И привела сюда меня судьба
Шёл 1995 год. В России грандиозно отметили полувековой юбилей Великой Победы, близилось 100-летие со дня рождения великого русского поэта Сергея Есенина. Державу, отбросившую серп и молот и вновь вознёсшую двуглавого орла, захлёстывала волна преступности и безработицы, безудержной инфляции и передела собственности. На глазах нивелировались нравственные и духовные ценности. Искреннее проявление любви и сострадания к Родине, переживающей нелёгкие времена, считалось чем-то унизительным и никчёмным. Простого человека многотонным прессом давили идеи глобализации, умы превращались в бухгалтерские счёты. Народ некогда великого государства онемел под гипнозом заокеанского зелёного змия — доллара США. Всё с легкостью продавалось и покупалось, даже самое святое и, казалось, незыблемое…
Особое решение комиссии
Мы допущены к вступительным экзаменам в Литературный институт имени Горького, — души переполнялись радостью, глаза светились счастьем. Молодые калужские литераторы: Виктор Боченков, Сергей Терн и я, с сумками и чемоданами, полными книг и школьных учебников, неслись в щемящую сердце неизвестность. Под стук колес электрички Калуга—Москва думалось: как встретит нас «озападнившаяся» столица? Сдадим ли экзамены? Каков он — единственный не только в бывшем Советском Союзе, но и, наверное, во всём мире — Литературный институт, в котором учились знаменитые современные отечественные поэты и писатели?
Честно говоря, я представлял себе здание учебного заведения похожим на стандартные железобетонные строения других ведущих российских вузов. Но реальность оказалась загадочной и романтичной. От особняка Герцена на Тверском бульваре, его узеньких коридоров и тесноватых комнат, уютного дворика с небольшим памятником русскому писателю и критику — веяло Золотым и Серебряными веками великой русской литературы. Казалось, из-за угла может выйти Пушкин, в ворота — шагнуть Достоевский, Есенин и Блок…
Преподаватели, принимавшие экзамены, относились к нам, поступающим на заочное отделение, снисходительно, ведь подавляющее большинство из нас окончили среднюю школу 10, а то и 15 лет назад. И неудивительно, что почти все знания за десятый класс из головы давно выветрились. Меня удивляли люди, сдававшие экзамены на одни пятерки, я же был серым середняком, ничем не выделяясь из основной массы абитуриентов.
Помню, когда после заключительного экзамена зачитывали список студентов, поступивших в институт, меня охватила грусть — я не добирал всего один-единственный балл. «Что ж, — думал, — не судьба, буду паковать чемодан».
Но в один из августовских дней случилось какое-то чудо. Нас вызывали на собеседование. Трудно описать волнение, охватившее меня в те минуты. Члены экзаменационной комиссии, профессора и доктора филологических наук, попросили прочитать несколько своих любимых стихотворений. Помню, я прочёл тогда лирическое «Чудесно было в домике твоём…» и, кажется, короткое стихотворение о судьбе России «Под гипнозом зелёного змия…».
Я радовался, как мальчишка, которому родители преподнесли долгожданный подарок, когда во дворе института подвели окончательные итоги вступительной сессии. «Особым решением комиссии», хотя и не добрал одного балла, я был зачислен в Литинститут и знал, что буду учиться на творческом семинаре под руководством поэта-фронтовика Николая Старшинова.
С содроганием вспоминаю 90-е годы ушедшего века. Что и говорить, времена были мутные и жестокие. Чудовищный расстрел Дома Советов, беспредел и война в Чечне, развал экономики, убийственный дефолт в августе 1998-го. Людям месяцами не выплачивали зарплату. Чтобы скопить деньги на очередную сессию, приходилось «пахать» в частном предприятии при Калужском филиале МГТУ имени Баумана, а вечерами и ночами подрабатывать продавцом и сторожем в коммерческой палатке, а затем грузчиком на дрожжевом оптовом складе. Честно скажу, были такие моменты, когда хотелось бросить учёбу в Москве и уйти в калужскую «тину». Но судьба распорядилась иначе…
Зашуршали друзья-тараканы
Конечно же, самыми яркими и запоминающимися были вступительная и первая установочная сессии. Общежитие Литинститута на улице Добролюбова превратилось для студентов-заочников в литературную вселенную, а сами далеко уже не юные дарования походили на мерцающие звёздочки, рвущиеся в современную отечественную литературу. Критики, поэты и прозаики (их в шутку называли «прослониками») почти каждый вечер собирались в одной из комнат на четвёртом этаже, знакомились, самозабвенно читали друг другу свои творения, ну и, чего греха таить, выпивали.
Неуютные (не хочется вдаваться в подробности), не знавшие ремонта, наверное, с брежневских времён, комнаты общаги заселили люди самых разных профессий, собравшиеся из самых глухих и экзотических уголков необъятной страны. Журналисты и учителя, работники театра и торговли, юристы и частные предприниматели, бывшие и действующие военные, заводчане и грузчики из центральной России, Сибири, с Урала, Алтая, Дальнего Востока, Северного Кавказа, Украины и Прибалтики — на несколько недель становились единой семьёй.
Наши неугомонные души наполнялись любовью к литературе, мы жили и бредили стихами и рассказами, делились отрывочными знаниями в области литературоведения, истории, цитировали русских и зарубежных классиков, с упоением философствовали. Скрывать нечего — все «общаговские» поэтические «круглые столы» проходили под звон водочных и пивных бутылок, которые иногда, учитывая бедность студенческой братии, казалось, сваливались с потолка. Тогда, помню, у меня и родилось это шуточно-ироническое стихотвореньице:
Зашуршали друзья-тараканы —
Обитатели газовых плит.
Литераторы смотрят в стаканы.
Каждый думает, каждый творит.
Кто-то что-то читает кому-то,
Только тот ничего не поймёт.
Общежитие Литинститута —
Кто-то ползает, кто-то поёт.
Колобродит, гуляет общага.
Расправляет усы таракан,
И какой-то поэт-бедолага —
Свои рифмы роняет в стакан.
Бурное литературное общение среди однокурсников, если мне не изменяет память, продолжалось сессии три-четыре и после второго курса стало потихоньку затихать. Точнее говоря, творческий народ делился по симпатиям, интересам, стали создаваться даже семейные пары.
Прозаики почему-то были более стойкими, легче приспосабливались к «общаговской» жизни, а вот впечатлительные и влюбчивые поэты впадали в апатию и хандру, которые старались залить внушительной дозой спиртного. Некоторые мужики-студенты перестали ходить даже на самые интересные и полезные для будущих литературных работников лекции, читавшиеся преподавателями на самом высоком уровне.
Мне, помнится, особенно нравились лекции по древнерусской литературе, истории, философии и «зарубежке». На них я сделал для себя очень много полезных открытий. Почти со всеми преподавателями, профессионалами в своём деле, у нас складывались вполне нормальные, тёплые отношения. Но всё же возьму на себя смелость сказать, отдушинами для студентов-заочников были творческие семинары, которые вели знаменитые писатели и поэты.
Наш дедушка
Поэт-фронтовик Николай Константинович Старшинов, на семинаре которого я учился, запомнился мне человеком очень добрым и скромным. Он ходил в простеньком костюме или кожаном пиджачке, опираясь на палку, служившую ему костылём. Последние годы старые фронтовые раны не давали ему покоя.
Старшинов не носил орденов и медалей, фронтовым героическим прошлым не хвастался. Он никогда не афишировал себя, не отзывался плохо о Литинституте, который сам в своё время окончил. Этим, помнится, страдали некоторые мэтры-преподаватели. Николай Константинович даже в самые трудные дни после болезни относился к семинаристам с уважением, не срывал на них злость. От него нельзя было услышать резкой, уничтожающей критики даже в адрес того, кто мог, выйдя на трибуну, читать стихи «ни о чём» — про жужжащих мух или кухонных тараканов, погружаться в дебри заумного словоблудия, подражая модным поэтам-эмигрантам.
Многие наши стихи ещё не были высокого уровня, оставались сырыми. Николай Константинович тактично делал справедливые замечания, указывал на недостатки. Я помню, как Николай Константинович, прочитав некоторые мои стихотворения, говорил: «Здесь перебор с тематикой пьянства, здесь — стихи о стихах». Он был прав, но в его справедливой критике не слышалось злорадства и высокомерия. У него не было любимчиков.
Николай Константинович жил природой и любовью к частушкам, которых за свою жизнь собрал и опубликовал несколько десятков тысяч. Он с упоением рассказывал нам о деревне в Тверской области, где он любил отдыхать и ловить рыбу. «Наш дедушка», как ласково мы называли его между собой, был заядлым рыболовом. Ещё Николай Константинович любил вспоминать забавные истории, случавшиеся со знаменитыми писателями и поэтами. Эти истории он потом отразил в своих мемуарах «Что было, то было».
В последние годы жизни у поэта-фронтовика было очень мало времени, чтобы писать стихи, он занимался составлением поэтических сборников. В трёхтомник «Земли моей лицо живое» вошли стихи о сельской жизни, собранные от былин до наших дней. Старшинов составил несколько антологий «Молодые голоса», где собраны стихи более сотни молодых поэтов 80-х, живущих от Бреста до Владивостока. Главный труд (самый почётный, как говорил сам автор) это работа, посвящённая 40-летию Победы — составление 12-томника «Венок славы». В этом издании уделено внимание всем крупнейшим битвам Великой Отечественной войны. По воспоминаниям Старшинова, эта работа хоть и отнимала массу времени, но доставляла радость и воспоминания, щемящие сердце. В это собрание сочинений Николай Константинович постарался включить не только стихи известных поэтов — Симонова, Суркова, Луконина, но и стихотворения простых солдат, непосредственных участников боёв, инвалидов войны. Работая над антологией, Николай Старшинов вспоминал многие эпизоды той страшной войны, людей, своих друзей-фронтовиков, погибших и живых, проливших кровь во имя Великой Победы.
…Восемь лет со дня сдачи последнего выпускного экзамена и защиты диплома пролетело, как сон. Когда я вспоминаю учёбу в Литинституте и поэтические семинары, которые вёл Николай Старшинов, в душу рвётся есенинское — «большое видится на расстоянье». Старшинов оставил свой неповторимый след в русской поэзии: «…О, как могуч и как красив мой голос, / Помноженный на сотню голосов!» Нам сегодня как воздуха не хватает чувства соборности, настоящего товарищества и взаимовыручки.
На одном из вечеров в Центральном доме литераторов, посвящённом 80-летию Николая Старшинова, патриарх отечественной поэзии Виктор Фёдорович Боков говорил: «Николай Старшинов — редкий труженик нашего времени и нашей литературы. Он без остатка отдавал себя молодёжи, был прекрасным поэтом и деятелем культуры».
Писатель Владимир Крупин отмечал, что «Николай Старшинов олицетворял пример высочайшей дружбы, которая в литературных кругах очень большая редкость.
Сегодня в России, наверное, нет ни одного писателя или поэта, который бы ввёл в русскую литературу столько молодых авторов, многие их которых смогли реализоваться. В этом ключ и зерно Николая Константиновича, его человеческого и творческого подвига».
«Поэты вернутся дождями...»
Незадолго до весенней сессии третьего курса (в начале февраля 1998 года) я с прискорбием узнал, что Николай Константинович после продолжительной болезни ушёл из жизни. Руководителем нашего семинара стал Владимир Костров — давний и преданный друг Старшинова. С горем пополам мы узнали, что Николая Константиновича похоронили где-то на окраине Москвы. Вспоминаю, как небольшой компанией семинаристов мы колесили по задворкам столицы и искали кладбище и могилу поэта-фронтовика. Мартовская грязь и распутица не могли удержать нас в общаге.
…У коричневого глиняного холмика, утопающего в цветах и венках, по русской традиции открыли бутылку и помянули человека, который прожил нелёгкую жизнь, беззаветно служа Родине и литературе. Николай Константинович ушёл от нас бесстрашным бойцом пулемётной роты, верным присяге Солдатом Поэзии.
Расставшись навеки с друзьями,
Уйдя из родимого дома,
Поэты вернутся дождями,
Раскатами вешнего грома.
Поэты вернутся лучами
Июльского жаркого солнца
На встречу с родными, друзьями,
Их свет на потомков прольётся.
...
Поэты уходят… И грустно,
И тяжко в душе и на сердце.
Пройдёт… и поэты вернутся,
Чтоб памятью нашей согреться.
(Из стихотворения «Памяти Николая Старшинова»).
