Мой прадед со стороны отца, Макс Шпиро – легенда нашей семьи. Человек, которого я искренне и нежно люблю. По бабушкиным рассказам и по фотографиям, он невероятно похож на моего отца, своего внука. Не только внешне, но и личностно. Характером, реакциями, одаренностью, горячностью.
Мне только жаль, что знания мои дискретны, а тех, кто мог бы восполнить пробелы, уже нет. Когда-то я безобразно легкомысленно относилась к бабушкиным рассказам об отце, а ведь могла ещё много чего узнать…
Отец Макса, Яков-Хаим Шпиро, польский еврей, был раввином города Коло и, по-видимому, банкиром. Когда Яков умер, на его вдове, у которой было четыре сына и две дочери, женился белостокский раввин Шмуэль Моливер (Могилёвер), один из создателей движения «Ховевей Сион» («Любящие Сион»), который много сделал для того, чтобы состоялось государство Израиль.
Таким образом, детство Макса стояло на трёх китах: финансы, религия и сионизм. Как показала жизнь, существенным для него оказался последний кит, а с двумя первыми он обращался очень своевольно.
Трое его братьев пошли по стопам отца и стали успешными финансистами. Моя бабушка вспоминала богатые особняки дядьёв, расположенные на Маршалковской улице – главном проспекте Варшавы.
Макс же, слывший в семье чудаком, презрел финансовую сферу и окончил сразу два факультета Гейдельбергского университета, получив дипломы инженера-химика и врача.
В конце XIX века горстка еврейских поселенцев, мужественно сражавшихся в Палестине со всеми неблагоприятными обстоятельствами, оказалась под угрозой гибели из-за эпидемии малярии или жёлтой лихорадки. По призыву барона Ротшильда, группа молодых еврейских врачей отправилась на помощь. Среди них был и Макс Шпиро, ставший главным врачом Хадеры и ближайших к ней поселений. Работали врачи самоотверженно и эпидемию остановили. По их инициативе началась посадка эвкалиптов, оздоровивших гнилой болотистый климат Палестины. Моя бабушка уверяла, что идея с эвкалиптами принадлежала именно Максу, но кто теперь это может знать? В благодарность за спасение от малярии совет Хадеры выделил доктору Шпиро дом и участок земли в 25 дунамов (1 дунам = 0,1 гектара).
В Палестине же Макс нашёл себе жену. Встреча была подстроена судьбой настолько в библейских традициях, что кажется избыточно литературной. Молодой врач торопился к больному. Стоял тяжелый хамсин, и Макс по пути остановился у дома, постучался и попросил юную девушку, которая открыла дверь, напоить его и коня.
Фанни Берман стала женой Макса, прожила с ним всю долгую и непростую жизнь, и сейчас покоится рядом на кладбище Трумпельдор - самом старом кладбище Тель-Авива. Их могила – около могилы Бялика.
Через несколько лет после свадьбы молодые должны были вернуться в Польшу: Макс, как всякий российский врач был военнообязанным, и он получил повестку. Он собирался, отслужив, сразу вернуться в Палестину, но жизнь перерешила эти планы по-своему. Семья Шпиро осела в Люблине, где Макс нашёл работу инженера-химика на заводе крупного польского фабриканта, и в этом городе родились у них две дочери: моя бабушка Теофилия, по-домашнему, Толя, и её младшая сестра Рейзел, Рузя.
Вечером, после работы, Макс закидывал на спину рюкзак с лекарствами и инструментами и шёл в еврейские и польские кварталы – лечить бедноту. Дети к его приходу готовили свои сломанные игрушки, потому что было известно, что доктор Макс не только вылечит, но и все игрушки починит.
Бабушка рассказывала, что у их дома нередко останавливались экипажи, и еврейские богачи Люблина приглашали доктора Макса к себе. Он соглашался редко и неохотно, а обычно отмахивался и говорил: «Обратитесь к пану Когану или пану Лейбовичу». Фанни была этим очень недовольна, она вообще не одобряла шастанье мужа по нищим. Тем более что по дороге он мог, проголодавшись, запросто съесть на улице некошерный пирожок, приговаривая при этом: «Не понимаю, какое отношение Бог имеет к желудку?»
Раз случилось, что пока Макс занимался больным, у него украли шубу и шапку. Хозяева, чуть не плача, выдали ему какую-то ветошь, чтобы он зимней ночью добрался до дома, и клялись, что вора найдут. Пока он шёл по неосвещенным переулкам, к нему кто-то подскочил, набросил шубу на плечи и сказал: «Пшепрашем, пан! Ошибка вышла. У таких, как вы, мы не воруем».
А вечером в дом позвонили. Служанка Марьяна открыла дверь. Какой-то оборванный мальчишка швырнул в прихожую меховую шапку и исчез.
Позже я прочла аналогичный эпизод у Бруштейн, в трилогии «Дорога уходит в даль». Надо заметить, что моя бабушка перечитывала эту книгу множество раз. Доктор Яновский, она говорила, очень напоминал ей отца, а обстановка Вильно – родной Люблин конца XIX, начала XX века. Бабушка заверяла, что этот случай с шубой действительно имел место.
Макс был совершенно неуёмной натурой. Ему мало было быть инженером и врачом. Он серьёзно увлекался живописью. В доме моих родителей сохранилось несколько его картин, а поздние его работы находятся в Израиле, в музее Хадеры. Там не было крупных открытий, но работы его сделаны профессионально и любовно. Кроме того, он освоил специальность столяра-мебельщика высокой квалификации. Вся мебель в доме была сделана его руками.
Большая часть её сгорела в блокадной буржуйке, вместе с богатой библиотекой на немецком языке, которую Макс подарил старшей дочери на свадьбу. Но остался сервант тёмного дерева, с резьбой, перламутровыми инкрустациями и бронзовыми ручками. Великолепная работа – всё красиво, продумано, удобно. Выпуклые дверцы раскрываются и закрываются без скрипа и усилий. Сервант ни разу не потребовал починки – за весь прошедший век. Удивительное ощущение - касаться руками вещи, сделанной твоим прадедом.
А ещё Макс устраивал своим дочерям волшебные праздники. Придумывал и сам мастерил костюмы, постоянно сочинял какие-то чудеса со светом. Когда праздник был посвящен Подводному Миру, гостей заливали сменные волны синего и зелёного света. А на бабушкину свадьбу он обклеил шар осколками зеркала, подсоединил к моторчику, и шар, крутясь, рассыпал по залу разноцветные зайчики. Интересно, что теперь такие шары широко применяются на дискотеках, но в 1915 году, в Петрограде, гости были поражены этим изобретением.
В доме Макса и Фанни была прислуга, в том числе и кухарка. Но праздничные кушанья для гостей Макс всегда стряпал сам, коронным его блюдом была фаршированная рыба.
Максова неуёмность проявлялась ещё в одном. Жена Фанни неоднократно заставала его с очередной хорошенькой горничной на коленях. Горничная немедленно изгонялась, скандал изживался, а потом всё повторялось сызнова. Это рассказала бабушкина сестра Рузя, когда впервые приехала из Финляндии к нам в гости, в начале шестидесятых годов. Сёстры, по известным историческим причинам, не виделись около полувека, и об этом, если сложится, я напишу отдельно.
Надо сказать, что моя бабушка тогда страшно рассердилась на Рузю, она-то отбирала в своих рассказах о любимом отце для детей и внуков - самое лучшее. Но легкомысленные дети и внуки восприняли эту информацию с удовольствием, идеализированный образ деда-прадеда ожил и стал ближе.
Где-то около десятого года XX века, судьба семьи Макса Шпиро соскочила с налаженных мирных рельс, немного опередив время - Европа еще не подозревала о грядущих катаклизмах и потрясениях. Хозяин того завода, где Макс работал, позволил себе высказать что-то негативное в адрес всей еврейской нации. Макс потребовал немедленного расчёта и ушёл, хлопнув дверью. Фабрикант, оказавшийся без инженера-химика, целый месяц ездил к Максу домой, с извинениями и просьбой вернуться, обещал удвоить жалованье, подъезжал с этим к Фанни, но Макс был непреклонен. И остался без работы.
Братья Шпиро убедились в очередной раз, что их брат - неисправимый чудак и идеалист, и стали искать выход. Два брата-банкира купили вскладчину Максу магазин образцов иностранных товаров. Надо было демонстрировать их покупателям, а потом заказывать в соответствующих фирмах заграницей.
Дело доходное и непыльное, но у Макса оно категорически не пошло. Ему было невыносимо противно и скучно заниматься этими вещами, а то, что вызывает отвращение, не может стать успешным. Доходы семьи катастрофически снизились, прислугу пришлось уволить. И тогда Фанни взяла магазин в свои руки.
Я почти ничего не знаю о Фанни. Только то, что у неё было много сестёр, её отец Яков Берман, был богатым купцом и одним из основателей Хадеры. Моя бабушка много и красочно рассказывала об отце и почти ничего – о матери. От вопросов уворачивалась, и несколько раз вскользь мелькнула интонация, что мама «была скучной и ограниченной, и не парой блестящему отцу». Всё возможно. Но я поняла, что бабушка не очень ладила со своей матерью. И этот шаг Фанни – заняться торговлей вместо мужа, чтобы спасти семью от разорения, говорит о том, что она была дама с характером.
Этот период длился до 1913 года, когда пришло приглашение от третьего брата, Бернарда, который в Петербурге открыл завод красителей. Бернард предлагал Максу место инженера-химика. Так семья Шпиро оказалась в Петербурге.
Мимо Петербурга не проскочишь. Уж если ты оказался в нём, он сыграет в твоей судьбе свою партию.
Начало жизни в российской столице было успешным. Великолепная квартира, обеспеченность, постепенное обретение круга общения. Старшая дочь Толя познакомилась с молодым блестящим инженером, выпускником киевского Политехнического института Самсоном Разумовским. В 1915 году сыграли свадьбу.
Это был не только брак по любви – дед с бабушкой прожили счастливо вместе полвека – но и очень выгодная партия. Самсон был из богатой семьи, его отец много лет служил управляющим гигантского имения на Украине, под Елисаветградом. Кроме того, в то время инженер ничем не напоминал малообразованных и забитых итээров будущих советских времён. Инженеры на государственной службе в начале двадцатого века – были высшей элитой России, в которой начала крепнуть промышленность. Талантливому инженеру прощали даже его еврейское происхождение. Самсон Разумовский осуществлял контроль над всей системой водопровода и канализации российской столицы. Так что бабушкин брак начался в атмосфере счастья и благополучия.
Но семейный мир Шпиро уже дал свою первую трещину. В 1917 году младшая дочь Рузя удрала в Финляндию, влюбившись в красавца-финна. А дальше война и последующие события разлучили сестёр надолго.
В январе 1917 года бабушка родила дочку Мирру. А в 1919 году в Петрограде стало голодно, и было решено отправить её с малышкой к свёкру и свекрови, в сытую Малороссию. Бабушка приехала в дом Разумовских под Елисаветград, и тут же по всей Украине началась волна еврейских погромов. Налетали то петлюровцы, то банда Григорьева, то банда Маруськи Никифоровой. И все они вели себя одинаково: грабили, насиловали, убивали. Евреи то прятались по подвалам добросердечных христиан, то вылезали обратно. Поезда почти перестали ходить, почта не работала.
Бабушка рассказывала, что в какой-то момент, когда бандиты были уже близко, а евреи забились в подвал молочницы-украинки, маленькая Миррочка завопила. И старики сказали бабушке: «Уходи. Иначе погибнут все». И вот, юная бабушка, с полуторогодовалой малышкой на руках, вышла из подвала. Сил у неё хватило дойти только до придорожных кустов, там ноги подломились, и она села на землю. А по дороге скакали пьяные погромщики. «Что я тогда пережила, не спрашивай», - говорила бабушка.
Узнав об украинских событиях, Макс помчался из Петербурга в Киев. Ночью в доме Разумовских постучали в окно и бросили свернутую записку. Макс писал дочери по-немецки: «Я в Киеве. В Елисаветград не могу прорваться. Попробуй приехать».
Тесть, Лев Разумовский, пристроил бабушку на какой-то случайный эшелон, в вагон, где ехали студенты. Поездка оказалась страшной. Поезд тащился до Киева две недели. В теплушке все сидели и лежали впритирку, а у маленькой Мирры начался понос. И каждый час бабушка пробиралась через ругающихся людей к двери, чтобы вылить горшок. Руководитель группы, украинец, всё время орал, что он бабушку ссадит прямо в поле. Поесть она не могла – Миррочка спала на корзинке с едой, а когда просыпалась, начинала плакать, и надо было её успокаивать. Высокие каблуки модных бабушкиных туфель сломались, и она ехала босиком.
Когда она после всех мытарств добралась до Киева, выяснилось, что Макс уехал в Елисаветград. Добирался он на крыше поезда, в котором ехали погромщики, а вагоны были украшены плакатами «Бей жидов!».
Я часто себе это представляла. Невысокий худой еврей, в пенсне, лежит на крыше еле ползущего поезда, а из вагонов доносится пьяный рёв. Прибыв в Елисаветград, Макс вошёл в дом Разумовских и спросил: «Где Толя?» Ему ответили, что уехала. Он выпил стакан воды, повернулся и отправился в Киев.
Им удалось благополучно вернуться в Петроград. Но спокойная жизнь кончилась навсегда. Когда Макс поехал по делам в Нижний Новгород и зашёл в дом друзей, там были люди из ЧК, проводившие арест хозяев. Макса арестовали за компанию. Моя бабушка бросила всё и, не слушая заверений умных людей, что сделать тут ничего нельзя, понеслась в Новгород. Пришла в ЧК, долго рассказывала какому-то начальнику, что за человек её отец, плакала – и произошло чудо: Макса отпустили.
Но ему уже очень не нравилась новая власть. Он собрался и в 1925 году уехал с Фанни в Палестину. Был уговор с дочерью и зятем, что со временем они тоже поедут вослед. Но из этого ничего не вышло.
В начале тридцатых годов семья моей бабушки подала заявление на поездку в Палестину – на год. Разрешение было получено, огромные деньги пошлины, присланные Максом, заплачены, вещи собраны. Деда, Самсона Разумовского, ждало место главного инженера тель-авивской канализации и водопровода. И тут пришёл отказ на выезд. Свидеться с отцом бабушке больше не довелось.
Расскажу тут о судьбах трёх братьев Макса.
Бернард передал молодой республике свой красильный завод. После этого его, вместе со многими другими, арестовали и потребовали сдать валюту, золото и драгоценности. Он сдал. Его выпустили.
Потом снова арестовали и посадили в "парилку": комната, которая разогревалась снизу до высоких температур. Люди там сходили с ума, умирали от сердечных приступов. Бернард сдал всё, вплоть до обручальных колец. Его отпустили. Потом снова забрали. А дальше обычная судьба: лагерь, ссылка, посмертная реабилитация.
Братья-банкиры, жившие в Варшаве, погибли во время Катастрофы. Точно известно, что Маркуса с женой выбросил из окна их особняка личный шофёр-поляк в тот день, когда немцы вошли в город. Как погибли остальные, неизвестно, но вся огромная польская ветвь семьи исчезла полностью.
А Макс, чудак и идеалист, оказался счастливчиком. В Палестине он работал врачом и много писал маслом.
Автопортрет Макса Шпиро. Находится в Швеции, в доме правнучки
Широко занимался благотворительностью: лечил больных, помогал нуждающимся, постоянно за кого-то хлопотал, на свои личные средства создал фонд денежной помощи.
Макс и Фанни Шпиро
И ушёл он легко. Дожил до семидесяти лет, в полном здравии и активности. Идя к двери дома, обернулся к жене и сказал: «Что-то жарко сегодня». Упал – и его не стало. Последний щедрый дар судьбы своему любимцу.
___
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #12(159) декабрь 2012 — berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=159
Адрес оригиначальной публикации — berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer12/Razumovskaja1.php.
