Повесть написана в 1987 году, исправления внесены в 1999 году.
Дома отца звали Женя. Но в паспорте стояло имя Генрих. Мое отчество - Генрихович. Сочетание Владимир Генрихович, необычное для русского уха, не всегда благожелательно воспринималось там, в прошлом. Я был Гендрихович, Генрикович и даже Геннадьевич. Тут же меня часто спрашивали: «Ну а настоящее еврейское имя у твоего отца, какое?» Чтобы исключить всякие сомнения по поводу «чистоты» отцовского имени привожу свидетельство о рождении.
СВИДЕТЕЛЬСТВО
Дано отъ Одесскаго Городскаго Раввина за надлежащею пдписью и печатью в томъ, что въ метрической книге о родившихся евреях г. Одессы за 1903 годъ значится подъ №1917 мужской графы актъ следующего содержания: Тысяча девятьсотъ третьего года, Августа 26 дня у врача Михаила (онъ же Михель Цудик) Шапиро и жены его Ханы родился 22, а обрезан 29 Августа сын, нареченный именем «Генрихъ».
Одесса, Января 19 дня 1904 года.
Одесский Городской Раввинъ
Печать «Одес. Городоваго Равина» и подпись в виде затухающей синусоиды с не менее чем двенадцатью периодами.
Отец умер 6 августа 1942 года. В свидетельстве о смерти значится: причина смерти менинго-энцефалит, место смерти – г. Куйбышев, возраст – 39 лет. В заключении гарнизонной медицинской комиссии сказано: «Болезнь ополченца 202 зап. стр. полка Шапиро Г.М. не связана с пребыванием в Красной армии. Через несколько дней после смерти отца мама сдала отцовское обмундирование и получила на клочке бумаги расписку с печатью Ленинского райвоенкомата г. Куйбышева.
Взамен накладной
Принято от гр. Арлюк Е.Я. обмундирование умершего мужа
бойца народного ополчения т. Шапиро Ген. Мих.:
Гимнастерка х/б 2 кат. 1 шт.
Шапка уш. 3 кат. 1шт.
Брюки х/б 3 кат. 1шт.
Шинель сукон. 2 кат. 1 шт.
______________
Всего четыре предмета
Принял нач. х/ч РВК. Подпись.
В народное ополчение отец вступил добровольно 6 июля 1941 года. От военной службы он был освобожден по состоянию здоровья. Он умер, когда мне было полтора года. Я мало что знал о своем отце. Маме было тяжело говорить о нем даже много лет спустя после окончания войны. Память об отце была для мамы священной. «Клянусь именем отца!» - была ее самая страшная клятва.
Несколько раз в самых неожиданных местах мне приходилось встречать людей, которые, услышав мою фамилию, спрашивали, не родственник ли я математика Шапиро. Приятно, конечно, быть сыном известного математика. Но до определенного и весьма солидного возраста я вел себя по-идиотски. Что-то смущенно мямлил и отходил в сторону, вместо того, чтобы порасспросить людей об отце. Ведь многие любили отца и помнили о нем не потому, что он был хорошим математиком. Как-то уже в начале восьмидесятых принес я своей бывшей учительнице по истории Раисе Абрамовне, которая была уже много лет на пенсии, одну фотографию. На фотографии были запечатлены учителя школы, и мы с Раисой Абрамовной делились своими воспоминаниями. Среди учителей была и моя мама. Ее в 49 году, как безродную космополитку, «поперли» с радио, и она преподавала в нашей школе русский язык и литературу. Космополиту нельзя было быть редактором на радио, а обучать детей русской литературе можно. В гостях у Раисы Абрамовны была ее подруга, тоже «историчка», но не из нашей школы. Раиса Абрамовна показывает ей фотографию, естественно с комментариями – «кто есть кто». Когда Раиса Абрамовна доходит до моей мамы, подруга вдруг спрашивает: «Не жена ли эта дама профессора математики Генриха Михайловича Шапиро, который преподавал до войны в московском пединституте им. Ленина?» Нет, она лично не знала профессора, но очень хорошо помнит, что девушки с физмата, жившие с ней в общежитии в одной комнате, были все влюблены в своего профессора математики. Вот так-то, все девушки были влюблены!
Мама умерла слишком рано, практически, не дожив до старости. В то время, когда я еще не дожил до зрелости. Хотя я был уже женат и у меня родился сын, я плохо ориентировался в том, что происходит вокруг меня. Совершал какие-то несуразные поступки, не тому учился, не то читал, общался порою не с тем, с кем хотелось бы. Каждый созревает в свое время. У нас в семье мужчины прозревают поздно. Может быть, здесь есть связь с преобладавшей в семье женской активностью? С другой стороны, что такое зрелость? Почему я уверен, что теперь я стал более зрело смотреть на окружающую действительность? Правильный ли я делаю вывод, что становлюсь мудрее, из того факта, что мне, как правило, не нравится моя предыдущая деятельность? Возраст сам по себе еще не признак мудрости. Все зависит от того, насколько индивидуум самоорганизован, способен ли он к критическому восприятию своих поступков, в ту ли сторону («правая, левая, где сторона?») работает «обратная» связь, корректирующая поведение. И конечно всего важнее эталон, с которым происходит непрерывное сравнение. Каждый сам выбирает себе эталон. Для кого-то это все 10 заповедей, для кого-то только пять или шесть…
После смерти мамы я обнаружил большой семейный архив. Мама бережно хранила переписку отца, его записные книжки, многочисленные тетради, куда он заносил все, что мог доверить бумаге. Когда хочется отвлечься от всего суетного и преходящего, я обращаюсь к отцовским письмам, к переписке между ним и мамой. Передо мной пачка писем отца к маме и ответных писем от мамы, написанных летом 1937 года. Они поженились в 1936 году. Маме было 28 лет, а отцу – 33 года. Двумя годами ранее он получил звание профессора. Мама тогда преподавала на рабфаке. Брачный союз они зарегистрировали в перерыве между лекциями, а вечером мама с чемоданом и букетом роз появилась в отцовской квартире на Тверском бульваре. В этой старинной квартире с изразцовыми голландскими печами папа жил со своей тетей. Тетя Ципа работала врачом в местной поликлинике, и ее многие знали на Тверском бульваре. Квартира эта была частью особняка великой Ермоловой, и какое-то время принадлежала папиному дяде - Шлеме Шапиро. До революции Шлема был известным адвокатом в Одессе. После революции он перебрался в Москву. В двадцатые годы он уехал за границу. Жил во Франции, Германии, спасаясь от фашистов, бежал в Палестину. Похоронен Шлема Шапиро в Тель-Авиве. Папа с тетей жили в квартире невозвращенца. Родители отца жили в Одессе. Летом 1937 года отец, захватив с собой тетю, уезжает навестить родителей, оставив жену наедине с изразцовыми печами. Печи очень красивы, но требуют срочного ремонта, как и вся квартира. Поэтому мама, воспользовавшись отъездом мужа, не приспособленного к тяготам обыденной жизни, энергично берется за организацию ремонта, надеясь еще и между делом подготовиться к вступительным экзаменам в аспирантуру ИФЛИ. Итак, отец с матерью расстаются на каникулы и пишут друг другу письма.
8 июля 1937
Елочка, моя маленькая!
Наши все огорчены, что ты не приехала. Говорят, что мы с тобой неудачно устроились, что ты могла бы и здесь отлично заниматься. Единственное, что меня утешает, так это то, что погода совсем не купальная, и ты можешь мне не завидовать. У нас сегодня пасмурно совсем не по южному. Будь осторожна, девочка, при передвижке мебели. Имей ввиду, что книжный шкаф в кабинете не следует передвигать, не сняв верхнюю половину. Само собой разумеется, для этих дел нужно пригласить дворника. Не сердись, что я пытаюсь давать тебе советы. Знаю, что ты у меня самая умная.
Целую тебя, твой не очень путевый профессор Кузя.
14 июля 1937
Кузенька, дорогой!
Сегодня я целый день в бегах, сегодня должен был прийти печник, но он не явился, вот я и галопировала целый день за ним на Бронную и для разнообразия по рынкам за ягодами на варенье. В результате я привела этого печника буквально за шиворот. Впечатление он производит весьма замечательное, прямо доктор печных наук и дворник его очень хвалит. Просит же он всего только… 400 рублей. Я в ужасе, а что делать не знаю. Надо еще доставать глину, песок и кирпич. Вчера вечером после всех хлопот, связанных с ремонтом, решила не заниматься, а укатить к Гильде на дачу. И вот уже когда совсем поздно я сидела одна на платформе, а передо мной стояли гигантские сосны и упирались в звездное небо, на меня нашел такой «мира восторг», что я совсем забыла, что печник подводит, и программа не пройдена и муж бросил. Всеми пятью чувствами ощущала абсолютный покой вокруг себя, казалось, ни одна елочка на сосне не шевелится. Помнишь, « тишина, ты лучшее из всего, что я слышал». Сидела неподвижно, наслаждаясь сосновым запахом, - воздух там совсем как в Серебряном бору.
Приехала домой уже почти ночью. Но заснуть еще долго не могла. Думала о тебе. Как ты там без меня? Пиши! Целую, Леля.
20 июля 1937
Дорогая моя, можешь себе представить, как я угрызаюсь, представляя себе твои ремонтные страдания. Сейчас, наверное, печка уже развалена, пахнет глиной и песком, словом, вполне подходящая атмосфера для занятий. Я тут веду размеренный образ жизни. По утрам мамаша кормит меня манной кашей, от которой ты меня так старательно отлучала. Гуляю, читаю, немного занимаюсь математикой. У меня вполне достаточно времени для лирических размышлений. Вчера вечером гулял с папашей по обрыву. С моря дул резкий ветер. Оно темно-серое и злое, как некий Кузька иногда бывает или скорее как некая Елочка, когда распустит свои колючие лапки. Папаша декламировал Гейне, и я вспомнил свой небольшой «шедевр», который, по-моему, тебе не читал:
На северной голой вершине
На улице Моховой
Скорбит в неутешной кручине
Ученый один молодой.
И все снится ему, что на юге далеком
В бухгалтерии у окна
Прекрасная пальма растет одиноко
И справки дает она.
Не сердись на меня за это лирическое отступление. Все-таки пиши, целую, Женя.
Наши все тебе кланяются.
28 июля 1937
Дорогой муженек! Ценю твои лирические упражнения, но мне не до лирики. Маляры, с которыми я уже твердо договорилась на сегодня, заявили, что придут только через три дня, так как у них большая нагрузка по службе. Насчет твоего приезда, до того как будут закончены комнаты, я категорически возражаю. Жить можно будет только тогда, когда закончат потолки и стены. Окна и двери моно будет красить при тебе. Ты мне этими двумя-тремя днями абсолютно не поможешь, а сам изведешься. Так что жди благоразумно моей телеграммы или письма. Целую всех, Леля.
1 августа 1937
Елочка, только что получил твое письмо и рубаху. Спасибо! В результате моего единственного купания в море, я получил сильный насморк. Болезнь не опасная, но я ее очень не люблю, как тебе известно. Сегодня жаркий день, но купаться я уже не могу. Это мне наказание за мои грехи. Чтобы тебя не сердить, о ремонте ничего не спрашиваю. Надеюсь, что мы с тобой все же скоро увидимся. Обнимаю, целую. Женя.
***
Я в гостях у деда в Одессе был два раза. Дед тогда вместе с дочерью, моей тетей, жил в Малом переулке. Первый раз я был, когда мне было около семи лет, летом 1947 года. В моей памяти смутно сохранились не слишком веселые улицы послевоенной Одессы. Очереди у магазинов. Помню, удивили меня тогда грязно-серого цвета металлические ставни на витринах и дверях магазинов. Они были по конструкции такие же, как складывающиеся крышки у старых деревянных пеналов. В детстве я никак не мог понять, каким образом крышка заходит внутрь пенала, куда же она девается?
Дед многому научил меня за то лето. Прежде всего, он научил меня читать. Как только выяснилось, что я не умею читать, сразу же был куплен букварь, и начались мои мучения. Дед занимался со мной по букварю каждый день часа по два и в конце лета я стал сносно читать. Тогда мне, конечно, не очень нравилось каждый день летом корпеть над азбукой. Осознал же я, как много дали мне эти занятия, много позже. Это теперь дети, поступающие в первый класс, все умеют читать, а кто и писать. А тогда в первом классе я один мог бегло читать. Сознание, что я умею делать что-то лучше других, давало некоторую уверенность в себе, в своих силах. Кроме того, регулярные занятия с дедом способствовали выработке привычки к систематическому труду. Все это во многом определило мои успехи в школьных занятиях. До сих пор не могу себе простить, что не сохранил тот мой первый букварь, на котором дед сделал памятную надпись.
Дед научил меня не только читать, но и слушать стихи. Любимыми поэтами деда были Лермонтов и Гейне. Ну, Гейне он тогда мне не читал, а вот русских поэтов-классиков Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Майкова в то лето я услышал впервые. Приехав в Москву, я бойко декламировал маме «Воздушный корабль» Лермонтова. У деда был неплохой слух. Для меня у него был особый классический репертуар: «Песня о блохе» Мусоргского, «Колыбельная песня» Чайковского на стихи Майкова и «Сурок» Бетховена. Негромким хрипловатым и чуть дрожащим баритоном дед пел сначала по-русски, а затем по-французски «По разным странам я бродил и мой сурок со мною».
Мы с дедом часто гуляли по Приморскому бульвару. Дед был в белом морском кителе. Я очень гордился тем, что дед мой почти моряк и что так много незнакомых мне людей здороваются с ним. Здоровались с ним люди потому, что он был известным в Одессе врачом, а белый китель он носил потому, что работал в больнице морского ведомства. У меня сохранилось удостоверение в том, что М.Б. Шапиро является «Почетным работником морского флота».
Второй раз я был в Одессе во время летних каникул в 1953 году. Дед часто беседовал со мной о жизни, о том, кем бы я хотел стать. Много рассказывал о своем кумире, замечательном человеке и ученом И.П. Павлове. Я бережно храню книгу о Павлове с надписью: «Дорогой внучек, люби науку так же страстно, как ее любил Иван Петрович Павлов». В этот приезд в Одессу я был уже значительно старше, и дед рискнул обрушить на мое сознание груз неимоверно тяжелый.
«Сталин был бандит» – сказал он мне. «В молодости я участвовал в студенческих выступлениях против самодержавия. Но я ненавижу Сталина. Он погубил столько невинных людей, что нет ему прощения». А я ведь в то время боготворил Сталина.
Очень четко ощущаю себя в первые мартовские дни 1953 года. Освещенная первым весенним солнцем Самотека. Мы с приятелем идем по широкому тротуару, перепрыгивая через лужи талого снега, радуемся солнцу, весне. А бюллетени о состоянии здоровья вождя уже печатаются в газетах. Но мы в силу своего возраста не осознаем, что может случиться самое страшное. И вот случилось. Траурный митинг в школе. Заплаканное лицо пионервожатой. Скорбные лица учителей. И безмолвно повисший вопрос «Как же жить дальше?»
Я купил большой цветной портрет Сталина. Повесил его над столом, за которым делал уроки. Всматривался в каждую черточку лица. Молился на него.
Когда я вернулся в Москву, портрет не висел над столом. Мама сняла его и положила на шкаф. Я не спрашивал ее, почему портрет перекочевал на шкаф, а мама ничего не стала объяснять. Только в 1956 году после ХХ съезда КПСС, пришло некоторое прозрение и облегчение одновременно. А до этого я носил в себе, переваривал то, что с таким жаром втолковывал мне дед летом 53 года, и не с кем было поделиться этим страшным грузом.
С мамой мы никогда не беседовали, что называется, «по душам». Она следила за тем, чтобы я был сыт, одет, помогала мне в младших классах делать уроки, а в старших - писать сочинения. Но просветительской деятельностью по отношению ко мне она не занималась. Мама считала, что я должен до всего доходить сам. Она воспитывала сына личным примером. О маминых литературных вкусах я мог судить по ее разговорам с учениками, влюбившимися под ее влиянием в поэзию Блока или Маяковского. Часто кто-нибудь из них забегал к нам, чтобы взять почитать какой-нибудь редкий сборник. И, конечно же, о маминых вкусах можно было судить по книгам, которые остались в доме, «выжили» в тяжелые послевоенные годы. Большую часть «общей» с папой библиотеки мама продала.
В семье, судя по всему, царил культ Б.Л. Пастернака. В письме к своей подруге Инне в 1932 году мама пишет: «Вот Пастернака я действительно люблю всего и даже его препаршивую читку своих стихов. А они прекрасны, последние особенно. Они – это он. Он – они. Это ведь самый искренний из всех существующих людей и поэтов. В этом его ни с кем несравнимая очаровательность». Отец был более эмоционально сдержан по сравнению с мамой. Свое отношение к поэзии он выражал тем, что переписывал понравившиеся ему стихи, подчеркивал места, особенно его поразившие. Передо мной конспект критического разбора творчества Пастернака из книги А. Лежнева, «Современники», изд. «Круг», 1927 г. Подчеркнуты строки со словами: «…насыщенность культурой, связь с прошлым, литературные, музыкальные реминисценции…» Раскрываю тетрадь с пожелтевшими страницами в грязно-зеленой обложке из плотной бумаги с надписью «Литература». Мелким каллиграфическим отцовским почерком переписаны стихи из сборника «Поверх барьеров, 1931 г.
Попробуйте, лягте-ка
Под тучею серой,
Здесь скачут на практике
Поверх барьеров.
В этой же тетради отрывки из «Бани» Маяковского, стихи Хлебникова, Брюсова, Антокольского. Велимир Хлебников, поэма «Три сестры», волнистой чертой на полях выделено четверостишие:
Дрожали лучи поговоркою
И время столетьями цедится,
Ты смотришь, задумчиво зоркая,
Как слабо шагает Медведица.
В юности отец и сам писал стихи, очень лирические, наполненные морской романтикой. В более поздних стихах он откликается на злободневные события того времени. Вот строки из стихотворения «Слушай, север», посвященного приземлению первого советского самолета в Якутске:
Словно двух различных поколений
Сквозь века гремящий разговор –
Над таежной родиной оленей
Самолета радостный мотор.
Среди стихов много иронических миниатюр, например, такая:
Мы с вами могли быть друзьями,
Но злая судьба между нами
«Черту навсегда провела»,
Лукавый дымок папиросы…
Он жалит больнее, чем осы,
Он мне – паче всякого зла!
Или четверостишие, навеянное Блоком и математикой:
Тривекор делится на вектор,
Уходят в Лету лики лет.
Все та же тема, тот же лектор,
Сиди внимай, пощады нет!!!
Большая часть отцовского архива связана с его занятиями математикой. У него было с десяток значительных работ по математике, получивших признание его коллег (как это следует из изучения сборника «Математика в СССР за 30 лет», ОГИЗ, 1948). Серьезное внимание отец уделял изучению педагогики - конспекты, конспекты…. Тетради с надписями: «Общая дидактика», «Классики о воспитании», «Газетный материал по педагогике». Цитаты из К.Д. Ушинского, Песталоцци, К.А. Тимирязева и других ученых и классиков педагогики. Основные мысли подчеркнуты цветными карандашами. Отец изучал и ораторское искусство. Сохранилось несколько книг на эту тему. Среди них книга с отцовскими пометками проф. Василия Сережникова «Искусство художественного чтения» (пособие для чтецов, рассказчиков и ораторов).
Признанием того, что отец был, по-видимому, хорошим лектором, служит заметка в институтской многотиражке «Культармеец» (органе вузпарткома, вузбюро ВЛКСМ, профорганизации и дирекции Московского пединститута им. Бубнова) от 17 мая 1934 г. под названием «К итогам конкурса на лучшую лекцию». Среди фотографий группы профессоров и доцентов, «давших образцы хороших лекций» рядом с фотографией известного физика проф. Э.В. Шпольского, долгие годы возглавлявшего журнал «Успехи физических наук», фотография отца.
В 1935 г. выходит в свет учебник отца по высшей алгебре. За три года книга выдержала четыре издания на русском языке и была переведена на украинский язык (в списке работ отца упоминается о переводе учебника на тюркский язык, однако на этом языке мне видеть учебник не приходилось). «Книга т. Шапиро заполняет очень важный пробел в нашей литературе по высшей математике, так как на русском языке книг по высшей алгебре вообще чрезвычайно мало, а после революции вышла только одна из них. Книга т. Шапиро вполне современна в смысле своего научного уровня, а по изложению является весьма ценной с педагогической точки зрения. Автор не только иллюстрирует изложение примерами, облегчающими усвоение, но и во всем построении курса постоянно имеет в виду живого студента и излагает предмет не в виде сухих логических схем, а в стиле живого исследования, увлекающего учащегося и помогающего ему разбираться в трудных вопросах. При этом научная строгость изложения безупречна». Это отрывок из отзыва Отто Юльевича Шмидта, который он представил в комиссию по учебникам. Хотя учебник отца не соответствует теперешним программам обучения, многие лекторы рекомендуют школьникам, интересующимся математикой, и студентам прочесть исторический обзор, предшествующий изложению основного материала и посвященный развитию математики. Считается, что этот обзор очень хорошо написан.
По справочно-записной книжке научного работника (была раньше такая и издавалась она журналом «Фронт науки и техники) можно получить представление о том, чем был заполнен рабочий день отца, например, 17 октября 1938 года:
Лекция – утро
Комиссия по кандидатскому минимуму 12 ч.
Позвонить П.А. Ларичеву
Встреча с аспирантом Р. - 14 ч.
Доклад для учителей об учебнике арифметики – 17 ч.
Собрание цехкома – 8 вечера.
Тут же записаны вопросы, которые он должен обсудить с аспирантом Р. Не знаю, о чем должен был состояться разговор с П.А. Ларичевым, автором известного школьного задачника, по которому я когда-то учился в школе, но точно знаю, что преподаванию школьной математики отец посвящал много времени. В записной книжке периодически встречаются записи о встречах с учителями, доклады для учителей. Здесь же адреса с десятка подшефных московских школ. Вся книжка испещрена записями, относящимися к текущей научной работе, о том, как какой-то конкретный вопрос лучше изложить в лекции или в готовящемся новом издании учебника, темами для занятий в студенческом кружке.
***
В конце 1940 г. у профессора Шапиро родился сын. Появился я на свет Божий в роддоме, что находился в Леонтьевском переулке, теперь это улица Станиславского. Отец каждый день забегал туда, благо что это было рядом с домом через бульвар мимо памятнику Тимирязеву, и обменивался с мамой письмами. Вот одно из этих писем:
6 ноября 1940
«Елочка, дорогая получил твою писульку. Никак не могу начать чувствовать себя папашей, может быть, когда увижу этого крикуна, начну чувствовать. Меня очень волнует то, что ты себя неважно чувствуешь. Может, тебе не стоит торопиться домой? Я, конечно от тебя не отказываюсь, но, наверно, было бы лучше, чтобы ты хоть немного окрепла. Сегодня у меня тысяча и одно дело – лекция, кружок, а еще надо заплатить за квартиру и подписаться на газеты. Завтра собираюсь на демонстрацию. Вечером забегу поздравлю с праздником. Я подготовил небольшой подарочек, не знаю, как ты к нему отнесешься. Кстати, в праздничном номере стенгазеты «Физматовец» обо мне большая статья с портретом под заглавием «Любимый профессор» (Ага!). Ты чувствуешь, как я таю от удовольствия, как Снегурочка. За что меня любят сообщить не могу, прочесть статью так и не успел. Думаю, что авторы не подозревают (а если сказать - не поверят), что этот профессор уже два месяца практически ничего не делает по своей научной работе. Ну ладно, любимый так любимый. Для крикуна уже есть три пеленочки. Целую тебя и малыша, Женя.
***
В июне 1941 г., когда началась война, мне было немногим больше, чем полгода. Отец не подлежал мобилизации. Он был освобожден от военной службы по состоянию здоровья и снят с военного учета. Однако 6 июля он добровольно вступает в ряды народного ополчения. Народное ополчение формировалось в спешке в первых числах июля райкомами партии, райвоенкоматами и районными отделами НКВД. Отец попал в ополчение Фрунзенского района. «В первые дни формирования Фрунзенской дивизии народного ополчения в ней насчитывалось 80 кадровых командиров. Весь остальной командный и политический состав состоял из ополченцев, преимущественно представителей интеллигенции района… Вместе с коммунистами и комсомольцами в ополчение вступило много беспартийных преподавателей вузов. Бойцами стали преподаватели физико-математического факультета МГПИ им. Ленина, профессора Н.Н. Малов, Г.М. Шапиро и др.».[1] В дивизии народного ополчения не принимались военнообязанные первой категории призывных возрастов. Большинство ополченцев не имело никакой военной подготовки и не умело пользоваться оружием.
С Николаем Николаевичем Маловым, замечательным разносторонним человеком, я познакомился где-то в начале семидесятых. Он был прекрасным физиком и писал вполне профессионально стихи. Кроме работ и учебников по физике его перу принадлежит несколько работ по исследованию творчества Пушкина. Николай Николаевич прикладывал много усилий для того, чтобы память об отце была каким-то образом увековечена в стенах МГПИ им. Ленина. Не уверен, что его усилия увенчались успехом, но очень хотел, чтобы так было.
Николай Николаевич был назначен командиром взвода связистов. «Когда мои бойцы получили винтовки, я коротко рассказал им как с ними обращаться. Во время нескольких тренировочных стрельб, которые я с ними успел провести, меня больше всего волновало, чтобы пуля вылетела из винтовки хотя бы приблизительно в сторону мишени, не в бок и не в противоположную сторону» - вспоминал Николай Николаевич. Как-то он прочел мне свой рассказ о первом бое ополченцев у деревни Суборово, километров в восемнадцати от железнодорожной станции Бетлица в те времена Смоленской, а ныне Калужской области. По существу боя не было. Ополченцы не смогли сдержать натиск хорошо вооруженного и обученного врага. Многие тогда погибли, а часть бойцов попала в окружение. Сыграло ли хоть какую-либо роль народное ополчение в битве под Москвой? Думаю, что нет, но не мне судить. Люди пошли туда из самых высоких побуждений. Один из ополченцев МГПИ им. Ленина филолог профессор Борис Иванович Пуришев писал: «Тогда не было и не могло быть равнодушных людей. Опасность была так ясна и ощутима, что каждый советский патриот считал своим долгом отдать все силы ради спасения Отчизны, и поэтому, когда правительство и партия призвали москвичей вступить в ряды народного ополчения, мы, не колеблясь, стали бойцами Советской Армии. Да, нам было трудно, порой очень трудно! Зачем скрывать! Многие из нас не имели военной подготовки и, так сказать, на ходу осваивали основы военного дела.… Но все мы помышляли только об одном, чтобы страна наша выстояла в борьбе и, выстояв, одолела грозного врага…»[2] Правительство и партия призвали…Бессмысленное принесение в жертву московской интеллигенции.
Итак, в июле 1941 г. отец стал бойцом 5-й Фрунзенской дивизии. В письмах из армии отец старался как-то успокоить и немножко приободрить маму, у которой на руках остались полугодовалый сын и его преклонного возраста тетя. Он не жаловался на трудности, жалел только, что его физическая слабость не позволяла ему более активно участвовать во всенародной битве.
21 июля 1941 г.
Дорогие!
В последние дни я убедился, что под Москвой места действительно прекрасные. Я, собственно, давно мечтал о том, чтобы походить пешком по лесам и полям. Чувствую себя удовлетворительно, одет тепло, питаюсь неплохо. Как видите, обо мне можно и не беспокоится. О моем приезде в ближайшее время не думайте. Старайтесь устроиться сами по возможности разумно. Пишите мне пока по адресу: Кунцево, Моск. обл., почт. ящик № 23/1, хотя я не знаю, когда я получу ваши письма. Если будет более точный адрес, я напишу. Будьте здоровы, целую крепко. Женя.
14 августа 1941 г.
Мои дорогие! Очень обрадовался, очень-очень, получив вчера от вас свежее письмо. Хотел бы знать о вас все очень подробно. Как питаетесь, как сын, есть ли питание для него? О себе могу сказать следующее: мой новый образ жизни научил меня кое-каким полезным вещам. Я почти стал «врагом кипяченой воды». Со вчерашнего дня я переведен на нестроевую, стал работать писарем в автовзводе. Произошло это без моей просьбы. Чувствую себя хорошо, только время от времени выскакивает новый фурункул. Если будет возможность, пришлите мне, пожалуйста, несколько тюбиков пивных дрожжей, запасное пенсне (-3 диоптрии), несколько пар носок, два носовых платка. Это можно соединить с посылкой Ирины Федоровны[3], мы с Николаевичем близко друг от друга. Крепко, крепко целую и обнимаю, Женя.
22 августа 1941 г.
Дорогие, когда я думаю о вас, а это происходит довольно часто, мне становится неловко. Я тут, в общем-то, всем обеспечен, а вам, полагаю, приходится несладко. Пишите мне все. Что с тетей, лежит она или на ногах, выходит ли на улицу? Напиши, Лелинька, подробнее о нашем сыне, что он ест, не болеет ли? Пришли фотокарточки. Уже неделю работаю писарем в автотранспортном взводе. Это сейчас более актуально, чем лекции по высшей алгебре. С моими товарищами, шоферами[4], у меня отношения хорошие. С Ник. Ник. вижусь почти каждый день, а с «литераторами» редко. Чувствую себя сейчас вполне сносно. Пишите о себе, о сыне. Хотел бы, чтобы из него вырос человек более действенный, энергичный и решительный, чем его созерцательный папаша. Желаю нам увидеть друга живыми и здоровыми. Крепко целую вас. Женя.
6 сентября 1941 г.
Дорогие! Пишу это письмо вечером, при свете лампы, не электрической, конечно. Хочу воспользоваться сим случаем, чтобы рассказать о своем житье. У нас в части появился еще один математик – это один из наших командиров, учитель математики. Он недавно окончил пединститут им. Либкнехта, экстерном, изучал алгебру по моей книжке. Он мой сверстник, партиец, производит очень хорошее впечатление. Зовут его Алексей Константинович. Наш новый политрук, хотя и не математик, также изучал мою книжку, готовясь в вуз. Таким образом, у меня здесь появились новые друзья. Вчера был день рождения. Ему исполнилось 37 лет, а мне позавчера – 38. Двойной юбилей был торжественно отмечен вчера вечером особым ужином. Ели тушеную картошку, селедку, яйца, потом пили чай с печеньем «Москва-Волга». Как видите, мы здесь живем неплохо. У меня сейчас очень много канцелярской работы, так что писать приходится от рассвета до захода солнца. Но на это жаловаться не приходится. Огорчает меня только то, что я не регулярно получаю от вас письма. А я же хочу знать все мелочи вашей жизни. Особенно хочу знать, не нуждаетесь вы в чем-либо? Имейте в виду, что вы можете рассчитывать на внимание Дома ученых, который, кстати, справлялся о своих членах, находящихся здесь. На всякий случай сообщаю номер моего членского билета 2619. Если вы будете мне что-нибудь посылать, очень прошу не посылать ничего лишнего и, особенно, дорогостоящих деликатесов. Что мне действительно нужно, так это тетради, конверты, открытки, нитки, перья, химические карандаши.
Целую вас крепко. Женя.
10-21 сентября 1941 г.
Дорогие мои!
Сегодня получил посылочку с письмом и фотографию детеныша. Бедный мальчишка готов каждого мужчину принять за своего папашу, а этот последний в каждом пупсе видит нечто от своего сына. Фотография хорошая, хотелось бы еще иметь фотографию жены. Что касается моей бывшей физиономии, то вы можете найти ее в среднем ящике моего стола, в почтовом конверте. Теперь вид у меня совсем другой, и наш политрук рассматривал мою фотографию на членской книжке Дома ученых, как ископаемую достопримечательность. Леличка, ты спрашиваешь, не очень ли я страдаю от того, что занят канцелярской работой? Конечно, очень обидно, что я не могу активно участвовать в событиях, но вряд ли это сейчас возможно для такого абстрактного математика, как я. Письмо это я пишу уже десять дней, днем не выходит, а вечером засыпаю с пером в руке. Живу я сейчас в теплой избе у хороших хозяев. Несколько дней назад ко мне заглянул Ник. Ник., а сегодня был у меня в гостях Борис Иванович Пуришев. Поговорили о поэзии, показали друг другу сыновей, у него большой юноша. Я угостил гостя горячим молочком и ирисом «Прима», после чего Борис Иванович признался мне в любви. А серьезно говоря, он хороший человек, стоящий.
Ну, пока. Целую крепко, Женя.
P.S. 30 руб. Получил, а просил не посылать. Пришлите, если найдете, копировальной бумаги, она очень нужна для моей канцелярии.
26 сентября 1941 г.
Дорогие мои! Только что получил от вас посылочку и письмо. Во-первых, о письме. Не знаю, почему вы стали беспокоиться о моих нервах. Я сейчас живу в обстановке совсем не плохой, в обычных условиях деревенской жизни. Даже мигреней у меня не бывает. Так что вы не воображайте себе никаких глупостей относительно меня. В ближайшие дни собираюсь выступить в новой для меня роли – учителя по чтению и письму. Мне бы пригодился Леличкин опыт! Спасибо за посылку, вещи все нужные. Целую. Женя.
До 27 сентября отец посылал письма или открытки с обратным адресом «Военно-полевая почтовая станция 932, 2-ой СП, транспортная рота» более или менее регулярно с интервалом в несколько дней. Потом в течение 21 дня отец ничего не писал. Первая открытка после перерыва датирована 17 октября 1941 г. Что же происходило в эти три недели? Об этом можно косвенно судить по черновику докладной записки, который набросан карандашом на ветхом листочке, вырванном из школьной тетради в линейку.
Начальнику МВПП*
От Шапиро Г.М.
нар. ополченца, писаря 3-й роты,
2-го СП, 5-й СД (почт. ящик 932),
стоявшей в деревне Суборово.
Докладная записка
Часть, в которой я служил писарем, попала в окружение врага в районе деревни Суборово. Мне было приказано командиром роты оставаться при повозке с личными вещами комсостава. Эту повозку я присоединил к обозу 3-й роты 3-го СП той же дивизии, с которым я следовал до того момента, пока не было распоряжение оставить повозки и пробираться из окружения пешком. Таким способом я, оставшись один, прошел с винтовкой и гранатами[5] дважды через линию вражеского окружения и пришел на контрольный пункт в Кубинке. Там я был присоединен к группе интенданта Павлова, с которой и прибыл 17/Х на пересыльный пункт. Прошу назначить меня на нестроевую должность, так как мои физические силы в настоящий момент находятся в состоянии крайнего истощения.
Г.М. Шапиро
Сколько дней отец один пробирался к своим, и почему он дважды пересекал линию фронта? Точных ответов на эти вопросы уже не получить. Еще в детстве я слышал от мамы, что отец около двух недель скитался по лесам, выходя из окружения, что его прятали от немцев крестьяне, что приходилось ему тогда питаться ягодами и грибами. В молодости я не представлял отца как реального живого человека. Он был для меня символом, легендой. Я не пытался вникнуть в то, что произошло с отцом, в подробности его мытарств, о чем сейчас очень жалею, ведь теперь уже не у кого спрашивать. Остались только пожелтевшие листки писем.
На последнем письме из армии с обратным адресом «Почтово-полевая станция 871, 202-й зап. строевой полк, штаб первого батальона» стоит дата – 9 ноября 1941 года.
Дорогие!
Это письмо я пишу уже после праздника, но все-таки хочу вас поздравить и пожелать, чтоб вместе со следующей годовщиной Октября мы отпраздновали и победу над фашизмом (а если раньше – еще лучше!). В праздничный день лучшим подарком для всех нас явилась речь товарища И.В. Сталина, в которой так ясно и твердо говорится о неизбежности разгрома фашизма и нашей окончательной победе. В ожидании этого каждый из нас будет со всей возможной энергией работать на своем месте. А в час победы, если доживем, обнимемся уже не только мысленно, но и на самом деле.
Я очень хочу знать, как прошло путешествие с ребенком, как он теперь живет, питается? Как вы все? О себе не могу сообщить ничего замечательного. Живу сейчас в помещении школы, укрепляю здоровье, кушаю гематоген и еще какую-то дрянь по предписанию нашей докторши. Понимаю, что это не занятие для нашего времени, но что поделаешь? Крепко вас всех обнимаю и целую. Женя.
В конце ноября отец получает отпуск до 6 января 1942 г. Он приезжает в г. Куйбышев, куда перед этим добралась каким-то образом мама со мной и папиной тетей. Там же уже были папины родители, в последний момент до прихода немцев, сумевшие выехать из Одессы. В Куйбышеве отцу становится все хуже и хуже. 27-го декабря он проходит гарнизонную медицинскую комиссию, которая признает его не годным к военной службе со снятием с учета. Диагноз: компенсированный туберкулез легких, выраженная форма функционального невроза с вегетативными явлениями. Отца мучают частые нервные припадки, сопровождающиеся нарушением зрения и сильными головными болями. Кроме того, никак не проходит туберкулез, который также доставляет немало хлопот.
Несмотря на прогрессирующую болезнь, отец поступает на работу в индустриальный институт им. В.В. Куйбышева. Из записки в дирекцию Индустриального института: «… В связи с предоставлением мне с семьей жилплощади прошу предоставить во временное пользование три кровати, стол, четыре стула, шкаф и этажерку для книг…». В феврале 1942 года отец в число необходимых для него вещей включает этажерку для книг. Книги были его настоящим оружием, единственным которым он умел пользоваться.
Одновременно с работой в индустриальном институте отец вместе со своим старым товарищем Марком Григорьевичем Крейном организует кафедру математики в создаваемом в Куйбышеве авиационном институте. В историю Самарского государственного аэрокосмического университета им. С.П. Королева профессор Г.М. Шапиро вошел как организатор и первый заведующий кафедрой математики.
Пришла весна 1942 года. Болезнь, кажется, немного отступила. Отец с увлечением отдается любимой работе. Из характеристики выданной отцу в мае 1942 года и подписанной директором Института доцентом Воскобойниковым:
«За короткий срок работы в институте т. Шапиро показал себя выдающимся педагогом, хорошим методистом и высокообразованным математиком. Работу по кафедре выполняет добросовестно и хорошо. Пользуется авторитетом среди преподавателей и студентов института. Принимает участие в общественной жизни. Является профоргом двух кафедр и читает лекции учителям средних школ г. Куйбышева…». За этим стандартным набором фраз «совковской» характеристики все же проступает дань уважения к заслугам отца.
Болезнь отступила, оказывается, ненадолго. В начале августа отцу стало совсем плохо, а 6 августа 1942 г. отец скончался.
Спустя месяц после смерти отца дед написал в своем дневнике: «Теперь я хорошо понимаю, что смертная казнь отнюдь не есть высшая мера наказания. Есть нечто гораздо более тяжелое. После того, что я пережил за последние полгода[6] и особенно после смерти моего дорогого, благородного, кроткого сына, столь трагически, нелепо погибшего, я готов умереть в любой час. Одна только смерть может избавить меня от невыносимо тяжелых мук душевных мук, нет ужасней Голгофы моей».
После всего, что пережил дед, внук, сын его сына, был его единственным утешением. Но так получилось, что после войны мы жили в разных городах. Дед умер в 1958 году. Последний раз я видел его в 1953, но, к сожалению, я еще был слишком мал, чтобы понять, что у меня замечательный дед, отец моего отца.
В течение многих лет среди других вещей отца мама хранила черный поношенный портфель с двумя отделениями. С такими портфелями когда-то ходили учителя, бухгалтеры, научные работники… Мать перевозила портфель с квартиру на квартиру, но при мне никогда не открывала его. С этим портфелем отец последний раз ходил на работу. Достаю портфель из шкафа, выкладываю на стол его содержимое. Конспекты лекций, несколько оттисков работ коллег отца, ответ некоему энтузиасту, приславшему отцу оригинальную, по его мнению, задачу. В ответе отец приводит решение задачи, дает совет, что следует почитать корреспонденту для расширения его математического кругозора. Тут же несколько вырезок из газет. Статья под названием «Вузы в дни войны». Статья из «Правды» от 20-го июля о трагедии в чешском селе Лидице. Газета «Волжская коммуна» от 20 августа. Две брошюры. Одна с изложением заседания Верховного Совета СССР от 18 июня 1942 г., другая – поздравление Народного Комиссара Обороны И. Сталина советского народа с днем 1 Мая 1942 г. Ученическая тетрадь с надписью «Лит.». На первой странице, помеченной 22/VII,42 заметки о драме А. Афиногенова «Накануне». Затем на трех страницах стихотворение Николая Брауна «Месть врагу», напечатанное в «Известиях» 30 июля 1942 г. И последняя запись о том, что заказана книга Е. Тарле «Отечественная война 1812 г. и разгром империи Наполеона», Госполитиздат 1941 г.…
И, наконец, письмо отцу от мамы, одно из тех писем, которые она писала ему летом 1937 года. В письмо вложено три фотографии. Довоенные фотографии мамы, отца и мамы и моя фотография, сделанная в начале войны. Та самая, что мама послала отцу на фронт.
Как когда-то политрук сравнивал изображение отца на довоенной фотографии с оригиналом, я сравниваю две фотографии. Одна с пропуска в Индустриальный Институт: слегка улыбающееся изборожденное морщинами лицо пожилого человека. Прямой живой взгляд сквозь очки в черной круглой оправе. На другой фотографии рядом с мамой, чуть позади нее, молодой интеллигентный человек в пенсне с пышными волосами, расчесанными на косой пробор. Созерцательный, задумчивый взгляд, направленный куда-то вдаль. Между съемками прошло пять лет. Опускаю руку на дно портфеля. Достаю связку чернильных карандашей и черный граненный пластмассовый пенальчик длиной несколько сантиметров. Отвинчиваю крышку. Достаю свернутую в трубочку пожелтевшую бумажку. На ней написаны имя, фамилия, год и место рождения, адрес семьи воинское звание – ополченец.
Как-то я поделился историей об отце со своим приятелем. Он послушал меня и сказал: «Не понимаю я все-таки, зачем твой отец вступил в Ополчение, зачем эта жертва? Он должен был понимать, что гораздо больше принес бы пользы стране, если бы продолжал учить студентов». А в самом деле, зачем? Для отца такого вопроса существовало. Он не мог поступить иначе. Он был человеком своего времени. В значительной степени идеалистом. Идеализирующим советскую власть, общество. У него был легкий характер, ему везло. Вокруг него всегда были хорошие люди. А плохих - он просто не замечал. И конечно, он ненавидел фашизм, с его звериной идеологией. Фашизм нужно было остановить, и отец стремился принять в этом посильное участие. Он не был героем, но у него была героическая судьба.
Примечания[1] В.С. Маметов, «Защищая Москву», изд. Наука, 1979.
[2] Там же
[3] Ирина Федоровна – жена Н.Н. Малова.
[4] Николай Николаевич рассказывал: «Генрих Михайлович жил с шоферами дружно, но очень страдал от мата, который был органической частью речи шоферов».
* Московский военный пересыльный пункт.
[5] Н.Н. Малов рассказывал: «То, что Генрих Михайлович вышел из окружения с винтовкой и гранатами, произвело большое впечатление на «особистов» на пересыльном пункте. Поэтому его сразу отправили на переформирование. Меня же отправили домой. А получилось так. «Особист» раскричался на меня из-за того, что я держал пистолет за пазухой. Я ему довольно резко ответил, что хотел бы посмотреть, где бы был его пистолет, если бы ему пришлось неделю выбираться из окружения. В результате меня выгнали из армии».
[6] * Сестры деда Зина и Нена погибли в Одессе, сестра Ципа, приехавшая с мамой вскоре умерла. 2-го апреля 42 года умерла дедушкина жена, моя бабушка Анюта. Тогда же в Куйбышеве умерла и моя вторая бабушка, мамина мама – Вера Исаковна.
___
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #12(159) декабрь 2012 — berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=159
Адрес оригиначальной публикации — berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer12/VShapiro1.php
