Наша встреча с Авраамом произошла 10 декабря 1973 года на антисоветской демонстрации в Тель-Авиве, возле здания Финского посольства, представлявшего в Израиле интересы СССР после того, как последний разорвал дипотношения с Израилем в результате Шестидневной войны 1967 г. Демонстрация была посвящена незадолго до того установленному Международному Дню Прав Человека.
Вспоминая тот день, я не могу не видеть руку Провидения, которое вело нас обоих к этой встрече и сохраняло нас для нее. И свело нас, наконец, именно тогда, когда мы оба были готовы к этому. Уже вместе мы много раз возвращались к некоторым явно мистическим моментам, которые нашей встрече предшествовали, и даже высчитали, что за несколько месяцев до этого приблизительно одновременно молились о ней, прося Всевышнего дать нам настоящую «вторую половинку». Основная идея Эпилога Авраама к «Четвертому измерению» - это чувство долга по отношению к оставшимся – близким, друзьям, знакомым и незнакомым, необходимость борьбы со Злом, воплощение которого мы оба видели в коммунистическом режиме СССР. Вот эта борьба и свела нас вместе, превратив не просто в единомышленников и соратников по борьбе, а в некий единый духовно-физический сплав.
«Четвертое измерение» вышло в декабре 1972 г. Как раз тогда, когда я вырывалась из СССР по фиктивному браку, Авраам сидел на скамейке в коридоре издательства НТС во Франкфурте и на скорую руку просматривал редактуру книги. Времени у него был в обрез: он заехал во Франкфурт по дороге в Вашингтон, куда его пригласили для участия в специальном Слушании на тему о советских лагерях в юридической комиссии Сената. Однако после его приезда в США один за другим начали умирать бывшие американские президенты, и каждый раз объявлялся новый траур, и Слушание откладывалось. Так оно и дотянулось до 1 февраля 1973 г., а 28 февраля я приехала в Америку по приглашению Student Struggle For Soviet Jewry.
И все-таки наше первое знакомство состоялось не тогда. Оно оказалось заочным и произошло несколькими месяцами позднее, когда Ричард Перл принес мне из Сената очередную пачку сенатских слушаний. Ричард, ставший впоследствии одним из крупнейших американских политиков и занимавший в правительстве президента Рейгана должность помощника министра обороны, в те дни был помощником сенатора Генри («Скупа») Джексона (да будет благословенна память праведника). Когда в апреле 1973 г. я приехала в Вашингтон из Лондона после десятидневной голодовки, которую проводила у здания советского посольства с требованием разрешения на выезд в Израиль моим родителям и сестре Виктории, Ричард, живший на пешеходном расстоянии от Сената, пригласил меня остановиться в его доме. Это было вполне естественно, так как, в нарушение категорического запрета курировавшей нас «конторы Леванона» (этой темы я еще не раз коснусь позже), я приехала с намерением лоббировать внесенную Джексоном знаменитую «поправку Джексона-Ваника», целью которой было обусловить статус наибольшего благоприятствования в торговле другим странам уровнем соблюдения ими прав человека. Нацелена эта поправка была, в первую очередь, на свободу выезда из СССР. Марк Ямпольский (за которым я все еще была замужем после того как наш «фиктивный брак» превратился в настоящий) параллельно со мной держал голодовку солидарности в Вашингтоне, и на протяжении всех дней ему помогали сотрудники сенатского офиса Джексона. Мы с Марком прожили в доме Ричарда почти три месяца. Ежедневно, как на работу, мы ходили в Сенат, где Ричард устраивал для нас встречи с сенаторами и конгрессменами, или их помощниками, которым мы рассказывали о положении в Союзе. Наши рассказы о застрявших в отказе и находившихся под угрозой ареста евреях, которые, как и моя семья и многочисленные друзья, добивались разрешений на выезд в Израиль, о национально-освободительных движениях в республиках СССР и т.д. вызывали у многих наших собеседников изумление и даже иногда недоверие. А у нас не меньшее изумление вызывала их реакция – ведь эти люди определяли политику США в отношении СССР и при этом обнаруживали полнейшее невежество в вопросах, которые им приходилось решать.
(Годы ушли на то, чтобы понять, что безумная политика чаще всего диктуется не столько невежеством и непониманием, сколько сиюминутными – или далеко нацеленными - интересами тех, кто оплачивает политиков. Это мы наблюдали, когда американский президент Картер предал свободный Тайвань, разорвав договор с этим свободным Китаем о стратегическом сотрудничестве в пользу Китая коммунистического, который он ввел в ООН и другие международные организации, сделав людоедскую страну равноправным партнером цивилизованного Запада. То же самое мы наблюдаем сейчас и в отношении к Израилю и к ближневосточной политике Запада в целом.)
В промежутках между встречами на Капитолийском Холме меня то и дело приглашали в другие города - с лекциями или для участия в демонстрациях. В качестве «чтива» на дорогу я обычно брала с собой несколько свежих сенатских слушаний, которые знакомили меня со многими аспектами американской и мировой политики, совершенно для меня тогда незнакомыми.
В поезде по дороге в Балтимор я раскрыла очередное слушание: «Трудовые лагеря в СССР». Нельзя сказать, что эта тема была для меня совершенно новой: в Союзе до присоединения к еврейскому движению за выезд я принимала активное участие в распространении подпольной литературы («самиздата» и «тамиздата») в рамках так называемого «демократического» движения и немало успела прочесть книг бывших лагерников об их страшном опыте в сталинских лагерях. Поэтому ничего особенно нового я не ожидала узнать из слушания Авраама Шифрина, да и имя мне ничего не говорило. Но, начав читать, оторваться я уже не могла, и ощущение ужаса от рассказа вызвало озноб, как будто я сама присутствовала при всех этих страшных сценах.
Лишь позднее я поняла, почему рассказ Авраама сенаторам о пережитом и о том, чему ему довелось быть свидетелем, производил такое сильное впечатление. Дело в том, что попадавшиеся мне раньше книги на лагерную тему были отредактированными литературными произведениями. Здесь же был «сырой материал», стенограмма рассказа очевидца. При этом Авраам говорил на английском, которым он владел ограниченно, поэтому мыслью по древу он не растекался, а говорил строго о фактах, скупым и точным языком, без «литературы». Кроме того, он обладал удивительным талантом рассказчика: когда он описывал ситуацию, слушатель словно оказывался в ней сам и уже не мог ее забыть. Вот такой была моя первая с ним «встреча», и забыть ее я уже не могла.
И вот 10 декабря. Утром того дня я получила в тель-авивском раввинате документ о разводе – наш брак с Марком удалось расторгнуть довольно легко. После этого в министерстве просвещения мне выдали направление на курсы преподавателей английского языка, после которых я должна была получить право на преподавание в израильской школе. Затем на час дня был заказан разговор с родителями. Разговор предстоял тяжелый: приходилось рассказать о разводе, который я сознательно оттягивала так долго, зная, что для мамы это будет страшной травмой. Разговор был заказан из центра абсорбции Бейт-Мильман в Рамат-Авиве, где я тогда жила, «русским отделом», или «конторой Леванона». Так мы в просторечии называли тогда подчиненный непосредственно премьер-министру отдел министерства иностранных дел, который курировал все дела, связанные с Союзом, и, в частности, дела алии и отказников. Возможностью иногда поговорить со своими застрявшими в отказе близкими сотрудники этого отдела держали нас «на коротком поводке».
Сидела я в канцелярии центра абсорбции на улице им. Рабиндраната Тагора, 32, и рассеянно листала лежавшую на столе газету «Наша страна». В те времена это была единственная выходившая в Израиле на русском языке газета, которую редактировал верный ставленник Рабочей партии МААРАХ (нынешняя «Авода») Гиммельфарб. Вставив русские слова в ивритскую рамку, мы прозвали ее «Странатейну».
Уже перевернув очередную страницу, я вдруг осознала, что было написано на предыдущей, вернулась назад и прочла объявление: «Демонстрация, посвященная Международному Дню Прав Человека, состоится напротив здания посольства Финляндии в Тель-Авиве в 15 часов». Я взглянула на часы, и меня буквально подбросило: было 2 часа дня. Захотелось тут же сорваться с места и бежать к автобусу, но нужно было дождаться разговора с Новосибирском. Дальше я сидела, непрестанно глядя на часы и подсчитывая, сколько времени у меня остается, если разговор дадут сейчас, и успеваю ли я доехать. Время одновременно и ползло, и летело.
Если бы меня в тот момент спросили, зачем мне, собственно говоря, так нужно попасть на эту демонстрацию, я бы не смогла внятно ответить. Действительно, демонстраций на моем счету было уже великое множество, толку от них, как я уже поняла, не было ровно никакого, тем более в Израиле, выступать на этой демонстрации мне никто не предлагал, так как что даже привлечь еще какое-то внимание к положению моей семьи не представляется случая. Так в чем же дело? Куда меня так несет? Разве не важнее предстоящий разговор с родителями? Однако тогда мне эти естественные вопросы даже в голову не приходили. Попасть на эту демонстрацию казалось самым важным, жизненно важным делом.
Наконец, дали разговор. Он оказался еще более тяжелым, чем можно было ожидать. Плюс к моему отчету о разводе, плюс к рассказу о все более сгущавшихся над их головами тучах, родители рассказали, что умер один из наших близких друзей, Борис Ефимович Гольдберг. Умер после очередного допроса в КГБ, куда его таскали, требуя дать показания против моего отца – выдающегося офтальмолога, избранного местными властями на роль «показательного» случая, чтобы другим евреям было неповадно подавать просьбы на выезд в Израиль. Гольдберг был уже слишком стар и болен, чтобы думать о борьбе за выезд, но именно по этой причине он не боялся получать письма из Израиля, и все мы, тогдашние «подаванты», собирались у него читать и обсуждать эти письма – единственный наш в те дни источник информации о стране нашей мечты. Теперь от Ефима Борисовича требовали сказать, что бывавший у него Исаак Полтинников ставил опыты на живых людях и сам ему об этом рассказывал. Старый лагерник, уже прошедший в более молодые годы все семь кругов кагебевского ада, был достаточно силен духом, чтобы не покупать свое благополучие ценой чужой жизни. Но вот сердце его не выдержало перенапряжения, и он скончался от инфаркта после очередного допроса.
Слезы заливали лицо, и было очень трудно разглядеть циферблат, когда я положила трубку: на часах было 14:50. Как была, с заплаканной физиономией, я вылетела на улицу и понеслась к автобусной остановке. Но было понятно, что автобусом от Рамат-Авива до тель-авивской набережной за десять минут никак не поспеть. Я махнула рукой проезжавшему мимо такси.
- Сколько будет стоить до финского посольства?
- Десять лир.
Заглянув в сумку, я убедилась, что последняя десятка все еще там.
- Гони, только поскорее! - сказала я удивленно взглянувшему на меня шоферу.
На эту десятку предстояло жить до получения очередного пособия. К тому же при разводе у меня отобрали выданное при въезде удостоверение нового репатрианта, «теудат оле». Оно было выдано на семью, но теперь его отдали Марку. «Ему предстоит жениться и содержать новую семью, а ты выйдешь замуж, и тебя будет содержать новый муж. Законы тут у нас такие», - объяснила мне социальная работница, и глазом не моргнув. Я по наивности поверила и получила взамен удостоверения справку о въезде в Израиль 24 ноября 1972 г. Никаких пособий, стипендий или других выплат от министерства абсорбции по этой филькиной грамоте получить было нельзя. Так что было совершенно непонятно, на что теперь жить, тем более что учеба на учительских курсах отодвигала возможность начала работы, как минимум, до следующего учебного года. Однако все это не имело сейчас ровно никакого значения. Единственно важным в жизни было успеть на демонстрацию. (Авраам, которому я потом все это, конечно, рассказала, пришел к выводу, что это был мой самый мудрый денежный вклад в жизни.)
Видя по моему лицу, что речь явно идет о жизни и смерти, шофер гнал, чуть ли не проскакивая на красный свет. Когда, скрипнув тормозами под удивленные взгляды полицейских, машина подлетела к зданию посольства, ни одного демонстранта там не было. Зато было много полиции и металлических заборчиков, огораживающих отведенное для демонстрации место. «Неужели уже всех арестовали?», мелькнула шальная мысль, но тут же вспомнилось, что я уже не в Союзе.
- Где демонстрация? – кинулась я к полицейским. – Ведь не было объявления об отмене?..
- Да нет, будет, будет. Они сейчас начинают колонной идти от бульвара Ротшильда.
Последние слова я услышала уже на бегу. Опять мне и в голову не пришло, что можно было бы спокойно дождаться демонстрантов здесь, у посольства.
На бульваре Ротшильда как раз заканчивались приготовления к выходу, когда, почти теряя сознание от усталости, я врезалась в толпу друзей. «Успела…», с облегчением подумала я, а меня уже целовали и передавали из одних дружеских объятий в другие. Многих из ребят я не видела с момента проводов на киевском вокзале: они успели выехать за месяцы моих разъездов по Европе и Америке. Начались расспросы, рассказы, охи и ахи, слезы и смех. Тем временем кто-то во главе колонны дал сигнал к движению, и мы двинулись по бульвару.
В какой-то момент я наткнулась на Юру Меклера, профессора астрофизики из Ленинграда, который успел два года отсидеть в лагерях и был солагерником Гольдберга. Откуда я знала к этому времени Юру, сейчас уже трудно вспомнить. Но тогда ему первому я рассказывала по пути к месту митинга о смерти «Пэра» - так уважительно окрестили лагерники Ефим Борисовича. «Примус интер парис» – первый среди равных – такую кличку и на свободе трудно заслужить, а уж в лагере…
За разговором, занятые горькой новостью, мы не заметили, как дошли до финского посольства. Я обнаружила, что митинг в разгаре, когда обратила внимание на колоритную фигуру человека, который, стоя на каком-то возвышении, поджег красный флаг. Белая борода странно контрастировала с черной шевелюрой, в которой лишь пробивалась проседь. Овальное лицо с высокими скулами и горящими глазами, и пламенная речь о необходимости бороться за свободу наших братьев и против преступного коммунистического режима вызвали ассоциацию с библейскими пророками.
- Кто это? - спросила я Юру.
- Авраам Шифрин. Ты разве его не знаешь?
Снова возникло то же чувство беспокойства, которое горело во мне, когда я торопилась на демонстрацию. Авраам Шифрин, тот самый? Я должна сказать ему, что читала его слушание… Снова и тени сомнения не мелькнуло в абсолютной необходимости этого шага. Пропала куда-то моя тогдашняя болезненная застенчивость, из-за которой для меня пыткой была необходимость заговорить с незнакомым человеком, и я ринулась сквозь окружавшую Авраама толпу. Пробившись к нему, я сообщила ему о знакомстве с его сенатским выступлением и своих восторгах. На этом мой фонтан красноречия иссяк, я вдруг остро осознала всю бессмысленность своего демарша и стала привычно проваливаться сквозь землю. Но тут подоспел протолкавшийся вслед за мной Юра и сказал Аврааму, показывая на меня: «Она мне только что рассказала о смерти Пэра».
С этого момента инициатива перешла в руки Авраама. «Дайте мне ваш номер телефона. Сейчас неудобно разговаривать - я позвоню вам и приеду, и тогда вы мне все подробно расскажете».
Дальнейшее, как говорится, история. И некоторые главы этой истории превратились в фольклор.
9 сентября 1974 г. на песчаном тель-авивском берегу Средиземного моря возле отеля «Плаза» состоялась наша свадьба. Церемонию хупы проводил «танцующий раввин», незабвенный ребе Шломо Карлебах. Рядом с ним под натянутым над нашими головами талитом стояли рав Исраэль-Меир Лау, ставший впоследствии Главным раввином Израиля, а тогда бывший всего лишь зятем главного раввина Тель-Авива-Яффо р. Френкеля, и племянник знаменитого раввина Авраама-Ицхака Кука, р. Симха Кук. Как случилось, что свадьбу недавно прибывших в Израиль «русских» евреев устраивали такие знаменитости, мы с Авраамом рассказали в интервью, которое сами же и написали для газеты «Вести» уже через два года после смерти Реб Шломо. Лучше Авраама о его исторической встрече с р. Шломо и что за ней последовало, я не расскажу, поэтому привожу здесь целиком наше «авто-интервью». Мы с Авраамом написали его для газеты «Вести» в 1996 г., ко второй годовщине смерти Реб Шломо, но газету оно не заинтересовало. Два года спустя оно было опубликовано на английском языке в 5-м выпуске ежегодника «Коль Хевра», который выпускает товарищество «Шир ле-Шломо» к годовщине ухода Рава к своему Создателю. Каждый выпуск посвящен кому-то из тех, кто сыграл в жизни Рава Карлибаха особую роль. В 1998 г. очередной выпуск ежегодника готовился через полгода после ухода Авраама – и был посвящен ему.
Интервью
Вопрос: Авраам, Вы выехали из Союза в 1970 г., после многолетнего "сидения" в советских концлагерях и ряда лет подпольной сионистской деятельности. Как случилось, что Вы, человек совершенно другого круга, других контактов, наконец, другого языка, сразу встретились и подружились с Равом Карлебахом?
А.Ш.: Встреча со Шломо в первые же дни моего пребывания в Израиле была “счастливой случайностью” – в кавычках потому, что такого рода встречи, конечно, не бывают случайными. Дело в том, что я выехал из Союза после того, что в течение длительного периода был ответственным в сионистском подполье за секретные связи с Израилем. Поэтому меня знали в Израиле те люди, в чьи обязанности входило поддерживать контакты с советскими евреями. Не буду сейчас вдаваться в подробности относительно того, как они это делали, – это совершенно отдельная тема и очень обширная – скажу только, что благодаря этим связям меня встретили в Израиле с большим почётом и очень меня поначалу опекали. В результате круг моих знакомств среди израильтян сразу очень расширился. Одной из таких новых знакомых была Шошана Фишер, тоже бывшая “зэчка” из Союза, но вырвавшаяся оттуда значительно раньше. Вот она-то и сказала мне однажды, что в открытом амфитеатре в Хайфе (я там жил в центре абсорбции) вечером будет концерт “танцующего раввина”, и она меня туда отведёт.
В.: Вы знали, о ком идёт речь?
А.Ш.: Понятия не имел. Просто мне всё в Израиле было интересно, хотелось сразу всё увидеть, узнать, услышать, понять, поэтому я ни от каких приглашений и предложений не отказывался. Вечером зал амфитеатра был битком набит. Было много молодёжи, солдат, которые пришли на концерт явно прямо из армии - с вещмешками и автоматами. Было много религиозных людей в кипах, но ещё больше – нерелигиозных. Казалось удивительным, что они пришли на вечер религиозных песнопений, тем более что на сцену вышел уже совсем не молодой человек, в вышитой кипе на седеющих волосах, в традиционной еврейской жилетке, довольно полный. В руках у него была гитара. Он поднял её, тронул струны и засвистел. И зал взорвался аплодисментами. Мелодия не была мне знакома, но это не имело никакого значения: как что-то любимое, но давно забытое, она проникала в сердце, будоражила, волновала. Потом вдруг, положив руку на струны, человек на сцене сказал просто: “Good evening, my dear friends!” (“добрый вечер, мои дорогие друзья!”). Моего английского хватило, чтобы это понять. Но опять же, дело было не в этом, а в том, что голос его, бархатный и тёплый, простые, искренние, совсем “не концертные” интонации были такими, что даже если бы он говорил по-китайски, то всё равно каждый не только понял бы, но почувствовал бы, что обращены эти слова лично к нему.
Поражённый, я спросил Шошану: “Кто он?”, но тут он запел, и она отмахнулась: “Слушай!”. Рав запел, и я понял, нутром почувствовал, что это молитва, грустная-грустная, иногда почти рыдания прорывались у него в голосе. Но постепенно интонация менялась, мелодия становилась выше, бодрее, радостнее, наполняя сердце необъяснимым ликованием, и вдруг Рав на сцене, продолжая петь и играть на гитаре, затанцевал, запрыгал совсем по-молодому. И это даже не удивило уже, а было естественным продолжением, выражением той радости, которой сердце уже не выдерживало, от которой оно, казалось, вот-вот разорвётся. И тогда разом, как по команде, или, точнее, как будто дождавшись долгожданного разрешения, поднялся и заплясал весь зал. Люди танцевали и пели вместе с ним, смеялись и плакали, падали в изнеможении, и, передохнув минуту, поднимались вновь.
Я сидел потрясённый, и моя единственная нога тоже очень хотела танцевать, а голова моя была занята одной-единственной мыслью: “Скоро Симхат Тора, наш самый радостный праздник. Возле синагоги на улице Архипова в Москве соберутся тысячи евреев, которые не знают, что такое радость, настоящая радость. Мы читали в Торе, как Царь Давид танцевал перед Ковчегом Завета, но не понимали, какой радостью было наполнено его сердце, радостью, которая переполняет и заставляет танцевать, и которой мы не знали. Вот только сейчас, испытав это, я понял, и почувствовал, и узнал. И я обязан сделать так, чтобы на Симхат Тора этот человек пел у московской синагоги на улице Архипова!”
А в зале пока что творилось невообразимое. В какой-то момент Шломо крикнул: “Солдаты, ко мне!” (уж не помню, на каком языке), и солдаты, побросав свои мешки в зале, но многие с автоматами, бьющими по спинам, ринулись к сцене по всем проходам, с разбега взлетали на неё, на бегу сцепляясь руками, и, образуя вокруг продолжавшего петь и танцевать Рава гигантскую хору, неслись в бешеной пляске. В зале пока что образовались большие и малые кольца и цепочки танцующих, а те, кто от изнеможения уже не в состоянии были танцевать, стояли обнявшись за плечи целыми рядами и покачивались в такт музыке.
Когда концерт закончился, Рав не ушёл за сцену, как обычно делают все певцы и актёры, а спрыгнул в зал и начал обнимать и благословлять всех, кому удавалось к нему прорваться. А прорваться пытались все. Не могу объяснить, как это удалось мне – очевидно, я был наполнен такой несокрушимой решимостью, что перед ней ничто не могло устоять.
Пробившись при помощи локтей через толпу, я собрал весь свой лингвистический запас и обратился к Раву с весьма лаконичным и абсолютно категорическим по форме заявлением: “Вы должны немедленно собраться и ехать в Москву к Симхат Тора! Вы там нужны евреям!”
Я не знал, что говорю с мировой знаменитостью, у которой весь год наперёд расписан, а уж на период еврейских праздников тем более - концерты запланированы по всему миру за много месяцев вперёд. Но не знал я и того, что исключительно по причине отсутствия лишних слов в английском моём словарном запасе я применил ту единственную формулу, которая на Шломо действовала безотказно: “Ты нужен евреям!” В Москве так в Москве, а если бы я сказал, что на северном полюсе, то и это бы его не остановило.
Шломо посмотрел на меня удивлённо и немножко растерянно: “А разве это можно – в Москву?” Действительно, в те годы еврею, даже американскому, удавалось получить советскую визу на въезд только при условии, что в его паспорте не было указаний на то, что он бывал до этого в Израиле, то есть, по советским понятиям, был сионистом. “Мы всё как-нибудь устроим, министерство иностранных дел поможет, только скажите, что Вы согласны!” – взмолился я, на самом деле совершенно не представляя в тот момент, каким образом смогу это организовать. “Ну, если ты говоришь, что я нужен евреям, то я готов” – ответил Шломо.
С этого момента всё закрутилось: челночные поездки мои и Шломо по всевозможным иерусалимским и тель-авивским инстанциям и чиновникам, которые были ответственны за организацию алии из СССР, а на самом деле делали всё, чтобы её остановить; их бесконечное враньё по отдельности Шломо и мне, когда ему говорили, что организовать поездку невозможно, а мне, знающему, что возможно, врали, что это Шломо отказывается. В конце концов, нам удалось прижать их к стенке. Шломо получил в американском посольстве чистенький паспорт, сказав там, что потерял старый, в котором уже места не было от бесконечного количества штампов о въезде в Израиль. Я предупредил друзей в Москве, что в вечер Симхат Тора у синагоги их ждёт сюрприз и что они должны обеспечить гитару и магнитофоны. Шломо заложил свои пейсы и вышитую кипу под самую банально выглядящую шляпу – и полетел в Москву. Уже много времени спустя и не от него я узнал, что ему пришлось ради этого отменить несколько концертов в разных местах и заплатить за это большущую неустойку.
Шломо потом всю жизнь на своих уроках и концертах рассказывал об этой поездке и неизменно сопровождал рассказ фразой, что советские евреи все святые. Когда он впервые сказал это при мне, я удивился и спросил, из чего он сделал такой странный вывод. “Они в течение семи часов стояли со мной под проливным дождём и пели единственную песню, которую они знали!” Это он научил собравшихся тогда у синагоги евреев петь “Ам Исроэль Хай!” (“Жив народ еврейский!”)...
Пел Шломо в тот вечер много и самозабвенно. Он всегда пел самозабвенно, но тот вечер был для него особенным: он понимал, чувствовал, что принёс еврейский огонь туда, где его уже почти совсем затоптали, где еврейская душа тлела уже еле-еле, и догорало в ней последнее воспоминание о её еврействе. Туда он принёс еврейскую радость, еврейскую гордость, еврейское сознание своей связи со Всевышним, которую никто, никакие враги не могут разорвать. И еврейская душа откликнулась, затрепетала, вспыхнула ярким огнём в ответ.
Шломино пение в тот вечер записали на несколько магнитофонов, потом каждую плёнку переписали, размножили многократно. И пошёл шломин голос гулять по российским просторам, будоража еврейские души неслыханными мелодиями, незнакомыми словами древнего еврейского языка, возникавшей из прапамяти еврейской молитвой. Вначале ещё удавалось проследить, чтобы имя исполнителя не забывали написать на кассете, но чем шире расходились записи, тем меньше было за этим контроля. Постепенно имя потерялось, осталась надпись: “Танцующий раввин”.
В.: Элеонора, а где Вы были в это время?
Э.Ш.: Я жила в это время в Новосибирске, занималась распространением “самиздата”, так как считала своим долгом свергать советскую власть. Заканчивала педагогический институт, среди студентов которого в декабре 1970 г. пыталась собирать подписи под петицией в защиту судимых в Ленинграде “самолётчиков”. С одной стороны, собирала не слишком удачно, так как, кроме своей собственной, сумела собрать всего лишь одну подпись, а с другой – очень удачно, так как никто, как это ни странно, не “стукнул”, иначе сидеть бы мне, наверное, вместе с теми "самолетчиками".
Разговоры о выезде в Израиль у нас в это время уже очень активно велись, паре семей даже удалось уже выехать, и ещё две-три семьи были в подаче. Была ещё группа семей, где потихоньку накапливали мужество и решимость, собирали необходимые для подачи документы и ждали вызова из Израиля.
Вот на таком фоне появилась у нас в Новосибирске бобина (тогда ещё кассетных магнитофонов почти ни у кого не было) с надписью “танцующий равнин” на коробке. Не помню, кто её завёз, да собственно, законы конспирации, по которым мы тогда жили, гласили, что лучше этого и не знать: слушай себе и не задавай лишних вопросов.
И мы слушали... Вы себе и представить не можете, как мы слушали! В окружении мерзкой новосибирской опостылевшей серости, при постоянном ожидании стука в дверь для “визита” с обыском или с предложением проследовать “куда следует” – в нашу жизнь вдруг ворвалась жизнь, свет, радость. Всеподавляющая, заполняющая собой всё видимое и невидимое пространство радость; радость, вытесняющая страх, безысходность, безнадёжность нашего тогдашнего существования, рождающая чувство гордости за своё еврейство. С этой музыкой мы “уплывали”, она звучала в ушах постоянно, этот голос остался в памяти навсегда...
И вот я приехала в Израиль, развелась с человеком, благодаря фиктивному браку с которым мне удалось получить разрешение на выезд отдельно от моей сидевшей в отказе семьи, встретила Авраама, и через какое-то время мы решили пожениться. Но тут на нашем пути встала непреодолимая преграда: требовалось доказать в раввинате, что Авраам не коген, иначе ему на мне, разведённой, жениться никак нельзя. Мы привели было двух друзей-свидетелей, которые клятвенно заверили главного тель-авивского равнина, что не является Авраам когеном, но раввин неожиданно огорошил их вопросом - а знают ли они, что такое коген. Посрамленные в своём полном еврейском невежестве, наши друзья-профессора вынуждены были с позором ретироваться. Не больше успеха имел вопрос, каким по счёту Авраама вызывали к Торе в синагоге в России: Авраам расхохотался и рассказал, что, лишь завидя его в дверях, раввин и габе одесской синагоги мчались, обгоняя друг друга, к телефону – вызывать КГБ.
В результате ситуация складывалась таким образом, что женить нас явно не собирались. Тогда, после очередного неудачного визита в раввинат, Авраам сказал мне: “Ничего, сегодня прилетает Шломо, он мой друг, он что-нибудь придумает”. Кто такой Шломо, я не знала, поэтому большого значения этим словам не придала. Вечером мы пошли на концерт Шломо в тель-авивском зале “Цавта”.
На сцену вышел полноватый и немножко неуклюжий немолодой человек в шитой серебром синей кипе на изумительно красивой серебристой кудрявой шевелюре. Он тронул струны гитары и запел... Это был тот самый голос, голос с новосибирской пленки, голос “танцующего равнина”!...
В антракте мы пошли за сцену, Авраам представил меня, и я рассказала Шломо, что сделала с нами в Новосибирске его музыка. Шломо слушал и плакал. Так с мокрыми глазами и вышел на сцену после антракта. Вышел и сказал: “Listen, my dearest friends, I’ll tell you a story!” (“Послушайте, мои дорогие друзья, я расскажу вам историю”). И рассказал о своей поездке в Москву, о том, что все евреи в России святые, и о том, что кто-то сейчас в Новосибирске слушает его пение и мечтает о свободе и об Израиле. Рассказывал и плакал, а потом опять пел и танцевал так, что вместе с ним и вокруг него пел и танцевал весь зал. (Я теперь понимаю, что когда по-русски Шломо называют танцующим раввином, это очень неточно и неполно, хоть и максимально приближено к оригиналу: на иврите это а-раби а-меракед, то есть рав, заставляющий других танцевать, и так именно и было – никто не мог усидеть на месте, когда Шломо пел. А если на каком-то концерте танцевали мало, то Шломо считал, что плохо пел.)
После концерта мы поделились со Шломо своим горем, и он сказал: “Ну, это не страшно, это мы завтра уладим. Проблема вот, когда вашу свадьбу устраивать: завтра вечером у меня концерт в Амстердаме, послезавтра утром – в Эйлате, вечером – в Гиватаиме, а на следующий день я улетаю опять на несколько недель. Но ведь нельзя же откладывать свадьбу! Ладно, приглашайте гостей на 11 часов вечера к отелю “Плаза”, где я остановился, я приеду туда после концерта”. “Шломо, а может не надо гостей, – взмолились мы. – Может, как-нибудь скромненько?” “Нет, – строго сказал Шломо. – Еврейская свадьба без гостей не бывает. Скромненько – это не свадьба. Вы обеспечьте гостей, а всё остальное я беру на себя!”
Через два дня ночью на пляже возле отеля “Плаза” в Тель-Авиве состоялась наша свадьба. Из наших друзей присутствовали только самые доверчивые – те, которые поверили, что приглашение прибыть на свадьбу к 11 часам вечера на крыльцо отеля – не розыгрыш. Зато присутствовала вся “шломина хевра” – молодые американские евреи, бывшие хиппи, которым Шломо вернул их еврейство, научив их молиться с радостью и жить с открытым сердцем. Хупа была установлена прямо на песке; в песок же были воткнуты и пластиковые стаканчики, в которых горели свечи, образуя на песке ковер из мерцающих огней. Свадебную церемонию вместе со Шломо проводили молодой Рав Кук и Рав Исраэль Лау, который потом стал главным раввином Израиля. Хупа продолжалась три часа: Шломо пел и объяснял глубокое значение каждого обряда, каждого благословения, каждой молитвы... И сопровождалось всё это новой мелодией, новой песней, которую сочинил Шломо в ту ночь – "Шомрим афкед ле-ирха".
О нашей свадьбе долгие годы ещё ходили легенды. Иногда их рассказывали и нам, не зная, что свадьба эта была наша.
В коротком интервью невозможно рассказать ни подробно о немногом, ни даже кратко обо всём. Шломо прошёл через всю нашу жизнь, начиная с нашей свадьбы и кончая свадьбой нашей дочери, где он опять пел сочиненную на нашей свадьбе песню. А все годы, так быстро пролетевшие в промежутке между этими двумя свадьбами, были наполнены его музыкой, его голосом, его дружбой и любовью.
Рав Шломо Карлебах скончался от разрыва сердца в טז' חשון תשנ''ה – 21 октября 1994 г.
***
В этом интервью мы не рассказали еще одну замечательную историю, которая произошла на нашей свадьбе. Героиней ее стала девочка, которую мы встретили накануне, когда пошли в ювелирный магазин покупать кольца. Хозяин магазина был знакомый Авраама, поэтому, увидев рядом с ним за прилавком молоденькую девчушку с красными, явно заплаканными глазами, Авраам спросил ювелира Яшу, кто она и почему плачет.
- Да это племянница моя, они две недели как приехали из Черновцов, и она непрестанно с тех пор ревет, успокоить не можем!
Авраам начал расспрашивать девочку, которая под новые потоки слез рассказала, что в Черновцах у нее остался любимый мальчик и подружки, от которых ее оторвали без всякого предупреждения, и вообще она не знает, где она и зачем она здесь. Улыбнувшись, Авраам сказал:
- Не плачь, глупая! Все это перемелется, и ты еще будешь родителям ноги-руки целовать за то, что привезли тебя сюда. Вот приходи завтра вместе с дядей к нам на свадьбу.
И она пришла. Стояла в толпе гостей и квадратными глазами смотрела на происходящее. Очевидно, ей, так же как и нам, все это казалось не совсем реальным, как во сне: ковер из огней вокруг хупы, шелест волн, странные, непривычные и прекрасные мелодии…
В какой-то момент на крыше отеля включили два мощных прожектора, осветив пляж и хупу. Из окон отеля заметили, что внизу происходит что-то необычное, пошел слух, что там идет бесплатный концерт «танцующего раввина», и народ хлынул вниз. Вокруг нас образовалась огромная толпа. Шломо, который перемежал песнями и молитвами объяснения каждого благословения, каждого обряда, создал такую атмосферу святости, что казалось, мы вместе с ним парим в воздухе. Вдруг он крикнул:
- Над нами сейчас небеса открыты – просите кому что нужно!
Мы не заметили тогда, как к нашей «плаксе» подошел один из гостей отеля. Без всякого предисловия он обратился к ней на идиш: «Выходи за меня замуж!». Как мы потом узнали, девица оказалась не без чувства юмора. Приняв это несколько странное предложение за шутку, она шуткой и ответила:
- Если и на нашей свадьбе будет петь этот раввин, то я согласна!
Когда в три часа утра свадьба завершилась, элегантный молодой человек подошел к Шломо, дал ему свою визитную карточку и сказал, что приглашает уважаемого раввина провести его бракосочетание, но для этого придется приехать в Афины, где он живет со своими родителями. Парень, который оказался сыном «шоколадного короля» Греции, привык, что его желания выполняются. В согласии невесты он не сомневался, так как он выполнил поставленное ею условие. Из Израиля он ее все-таки увез, но год спустя они приплыли в гости на яхте красного дерева, и мы были приглашены на встречу в качестве «сватов». На руках у нашей знакомой «плаксы» был младенец в кружевном пакете, и она больше не плакала.
Есть легенда, что, если на свадьбе происходит зарождение новой пары, то этот брак благословляют небеса. Не знаю, эта ли пара или шломины молитвы испросили для нас благословение небес, но так или иначе, благословение нам явно было. Потому что вся наша жизнь после этого была наполнена сплошными чудесами.
*******************
Второе издание книги «Четвертое измерение» можно заказать, написав мне по адресу: yamin22@netvision.net.il
___
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #12(159) декабрь 2012 — berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=159
Адрес оригиначальной публикации — berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer12/Shifrin1.php
