Живёт в Омске Николай Михайлович Трегубов – литератор, известный традиционностью поэтики стихотворений. И его любовь к словесному искусству прошлого зашла весьма далеко.
Начну разговор об этой любви «с яйца» (у древних римлян обед, как правило, начинался яйцами и заканчивался фруктами). В омском литературном журнале «Вольный лист» (2011, № 8) опубликована статья Николая Березовского «И «расширяются зрачки» от «угольков» в «Литературном Омске»». В этой статье автор рассказывает трогательную историю о том, как после презентации рецензируемого им номера журнала ему позвонил Николай Трегубов (Березовский здесь называет тёзку «хорошим сибирским поэтом») и со скорбью в голосе попросил обратить внимание на начало подборки стихотворений Марины Безденежных, что опубликована в рецензируемом Березовским номере. Оказалось, первое стихотворение содержит плагиат. Кандидат филологических наук, зав. кафедрой лингвистического образования Института развития образования Омской области Марина Безденежных присвоила блоковскую строчку «Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!», не снабдив стихотворение, в котором сделано заимствование, никакими маркерами цитации: ни эпиграфом, не посвящением, ни кавычками, ни сноской. А название подборки – «Повод для песни» – чистой воды плагиат у омского поэта Аркадия Кутилова (об этом Березовский не пишет). Автор рецензии на номер «Литературного Омска» называет Безденежных «бесстыдным пером». А 3. 12. 2010 «Литературная Россия» (№ 49) опубликовала заметку Николая Березовского «Плагиатору для навара сгодится и Тара[1]» – о том, как Трегубов публично уличил в литературном воровстве ещё одно «бесстыдное перо» – омского прозаика Сергея Прокопьева. Что же, честь и хвала тёзкам за борьбу с плагиатом в наше время, когда литературное воровство считается чуть ли не хорошим тоном.
Но точно ли Трегубов – «хороший сибирский поэт»?
Именно так называет его и омский критик поэзии и художественной прозы Евгений Барданов.
Через несколько дней после выхода в свет «Вольного листа» со статьёй об «угольках» попалась мне на глаза итоговая книга избранных стихотворений Николая Трегубова «Родовой стан», изданная в 2011 году Министерством культуры Омской области. Дошёл до с. 16, до стихотворения об августовских зорях – глазам своим не поверил. А ведь автор «Родового стана» сделал почти то же самое, что и Марина Безденежных. Судите сами. Трегубов: «<…> Я и счастье, и горе / Принимаю уже / Так спокойно, не споря, / Как последний урок, / Ведь для счастья и горя / В сердце есть уголок». Блок: «<…> Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! / И приветствую звоном щита! / Принимаю тебя, неудача, / И удача, тебе мой привет! / В заколдованной области плача, / В тайне смеха – позорного нет!». Вероятность того, что Трегубов, человек, окончивший 4 вуза, член Союза писателей России, руководитель областного литобъединения имени Якова Журавлёва, главный редактор журнала «Преодоление», не знал данное стихотворение Блока, равна нулю. Да и вообще процитированные выше строчки Николая Михайловича «пахнут» Серебряным веком. Есенин: «Всё встречаю, всё приемлю». Сологуб: «Я люблю мою тёмную землю / И, в предчувствии вечной разлуки, / Не одну только радость приемлю, / Но смиренно и тяжкие муки». Все эти произведения классиков могут изучаться в 11-м классе среднеобразовательной школы[2].
И после такого Марина Безденежных – «бесстыдное перо», а Николай Трегубов – «хороший сибирский поэт»?
Возможно, это не единственный факт литературного воровства в книге «Родовой стан». Но в разговоре о плагиате нужно быть осторожным. И вот почему. Сходство не всегда свидетельствует о генезисе. В моём стихотворении «Апрель» есть образ солнца, едущего по рельсам. Образ этот связан с моим детским воспоминанием: в школу я ездил на трамвае. Вагон приезжал с востока, где всходило солнце. Через месяц после написания стихотворения я с удивлением обнаружил едущее по рельсам солнце в одном из «мистических рондо» Бориса Поплавского. Поплавский был (и остаётся), конечно, моим любимым поэтом, но то «мистическое рондо» по каким-то причинам я всё время пропускал.
Некоторые строчки из книги «Родовой стан» очень похожи на плагиат, но поймать автора за руку мы не можем. Трегубов: «Яро вьюга вилами / Мечет снег». Павел Васильев: «В чёрном небе – волчья проседь, / И пошёл буран в бега, / Будто кто с размаху косит / И в стога гребёт снега». Казалось бы, это, вероятнее всего, совпадение. Да вот беда: судьба Павла Васильева связана с нашим городом, что привлекает внимание омичей к поэту. В Омске на Бульваре имени Леонида Мартынова установлен памятный камень Павлу Васильеву. А в ОмГУ читался спецкурс, посвящённый биографии и творчеству блестящего поэта.
Видя такие строчки Николая Трегубова: «Янтарная осень, / Янтарная тишь. / Закроешь глаза / И летишь, и летишь…» – вспоминаешь «Янтарную элегию» Северянина: «Вы помните прелестный уголок – / Осенний парк в цвету янтарно-алом? / И мрамор урн, поставленных бокалом / На перекрёстке палевых дорог?». А рифма из стихотворения Николая Михайловича «Подарило утро…», возможно, заимствована у Пастернака. Трегубов: «Подарило утро / В сутеми тревог / Луговые травы, / Новину дорог; / <…> А над речкой – радугу / В семь цветов; / Загулявших надолго / Семь ветров». Борис Леонидович: «Вот луч, покатясь с паутины, залёг / В крапиве, но кажется, это ненадолго, / И миг недалёк, как его уголёк / В кустах разожжётся и выдует радугу» («После дождя»). На мысль о плагиате наталкивает необычное ударение: не надОлго, а нАдолго.
Может быть, Николай Трегубов читывал Андрея Вознесенского. В сборник «Родовой стан» вошло стихотворение «Одиночество», содержащее символ фонаря, мотив ожидания друга, разделённое на двустишия:
Сюда ни тропки, ни следа.
Фонарь – ближайшая звезда –
Мигает в белой мутной мгле.
Так неуютно на земле,
И на ветру не закурить,
И не с кем мне поговорить,
И я шагаю к фонарю,
Хоть с фонарём поговорю…
Вновь возвращаюсь на крыльцо,
Перед крыльцом –
Следов кольцо,
И вот почудилось мне вдруг,
Что приходил сегодня друг.
У Вознесенского:
Свет друга
Я друга жду. Ворота отворил,
зажёг фонарь над скосами перил.
Я друга жду. Глухие времена.
Жизнь ожиданием озарена.
<…>
Увидимся в раю или в аду.
Я друга жду, всю жизнь я друга жду!
Сказал – приедет после девяти.
Судьба, обереги его в пути.
(1979)
Есть у Трегубова стихотворение о голой бабе, которая выскакивает из бани в снег. В этом тексте я плагиата не вижу, но, возможно, он был навеян «Сибирскими банями» Вознесенского (1958), где сказано: «Бани! Бани! Двери – хлоп! / Бабы прыгают в сугроб. / Прямо с пылу, прямо с жару – / ну и ну! / Слабовато Ренуару / до таких сибирских «ню»!». Данное сходство наводит на мысль о том, что творчество Вознесенского Трегубову известно.
Не стоит кого-либо хвалить за плагиат. Но не стоит и предвзято относиться в людям. В статье «И «расширяются зрачки» от «угольков» в «Литературном Омске»» Березовский заявляет: «поэты и поэтессы, уличённые в плагиате, для меня перестают существовать». Но разве формула А. С. Пушкина «гений чистой красоты» не была попёрта у Жуковского с небольшими изменениями? В стихотворении Василия Андреевича «Лалла Рук» читаем: «Ах! не с нами обитает / Гений чистый красоты; / Лишь порой он навещает / нас с небесной высоты […]». Вот она – несправедливость времени: «гений […] красоты» Жуковского забыт… А разве современник Пушкина Джакомо Леопарди не заимствовал фразу «Оружье мне, оружье!» из «Энеиды» Вергилия? Аркадий Кутилов тоже брал чужое: «<…> Нет повести печальнее на свете, / Чем быть никем – и тем же умереть». М. Безденежных пишет: «Заметим, что в стихотворении А. Кутилова «Цвести бесцветно. А сгореть бесследно…» о предназначении поэта и поэзии прямая цитата из «Ромео и Джульетты» Шекспира (естественно, в переводе) неожиданно соединяется с элементами «Интернационала», представляющими, в свою очередь, реминисценцию из Евангелия».
Вернёмся на землю. Разве Юрий Перминов, уважаемый Березовским и непонятно за что превозносимый некоторыми омскими литераторами, не написал: «Шумит кухОнный мой водопровод, / Сработанный ещё рабами Рима»? Что же теперь – не читать Леопарди, Пушкина, Кутилова, Перминова, Трегубова?..
А если в «Родовом стане» есть только один случай плагиата – реминисценция из «Принимаю!» Блока? Стоит ли отказываться от своих открытий, которые получились похожими на чьи-нибудь? Вопрос большой и сложный. Я не претендую на то, чтобы на него ответить, но дам информацию к размышлению. В. Ф. Ходасевич в воспоминаниях писал о Брюсове: «К общеупотребительным рифмам смерть – жердь – твердь он нашёл четвёртую – умилосердь – и тотчас написал на эти рифмы сонет. Я поздравил его, но пришедший С. В. Шервинский сказал, что «умилосердь» уже есть у Вячеслава Иванова. Брюсов сразу погас и осунулся». Вот каким принципиальным поэтом был Валерий Яковлевич.
Ещё информация к размышлению. Какого писателя можно назвать истинно народным? Открываем политиздатовский «Философский словарь» (М., 1981) и читаем на с. 234: «НАРОДНОСТЬ ИСКУССТВА – эстетическая категория, характеризующая специфическое качество искусства, в котором выражается творческая жизнедеятельность народных масс, их художественные вкусы и эмоциональный опыт. Подлинное искусство прямо или косвенно воплощает эстетические идеалы народа, его понимание справедливости и красоты, пафос революционной борьбы народа за свободу и счастье». Я думаю иначе. Истинно народным можно назвать лишь того поэта, который внёс большой вклад в прогресс духовной жизни народа. Таковы МОДЕРНИСТЫ Николай Клюев и Сергей Есенин, НОВАТОР Николай Рубцов. К моей точке зрения вплотную подошёл Гоголь, который писал в статье «Несколько слов о Пушкине», размышляя на близкую тему – об истинно национальном поэте: «В нём <в Пушкине – И. Т.>, как будто в лексиконе, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал всё его пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».
Вторичность мешает Трегубову стать национальным или народным поэтом и являет собой основной недостаток его стихотворений – нехватку новизны.
[1] Тара – город в Омской области.
[2] Добавлю, что творчество Сологуба связано с Омском. Проезжая наш город и его окрестности по железной дороге в октябре 1916-го, Фёдор Кузьмич написал два стихотворения.
