Опыт дифирамба
Сразу подумал: вот бы немножко переключиться, написать под видом рецензии маленький мемуар.
Тесный такой подвальчик старинной театральной библиотеки. Презентация новой поэтической книжки Дмитрия Цесельчука «В рай как прежде открыта калитка». Поэзия по-прежнему в глубоком подполье. Как в молодости. Так, вероятно, и надо: поэзия – перманентные катакомбы, удел пассионарных неофитов. И вечная юность. Рай.
Знакомые-незнакомые глаза. Хорошие. Неравнодушные. Человеческие. Несколько старых друзей. И неожиданно для одного культурного мероприятия – густой рой сугубо личных, очень давних воспоминаний, ассоциаций.
Кстати, первый раздел книги так и озаглавлен «Рrivate Life». Аллюзия с англо-саксонским периодом Бродского. В переводе с английского – «Частная жизнь». А еще точнее – «личная». Само понятие в качестве исходного концепта.
С этого и начал Цесельчук, упершись локтями в изящный, утрасовременного дизайна, как на брифингах ООН, стойку-пюпитр. В очках для «близости». Адекватно харизматичный, точь-в-точь как на новенькой обложке.
– В конце концов, это ведь нормально, – принялся разобъяснять он. Интеллигентно. Как бы оправдываясь, – это ведь ещё у Пушкина о себе: мол, мещанин я, мещанин…
Аналогично, мол, и мы, литераторы, всегда себя так ощущаем. Как он, Александр Сергеевич. И прозаики, и поэты. Вот и у Бродского, знакомца Цесельчука в молодые годы, где-то эта тема тоже обозначена.
А как насчет Боба Дилана?..
Нет, пожалуй, я бы не смог писать мемуары. Куда там рецензии. Зверски трудное это дело. Едва начнёшь протирать закопчённое стеклышко памяти, как за ним сразу вспыхивают звёзды, много звёзд, солнце, луна, распахивается небо, бегут ручьи, пахнут почки, зелениться зелень, слышны родные голоса, смеются девушки, машут руками, танцуют, плачут люди. Как обо всём об этом рассказать?! А ведь жанр мемуара, как ни странно, предполагает определённую компактность изложения. Хоть бы в результате и выписались два тома «Былого и дум», как у Герцена. Но никак не растеканье мысью по древу.
На самом деле, у меня совершенно другое намерение. Я хочу написать здесь о небывалом феномене. К тому ж, книга, которая лежит передо мной, не только текст, но и повод.
Иногда мне кажется (перекрестился), что вся наша жизнь – только повод.
Да, да, да. Заявляю ответственно: случай уникальный. И, может быть – даже в масштабах всей современной литературы. Собственно, это, может быть, центральный ее эпизод.
Он мог бы стать энциклопедической статьей, украшением какого-нибудь помпезного, золоченого фолианта. А еще лучше – если б вписать его в какую-нибудь Книгу Почета, вроде книги рекордов Гиннеса, но такую, где запечатлены не дурацкие сальто-мортале, а лучшие человеческие поступки, замечательные достижения духа, куда вписаны имена самых достойных людей.
Вообще странно. Судя по всему, я первый, кто сообразил зафиксировать этот факт для истории. А ведь с тех пор минул не один десяток лет. Да и я – отнюдь не единственный свидетель и участник... Конечно, это огромная удача! Я ужасно, ужасно этому рад. Такое хорошее, яркое, свежее чувство! Вот, давеча от радости даже хохотал во сне. И, конечно, чувствую писательский азарт. Еще бы не ухватиться за такой эксклюзив! Пусть даже окажется, что об этом уже написали 880 литераторов, вроде меня, я, пожалуй, не сильно огорчусь.
Ведь я и сам до поры до времени не писал. Как-то осело в запасниках души, пока оказия в виде презентации не подвернулась. Да и легко ли писать об основах?!.. Да, да, в свое время мы именно так именовали между собой людей, которые вызывали у нас особенное уважение: такой-то, мол, а? У-у! Что ты! Основа!
Пусть даже 2880 человек. Чем больше, тем лучше! Ибо и сама история, и ее герой этого более чем заслуживают.
Итак, напишу, как оно есть.
Еще при Советской власти, но уже где-то между Черненко и Горбачевым, жизнь молодого литератора была все еще довольно сложной штукой. А зачастую, и драматичной. И это при том, надо заметить, что мое поколение не отличалось никакой такой особой притязательностью. Не желало изысков, вроде усадеб в Ясных Полянах, домов Творчества в Ялтах или Переделкине. Чтобы писать-творить много нам не требовалось. Всего-то и было нужно: чуть-чуть пространства этой самой «Рrivate Life». Частной, личной жизни.
Мне было 25 лет, а может, 27. Кажется, у Пушкина где-то есть наблюдение, что если мужчина вообще способен научиться чему-либо, то лишь до 30 лет. А если не успел, дело плохо – так дураком и помрёт. Кстати, и Хэм где-то категорично заявлял: если хочешь стать настоящим, профессиональным литератором, то первый свой серьёзный роман обязан написать до 29 лет.
В общем, я чувствовал: время жутко поджимает.
У того же Хемингуэя: чтобы написать полноценную книжку молодому писателю требуется изрядный кусок времени продолжительностью не менее одного года, это как минимум. Притом абсолютно свободного времени.
К тому моменту, я уже отработал положенные после института два или три года по распределению и без особых колебаний уволился с работы – чтобы засесть за нетленку. А в том, что это будет по-настоящему сильная книга, я не сомневался. Ведь речь шла о романе «Человек-пистолет, или Ком».
Кое-какое личное пространство у меня тоже имелось. Две комнатки в коммунальной квартире. В меньшей, «шестиметровке», устроил кабинет. В другую приводил девушек.
Однако и проблемы обнажились сразу. Да еще какие! Можно сказать, хрестоматийные.
Во-первых, как только я приглашал девушку, злобная и склочная старуха-соседка (к слову сказать, ветеран партии и орденоносец) устраивала скандалешник и вызывала милицию.
Во-вторых, я тут же был поставлен на учет как потенциальный тунеядец. Хоть бы и бывший инженер-физик. Участковый, вооруженный резиновой дубиной, (тот самый, который являлся по вызову старухи-соседки с проверками паспортного режима, писанием протоколов и т.д.) регулярно вызывал меня звонками и повестками в отделение для профилактических бесед. Реально похожий на Берию, эдакий хрестоматийный плешивый человекоядный хряк с садистской ухмылкой кивал на настенный календарь у себя в кабинете, в котором неопустительно делал пометки, вычеркивал заточенным с двух сторон сине-красным карандашом дни, оставшиеся до «времени Ч». Это был двухмесячный срок, в течение которого я был обязан устроиться на работу. Иначе… страшно представить. Впрочем, участковый, несомненно обладавший неким извращенным изобразительным даром, очень доходчиво живописал мою дальнейшую судьбу: суд, высылка за 101-й км из Москвы, тюрьма, лагерь… Ибо статья о тунеядстве (уснащенная при желании, а такое желание у моего участкового имелось, дополнительными скверными, отягощающими параграфами и пунктами, включая антиобщественную и антисоветскую деятельность) была отнюдь не пустой страшилкой. К тому же, для устройства на работу, если бы я и решил трудоустроиться, мне, опять-таки, потребовалась бы справка из милиции.
Какое уж тут личное-частное бытие молодого писателя! Дни моей молодой творческой жизни стремительно таяли. Да что там, творческой – дни моей жизни на свободе!
Честно говоря, в тот момент я и правда не представлял, какой могла быть развязка. Как вообще выкручусь из всей этой ситуации.
Может сложиться впечатление, что я пишу о себе да о себе. Ничего подобного! Я пишу о Цесельчуке!
Вдруг звонит мне знакомый поэт и мастер жизни Федя Филиппов и, по своему обыкновению, простым русским языком обрисовывает мою ситуацию точно как она есть:
– Что, хреново тебе живется, Сергей Анатольевич?
– А есть варианты, Федя? – отвечаю не без резкости.
– Это, – усмехается Федя, – судьба всех нас, гениев. – И тут же, безо всякого перехода спрашивает: – Ты Диму Цесельчука знаешь?.. У-у, – говорит, – это человек! Это основа!
И начинает растолковывать, что, дескать, существует такой Профком, или еще по-другому, Комитет Литераторов, общественная организация, председателем которой и является Цесельчук. Что-то вроде, отделения Литфонда, того самого, дореволюционного, который еще Максим Горький с Гумилевым создавали для помощи «пьющим литераторам», а в жуткие годы революции выбивавшего для голодающих писателей и поэтов пайки от молодой Советской Власти. И вот теперь, в условиях неких демократических реформ и объявленной Перестройки, группе слегка диссиденствующих энтузиастов удалось учредить и зарегистрировать собственный творческий союз – под соусом недавно принятого закона об общественных организациях.
– Будешь вступать? Я уже вступил!
– А смысл? – поморщился я, все еще не понимая, какой прок от этих дурацких союзов, диссидентских ли, верноподданнических ли.
Мало у нас и без этого проблем? Можно сказать, только-только распрямились, вздохнули свободно с сознанием собственного индивидуализма и эгоизма, послали подальше все эти октябрятские, пионерские и комсомольские организации, ДОСААФы и прочие Пролеткульты, а тут опять какие-то «инициативы снизу», взносы, собрания, рутина… Единственной организацией, тяга к вступлению в которую была заложена, так сказать, на генетическом уровне, был аристократический СП, членство в нем давало массу реальных привилегий и возможностей. Впрочем, на тот момент о вступлении в настоящий Союз Писателей мы, естессно, даже мечтать не могли. Хотя бы потому что большинство из нас не только ничего не опубликовало (а требовалась как минимум опубликованная книга!), но даже не написало. Не говоря уж про блат, рекомендации и т.д.
– Смысл? – фыркает Федя. – Еще какой! Во-первых, ты получаешь членский билет, официально удостоверяющий, что ты литератор и представитель свободной профессии. Не работай сколько твоей душе угодно, никто тебя больше не привлечет за тунеядство!
Прямо как у профессора Преображенского. «Дайте мне бумагу, но только такую бумагу, железную, бронированную, чтоб больше ни одна шельма не посмела ко мне и носа сунуть!»
– Во-вторых, – продолжал Федя, – как труженик-надомник, ты получаешь право на дополнительные 20 квадратных метров жилой площади.
– Неужели?
– Я свои квадраты уже получил! Когда подошла очередь на расселение моей коммуналки. Теперь, как человек семейный и солидный, проживаю в чудесной трехкомнатной квартире с гениальным видом на Кремль…
Это было похоже на волшебный сон. Еще бы.
– Ну что, будешь вступать? – уже почти с обидой проворчал Федя.
– Да!! Что для этого надо?
На следующий день Федя привел меня к Цесельчуку. Мимолетная, в общем-то, встреча. Дима, это Сережа. Сережа, это Дима.
Он показался мне ветхозаветным вождем и пророком, вроде Авраама-Моисея. Бородатый, мудрый. Может быть даже, прости Господи, не за ради красного словца говорю или богохульства, – на Саваофа, каким Его изображают на малоросских иконах. Представьте только, народ с нежностью, без тени фамильярности или ехидства называющий своего вождя, солнцеподобного пустыневодителя – просто Дима!
Скорее, от смущения, нежели ради прикола, разрешите, говорю, ваше удостоверение.
Просияв, Цесельчук охотно протягивает мне «корочку». Читаю: «Председатель Профкома Литераторов». Так и есть. Круто, как сказали бы сейчас. Покруче «Председателя Земного Шара», правда.
Я так думаю, что это вообще исключительный тип человека. Причем сам, может быть, об том не подозревающий. Тысячу лет Председателю Диме!
По возрасту, как я теперь понимаю, мой пижонистый старший брат, а то и молодой прикольный дядька. Из московских пижонов, музыкантов, знатоков на все случаи жизни. Не подсевших на всякую муру, вроде блатняка или эстрады… Которым в армии, видимо, не снося их открытого дружелюбного взгляда, провинциалы первым делом стараются морду набить. Но которые, кстати, никогда не называли, не позиционировали себя ни «центровыми», ни москвичами – всякими там «детьми Арбата» (какие нафиг дети, ежели мы даже в детстве себя ощущали «молодыми людьми»!) … Но это так, к слову.
Дима пунктуально пересказал мне то, что я уже слышал от Феди.
– Надо две фотокарточки 2х3. И две рекомендации.
– Фотокарточки я принес…
– А рекомендации?.. Я-то, – говорит со вздохом, виновато, – как председатель, по уставу давать не имею права. Извини, старик!
Я смотрю на Федю.
– А я как без году неделю поступивший, тоже не могу, – разводит руками тот.
Сердце мое готово оборваться.
– Да я, – говорю, – никого тут не знаю.
– Ладно, – успокаивает Дима, – это тоже решим…
Не прошло недели, как мне подыскали рекомендателей-поручителей. Ими стали Света Василенко и Володя Вишневский. К слову сказать, в глаза меня раньше не видевшие и текстов моих не читавшие.
Собственно, я-то не удивился. Переступать через всякие условности, разные там говеные «правила» – нормально для творческих людей, разве нет? Какая разница, умел я на тот момент писать или нет, а все мое «собрание сочинений» состояло из «двух с половиной» рассказов, естественно, неопубликованных, в полтора десятка страниц? Один из которых, кстати, до сих пор не опубликован.
Кто-то скажет, подумаешь, плевое дело!
Э, нет, уважаемые! Вас вот когда-нибудь просили написать кому-нибудь рекомендацию, а? Вы написали? Или отговорились грыжей? То-то и оно!
Кто-то скажет, подумаешь, ведь это им ничего не стоило!
В том-то и фокус, что сделать что-то для другого человека, которому, может быть, это самое как раз позарез нужно, что-то простое, а нам ничего не стоит, почему-то труднее всего! Скажу больше, мы почему-то почти никогда этого не делаем.
Я, кстати, однажды писал об этом. Сам человек может бесконечно долго, бедный, прозябать-загибаться в своем «замкнутом кругу». Если только другой человек не протянет руку, не поможет спастись. Тогда вмешательство этого другого будет, по сути, ничем иным, как божественным вмешательством. А сам этот другой практически богом. Так устроена жизнь. К сожалению, мы этого не понимаем. В мировой литературе это отчасти выражено известной формулой Хэма. «Один человек не может ни черта». Но это лишь отчасти. Конечно, очень важно просечь эту истину, усмирить свою гордыню «всё могу и сам-с-усам»… Но еще – должен помочь ближний ваш. В данном случае, вы должны помочь. Хоть это вам и «плевое дело». А это куда сложнее!
Дороже всего стоит то, что ничего не стоит. По себе, конечно, сужу. Увы, мне, увы.
В общем, приняли меня по этим «двум с половиной» рассказам.
В этой связи, по касательной вспоминается удивительный характерный случай, который рассказывает Ринго, когда Битлз только-только нацелились переманить его к себе. Мол, у него на тот момент было еще одно предложение. Даже более завлекательное. Приглашали в другой группешник, но – басистом. «Басистом?! – изумился он. – Да я ж барабанщик, а на басу вообще играть же ж не умею!» – «Да фигня, – говорят, – что не умеешь. Научишься! Главное, ты музыку понимаешь!» Он тогда еще даже некоторое время колебался, раздумывал, представлял: вот, дескать, буду стоять с бас-гитарой у самой рампы, куда почетнее, на виду у девчонок, это вам не где-то там за грудой барабанов в глубине сцены горбатиться!
Я же, в отличие от Ринго, вообще ни на чем играть не умел.
Так я стал членом Профкома и обладателем «железной бумаги». Старуха-соседка вскоре существенно улучшила свои жилищные условия, а хряк-участковый то ли тоже накрылся медным тазом, то ли просто сокрылся в туман. Я спокойно написал «План» и несколько рассказов. Потом был написан «Человек-пистолет, или Ком». Спасибо, Диме.
А еще через некоторое время в коммуналке освободилась комната. Я уже был женат. Я взял в Союзе Литераторов справку о том, что состою в оном. Узкий такой, прозрачный, как трамвайный билетик, убогий клочок с печатью Профкома, за подписью Цесельчука. Я принес этот «трамвайный билет» в районный исполком, в какой-то жилищный отдел или комиссию. Тетка-бюрократка, сделав морду валенком, посмотрела на меня, юношу с милыми, но наглыми ямками на щеках, как на вышеупомянутого нобелевского лауреата. Как на недобитого Бродского.
– Ну и что мне ваш Союз Литераторов?
Однако и на этот случай Дима снабжал нас инструкцией, как действовать.
– А вот вы, мадам, плиз, если полистаете папочку с документами и распоряжениями, то найдете в ней приказ за нумером таким-то, где прочтете о положенных дополнительных квадратных метрах!
Делать нечего. «Трамвайный билет» был подклеен в соответствующую папку, а мне выдан ордер на комнату. Как бы там ни было, это выглядело как настоящий сюр. А впоследствии, точно как в Федином случае, мы весьма удачно разменяли свою коммуналку. Спасибо, Диме.
Я понимаю, что спасибо – «это много».
Все верно: для серьезного писательства действительно нужен изрядный кусок свободного времени и пространства. В молодости, как известно, и год-другой, даже несколько месяцев – часто критический отрезок. При неблагоприятных обстоятельствах можно внутренне перегореть, спиться, работая дворником или пожарным, заболеть, элементарно растерять творческие силы, настроение, уверенность в себе. Кое-кто из моих знакомых, даже вступив в Союз Литераторов, так не решился уволиться с работы, уйти в «свободное плаванье», не воспользовался чудесным счастливым членским билетом Профкома; большинство из них, увы, так ничего серьезного и не написали…
Когда вышел «Ком», меня приняли в Союз Писателей. А затем в Литфонд.
К слову сказать, просто ради справедливости, что мне дал СП? Облегчил публикации? Нисколько. Если только осложнил. Кроме нескольких дешевых бутеров в ЦДЛ, ничего. То есть вообще ничего. Ноль. Баранка. А Литфонд? Только несколько дешевых пломб да поликлинику без очереди, в которой все равно не лечат. Даже ни разу в Переделкино не пригласили! Наверное, уже безнадежно заскорузлые структуры. Коррумпированные, номенклатурализированные, политизированные. Говорят же среди писателей, что единственная реальная заслуга этих двух организаций – похоронные деньги. Что да, то да. В этом смысле, бедный как церковная мышь Профком, денег никогда не имел. Грустно, но факт остается фактом.
Вот Андрюша Голов умер, так и не сподобившись чести быть принятым - ни в СП, ни в Литфонд. И денег ему на похороны они не дали.
Вообще-то, до этой презентации я не виделся с Цесельчуком лет 25. Собственно, с тех пор и не виделся.
Хотя приветы передавал. Они общались с Андреем Головым. А иногда и Бога за него молил…
И вот да, конечно! Что еще я приобрел, благодаря Профкому! Несколько замечательных знакомств среди литераторов. И Андрей – один из них.
Ну вот. Все познается в сравнении. И времена тоже. Конечно, что ни говори, моему поколению посчастливилось родиться в тот момент, когда Дима оказался у руля Профкома.
А вот тому же Бродскому, к примеру, повезло меньше. Ему, своему именитому, а тогда, конечно, безвестному приятелю, Дима, увы, «не успел» выписать членский билет. Вьюноша «тунеядец» одним из первых глотнул поэтического эфира частной жизни, за что ему тут же пришлось поплатиться. Был он, как известно, послан вперед самого Макара с телятами – аж под самую звезду родных полей.
И Сергею Чудакову, тоже, кстати, из компании Димы и Бродского – не посчастливилось. К слову сказать, я слышал, Бродский как-то обронил о себе и Чудакове, которому посвящал и стихи: «Он талантливее меня!» Пропал загадочный человек, погиб удивительный поэт. Я чуть-чуть изобразил его в образе сумасшедшего художника в «Абсолютной Картине»…
Немного теории. Не вдаваясь в толстовско-чеховские абстракции, а конкретно. Что нужно писателю? Два ли аршина земли, весь ли мир? Только одно: возможность «частной жизни»: А) Свобода. И, опять-таки, не в каком-то там аллегорически-духовном смысле, а в самом элементарном: чтоб в тюрьму, психушку или лагерь не укатали… и Б) Немного личного пространства.
И еще архиважное обстоятельство! Чтобы за эти А) и Б) ничего взамен не потребовали. Что касается меня, то когда я получил и то и другое, от меня действительно НИЧЕГО не потребовали. Наоборот, как бы даже сказали: живи спокойно, друг, будь мещанином. Как Пушкин. Как все мы, гении, твои собратья по перу.
А сейчас – что нужно молодым писателям для частной жизни? Не знаю. Может быть, немного «траффика»? Немного денег на «мобиле»? Пачку «лайков» в «бложике»?
Сейчас даже дружных компаний талантливых людей, способных хорошенько расхвалить друг друга, и то нет. В лучшем случае цепляются к «паровозу». Чугуннозадому и кисельномозгому.
Что ж, сейчас в России как минимум – две культуры-антипода, две литературы. Каждая из которой таковой как раз другую не считает. Однако кое-какие факты указывают, какая именно из них является литературой.
Для меня всегда был, в частности, надежный критерий: когда что-то выходит, публикуется не то чтобы без всякого блата и поддержки, а и даже вопреки им. Пример – тот же Андрей Голов, вполне сопоставимый, хотя бы по формальным признакам с Бродским, которого привечали антагонистические литературные тусовки, публиковали противоборствующие издания. Публиковала, а затем открещивалась газета «День». Однажды журнал «Знамя» вдруг отметил как автора лучшей стихотворной подборки. Но так же быстро и забыл, распознав православную основу поэзии. Зато немного погодя Евтушенко включил его в свои эпические «Строфы Века». Ты помнишь, друг, была пора…
Еще немного о Голове. Под эгидой Союза Литераторов и клуба «Бригантина», естественно абсолютно на общественных началах, в паре с Цесельчуком, Андрей много лет вел для молодых поэтов что-то вроде литературного семинара. Прямо у себя дома.
Эх, как хотелось бы написать когда-нибудь об Андрюше, абсолютно гениальном мещанине, отдельно, развернуто! Ведь о нем не осталось ни одной единой видео или аудиозаписи!
Ну да, мещане-писатели. Это ведь совсем не то, что писатели-мещане. Вот, говорят, Пушкин не поехал в Питер делать мятеж и революцию, повернул, суеверный, домой, потому что перебежавшего дорогу зайца побоялся. Вот смешно, ей-Богу! Чтоб Пушкин зайца испужался! Потому что мы же поэты. Мы же писатели. А?
А ведь у нас поэту или писателю, особенно теперь, прям буквально руки выкручивают, пинками гонят – на баррикады, на трибуну, в «говорящие головы» на ТВ, в депутаты, богословы, мессии... Требуют: будь больше, чем поэт! Будь больше, чем поэт!..
Только… не будь, сука, поэтом!
Да пошли вы!
Хорошо помню в начале 90-х только-только вернувшихся из Франции Лимонова и Наталью Медведеву. Усталые, осунувшиеся, постаревшие. Но рвущиеся в бой. Хоть и как-то рефлекторно, закомплексованно, что ли. Впрочем, я-то их, конечно, молодыми не знал. Но удивило, вызвало тихое недоумение это их заявление: «Нужно писателю постоянно напоминать о себе, как угодно, иначе через неделю никому-на не нужен! Иначе ничего-на не будет!» Почти-на надрывное.
Ну и что, добавили хоть йоту своими «напоминаниями»? Не берусь оценивать.
Как и Бродскому, не посчастливилось им встретиться с Димой, заполучить счастливый членский билет. А жаль! Первые рассказы, стихи Лимонова, на листочках через третью копирку через один интервал, помнится, классные были, правда. Надо поискать в бумагах.
Кстати, возвращаясь к Бродскому. Мне кажется, самого его несколько тяготил имидж бунтаря. Отсюда, вероятно, и – private life. Отсюда и мятый профессорский пиджачишка с гипертрофированными декоративными заплатами на локтях. И непонимание, «на каком языке он, в конце концов, писатель».
И да, жалко мне, так жалко, что не посчастливилось ему, как нам с Димой, хоть и в разных компаниях, земляничку и черничку, свинушки и сыроеги в Купавне собирать, обнимать не ведающих изысков секса подмосковных дев, декламировать стишата друзьям на летней травке с бутылкой теплого Каберне и бутерами с «докторской» на газетке, и гитарой… Поганые судейские тетки, с рожами, как на подбор, ни одного такого нобелевца лишили сих нехитрых радостей, оставив в унесенной ветром душе лишь вязкий комок глины из карьера, да в аорте тромб, тупой как пуля из «бульдога»…
Вот, сначала хотел написать о том, как мне понравилась эта поэтическая книжка. Но книжку лучше читать самому. А вот о человеке написать – совсем другое дело. Это как песня. Тем более о Диме, человеке, который спас, устроил судьбу одного, двух, а то и трех поколений.
А разве нет?
Покажите мне другого такого человека, который сделал для современной русской литературы больше!
Как ни парадоксально, до Цесельчука подобные масштабные деяния были по плечу разве что Отцу Народов, который, говорят, имел такое обыкновение – вытащить изо рта трубку и, послюнявив карандаш, вычеркнуть из расстрельных списков пару-тройку писателей, одарив взамен премиями своего имени, квартирами, дачами.
Ну Дима нас хоть, конечно, и не из расстрельных списков вычеркивал, но зато – сразу десятками, сотнями.
Потому что не в билете дело. А в поступке, результат которого – свобода и жизнь многих людей.
Есть такое кино – «Список Шиндлера». Там эсесовский офицер укрывает, спасает евреев. Ничуть не сравнивая, тем более, не сопоставляя или противопоставляя. Разве что минимально ассоциируя. И ассоциация эта очень простая. У меня нет никакого специального желания снова и снова тревожить великих учителей-мещан, а тем более, поправлять их своими «пятью копейками», но в данном случае не могу не сделать небольшое дополнение в свете хрестоматийного речения Хэма, что «писатель может работать при любом режиме, кроме фашистского». Я бы поставил запятую и уточнил: «…если, конечно, и тут не вмешается Цесельчук».
Список Цесельчука. Существовал ведь, стало быть, такой список. Да-с. Шутки шутками, а у него у самого, между прочим, дед сидел в Аушвице (бежал!).
Поэтому, пользуя случаем, предлагаю дать Диме какую-нибудь лучшую премию мира или две. Если нужно, пусть их для этого специально учредят, ага.
Вот такие люди могли бы возродить нашу культуру. И тогда. И сейчас. Да вот беда: ищут их власти да «никак не могут найти».
Конечно, объявятся такие, кто скажет: даже не знаю такого – о ком тут пишут! Да и самого пишущего знать не знаю. Но ведь это, если откровенно, уже не мои проблемы. Как говорится, кому надо, тот знает.
Отдельно скажу критикам-злопыхателям, если таковые тоже нарисуются. Вам во все ваши судьбы, даже сложив их вместе, даже для весу с вашими предками и потомками, не сделать того, что сделал в русской литературе Дима. Можете сколь угодно прыскать в рукав ядом. Мол, кто такой? Что написал? Да и вообще, мол, дескать, тоже мне сти-и-хи!.. Стыдно! Вы что написали, что создали?.. Ну, стихи. Что стихи! Да и стихов таких вам, бедные, тоже ни в жизнь не написать!
Писателей много. Переписывателей еще больше. Делателей мало, вот беда.
А вот и книга, под заглавием данного текста.
Лирическая. Чувствительная и чувственная. «В рай как прежде открыта калитка…» Мне кажется, Дима вполне может это и от своего лица говорить. Нам. И мне, конечно. Он ее, калитку эту, то есть и открывает.
Подумать только, какой тираж у Председателя Профкома! Сколько бы вы думали? Well. Well. Аж «целых» 200 экз.!
И один из них – у меня!
Мне кажется, каким-то затейливым, обходным манером я все-таки ухитрился и достаточно адекватно передать и содержание поэтической книги и, что еще важнее, ее внутренний настрой. Так как я его понимаю, естественно. А что еще нужно для добротной рецензии?
Да! Несколько строк из самой книги. Только чтобы не быть совсем уж голословным…
Так и слышится в этом брутально-эрегированный моррисоновский вокал. Ох, как не просто конвертировать из саунда в иероглифы! А ведь хоть сразу клади на музыку:
Прохожих встревожены лица
Врезаясь в туман ледяной
Над городом кружат птицы
Их крылья звенят за спиной.
Ну и так далее.
Не знаю, что означает Димина фамилия, но она и правда звенит, как эти его крылья за спиной. Кому-кому, а ему-то ни к чему, чтоб кто-то где-то стучал в стеклянный колокольчик.
Я прочел книжку, и ее горячо одобряю.
