, душистую ладонь и произнесла:
«Так! Васья! Ха де!» («Спасибо! Васья! До свиданья!»).
В ту ночь я спал плохо, не мог успокоиться. Вспоминал каждую минуту, проведенную с Анной. Думал о себе, о ней. На другой день ждал, маялся. Друзья заметили, стали подтрунивать, а я хотел одного — ещё хотя бы один раз увидеть Анну и побыть с ней рядом. Но её не было.
Шёл последний день нашего пребывания в Норвежском порту. Вдруг ко мне подбегает Андрей (рундуки в кубрике, на которых мы спали, находились рядом) и радостно сообщает:
«Иди, твоя норвежка пришла! Вот возьми, подаришь!» — и сунул в руку небольшой свёрток. Сердце громко застучало в груди, я кинулся на верхнюю палубу. Анна стояла на том же месте, что и в прошлый раз.
«Здравствуй, Анна!» — с волнением произнёс я.
«Ту мон, Васья!» — ответила она.
Нас не интересовал корабль. Мы нашли спокойное место: стояли, смотрели в морскую даль, на порт, на скрывающийся в дымке город, друг на друга.
Я не знал, кто была Анна, но всем своим существом чувствовал: впервые в жизни рядом со мной девушка, которой я хотел бы быть достоин, которой безоглядно доверил бы всё и пошел бы с ней хоть на край света!
Между тем, время утекало, словно из меня жизнь.
«Анна! Завтра мы уходим!» — печально выдавил я и жестом изобразил кораблик на волнах. Она поняла, слегка кивнула, прикрыв ресницы. Но это было ещё не всё: совершенно некстати приближалось время заступать мне на вахту.
И вот наступил момент, когда я с тяжёлым сердцем показал на часы и обречённо развёл руками. Она поняла и это.
Анна открыла сумочку, достала маленькую раскрашенную деревянную лошадку — национальный сувенир — и протянула мне. Я поблагодарил её, развернул свёрток Андрея — там была яркая красивая матрёшка. Она радостно всплеснула руками!
Когда мы расставались, в её глазах стояли слёзы, у меня — ком в горле.
«Ха де, Васья!» — были её последние слова.
На следующий день, едва стало светать, наш крейсер отшвартовался от норвежского берега. Провожающих не было.
С тех пор бывают моменты, когда я закрываю глаза и вижу в утренних сумерках тот пирс и силуэт девушки в белом платье. Она всё машет и машет мне платком…
Кузьмич наклонился, закрыл лицо руками… Наступила тягостная пауза. Мы с женой замерли.
Возможно, не вовремя, но когда Кузьмич пришёл в себя, я задал ему вопрос, который не мог не задать:
— А как же жена, наверно, не случайно — Анна?
Кузьмич покосился на меня и недовольно буркнул:
— Совпадение.
Первой умерла добрая баба Аня.
— Погоды-то, погоды нынче какие! — сетовала она на непрекращающиеся долгие дожди. Зная о том, что мы не грибники, баба Аня, знаток здешних грибных мест, по пути из леса всегда заходила к нам и делилась грибами.
Через два года у Кузьмича началась катаракта, затянулся левый глаз, а вскоре из жизни ушёл и он.
Сын Кузьмича — Николай всё-таки стал кладовщиком. Заматерел, купил подержанную иномарку, отрастил брюшко. Развёлся с женой, возит в деревню женщин, жарит шашлыки, и до глубокой ночи гремит попса в его автомобиле…
Младенец на свет рождается святым. Что происходит с нами дальше?
Сказывается несовершенство человеческой природы?
Таруса, ноябрь 2010 года
