Виктор Петрович Гаврилин родился 21 декабря 1947 года на Алтае в городе Бийске в семье военнослужащего. Когда ему было два года, отец по долгу службы переехал с семьёй в Архангельск, затем в Карелию. В возрасте 16-ти лет, будучи на каникулах у родственников в Москве, при купании на одном из прудов в Сокольниках Виктор получил тяжёлую травму позвоночника. Семья переехала в Солнечногорск Московской области. Виктор заочно окончил школу, затем институт иностранных языков им. Мориса Тореза. Работал переводчиком в Министерстве местной промышленности.
Первая публикация состоялась в "Комсомольской правде" в 1965 году. Далее последовали публикации в центральных газетах и журналах: "Литературная газета", "Литературная Россия", "Наш современник", "Москва", "Юность", "Молодая гвардия" и др. Стихи печатались в альманахах "День поэзии", в различных антологиях, в том числе "Русская поэзия. ХХ век" и "Русская поэзия. ХХI век".
Автор одиннадцати поэтических книг, изданных в Москве. В 2011 году вышла книга стихов "Избранное", подготовленная женой поэта Ниной Гаврилиной.
Член Союза писателей с 1989 года. Жил в Солнечногорске. Умер 26 марта 2009 года.
* * *
Без величавого оркестра
сошла империя на нет.
Ну что же, всё встаёт на место,
и бедным должен быть поэт.
Какая роскошь облетела
с препон державных и оград!
Садов проглядывает тело,
и осень курит самосад.
Зачем избытка нам уроки
и мотовства, когда пришли
стареть и скаредничать сроки
и не осилить всей земли?!
И вновь поэт, как Лир бродячий,
простора нищего король,
себя в ничтожности упрячет
и подглядит земную боль.
И упадёт он на колени,
как ни легка его сума,
и мир пред ним так откровенен,
что трудно не сойти с ума.
* * *
Блаженная, мятежная Россия,
небесная в единственном числе,
ты испокон перекликалась с синью –
не потому ль, что скучно на земле?
Мелькнёт ли ангел в призрачном полёте,
падёт звезда иль прокурлычет стерх –
всё знак тебе... Средь ямин и болотин
как не споткнуться, заглядевшись вверх?!
И вот мираж твоих коммун повергнут
и Китеж твой. Над правдою земли
то позолота, то рубины меркнут,
и звёздные ржавеют корабли.
И не взлететь... Но как от сна дурного –
над всей погибелью, над вороньём –
тебя зовёт и поднимает Слово,
начертанное в имени твоём.
ЖУРАВЛИ
В непросохшем лесу, где берёзы в соку и где почки
по-спиртному запахли и прелью разит от земли,
вразнобой где-то глухо бренчат бубенцы на цепочке.
Ты лицо запрокинь – это просто летят журавли.
Что ты вздрогнешь, душа? Что ты, грустная,
вслушавшись в клёкот,
что за радость расслышишь, какую отрадную весть?
Словно это к тебе, словно это они не пролётом,
и на ближней поляне сейчас собираются сесть.
А они пролетят – тонкой нитью, сквозной паутиной –
пролетят, как приснятся, высоким небесным путём,
и рванётся рука на стихающий крик журавлиный…
…Ожидаем, и любим, и в вечной разлуке живём.
* * *
Колдунью-жизнь до смертной корчи
я превознёс в краю родном,
и потому, наверно, Отче,
я был плохим твоим рабом.
Трава лугов, вода колодцев,
стихов пророческие сны...
О, разве это мне зачтётся,
где нету никакой страны
и где что иудей, что эллин,
и я прощения лишён,
когда аршином общим мерен
с каких неведомо сторон.
Но знаю, заповедь нарушил
по выбору – не по судьбе,
ведь я за други отдал душу,
а что же, Господи, Тебе?
И если рвался я сквозь морок
к тебе с молитвой на устах
то это страх за тех, кто дорог,
прости мне, Отче, только страх!
* * *
Мне на земле не праздновать победу...
В круженье жизни, в призрачном лесу
я вдруг пошёл по собственному следу
и, падшего, я сам себя несу.
Душа, душа, мы заблудились в чаще
прожитых лет, и я теперь могу
лишь в рог трубить, блуждать и возвращаться
опять к тебе в магическом кругу.
И встанет солнце, и вернётся ветер,
и возвратит волнение эфир...
Я услыхал себя на этом свете,
в бредовом мире выходил свой мир.
Не взятый вверх, отринутый веками,
в бездонно малом нахожу ответ,
и я невольно собираю камни,
всё растеряв, и выхода мне нет.
И в эту скудость невесёлой доли
не захотят ни пройды, ни враги,
а кто сойдёт в глухие мои долы,
боготворю и след его ноги.
БЛОК. ГОД 20-й
Ни вечной любви. Ни наследного хлама –
а только шинель на гвозде…
И двери скрипят. И Прекрасная Дама,
усталая, спит на тахте.
Ни краха не будет, не будет и чуда –
сбылось, что предчувствием жгло.
И вновь не заснуть от какого-то гуда,
и в темень смотреть тяжело.
В России темно, но она светлоока,
и ветер надежду принёс.
Да здравствует ветер!.. Но как одиноко,
когда суету перерос.
Тяжёлая Русь, от кровавой досады
рубаху рвани на груди,
ворочай простор, перемалывай грады,
костями пророков хрусти.
По скомканным розам, по грёзам провидца
веди свой предвиденный путь…
Рокочут костры, и летит кобылица,
и бьёт в его грешную грудь.
* * *
Промямлили, прогрезили, продали...
Что ж, никого, Россия, не жалей
и песню дай по высоте печали,
дай муку по терпимости твоей.
Есть небеса, куда сниматься стаям
настанет срок, а нам куда, куда?
Пойдя на всё, как мелко пропадаем.
Крошится твердь вкруг каждого гнезда
и исчезает в прелести зыбучей,
шумит в ушах шуршанием песка
и шёпотом, что ты была лишь случай,
который затянулся на века.
Так почему, коль рушится громада
самих земель, скреплённых на крови,
не сдунет нас энергия распада,
высвобожденье злобы и любви?
И столкновенье чуждых океанов
всё так же, как мышиная возня,
не кончится рождением титанов
и высеченьем судного огня.
* * *
Богородица… Осень… Завесы раздвинь
из дождей ли, из слёз ли во взгляде –
помолюсь за Россию на вещую синь
и на даль в золочёном окладе.
Этот год разукрасил Твоё Рождество
всем язычеством бабьего лета.
И сошла благодать бы, да сроку всего,
всей казны на неделю просвета.
Потому и неволен печальный кутёж.
Впереди так и так обнищанье.
И под ветром колотит похмельная дрожь
бутафорскую роскошь прощанья.
О, как быстро опять по оврагам сметёт
купола с покорёженных веток!
Потускнеет блистание всех позолот,
как убудет небесного света.
В чистом поле, Мария, ни зги, ни огней,
лишь какая-то снежная сечка
посыпает с высот. И вокруг чем темней,
тем виднее грошовая свечка.
И отчаянней вера, что есть на краю
для заблудших заслон и ограда,
словно всем уготовано место в раю,
кто вкусил от российского ада.
* * *
В иных мирах державный беркут
по небу крылья распластал...
Я этой синью был отвергнут.
Я сам себе Россией стал.
И в клетке времени больного,
не дав надежды, всё равно
меня в полёт кормило слово –
миры вобравшее зерно.
И хмель веков, и дух броженья
питомца брали в оборот,
и было головокруженье
принять так просто за полёт.
О сладость этого подлога!..
Или она не тот же дар
нести в себе любовь и Бога,
коль всюду свары и навар,
коль шептуны заголосили?
Я в этом хоре не пою –
хранитель тайны непосильной,
печалью с Родину мою.
* * *
На горестной земле под красною звездою,
на доблестном пути, который без креста,
не прячь меня, мой век, я ничего не стою,
от тайных тайн твоих душа моя чиста.
И если мир похож на некий рынок птичий,
где всякое живьё – с ценой и ярлыком,
затем, чтоб не пропасть средь человечьей дичи,
наверно, лучше б здесь пристроиться щенком.
О, как она тонка, небесная опека,
коль всё переломил неписаный закон,
что нету ничего дешевле человека,
но страшно, если б он был в цену оценён!
И этот скрытый торг не поимеет срама
с уценкой отработанных старух,
не обернуться им развалинами храма,
который от греха поднимут из разрух.
Забьёт ли здесь потом услада колоколен
и загудит ли хор про вечную юдоль,
не этой лепотой жестокий край отмолен,
а теми, кто унёс безропотную боль.
* * *
По холстинам равнин не до вышивки гладью –
это синие тени по снежным полям.
В самый раз перештопывать старые платья
там, где ветхая даль посеклась по краям.
Позабытая стать... Пелагея, Аксинья
в величавом босом хороводе своём...
Возвращается круг – нас пытает Россия
аржаным сухарём, сквозняком да тряпьём.
Словно дразнит, зовёт воспылать нелюбовью,
и от козлищ овец отсекает с плеча,
и смиренным своим то просфорку поповью
приближает к губам, то подол кумача.
И даруется быть и не бредить о снеге –
он всё валит и валит, чтоб нам навсегда
оставаться на этом ледовом ковчеге,
во спасенье несущемся невесть куда!
* * *
Когда неволя твоего рожденья
забьётся криком в низкий небосвод,
костров осенних горькое кажденье
тебе свивальник памяти совьёт.
Отведан дым, опробованы воды
глухих ключей, застопоренных рек,
и во хмелю фатальной несвободы,
наверно, проще избывать свой век.
Да будь ты трижды нехристь и подкидыш,
будь сирота, беспамятный дотла,
но если в нетях отроду не сгинешь,
уже займёшь чьего-нибудь тепла.
А там, глядишь, нашлёт какую хворость
и окружит сиделками судьба –
вот и готова жизненная повесть
спасённого и потому – раба.
Что понесёшь в себе, какую удаль,
когда чем больше делено с тобой,
тем в гордой воле легче стать Иудой,
и ноет нерв поруки круговой?!
* * *
Где страстность слов изнемогла
и мысль с душой не обвенчала,
подъемлет мощные крыла
высокой музыки начало.
Вот понесла – за взмахом взмах
земное, ищущее выси,
в обитель душ, что в небесах,
в сияние надмирной мысли.
Там звуки, сдавленные в гром,
на землю шлют свои раскаты.
И меж душою и умом
в единой бездне нет преграды.
И блеском молний скреплены,
душа и мысль – одно и то же,
и в тайне музыки ясны,
пронизанные искрой Божьей.
* * *
Ты позвонишь – меня не будет дома.
Какая чушь: нигде не буду я,
лишь по страницам маленького тома
ещё метаться будет жизнь моя.
Я там честней, значительней и выше.
Меня впервые не за что корить.
Но нет меня – я потихоньку вышел
бессонной ночью в вечность покурить.
* * *
Развенчанные годы за плечами,
невнятливые годы впереди –
как им легко склонить тебя к молчанью!
Летейский холод плещет у груди.
И ощущенье времени нависло,
как убыль вздоха, воздуха зазор.
В тебе самом весь мир лишают смысла.
Осталось верить в Божий приговор.
И века тектонические плиты
по швам разъялись, бездны оголя,
лишь уцелело слово для молитвы,
и ход светил, и жизни колея.
* * *
Не выбирать мне, что там будет,
и не стоять у трёх дорог,
когда я сам себе – распутье
и мне на сердце камень лёг.
Так тяжко, что не держат ноги
коня – он рухнул подо мной!..
Я прожил сердцем все дороги.
Главы не снёс, а всё живой.
И молвлю Богу благодарство
за подаянье всяких дней...
Имел царевну я и царство,
и змия сверг в душе своей.
Я стану нищим и свободным,
до сердца плоть свою сносив,
и лягу камнем путеводным
для тех, кто безоглядно жив.
Редакция выражает искреннюю признательность Нине Ивановне Гаврилиной за предоставленный материал.
