На чем держится мир?+1

Было так всегда и будет впредь, От седых Адамовых колен, Если кто-то гибнет на земле, Значит, ему должно умереть И cтоит на белом свете ночь, И луна бессонная в окне… И кольцо смыкается тесней, И никто не в силах нам помочь…  И страх не выльется в озноб колкий, Гремя набатным в голове гулом… И только я опять кричу «волки», А вы считаете, что я лгу вам. Н. Болтянская 

Последние 20 лет, вероятно, не я одна ощущаю себя тем самым поездом из популярного кинематографического трюка: несется он, значит, на полной скорости через мост, а мост, по мере его пролетания, пролет за пролетом, красиво рушится в пропасть. Замечательно интересное время… как говорится: "Чем оно занятней для историка - тем для современника печальней"…

Особенно печально оно для меня и мне подобных. Потому что принадлежим мы к народу, для которого через полвека после пережитой Катастрофы вновь стала актуальной угроза физического истребления, говорим и пишем на языке народа вымирающего, а мировоззрение наше сформировано цивилизацией, на глазах совершающей самоубийство.

Но c чего же это вдруг наше время как с цепи сорвалось? С вопроса о том, почему рассыпаются общества, перешла я вполне логично к вопросу, на чем, вообще, они держатся.

Часть I

Община, религия, праведность

И нитка, втрое скрученная, нескоро порвется.

 Еккл. 4,12

Глава I. Гипотеза Жирара

Человек – существо политическое, жизнь предпочитает

проводить, сбиваясь в кучи. Каждая куча ненавидит все прочие

за то, что они чужие, а собственную – за то, что своя. Последняя

разновидность ненависти именуется патриотизмом. У каждого

человека есть жизненно важные органы: печенка, селезенка,

легкие и знамя. Говорят, живут люди без печенки, без

селезенки, с одним легким, но без знамени людей не бывает.

 К. Тухольский

Человек – животное общественное. Это нам известно со школьных лет, но истины, услышанные в школе, имеют странное свойство оставаться всю жизнь неинтересными, а вследствие того – поскольку задумываться над ними не тянет – и непонятыми. В лучшем случае вспомнится бессмертное фейхтвангеровское: «Общественная подлость выше личной пользы», а между тем, из этого факта следует немало весьма занимательных выводов…

Начнем с простого вопроса, кто (или что) для человека на свете всего опаснее? Понятно, что пока он происходил себе помаленьку от обезьяны, были у него в природе естественные враги, случались, и до, и потом, стихийные бедствия типа цунами, извержений и эпидемий, но они оставались пусть трагическими, но – эпизодами. Постоянной, реальной и серьезной угрозой для человека, после того как он выделился из животного царства, был (и остается!) только ДРУГОЙ ЧЕЛОВЕК. Хотя бы потому, что деваться от него некуда, ибо без него не прожить, а с ним иной раз – не выжить.

Вспомним: главный мотив конфликтов в трагедиях Шекспира, в большинстве случаев – престиж. Не предмет спора важен, а динамика соперничества, самоутверждения, становящегося постепенно дороже жизни. Инстинкт подражания, столь важный для обучения, обмена опытом, без которого никогда бы не стать человеку царем природы и венцом творения, проявляется в форме ЗАВИСТИ, зашкаливает, и… перевешивает инстинкт самосохранения. Именно на эту особенность драматургии Шекспира и, соответственно, человеческой психики обратил внимание американский антрополог Рене Жирар, и… выдвинул интересную гипотезу о том, как же удалось людям наладить сотрудничество и избежать опасности взаимного истребления. Он полагает, что главным спасителем человека от самого себя была… религия. Если бы проторелигия не прошла с питекантропом весь путь развития до «хомо сапиенса», он, скорее всего, погиб бы, прежде чем стал разумным человеком. (На самом деле у Жирара охват шире, кому интересно – по ссылке в Википедии можно посмотреть, я же ограничусь пересказом того, что важно для нашей темы).

Нет-нет, вы только не подумайте, что некий мудрый питекантроп осчастливил соплеменников образцовой моралью, угрожая для лучшего усвоения эдакой букой или бякой, специально склепанной на собственной коленке… Примерно так представляют себе дело нынешние гуманисты, считающие религию порождением страха перед стихиями, вроде грозы или лесного зверья (с ними-то первобытный человек управлялся, как раз, довольно лихо, да и знал о них куда больше современного горожанина) или даже перед смертью (помирал-то он точно также и будучи обезьяной, а для знакомого явления лишние сущности незачем создавать), но великодушно отводящие ей загончик «источника нравственности» для малограмотных и отсталых.

…Представим себе совместно проживающую группу пралюдей, которые еще не совсем выделились из животного царства, но уже находятся на пути к очеловечению. Инстинкт подражания интенсивно развивается, неизбежно порождая соперничество, каковое, в свою очередь, стимулирует агрессию, и вот... В такой-то момент два полуобезьяна подрались за черствый кусок трудового банана!

Понятно, что через 5 минут этот самый банан будет забыт и растоптан, в драку будут стремительно вовлекаться новые участники, и начнется война всех против всех. Чем же такое побоище, в принципе, может кончиться? Возможно, они друг друга перебьют. Возможно – по лесам разбегутся и все равно поодиночке не выживут. Но есть еще третья возможность...

В общей свалке сложилась вдруг ситуация – двое (или трое!) - на одного. Если окружающие ее заметят, у них, бесспорно, возникнет соблазн присоединиться к более сильной, побеждающей, стороне, подражать тому, кому лучше. Аналогичные явления наблюдали зоопсихологи и в животном мире, но там они, как правило, недостаточно интенсивны, чтобы вызвать процесс, который Жирар назвал "поляризацией": постепенно вражда и ненависть большинства, если не всех, обратится на одного – на того, кто в данный момент, по чистой случайности, оказался слабее. И станет тогда "данный момент" в его жизни – последним...

А вот в жизни сообщества станет этот момент моментом чуда, моментом спасения, потому что... Как только обнаружат они, что победили, расправились со "всеобщим противником", так сразу исполнится каждый чувства глубокого удовлетворения, и не врага уже, а союзника увидит в соседе справа и в соседе слева. И тотчас же, словно по волшебству, воцарятся в нашем коллективе мир и согласие. Живи – не хочу! Трудно, конечно, предположить, чтобы такое открытие было сделано во всех, сколько ни было их, сообществах. Зато легко предположить другое: Не сделавшие его сообщества не выжили – погибли в развязанной бесконтрольным соперничеством войне всех против каждого и каждого против всех.

Конечно же, это должно было произойти не раз и не два, и даже не двадцать, прежде чем пралюди заметили и, на свой лад, осмыслили это явление: когда захлестывает разлад, вражда и соперничество ставят под угрозу существование всех и каждого, надо, чтобы умер один – за всех. И смерть его обернется для прочих жизнью.

Произошло чудо: только что было сообщество на волосок от гибели, и вдруг – снова на земле мир и в человецах благоволение. Как же это произошло? Что изменилось в мире? В мире, а вернее в их общине, одним человеком стало меньше. А стало быть... не иначе как в нем причина! Вероятно, это он – убитый – каким-то таинственным неизвестным первобытной науке способом вызывал весь этот хаос, ненависть и братоубийство, коль скоро с устранением его все это тут же исчезло... А может, наоборот? Может, его пролитая кровь обладает опять-таки непонятно откуда берущимся свойством гасить конфликты?..

Так или иначе, в этом самом убиенном несомненно действует какая-то сверхъестественная сила, которую никак невозможно понять и объяснить, но зато можно... обуздать ее, поставить себе на службу! Ведь никто иной как мы сами только что, пролив кровь этого таинственного существа, превратили его злые, вредоносные чары в добрые и спасительные! Эврика! Сим победиши!

Посмотрите, как уже много веков спустя рассказывали историю превращения враждебного человека в дружественное божество три разных, незнакомых между собой народа (тексты взяты из книги Жирара «Все то, сокрытое от создания мира»):

В племени Тикопия с островов Тихого Океана говорят, что в древние времена боги были как люди. Так на земле, среди людей, и жили: с каждым родом-племенем – свой бог. Однажды страну Тикопиа посетил чужой бог по имени Тикарау. Местные божества приготовили в его честь богатый пир, но прежде чем приступить к праздненству, устроили состязания, чтобы помериться с гостем силой и ловкостью. Он же сделал вид, будто споткнулся и захромал, а сам, улучшив минуту, сгреб в кучу все наготовленные яства и кинулся с ними бежать на холмы. Все боги пустились за ним в погоню, тут он, к счастью, споткнулся на самом деле, так что одному из преследователей удалось выхватить у него кокосовый орех, другому – плод хлебного дерева, третьему – ямс, четвертому – таро. С остатком свой добычи Тикарау вскарабкался на холм и взлетел оттуда на небо.

Индейцы племени Оджибва рассказывают, что пять древних родов, составляющих племя, восходят к шести сверхъестественным, но человекоподобным существам, вышедшим некогда из волн океана, чтобы жить среди людей. У одного из них были завязаны глаза, чтобы он не мог смотреть на людей. Но он так страстно желал увидеть их, что сдвинул потихоньку повязку, однако как только он взглянул на человека, как тот упал мертвым. Пришелец не желал людям зла, просто слишком велика была сила его взгляда, так что пятерым пришедшим с ним пришлось отослать его обратно на дно морское. Сами же они остались с людьми и принесли им множество благословений. От них-то и пошли пять древних родов или тотемов.

А вот предание индейцев Яхуна: Много лет назад пришел из страны солнца, из дома большой воды, маленький мальчик по имени Миломаки, который пел так чудесно, что все сбегались слушать его. Но те, кто, послушав его, возвращался домой и ел рыбу, тотчас падал мертвым. Так погубил Миломаки своим пением множество людей. Когда он уже вырос и стал юношей, родичи погибших схватили его и сожгли на высоком костре. Из пепла Миломаки выросла пальма пашинба. Она приносит прекрасные плоды, а флейта, сделанная из ее дерева, поет также прекрасно как когда-то пел Миломаки, и в пору созревания плодов люди играют на флейтах, поют и танцуют и благодарят Миломаки за его чудесный дар.

Что общего во всех этих рассказах?

Первое, что бросается в глаза: все три воспроизводят ситуацию "Все - на одного". Но лишь в одном из трех более или менее понятно – за что. Врать, притворяться, хапать и злоупотреблять гостеприимством – нехорошо, это, надеюсь, никому объяснять не надо.

Но вот любопытный пришелец со дна морского – он ведь враждебных намерений никаких не имел, он "сглазил" человека, сам того не желая... Да и вообще, почему это авторы мифа так непоколебимо уверены, что причиной смерти был вот именно "дурной глаз" пришельца? По той же самой уже знакомой нам логике: кого убили, тот, стало быть, и виноватый. Каким способом он все это проделывает? Да уж известно каким – сверхъестественным. И не надо тут даже никаких дурных намерений у него искать: коли глаз у тебя дурной – отправить тебя, голубчика, на дно морское – и концы в воду! Еще менее очевидна связь между пением Миломаки и отравленной рыбой, которую и ели-то без него. Связь эта, однако, сомнению не подвергается и является вполне достаточным основанием, чтобы сжечь неудачливого солиста.

Последний, смертельный удар, нанесенный жертве, мгновенно превращает ее из обычного человека – да к тому же еще всеобщего соперника и врага – в спасителя, благодетеля, могучего бога – покровителя племени. Изначально жертвоприношение было не ублажением, а СОТВОРЕНИЕМ божества, выявлением и обузданием его сверхъестественной силы, чудом ошеломляющей, внезапной победы добра над злом. А поскольку коварные инстинкты продолжали свою подрывную деятельность, чудо приходилось периодически воспроизводить: в какой-то момент уже сознательно отбрасывались правила и запреты, все было дозволено, вплоть до коллективных оргий, а завершался хаос упорядочивающим жертвоприношением (смерть одного человека или хотя бы животного – вместо него – возвращала сообщество к нормальной жизни). И потому навсегда осталась в подсознании человечества эта, на первый взгляд алогичная, иррациональная связь между затравленной жертвой и сверхъестественной мощью, между трепетом священного экстаза и зверской оргией линчевания.

Божества всех времен и народов творят мир, превращая хаос в порядок, и жестоко карают за любой поступок, способный спровоцировать возвращение к хаосу. Естественно – именно они создают и сообщают людям правила поведения, помогающие избежать худшего. Прежде всего – иерархическую структуру: кто, кого и в каком случае должен слушаться, кто первый выбирает лучший кусок, и кто на ком имеет право жениться, в соответствии с происхождением, полом и возрастом каждого индивида. Кстати, именно с иерархией связан во многих древних обществах запрет на... близнецов. У них все эти признаки одинаковые, так что в случае соперничества невозможно рассудить, кто прав, кто виноват, и драка рискует стать всеобщей. Не случайно во многих древних мифах (от Иакова с Исавом в книге «Берешит» до Ромула и Рема) они выступают зачинщиками раздора и предвестниками беды.

Еще один необходимый и очень сакрализованный в еврейской традиции компонент – судебная система. Заклинания типа: суди праведно, не будь пристрастным, не будь продажным, назначай наказания соразмерные преступлению (око за око – зуб за зуб) – чуть ли ни на каждой второй странице ТАНАХа, буквально напичкана ими книга псалмов. Причина понятна: правосудие – единственная альтернатива кровной мести – бесконечной раскрутке спирали нарастающего насилия.

А ритуалы запланированного хаоса и упорядочивающего жертвоприношения можно еще наблюдать в первобытных культурах, в Европе их пережитки известны под именем «карнавала», но, приглядевшись, нетрудно обнаружить их в любом современном празднике: временная отмена части культурных запретов, употребление наркотических средств для «расслабления», эмоциональное сближение, ощущение единства, торжества по поводу какой-то обшей «победы» (хотя бы на уровне «прожили и дожили»).

Роль праздника как действенного инструмента сплочения общины подчеркивает, в частности, "седер песах" – ритуал еврейской пасхальной ночи. Занудные еврейские мудрецы открытым текстом формулируют многое из того, что на самом деле имплицитно присутствует в любом празднике всех времен и народов. Знаменитая притча о четырех сыновьях: Хороший сын – тот, кто не просто участвует в ритуале, но стремится запомнить его, понять внутреннюю логику и при случае объяснить ее другим. Простодушный сын – не теоретик, объяснения ему не нужны, скажите ему только, как и что делать – присоединится без проблем; есть еще сын, который вообще не спрашивает – то ли по малолетству, то ли голова другим занята – не важно, его участие также необходимо. Но вот сын, который в тексте именуется однозначно "плохим" – он вопрос задает, причем, почти тот же самый, что «хороший»: "Что это у вас за праздник такой?" Разница вся в маленьком довесочке: "У вас". У вас – не у меня. Не мой это праздник, я к этим играм отношения не имею. Вывод: понимание, чего празднуем, – желательно, но не обязательно. Зато обязательно участие каждого члена общины. Чтобы для каждого был этот праздник не "ваш", а "наш".

Коль скоро именно смерть превращает вредное ничтожество в подателя жизни, логично предположить, что именно по ту сторону смерти скрыт главный источник жизненной силы. Мертвый сильнее живого, а кто силен – тот опасен. Для его ублажения или, на крайний случай, нейтрализации изобретаются похоронные обряды. Археологи знают: где есть признаки погребения, там откопанный скелет уж точно принадлежит не обезьяне, а человеку. Посмертие – неотъемлемая часть любой религии, причем, в большинстве случаев, усопшие (по крайней мере, те, кто умел сдерживать свою и чужую агрессию, не создавая провокаций и не поддаваясь на них) соединяются с божеством.

Итак, «Страх Божий» – отнюдь не реакция несмышленого ребенка на вышитого на подушке сыча, но многовековой опыт взрослых и разумных людей: жизнь возможна только в сообществе, умеющем избежать междоусобицы и наладить сотрудничество. Ради этого следует подчиняться указаниям могучего божества, обитающего в таинственном потустороннем мире и беспощадно карающего непокорных: исполнять правила, чтить запреты и периодически умилостивлять властителя имитацией процесса, в котором впервые выявилась его сверхъестественная сила.

Вот, вкратце, то, что по интересующему нас вопросу сказал Рене Жирар. Осталось сделать один важный вывод.

У каждой религии есть свой аналог «Десяти заповедей» – предписанных свыше обязанностей по отношению к БЛИЖНЕМУ. Не к любому вообще двуногому, как модно толковать в современном Западном мире, но – к ближнему, и только к нему. Религия однозначно проводит границу между «своим» и «чужим», и даже если чужой не обязательно враг, в отношениях с ним действуют совсем другие правила. Понятно, что в мире империй (от вавилонской до американской включительно) ответ на известный христианский вопрос: «А кто мой ближний?», – иной раз весьма непрост, но изначально с этим проблемы не было.

Ближний – это член общины, в которой протекает твоя повседневная жизнь. Тот, кто тебя знает также хорошо, как ты его, причем, далеко не всегда с лучшей стороны. Кто нуждается временами в твоей помощи, а временами и ты без него не обойдешься. Тот, с кем ты постоянно соперничаешь за место в общинной иерархии, за внимание особы противоположного пола, за лучший кусок из общего котла. Конфликтов с ним следует избегать, чему способствуют законы и обычаи, прежде всего вышеупомянутая иерархия, но полностью избежать невозможно, и потому разрешаются они в судебном порядке и сглаживаются ходе общей религиозной жизни – наследницы совместного жертвоприношения древности. Он не просто тому же богу молится, он молится ему ВМЕСТЕ С ТОБОЙ – в том же самом храме, участвует в тех же праздничных ритуалах, оба вы не просто соблюдаете одни и те же повседневные обычаи, но и контролируете их соблюдение друг у друга.

В древности община была родом-племенем, после Великой неолитической революции стала она соседской, в средневековом европейском городе – профессиональной, в войске Чингиз-хана – служилой... Изначально у каждой общины божества были свои, со временем образовались популярные в широких массах Перуны да Микулы, сменившиеся позже Богородицей и Николаем Мирликийским… Тут, как говорится, возможны варианты, но структурная модель везде одна: Группа людей, лично знакомых, постоянно сотрудничающих и конкурирующих друг с другом, преодолевающая распри, закономерно возникающие в общей повседневности, через общую культурную традицию, общий стереотип поведения и религиозную практику, выросшую из поклонения общей жертве, превратившейся в общее божество.

И покуда такая мелкая, обозримая община существует как структурная единица, покуда сохраняют люди способность жить по ее законам, хранить ее и воссоздавать при утрате, могут возникать и держаться структуры более сложные и объемные, самые разнообразные царства-государства, вплоть до империй и целых цивилизаций. Исчезновение традиции, утрата культуры общинной жизни неминуемо влечет за собой и распад более крупных объединений, гибель народов и государств. Попробуем разобраться, как и почему это происходит.

Глава II. Пассионарность или…

Он прочел, разбирая санскрит и латынь, О властителях вольных и диких. Он, скитаясь, бродил по обломкам святынь, По руинам империй великих. М. Щербаков

Книга Л.Н. Гумилева "Этногенез и биосфера земли" была советской властью не то чтобы вовсе запрещена, но к изданию не допущена – ограничились депонированием рукописи в ВИНИТИ, после чего она стала советским бестселлером, т.е. стремительно ушла в самиздат. Копии расхватывались как горячие пирожки, читались взахлеб и принимались на ура, что вполне объяснимо.

Она доходчиво, красиво и вразумительно излагала иной, немарксистский взгляд на историю человечества. Основной движущей силой оказывалась уже не динамика развития производительных сил и производственных отношений, а рождение и смерть этнических и суперэтнических сообществ. Эту Америку автор сам не открыл, честь открытия себе не приписывал, ссылался, как положено, на самых разных историков, вплоть до древнекитайских, но умение объяснить ее неподготовленному советскому читателю – заслуга, сама по себе, безусловно, немалая.

Сознание молодого этноса Гумилев описывает как ..."пассеизм". Смысл его в том, что каждый активный строитель этнической целостности чувствует себя продолжателем линии предков, к которой он что-то прибавляет: еще одна победа, еще одно здание, еще одна рукопись, еще один выкованный меч. Это "еще" говорит о том, что прошлое не ушло, оно в человеке, и поэтому к нему стоит прибавлять нечто новое, ибо тем самым прошлое, накапливаясь, продвигается вперед. Каждая прожитая минута воспринимается как приращение к существующему прошлому (Passe existente).

Через некоторое историческое время на место пассеизма приходит актуализм. Люди этого склада забывают прошлое и не хотят знать будущего. Они хотят жить сейчас и для себя. Они мужественны, энергичны, талантливы, но то, что они делают, они делают ради себя. Они тоже совершают подвиги, но ради собственной алчности, ищут высокого положения, чтобы насладиться своей властью, ибо для них реально только настоящее, под которым неизбежно понимается свое, личное. Таковы в Риме - Гай Марий и Люций Корнелий Сулла, в Афинах - Алкивиад, во Франции - принц "Великий Конде", Людовик XIV и Наполеон, в России - Иван Грозный, в Китае - Суйский император Ян Ди (605-618). А писателей, художников, профессоров и т.п., совершавших подчас нечто грандиозное только для того, чтобы прославить свое имя, невозможно даже перечислить! Таковы и веселые кутилы, бонвиваны, прожигатели жизни, они тоже живут сегодняшним днем, хотя бы продолжительностью в целую, но свою жизнь.

По окончании и этого этапа в общественном сознании начинает господствовать Третий возможный и реально существующий вариант, относиться ко времени и миру - это игнорирование не только прошлого, но и настоящего ради будущего. Прошлое отвергается как исчезнувшее, настоящее - как неприемлемое, реальной признается только мечта. Наиболее яркими примерами этого мировосприятия являются идеализм Платона в Элладе, иудейский хилиазм в Римской империи, сектантские движения манихейского (альбигойство) и маркионитского (богумильство) толка. Не избежал футуристического (так его правильнее всего назвать) воздействия и Арабский халифат, где, начиная с IX в. бедуины Бахрейна приняли идеологическую систему карматства... Персы называли их измалиитами, крестоносцы - асасинами.

...По их учению, мир состоял из двух половин, зеркально отражающих друг друга. В посюстороннем мире им, карматам, было плохо: их угнетали, обижали, грабили. В антимире все должно быть наоборот: они, карматы, будут угнетать, обижать, грабить мусульман и христиан. Перебраться же в антимир можно только с помощью "живого бога" и назначенных им старцев-учителей, которым надо, безусловно, подчиняться и платить деньги.

Знакомая картинка – верно? Читающий – да разумеет... Но мы сейчас – не об этом. Переходим на следующий и последний этап – старость этноса, стадия, так сказать "мумификации", если до того не будет он, по причине слабости, уничтожен более сильными соседями: ...из щелей вылезают неистребимые посредственности, и историческое время останавливается, а земля лежит под паром. На этой-то стадии полутора крестоносцам без боя сдается Константинополь, Израиль подписывает ослосоглашения, а французская полиция боится сунуть нос в населенные арабами пригороды Парижа.

Если бы Гумилев ограничился чистой популяризацией, т.е. пересказом сделанных историками прошлого описаний процесса или, по крайности, разбиением его на отдельные этапы и придумыванием для них названий – цены бы книжке не было, но... Ясность кончается там, где начинается его собственный замысел: объяснить, какой, выражаясь словами Л. Толстого, "черт" движет этот "паровоз": в чем причина зарождения этноса, почему со временем он стареет и умирает, хотя составляющие его индивиды в немалом количестве продолжают жить и давать физически здоровое потомство, только вот недостает им чего-то… жизненно необходимого.

Небольшой отряд крестоносцев, всего 20 тыс. человек, явился под стены Константинополя, чтобы посадить на престол сына свергнутого императора. Греки могли выставить 70 тыс. воинов, но не сопротивлялись, оставив без помощи варяжскую дружину и тех храбрецов, которые вышли на стены. Город был взят дважды: 18 июня 1203 г. и 12 апреля 1204 г. В последний раз он был страшно разрушен и разграблен. Крестоносцы потеряли при штурме... одного рыцаря! Что ж, пассионарии были убиты в бою, а прочие - в своих подожженных домах. Трусость не спасает. А ведь силы сопротивления были. Можно было не только уцелеть, но и победить. И когда в войну вступила провинция, то победа была одержана, и Константинополь освобожден, чтобы снова пасть в 1453 г. при таких же обстоятельствах. И снова осталось много людей, спокойно дававших себя убивать победителям. Так что же это за люди?

Вот это самое "что-то" автор сперва интригующе обозначает как "фактор икс", потом приблизительно уточняет как "альтруизм, а вернее – неэгоизм", и, наконец, сочиняет термин "пассионарность". По сути – не что иное как известная "воля к власти" Фридриха Ницше, но с учетом советской цензуры отсутствие ссылки за грех считать нельзя. Тем более что Ницше дает только описание явления, не делая попытки определить его причины и роль в истории, Гумилев же выдвигает свою теорию.

Образование новой этнической общности (одной или нескольких разом) связано, по Гумилеву, с микромутацией... Может, под воздействием каких-то космических излучений, а может быть и нет... словом, прилетает какой-то невыясненный Жареный Петух, клюет куда следует население некоторого участка земли, где в результате резко повышается процент «пассионарно одаренных» людей (пассионарность, как прочие таланты, свойство врожденное и передается по наследству). Большинством они, правда, не становятся, но меньшинство составляют достаточно влиятельное, чтобы крутануть лишний раз колесо истории.

«Пассеизм» - время наиболее весомого количества и выраженного влияния «мутантов» в обществе, но со временем оно ослабевает, потому что пассионарии - фанатики, драчуны и забияки, они вечно лезут вперед, на линию огня, друг с другом цапаются, посвящают жизнь любимому делу, забывая создать семью, так что постепенно процент их, невзирая на широко распространенные внебрачные связи, все-таки понижается, отчего общество переходит постепенно к «актуализму», потом к «жизни для будущего», а потом и вовсе к вымиранию. И вот тут уже возникают кой-какие нестыковочки.

Не в том даже дело, что не изобрели еще методу, чтобы в обществе процент пассионарности подсчитать, и значит, нет возможности продемонстрировать ее падение, но… наблюдаете ли вы какое-нибудь различие в пассионарности всадников «великой степи», грабящих будущую Русь (1-й этап), Александром Македонским (2-й этап) и карматами или, скажем, большевиками (3-й этап)? Понятно, что в поступках их и политике различий – миллион, но… не в пассионарности, с какой они преследуют свои цели.

Теперь, опять же, наследственность. Возьмем хоть наши палестины: Отцам-основателям Израиля, лихим киббуцникам из третьей алии в пассионарности отказать трудно, но века не прошло, как прямые физические потомки их выродились в миролюбцев и наркоманов. Сегодняшние "пассионарии" – это поселенцы и прочие "вязаные кипы". Так не прикажете ли считать их всех бастардами доблестных воинов ПАЛЬМАХа? Да даже если бы так – почему вся пассионарность ТОЛЬКО бастардам досталась, а законным – и вовсе ничего?

Или обратимся к уже процитированному выше примеру падения Константинополя: "А ведь силы сопротивления были. Можно было не только уцелеть, но и победить. И когда в войну вступила провинция, то победа была одержана и Константинополь освобожден, чтобы снова пасть в 1453 г. при таких же обстоятельствах". Даже если отвлечься от ситуации правительственного кризиса, в которой пассивность граждан вполне могла объясняться простым нежеланием портить отношения с завтрашним начальством, указание на отсутствие «врожденной пассионарности» убедительно не звучит. Всем известно, что наиболее пассионарные уроженцы провинции везде и всюду устремлялись в столицу – от неподражаемого гасконца д`Артаньяна, отправившегося покорять Париж, до лимитчиков, штурмующих Москву, которая слезам не верит. В результате в ней просто никак не может не образоваться невиданная концентрация пассионарных генов на душу населения. Так в какую же черную дыру они все проваливаются, если приходится провинцию на помощь звать?..

Короче говоря, зависимость стадии этногенеза от суммарной пассионарности сообщества продемонстрировать Гумилеву не удалось. Иное дело, что поведение пассионариев (а равно и всех других-прочих) от соответствующей стадии зависит, но… как раз у них эта зависимость не столь ярко выражена, как у обладателей совсем другого врожденного свойства, по поведению которых стадию этногенеза можно определить гораздо точнее. Свойство это отнюдь не редкое, все мы в жизни таких людей встречали не раз и не два, но (возможно, именно поэтому) так и не удосужились дать ему имя.

Я имею в виду людей, которые в общине себя чувствуют как рыба в воде, они исполняют все правила, соблюдают традицию, почитают иерархию, ВСЕГДА ИГРАЮТ ЧЕСТНО. Понятно, что они не эгоисты, ибо для эгоиста все замкнуто на себя, любимого, но не уверена, что можно, не прегрешая против истины, назвать их альтруистами, ибо для классического альтруиста самым важным оказывается не "я", а "ты" – другой человек. У нашего же героя верхнюю ступеньку иерархии ценностей прочно занимает слово "мы". Он действительно ставит общественные интересы выше личных (все равно – своих или чужих!). Не из принципа, не по доброте душевной, а потому, что лично ему плохо без этого жить.

Лишившись общины, он часто склонен к наркомании, психическим расстройствам, а если нервы слабые – и до самоубийства может дойти. Воссоздать ее сам он, как правило, не может (это – талант совсем другой, дар харизматика-пророка, тема очень интересная но, увы, не наша), но всегда воспользуется любой возможностью примкнуть и поддержать. Так как же все-таки назвать таких людей? Мне лично самым подходящим представляется термин «праведники», хотя и он, безусловно, нуждается в уточнении из-за исходной многозначности. В России праведником вполне могут назвать отшельника или юродивого «не от мира сего», у восточноевропейских хасидов это звание и вовсе превратилось в наследуемый титул наподобие дворянского, я же имею в виду только и исключительно тот подвид данного вида, что именуется в еврейской традиции «ламедвавниками».

«Ламедвав» на русский переводится числительным «тридцать шесть», а стоит за этим термином средневековая легенда: в разных местах рассеяны в этом мире тридцать шесть обыкновенных людей, живущих самой обыкновенной повседневной, будничной жизнью. Между собой они не знакомы, окружающие не подозревают об исполняемой ими важной функции, и более того – не подозревают о ней они сами, как только кто-то из них начнет о себе догадываться – тут же автоматически вылетает из игры. Особенность же их состоит в том, что живут они всегда «как положено» – начальство уважают, ближнего любят, Богу молятся по традиции и со всей искренностью, но ничего не проповедуют, никого не учат, свой образ жизни не пропагандируют никак. Не то чтобы любая их деятельность была полезна (услужливый дурак – опаснее врага!), безопасна для окружающих (фанатик – не подарок!), или хотя бы приятна (мелочный моралист, ханжа, графоман, зануда... да мало ли еще...), но они – носители и опора безусловной элементарной ПОРЯДОЧНОСТИ, без которой невозможно взаимное доверие, а значит и элементарное сотрудничество.

Не зря верят евреи, что если в момент выбывания (ну, скажем, естественной смерти) одного из ламедвавников не найдется ему замены, погибнет мир. (Да, кстати, с этим и русские согласны: «Не стоит село без праведника»). Они ведь – прекрасный индикатор. Не собственной своей праведности (личное спасение цифрами не измеряют), а возможности, будучи праведным, жить и выжить в этом мире. Город, в котором праведный должен либо перевоспитаться, либо погибнуть, либо бежать – обреченный Содом. Не в том дело, что злые грешники добрых праведников обижают, а в том, что ТАК ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ. Такое сообщество либо само себя съест и быстро вымрет, либо еще до того станет жертвой более жизнеспособных (не обязательно, кстати, более добрых!) соседей.

Почему так? А потому что человек – животное общественное, и от «ближнего» деться ему некуда: без него не прожить, а с ним иной раз – не выжить. Только там, где соблюдаются правила игры, дающие место праведнику (только и единственно в «ламедвавном» смысле слова, в оном же мы этот термин в данной работе будем употреблять и впредь), и все другие-прочие могут жить и не умереть. Будь то школьный класс или солдатская казарма, деревня, или город, этнос, или цивилизация, и человечество в целом.

Причина перехода этноса с одного этапа этногенеза на другой, конечно, не в проценте ламедвавников (или пассионариев), тем более что измерить его до сих пор не удалось никому, но статус и поведение ламедвавников – практически безошибочный индикатор такого перехода. А в чем его причина – это мы сейчас увидим.

Глава III. Рождение и смерть этноса

Пассеизм

Каждая слобода имела в своем владении особенные луга,

но границы этих лугов были определены так: "в урочище,

"где Петру Долгого секли" - клин, да в двух потому ж".

И стрельцы, и пушкари аккуратно каждый год около петровок

выходили на место; сначала, как и путные, искали какого-то

оврага, какой-то речки, да еще кривой березы, которая в свое

время составляла довольно ясный межевой признак, но лет

тридцать тому назад была срублена; потом, ничего не сыскав,

заводили речь об "воровстве" и кончали тем, что помаленьку

пускали в ход косы.

М.Е. Салтыков-Щедрин

Первый этап – этап почитания прошлого. Уточняем: мифологизированного прошлого. Легенда о золотом веке, в котором полная гармония существовала между человеком и Божеством, человеком и природой, человеком и ближним его. Была гармония, а потом вышла вся. Причиной ее утраты во всех без исключения мифах народов мира оказывается СОПЕРНИЧЕСТВО (Привет от Жирара!). Между богами, или между людьми, или между человеком и богом – результат всегда один: "Изгнание из рая" и поэтапное ухудшение человеческой жизни и самого человека.

Практические выводы из таких теоретических представлений – очевидны: По мере удаления от золотого века человек и общество деградируют, значит, очень важно хранить и беречь традицию, перемены – всегда к худшему, если только они – не возврат к старине. Традиция каждому отводит свой собственный набор прав и обязанностей, и горе тому, кто посягнет на чужое. Вспомните "Властелина колец": Только потомок Элендила – законный владыка Гондора, даже за тысячу лет род Правителей не может стать родом Королей. Денетор и его наследник Боромир жизнью расплачиваются за попытку нарушить этот закон.

Идеал, как видим, вполне продуманный, логичный, обоснованный, подтвержденный, и... как и все идеалы, решительно неосуществимый. Потому что мир непрестанно меняется. Пересохла речка, развалился мост, срублена кривая береза, и приходится жителям соседних слобод, хошь – не хошь, межеваться заново, пуская, как водится, в ход косы, мечи, бомбардировщики и другие тяжелые предметы.

Причем, обе стороны убеждены непоколебимо, что отстаивают свои законные права, а следовательно, в передовых рядах на поле сражения будут не природные забияки, а те, кого мы назвали "праведниками". Еще бы – ведь под угрозой оказались интересы общины, которая им жизни дороже! К "своим" они, безусловно, лояльны, зато "чужих", по их понятиям, не защищают ни закон, ни мораль. Внутри своего сообщества они любое соперничество считают за грех и скорее, по известной рекомендации апостола Павла, "останутся обиженными", чем станут разжигать в доме свару или сор выносить из избы, зато первенство своей общины перед другими будут отстаивать локтями и когтями. Не потому, что лично для себя рассчитывают на какие-то дополнительные от того выгоды, а потому что главная выгода для них, как в песне поется:

Была бы наша Родина

Богатой да счастливою,

 А выше счастья Родины

Нет в мире ничего".

Впрочем, о "Родине" на этом этапе речь заходит не часто. На этом этапе "свои" – общность конкретная и вполне обозримая. Не русские, а "пскопские", не христиане, а антиохийская община, не евреи, а колено (клан) Рубена или Дана. Немирное сосуществование мелкотравчатых, но численно растущих общинок продолжается до тех пор, покуда стычки на спорном лугу не выявят, наконец, победителя, который поглотит побежденного, подомнет его под себя (но не ликвидируя как отдельное сообщество, ибо для этого пришлось бы и самим самораспуститься), и тут уж они единым фронтом выступят против конкурирующего объединения слобод Негодницы и Навозной...

Так вот, постепенно, превращаются самостоятельные прежде социумы в субэтносы единого этноса. Книги Самуила содержат достаточно ясное описание как положительных, так и отрицательных сторон этого процесса: "Итак, послушай голоса их; только представь им и объяви им права царя, который будет царствовать над ними. И пересказал Самуил все слова Господа народу, просящему у него царя, и сказал: вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет и приставит их к колесницам своим и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его; и поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его; и дочерей ваших возьмет, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы; и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет, и отдаст слугам своим; и от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст евнухам своим и слугам своим; и рабов ваших и рабынь ваших, и юношей ваших лучших, и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела; от мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда. Но народ не согласился послушаться голоса Самуила, и сказал: нет, пусть царь будет над нами, и мы будем как прочие народы: будет судить нас царь наш, и ходить пред нами, и вести войны наши". (1 Самуила, 8,11-20).

Царь необходим, потому что в рамках одной слободы все спорные вопросы могли разрешаться на уровне местного "веча" или "совета старейшин", и прежде всего, конечно, в религиозном ритуале, с объединением же нескольких слобод в единый организм требуется независимая судебная инстанция для разрешения конфликтов между ними. И еще потому, что во всяческие оборонительно-наступательные действия оказываются, вовлечены, с обеих сторон, силы крупные, так что командовать ими должен профессионал.

Однако, будучи сам профессионалом, и помощников себе будет он подбирать соответствующих. Главным критерием при выборе офицеров или чиновников будут, в лучшем случае – деловые качества, в худшем – преданность лично ему, а на самом деле, конечно, нечто среднее между этими двумя экстремами. Причем, предпочтение автоматически будет отдаваться всяческим "варягам", ибо назначение (вполне заслуженное!) на пост главнадзирателя царских курей представителя слободы Навозной незамедлительно повлечет за собой коллективный уход в оппозицию всех выходцев из конкурирующей Пушкарской слободы. Социальное положение "назначенцев" окажется заведомо выше, чем оное же аборигенов (вплоть до права эксплуатации этих последних!), а праведности особой не приходится от них ждать: коль скоро родную свою общность они покинули, откуда к чужой лояльности взяться? Понятно, что заботит их раньше и прежде всего – личная выгода, даже в том случае, если жалование свое отрабатывают честно.

Покуда "своя" общность остается обозримой и мелкой, наиболее уважаемый, образцовый стереотип поведения – поведение "праведника". Не то чтобы так-таки все вот именно так всегда себя и вели, но, по крайней мере, все более или менее одинаково понимают, что такое хорошо и что такое плохо. Но с укрупнением общности выделяются профессионалы, от которых для достижения высокого социального статуса требуется совсем другое. Возникает конкурирующая система ценностей.

Первым вариантом решения проблемы являются "увязания и согласования" на уровне мифологии. Если единственно легитимным обновлением признается возврат к старине, значит... новое всякий раз рядят в одежды хорошо забытого старого. Объединила, скажем, династия Давида под своей властью несколько самостоятельных доселе племен – так под это подводится правовая база в виде утверждения изначального родства: у них, дескать, у всех родоначальники – братья были, одного отца сыновья! У греков-политеистов в ходе государственного объединения одной семьей оказываются божества всех местных культов, всем им храм общий строится под названием "Пантеон".

Налицо, как видим, тенденция, более крупную общность представлять как естественное продолжение мелкой, чтоб также ее защищал, также дорожил ею праведник. И это действительно удается, покуда мелкие сообщества продолжают существовать в составе крупного. Даже если некоторые из них со временем исчезают, или, наоборот, возникают заново (например, при заселении новых земель), они строятся по образу и подобию прежних, заимствуют их традицию и образ жизни.

Время пассеизма - господство обозримых, мелких общин. Даже объединение в государство не препятствует человеку понимать себя прежде всего как члена такой общины, отличая «ближних» от прочего человечества. В этот период праведник – надежда и опора, единственный эталон поведения, но укрупнение сообщества неизбежно ставит его статус под вопрос.

Актуализм

...Конечно, сукин сын, но это - НАШ сукин сын.

Слова, якобы сказанные вроде бы Рузвельтом

(а может, Кеннеди) по адресу Стресснера

(а может, и Сомосы)

Танахические авторы – народ образованный, близкий к трону и алтарю, а байбаки деревенские (т.е. подавляющее большинство населения) об этих проблемах в те поры и слыхом не слыхали. Они, правда, быстро усвоили, что есть на свете профессиональные военные, кои хлеб свой насущный добывают, в основном, грабежом, и что при прочих равных свою армию все же выгоднее кормить, чем чужую, но ближе, чем необходимо для более или менее цивилизованного грабежа, чужаков к себе деревенская община принципиально не подпускала.

Интересно в этом смысле свидетельство Н. Лескова:

"О таких чистых и удобных помещениях и помышлять не могли орловские крестьяне, всегда живущие в беструбных избах. Все дома, приготовленные для крестьян в новой деревне, были одинаковой величины и сложены из хорошего прожженного кирпича, с печами, трубами и полами, под высокими черепичными крышами. Выведен был этот "порядок" в линию на горном берегу быстрого ручья, за которым шел дремучий бор с заповедными и "клейменными" в петровское время "мачтовыми" деревьями изумительной чистоты, прямизны и роста. В этом бору было такое множество дичи и зверья и такое изобилие всякой ягоды и белых грибов, что казалось, будто всего этого век есть и не переесть. Но орловские крестьяне, пришедшие в это раздолье из своей тесноты, где "курицу и тае выпустить некуда", как увидали "каменную деревню", так и уперлись, чтобы не жить в ней.

- Это, мол, что за выдумка! И деды наши не жили в камени, и мы не станем.

Забраковали новые дома и тотчас же придумали, как им устроиться в своем вкусе.

 Благодаря чрезвычайной дешевизне строевого леса здесь платили тогда за избяной сруб от пяти до десяти рублей. "Переведенцы" сейчас же "из последних" купили себе самые дешевенькие срубцы, приткнули их, где попало, "на задах", за каменными жильями, и стали в них жить без труб, в тесноте и копоти, а свои просторные каменные дома определили "ходить до ветру", что и исполняли.

Не прошло одного месяца, как все домики прекрасной постройки были загажены, и новая деревня воняла так, что по ней нельзя было проехать без крайнего отвращения. Во всех окнах стекла были повыбиты, и оттуда валил смрад.

 По учреждении такого порядка на всех подторжьях и ярмарках люди сообщали друг другу с радостью, что "райские мужики своему барину каменную деревню всю запакостили".

Все отвечали:

- Так ему и надо!

- Шут этакой: что выдумал!" ("Загон")

Русские крестьяне в XIX веке – после множества веков государственности, не говоря уже о крепостном праве – как личное оскорбление воспринимают попытку барина вмешаться в их культуру и быт. Чужой он, не его это дело! Право барина, право государства есть, в конечном итоге, право на грабеж. Систематический, упорядоченный – что, конечно, не в пример лучше эпизодического иноземного грабежа, ибо свой никогда все не выгребет подчистую, оставит мужику возможность прожития, чтоб было что взять и в следующий раз – но не более чем грабеж. Не терпят крестьяне претензий барина определять, в каких им домах жить, самосожжением отвечают на попытку государства поправлять их религиозную традицию. С царем, правда, сложнее, ибо царь в России и сам – фигура культовая, но из этого положения выходили, противопоставляя его, "батюшку", который, разумеется, "ничего не знает", враждебному госаппарату.

Помещик же или, тем паче, чиновник – однозначно чужой, в отношении которого дозволено то, что, безусловно, осуждается в отношении к своему брату-мужику. Марксистская историография это все, понятное дело, списывала на счет классовой борьбы, забывая, что точно таким же было отношение и к вполне "социально близким" жителям соседней губернии. Чужой – это "не свой", т.е. всякий, кто не входит в состав своей малой и обозримой общности.

Разумеется, мужички степенные прекрасно понимали, что являются гражданами не только села Неелово, Неурожайка тож, но и Империи Российской, и что, как ни крути, заинтересованы они в ее могуществе и процветании. Хоть и менее отчетливо, догадывались наверняка и о том, что для успешного выполнения функций управления и обороны (плавно переходящей в нападение) никак не подходит их, внутридеревенский, стереотип поведения.

В деревне, в повседневной жизни, только помешать могут агрессивность, коварство, эгоцентризм... столкновения на меже-то ведь не каждый день случаются. А вот солдату, дипломату, даже юристу без них не обойтись. Коммерческие операции своей квалификации тоже требуют, не даром сказано: не обманешь – не продашь. Но в патриархальной деревне при натуральном хозяйстве опять-таки своих коммерсантов нет, а на ярмарку, может, в год раза два заглянут... Недеревенские же профессии без соперничества немыслимы. Сперва всех прочих кандидатов на должность обскакать требуется, а после – переиграть вражеского генерала, адвоката противной стороны, партнера в торговой сделке... Значит, представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, разными будут в деревне, на торгу и при дворе.

Такой "двойной стандарт" существует на протяжении веков. Подавляющее большинство населения составляют члены крестьянских общин, по их образу и подобию строятся отношения внутри (но только внутри!) ремесленных цехов и торговых гильдий. Меньшинство, находящееся на "государевой службе", рассматривается как неизбежное зло, плата за обеспечение безопасности. Марий, Сулла, Ирод Великий или Наполеон, конечно же, законченные эгоисты, ничем кроме собственной славы они не озабочены, но... В том-то весь и фокус, что славу эту могут они добыть только и исключительно в виде славы Рима, Иерусалима или Франции. Потому что без армии ни один Бонапарт много не навоюет, а солдаты за ним пойдут, только если уверуют, что он – свой или, на худой конец, хоть и сукин сын, но НАШ сукин сын.

Роковая ошибка Родиона Романовича Раскольникова в том, что видит он французского императора глазами Ницше (или Гумилева): пассионарная личность, сверхчеловек, которому "все дозволено", а не глазами старого капрала из песенки Беранже, которому Бонапарт – весь свет в окошке. Потому что сам он – крестьянин, у него в деревне семья, "старуха", и "храмы селенья родного" священны для него. Он и императора себе представляет по своему образу и подобию.

Так вот, время Ирода, Суллы или Бонапарта, время, когда эгоизм "верхов" гармонично и выигрышно сочетается с праведностью "низов", это и есть время актуализма. Эгоисты, живущие по принципу "после нас – хоть потоп", честолюбцы и бонвиваны – это все вершки. Отступление свое от традиции (и не в последнюю очередь от традиционной морали) оправдывают они в глазах "корешков", составляющих абсолютное большинство населения, и в собственных глазах, тем, что здесь и сейчас добывают для общности большой вполне определенные, ощутимые выгоды. Личная связь их с прошлым, традицией и общностью малой (поскольку еще имеется) уже недостаточно сильна, чтобы приносить удовлетворение. Вознаграждение за труды, удостоверение в заслугах лично каждому очень важно, необходимо получить здесь и сейчас.

...Итак, соперничество (по крайней мере, в высших, образованных слоях общества) из порока превращается постепенно в необходимую добродетель. Общественно значимые результаты этого процесса лучше всего обозначены двумя популярными литературными образами тех лет: «Плут» и «Рыцарь Печального Образа».

Герой плутовского романа, как правило – одиночка: подкидыш, сирота, чужак, скиталец без постоянного места жительства (не зря же слово "проходимец" происходит явно от "прохождения"). "Своих" у него нет, чужие с ним, естественно, не церемонятся, и он отвечает им тем же. Именно полная безнравственность дает ему сто очков вперед в споре с тем, кто связан условностями и привык играть по правилам. Возьмем всем известную историю женитьбы Фигаро.

Фоном для основной интриги служит факт отмены графом Альмавивой традиционного права первой ночи... Феодальный властитель, ничтоже сумняшеся, позволяет себе личным распоряжением менять традицию... не важно, что нам с вами такая традиция может очень даже не поглядеться, факт, что она была и (скажу вам по секрету) отнюдь не с феодальным угнетением она связана, а с древними языческими культами плодородия. С нашей точки зрения граф Альмавива поступил хорошо, не навязывая своей близости девицам, отнюдь не пылающим к нему страстью (Не позабудем, кстати, что и он, по всей вероятности, не к каждой из них пылал... Все ж таки тоже... того... не бык-производитель), но с точки зрения верности традиции – основной добродетели "пассеистских" времен – он поступил, наоборот, очень дурно. Поставив свое гуманное, просвещенное "я" выше, чем общеисторическое "мы", объединяющее и крестьянина, и феодала, он вышел в зону свободной личной конкуренции. Личного, и притом безнравственного, выбора – своего (измена жене) и Сюзанны (измена жениху), злоупотребления своим положением, богатством и властью. Из четко очерченного загончика традиционной морали вырвался в чисто поле, где "кто смел – тот два съел".

Так вот – на этом поле Фигаро ему не побить! Граф Альмавива, связанный цепью традиции и с предками, у которых он ее перенимает, и с потомками, которым передает, и с крестьянами, перед которыми исполняет предписанную роль, не уклоняясь ни вправо, ни влево, для Фигаро недосягаем. Зато граф Альмавива, который всего лишь "дал себе труд родиться" графом, но хочет сам себе быть хозяином... такого графа любой Фигаро десять раз на дню обведет вокруг пальца, и купит, и продаст. И вытеснит он, в конце концов, князьев да графьев со всех теплых местечек, и воцарится в царстве своем, которое так и назовут враги "плутократией".

Ну, а Альмавиве куда податься? В мир деревенской общины входит человек по праву рождения, и хоть доводится иной раз побороться за свою ступеньку на иерархической лестнице, даже падать с нее при случае – не в пустоту, найдется и пониже ступенечка. А в высшем обществе общины-то никакой и нет. Есть гадюшник, в котором надо либо вечно и бесконечно конкурировать и ножки ближнему подставлять, либо (благо доходы в любом случае обеспечены) решаться на одиночество.

То самое одиночество, что для "праведника" – нож острый, а "праведность", качество, как мы упоминали выше, – врожденное, не зависящее ни от классовой, ни от расовой принадлежности. И если классический литературный "плут" – приблудный и безродный, из грязи в князи вылезший селф мейд мэн, то "рыцарь печального образа" – всегда рыцарь, аристократ, у праведников "из простых" по тем временам таких проблем не бывает, их община еще цела.

Известен сей рыцарь в двух классических ипостасях: Дон-Кихота и Чайльд-Гарольда. Глупый праведник Дон-Кихот, не имея общины реальной, выдумывает себе фантастическую и записывает в нее кого ни попадя, обращаясь с чужими, будто они свои, отчего естественно, попадает во множество смешных (не для него!) переделок, из которых, как правило, выходит битым. Умный Чайльд-Гарольд понимает всю безнадежность таких попыток, вместо того, чтоб давать себя оплевывать, сам на всех плюет, но жить ему все равно плохо. От прошлого эти люди бесповоротно оторвались, настоящее им внушает лишь отвращение, остается, стало быть, только будущее.

Во времена актуализма праведник «из простых» вполне удовлетворен ситуацией и продолжает быть опорой режима, но в высшем обществе, где общины нет, он оказывается беззащитным перед лицом нахрапистых асоциальных конкурентов, в результате чего постепенно дрейфует в оппозицию.

Жизнь для будущего

 В Европе сапожник, чтоб барином стать,

Бунтует - известное дело.

У нас революцию подняла знать...

В сапожники, что ль, захотела?

Н. А. Некрасов

Граф Растопчин, которого цитирует Некрасов, историю знал, видно, не очень хорошо. Сапожники застрельщиками революции никогда не бывали, не санкюлоты писали Энциклопедию, и не ошиблись русские революционеры, свою родословную возводя к "лишнему человеку". Непредвзятое, внимательное прочтение "Коммунистического манифеста" приводит неизбежно к выводу, что авторы его искали отнюдь не способ облегчить страдания несчастного пролетариата, а способ отделаться, наконец, от настоящего и перейти поскорее к светлому будущему, "новой эре в истории человечества", в котором не только пролетариям, но и всем прочим смертным гораздо лучше станет жить.

Очень они надеялись, что поскольку пролетарию терять нечего, гробанет он уже это ненавистное настоящее к чертям собачьим... И, соответственно, появление "рабочей аристократии", которой стало что терять, ужасно их огорчило. А когда в "аристократы" чохом подались все пролетарии развитых стран – плюнули и пошли искать для своей революции другого гегемона.

Так что не стоит слишком уж всерьез принимать их стенания по поводу тяжкой доли угнетенных, поскольку угнетенных этих, с долей их заодно, ближе, чем в телевизоре, видеть им доводится редко, и представления об оных же нравах и обычаях имеют они, зачастую, самые экзотические. За несомненной искренностью их революционного порыва не альтруизм стоит, а стремление к улучшению собственного своего бытия. Не в смысле благосостояния – им они, в большинстве случаев, либо уже обладают, либо без чрезмерных усилий могли бы обзавестись – а в смысле создания общности, которой они действительно лишены.

Революционная деятельность привлекательна вдвойне: во-первых, потому что вселяет уверенность (не важно, насколько оправданную!) в осмысленности жизни, в возможности изменений к лучшему, за которые все человечество им когда-нибудь скажет свое большое пролетарское "спасибо". А во-вторых, сплоченные "общим делом", обретают они друг в друге "своих" – ту самую общинную жизнь, которой им на самом деле недоставало, т.е., при всех разговорах о "светлом будущем", счастье свое находят уже здесь и сейчас.

Ведь "в революцию" идут из господствующих классов, как правило, именно "праведники". Впрочем, поначалу «угнетенные народные массы» на пламенные призывы самоотверженных освободителей откликнуться не спешат. Покуда цела их собственная община, все эти проблемы им будут что "панская мигрень", когда "есть охота, а работать лень". Не зря Достоевский идеализировал мужика, а Толстой мечтал об опрощении, не случайно русские революционеры «народу» как идолу поклонялись, ведь именно реально существующая и функционирующая община была «потерянным раем» (или, если угодно, «светлым будущим») каждого революционера. Потребовалось еще время, чтобы, как выразились наши классики, "вырвать" простой народ "из идиотизма деревенской жизни".

Непосредственные причины могут быть разными: ирландцы бежали от голода, евреи-ашкеназы – от погромов и перенаселенности черты оседлости, русские – от малоземелья, а древние римляне – наоборот, на дармовщинку стремились пожить за счет грабежа завоеванных провинций... Но результат всегда один: вчерашние крестьяне или ремесленники, привыкшие жить в рамках малой общины по закону "праведности", превращаются в пролетариат, вынужденный учиться выживать в условиях соперничества.

Конечно, старые привычки не сразу забываются. По свидетельству Гиляровского выходцы из определенной деревни в Москве и работали, как правило, вместе (портными или сапожниками, банщиками или трактирными половыми), на новом месте воспроизводя прежнюю общину. Но век ее оказался недолог не только в России, где советская власть все вскорости разутюжила огнем и мечом, но и в Нью-Йорке, где поначалу каждое национальное землячество устроило свой квартал. В средневековом европейском городе цеховая организация конкуренцию глушила как могла, а в современном мегаполисе она процветает, значит, рабочие места, даже возрастая в количестве, постоянно меняются, тасуются и перетасовывают людей. Традицию и обособление при таком раскладе сохранить очень трудно (см. хоть Короленко «Без языка»).

Таким же рецидивом прошлого можно считать и пресловутую «пролетарскую солидарность». Профсоюзы очень быстро стали бюрократическим монстрами, стремящимися к слиянию с госучреждениями. За 20 лет, прожитых вне России, могу припомнить (своими глазами видела – Германия, Израиль – или в газетах читала –Франция) забастовки только трудящихся в статусе чиновников. Пролетариям не до этого. В Израиле случались даже бунты госслужащих-мусорщиков против профсоюзных боссов – отказывались работу бросать! Была еще одна «свободная» забастовка – участвовать или не участвовать, каждый решает сам. Мы в нашей конторе посоветовались с народом и решили лучше НЕ участвовать.

В обществе идет интенсивный процесс, который Гумилев назвал "упрощением структуры", а Ханна Арендт – образованием "массы". Исчезают субэтносы, пережившие много поколений, но новыми не заменяются. Нет уже различий между потомками "пскопских" и рязанских, одной и той же моде следуют фермер и студент. Анонимность, "одиночество в толпе", отсутствие группового контроля, по сути, навязывают каждому "плутовской" стереотип поведения. Героем становится тот, кто всех искусней на ходу подметки режет. Безудержное соперничество чревато не только дракой вплоть до смертоубийства, но и отчуждением, взаимным недоверием, привычкой полагаться только на себя.

И в результате – праведники, на которых держится общество на стадии "пассеизма", те, кому обязано оно всеми достижениями эпохи "актуализма", на этой, третьей стадии превращаются в его самых непримиримых врагов.

Глава IV. Человек-одиночка

Как вы сказали? «Упрощение структуры»? Да разве что у ДНК структура сложнее, чем у современного мегаполиса! От дорожного движения до подземного хозяйства, включая театры, храмы и университеты, но... Чем сложнее и многообразнее используемые системы, тем выраженнее тенденция упрощать и стандартизировать детали, из которых их собирают. Еще вчера в моем компьютере была одна дырка для подключения клавиатуры, другая – для мыши, третья – для наушников, а нынче за все, про все USB – тыкай, где поближе… Такой вот неспециализированной, на все пригодной, но нигде не обязательной, до предела упрощенной деталью в современном городе становится человек. В любую группу легко подключается, но в любую минуту легко и без боли покидает ее, всегда в толпе, но остается одиноким. Такой человек хорошо понимает слово "я", если он альтруист, то понимает и "ты", а вот слово "мы" ничего не скажет ему, ибо в его жизненном опыте реального соответствия попросту не найдется.

В какой-нибудь Касриловке адрес говорил немало (начиная с нацпринадлежности и кончая семейными связями), в Москве же он свидетельствует разве что об уровне доходов, которые нынче есть – завтра нет. Принадлежность к цеху кузнецов в средневековом Лондоне определяла, какие праздники человек празднует, как одевается, в каком кругу станет искать себе невесту, а сегодня рабочее место в кузнечном цеху британского завода определяет только, где он получает зарплату.

Каких-нибудь пару веков назад врожденная принадлежность к определенному полу уже предопределяла, будет ли данный индивид самоутверждаться более в профессиональной или скорее в семейной сфере, а нынче не определяет уже даже его роли в чисто сексуальных отношениях.

Неограниченная социальная мобильность почитается естественным правом человека, а социальный контроль, тем паче различение свой\чужой, позиционируется как абсолютное зло, повинное во всех ссорах-раздорах, включая трагедию Ромео и Джульетты. Но не зря отметил когда-то Бертольт Брехт: «Правда жизни не тождественна правде искусства». Искусство не правила любит, а исключения, повседневная работа полиции мало напоминает следствие, которое ведут «Знатоки», но именно она от преступников защищает мирного гражданина, хлеб частного детектива – не отлавливание «Собаки Баскервилей», а подглядывание в замочную скважину за неверными мужьями, для искусства интереса не представляющее.

У Ромео с Джульеттой потрясающая, конечно, любовь, но представим себе на минутку судьбу их будущих детей… Ведь никакая устойчивая структура, включая семью, в социальном вакууме существовать не может, что, в современном мире, естественно, влечет за собой падение рождаемости на грани вымирания, а также блокирует передачу культуры. Не помню уже – кто, когда и на чей вопрос: "Сколько университетов и каких факультетов надо окончить, чтобы стать интеллигентом?", – ответил: "Три. Все равно каких, но надо, чтобы один окончили вы, другой ваш папа, а третий – дедушка". Есть навыки, нарабатываемые поколениями и усваиваемые в семье в возрасте очень раннем. Бывают, конечно, самородки вроде рабби Акивы, что в сорок лет читать выучиваются и тут же в великие мыслители выходят, однако, погоду делают, согласитесь, все-таки не они.

Поскольку человек массы одинок и при любом ударе судьбы рассчитывать может только на себя, не выживет он без "социальных гарантий", т.е. пособий на все несчастные случаи жизни. Отсюда возникает механизм перераспределения доходов, а с ним и власть чиновника, парализующая всякое развитие вечным стремлением к безграничной централизации и унификации (см., например, прекрасную статью Е. Майбурда) и доводящая общество своей коррумпированностью до полной неуправляемости. То есть, чиновник, он, конечно, насчет взяток и прежде был не дурак, но не было у него того размаху. Больных, детей и стариков обеспечивала семья, на крайний случай – благотворительность в рамках своего квартала, деревни или религиозной общины, жилплощадь семья же возводила (нередко с привлечением соседей), спорные вопросы разрешал сельский сход или местечковый ребе…

Обращаться к чиновнику среднестатистическому гражданину приходилось не часто, чиновник же обращался, как правило, вообще не к гражданину, а, опять же, к общине, по принципу круговой поруки. Герои грустной песни "Меж высоких хлебов" всем селом вскладчину откупаются от "наехавшего" суда, а жадного героя "Запечатленного ангела" за нос проводит сплоченный еврейский кагал. В наше же время человек, от всякой круговой поруки свободный, оказывается тотально зависимым от власти чуждого, иной раз даже и враждебного (к примеру, антисемита, ежели гражданин еврей), но чаще – просто равнодушного, ничем кроме своего кармана не озабоченного, столоначальника. И шагу ступить не может без него.

В небольшой общине все знают всех и привыкают к каждому. Не вообще, а в частности и конкретно, что очень важно, поскольку закидоны у каждого свои. Большим мастером изображать такие индивидуальные закидоны и отстаивателем права на них был Василий Шукшин. Один из его героев приобретает, к ужасу супруги, ни с того ни с сего, микроскоп. Другой, невзирая на незапятнанное славянское происхождение, упрямо отказывается работать в субботу. Третий (что несколько менее оригинально) выпимши звереет так, что под руку ему в этот момент лучше не подворачиваться. Но деревня все это воспринимает философски. Все чудака знают и понимают, что с микроскопом он побалуется, да и бросит, в понедельник лямку потянет за троих, а проспавшись, станет тише воды, ниже травы.

Там, где каждый на виду, возможна, в определенных рамках, индивидуальная подгонка как прав, так и обязанностей, в большом же городе это попросту технически неосуществимо. При анонимности и одиночестве в толпе за каждым не уследишь, нет у чиновника ни нужды, ни охоты, ни даже возможности со всяким конкретным случаем разобраться. Так что закидоны не приветствуются, а шаг в сторону или назад считается за побег, в результате чего общественно значимые проявления пассионарности идут на убыль так заметно, что не мудрено поверить в резкое падение процента пассионарно одаренных людей. Но на самом-то деле меняются всего лишь формы ее проявления: Сделать карьеру и\или нахапать как можно более – другого способа самоутверждения в пределах досягаемости попросту нет – отсюда известные «страшилки» про «неправедно нажитые» состояния.

Увы, ревностные критики нехороших капиталистов систематически упускают из виду, что не в деньгах (не)счастье. Господство бюрократии развращает общество на всю глубину – кто не решается шагать по трупам, обречен вечно сидеть на пайке. Не обязательно на лагерном, можно и на кремлевском, можно и на западном вэлфере – любой вариант равно отбивает охоту принимать самостоятельные решения и вообще работать… да-да, даже в лагере (см. хотя бы «Один день Ивана Денисовича). Причем, экономические последствия – еще не самое страшное.

Самое страшное, что теряют люди способность нормально взаимодействовать, сотрудничать, делать минимальные усилия для поддержания собственного существования. Опыт жизни в бюрократической системе учит, что от тебя ничего не зависит, ты – винтик, номер, мир твой может быть комфортабельным, но осмысленным не будет никогда. Вместо необходимых действий в нем систематически приходится творить абсурд, типа запрета на табак с одновременным разрешением марихуаны. От кого ничего не зависит, тот не может ничего обещать, ни за что не берет на себя ответственности. После нас – хоть потоп.

Там, где распалась малая, обозримая община, не действует открытый Жираром скрепляющий механизм, там люди не могут положиться друг на друга, и потому огромные массы оказываются беззащитными перед лицом сравнительно небольших, но хорошо организованных групп, как евреи в Холокосте, русские во время «большого террора» или римляне при нашествиях варваров. Идеи праведников могут быть самыми идиотскими, их проекты – ведущими отнюдь не к целям, которых они надеются достичь, а в прямо противоположную сторону (в конце концов, не каждый праведник обязан быть умным!), но непрестанный громкий протест их неопровержимо свидетельствует: ТАК ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ.

Часть II

О путях тупиковых

Когда разрушены основания,

что сделает праведник?

Пс. 10,3

Глава I. «Добрый человек из Сезуана» или смерть ламедвавникам.

Отболит, пройдет тоска, а все же колется:

Сколько флагов мы б на свалку ни таскали,

Нас все больше уходящих добровольцами

С оловянными послушными войсками.

Оловянному солдатику не страшно ведь,

Дан приказ – ни пуха, ни пера!

Оловянному солдатику не спрашивать,

За кого ему кричать ура.

Н. Болтянская

 

Когда Бертольда Брехта спросили однажды про самую любимую книгу, он ответил: «Вы будете смеяться – Библия». В его стихах и драмах постоянно всплывают не просто библейские реминисценции (этим в Европе никого не удивишь), но вполне серьезное обсуждение тем и проблем Писания, причем он, как и Библия, по умолчанию считает реальность важнее идеала и этику важнее эстетики. Не знаю, слышал ли Брехт когда-нибудь легенду о «ламедвавниках», но не удивлюсь, если окажется, что до этой мысли он дошел сам.

«Добрый человек из Сезуана» от начала и до конца посвящен доказательству простого тезиса: в современном мире для праведных места нет. Забыта религия – никто, кроме проститутки, не согласен дать приют в своем доме «Трем Самым Главным Богам». Для чистоты эксперимента героиня получает материальную возможность оставить свое позорное ремесло и начать жизнь сначала, но…

Ваш единодушный приказ - Быть хорошей и, однако, жить, - Как молния, рассек меня на две половины. Не знаю почему, но я не могла Быть одновременно доброй к себе и другим. Помогать и себе и другим было слишком трудно. Ах, ваш мир жесток! Слишком много нужды. Слишком много отчаяния! Протягиваешь руку бедняку, а он вырывает ее! Помогаешь пропащему человеку - и пропадаешь сам! Кто не ест мяса - умирает. Как же я могла не стать злой. Откуда мне было взять все, что надо? Только из самой себя. А это значило - погибнуть. Груз добрых намерений вгонял меня в землю, Зато, когда я совершала несправедливость, Я ела хорошее мясо и становилась сильной. Наверно, есть какая-то фальшь в вашем мире. Почему Зло в цене, а Добро в опале? <…> Все преступления я совершила, Помогая своим соседям, Любя своего любимого И спасая от нужды своего сыночка. Я - маленький человек и была слишком мала Для ваших великих планов, боги.

Как и большинство его современников, Брехт главное зло видел в материальной нужде, но в наше время уже окончательно выяснилось: даже обеспечение каждого безработного плазменным телевизором проблему не решит.

Очень хорошо написал об этом Михаэль Энде. В России он, к сожалению, мало известен, но вообще-то это – один из лучших сказочников прошедшего века. В его книжке «Момо» праведником оказывается восьмилетняя девочка-беспризорница. Причем, с матпотребностями все у нее в порядке: сперва соседи в квартале помогают, чем могут, потом самый лучший друг становится внезапно миллионером и без разговоров оплачивает все ее счета, приятель, владелец ресторана, не знает уже, чем угостить ее, и даже злые силы стремятся ее подкупить, подарить самую лучшую (и самую дорогую!) в мире куклу.

Но ничего не помогает, потому что у окружающих вдруг совсем не остается времени друг для друга. Ресторатор готов закидать Момо пирогами и пышками, но у него не найдется минутки, чтоб с ней поговорить. Миллионер платит исправно, но больше уже не рассказывает ей смешных историй, а от куклы она сама отказывается, потому что такую любить нельзя. Конечно же, сказка, как положено, кончается хорошо –Момо спасает своих друзей, возвращает украденное время – но ведь и в жизни, где все не так просто, тоже порядок навести хочется.

Финальный монолог «Доброго человека»:

Ведь должен быть какой-то верный выход? За деньги не придумаешь - какой! Другой герой? А если мир - другой? А может, здесь нужны другие боги? Иль вовсе без богов? Молчу в тревоге. Так помогите нам! Беду поправьте И мысль и разум свой сюда направьте. Попробуйте для доброго найти К хорошему - хорошие пути. Плохой конец - заранее отброшен. Он должен, должен, должен быть хорошим!

К какому именно «хорошему концу» направлял автор «мысль и разум» своих зрителей, нам понятно. Непонятно только, с какого перепугу и он, и множество других вполне порядочных и весьма неглупых людей могли счесть «хорошим» такой «конец»?

Одной-единственной статьи «Партийная организация и партийная литература» хватило Бердяеву, чтобы понять, кто такой Ленин и что будет, если подобный субчик к власти придет. Так неужели же кроме него ни у кого мозгов не нашлось ни в России, ни в Европе? Как, скажите мне, ухитрялся Троцкий на весь мир кричать о вырождении обюрократившейся совдепии, когда сам же первый настаивал на национализации всех и вся? И кто же всем этим национализированным добром управлять будет, и может ли этот «кто-то» не сосредоточить вскорости всю полноту власти в своих руках? Без очков видно, что тотальная бюрократизация – немалая часть проблемы и вообще большое зло, так выходит, господа социалисты на полном серьезе предлагают тушить пожар бензином?

С каким дурацким высокомерием упрекают они традиционные религии в невежестве, противоречивости, непоследовательности… Да одна только идея РАВЕНСТВА (т.е. человеческого общества, лишенного иерархии) в десять раз фантастичнее любого несгораемого куста, а уж РАВЕНСТВО со СВОБОДОЙ согласовать… воистину, проще родить от святого духа.

Ларчик открывается просто. Вспомним, что целью (пусть и не всегда сформулированной или даже осознанной) всякого праведника является принадлежность к ощутимой, обозримой общине, в которой ему будет хорошо жить и за которую он, при необходимости, готов будет умереть. Естественно, обязательное условие – наличие общего объекта и ритуала поклонения, причем, имя этого самого «объекта» и подводимая под поклонение «теоретическая база» роли практически не играет – был бы только привычным ритуал. Полтора тысячелетия были традиционные религии стержнем и скрепой общинной жизни, но… нет больше общины, и святыни ее никто уже не принимает всерьез.

Право гражданина, в одиночку «исповедовать любую религию или не исповедовать никакой» превращает ее из хлеба насущного в пирожное на десерт. Но голод праведника не утолишь пирожными. На самом деле ему нужна община, нормальная, полноценная, где все друг друга знают и вместе одному Богу молятся, но… сам-то он не догадывается об этом. И потому отчаянно и безуспешно бьется над известной дилеммой яйца и курицы: то призывает каждого замкнуться в себе и внутреннего совершенства достигать созерцанием собственного пупа, то дать государству (сиречь – чиновнику) большую дубинку, чтоб всех построило в колонну по четыре и с песнями повело в рай.

Главная же подлянка заключатся в том, что вступив в общину практикующих йогов или ячейку высокоидейных террористов, праведник и в самом деле обретает желаемое, т.е. общинную жизнь, но счастье свое приписывает вовсе не этому факту, а правильности исповедуемых родным коллективом единоспасающих идей. Естественно, он вполне честно и самоотверженно стремится навязать эти идеи несознательному быдлу, не понимающему своего счастья, если уж не прямым насилием, то, по крайности, эффективным промыванием мозгов. То и другое требует создания дополнительных госучреждений, сиречь новых рабочих мест для чиновника. Чиновник же, раз оседлав проблему, заботится о том, чтобы она подольше не решалась, сохраняя рабочие места для него и всех потомков его во веки веков, аминь. Достаточно вспомнить, как вполне здравая идея защиты окружающей среды быстро превратилась в полный абсурд борьбы с «глобальным потеплением».

И оказывается праведник мухой в паутине: чем больше бьешься – тем крепче вязнешь. Борьба против результатов деятельности бюрократической государственной машины приводит лишь к ее укреплению. Именно из этого опыта вырастает пресловутая философия «постмодернизма», что так раздражала Айн Рэнд: мир непостижим, ничего нельзя знать наверняка, результаты поступка предсказать невозможно, все на свете религии, идеологии и мировоззрения друг друга стоят… Старая, добрая позиция Буриданова осла. Но как же тогда предпринимать совместные действия?

Вот тут в игру вступает детская вера во всемогущество бюрократии: сделаем всемирное правительство, тут-то оно нам все мировые проблемы враз и решит! … Притом, что даже в одной отдельно взятой стране, где правительства сколько угодно, земного рая пока что не видать… С чего бы это? А это потому, что бюрократы у нас неправильные: эгоистичные, коррумпированные, злые… Вот ужо их прогоним и посадим на их место добрых и чутких друзей народа!.. Теперь вам понятно, почему Ленин самым важным считал вопрос о власти?

Свою личную проблему праведники решают, присоединяясь к общинам с самыми завиральными идеями, но сталкиваясь с совершенно непостижимой для них невозможностью спасти этими идеями прочее заблудшее человечество, в конечном итоге, делегируют эту задачу бюрократии, которая ее решить… тоже не может. А вот что она может – это мы сейчас увидим.

Глава II. Оба хуже

Эй, чародей, шевельни-ка мозгами,

Чем обернется твое волшебство.

Как ни корми дурака отрубями,

Ты в мудреца не откормишь его.

Сделавши дело, отчалили мавры,

Вексель погашен и выписан чек.

Вырастет из небольшого кадавра

Суперкадавр, а не сверхчеловек.

Н. Болтянская

Никакая самая совершенная бюрократия, ни бог, ни царь и ни герой не в силах ни превратить атомизированное общество "одиночества в толпе" в нормальную общину, для этого оно слишком велико, ни обеспечить существование мелких общин внутри него – слишком уж оно нестабильно. Не говоря уже о том, что устройство общества от бюрократов зависит разве что косвенно, прямо воздействовать они могут только на государство, в нем же (т.е. в его обустройстве и реформировании) спасения и ищут в меру премудрости и разумения.

Результатом таких стараний можно считать, прежде всего, т.н. "корпоративную" модель государства. В самом общем виде это – группы по интересам: фермеры одного округа, рабочие одного завода, люди одной профессии или одной конфессии – безразлично, важно, чтобы они нашли друг друга, объединились и сотрудничали, отстаивая свои права. А государство выполняет роль регулятора и арбитра в спорах всех этих групп, смягчая противоречия и наводя гармонию.

Собственно говоря, это попытка «возвращения к истокам», как правильно заметил Честертон в своем «Возвращении Дон-Кихота»: требования английских профсоюзов есть не что иное как слегка подкрашенные уставы средневековых цехов. Но беда-то вся в том, что в истории не бывает пути назад. Средневековый цех мог себе позволить искусственно подавлять внутреннюю конкуренцию и назначать стабильные цены, ибо кроме него никто в округе нужный товар на рынок не поставлял, а за семь верст киселя хлебать – еще дороже обойдется. Современный же профсоюз своими социальными требованиями снижает конкурентоспособность товара на рынке, что давно уже мировой. Оглянуться не успеешь – ушли заказы, склады завалены, хозяин производство переводит в Китай.

В средневековье мастер с достаточной вероятностью предполагал, что его ремесло и сына, и внука еще прокормит, а нынче – бери работу, какую дают: сегодня швец, завтра жнец, послезавтра на дуде игрец. Определенный жизненный уровень сохранить при этом возможно, но вот принадлежность к определенной корпорации – уже проблематично. Тем более, что средневековый цех налоги платил «в плипорцию», дотаций ниоткуда не получал, пополнение общей кассы напрямую зависело от результатов работы каждого, и каждый был заинтересован в том, чтобы она не опустела. А в современном государстве финансирование организовано как советское снабжение: сперва всю еду в Москву вагонами привезут, потом обратно развозят сумками: кто смел – тот два съел!

Результаты общеизвестны: «корпоративное государство» оказывается государством лоббистов, успешность которых никак не коррелирует с реальной значимостью представляемой ими группы. Ярчайший пример: индейские пляски вокруг гомосексуалов, в то время как в обществе, видит Бог, есть проблемы куда более серьезные.

Как бы корпоративное (на самом деле чисто лоббистское) государство бывает реально демократическим, но это – вырождение демократии, бывшей изначально союзом производителей, отстаивающих свое право на труд и его результаты, и ставшей насосом для перекачивания средств от труженика к бездельнику.

Теперь народ предпочитает либо на выборы не ходить, либо голосовать за лобби, выколачивающее привилегии лично для тебя. Бывает оно и диктатурой, в которой все решает «схватка бульдогов под ковром» – вроде позднего СССР. В любом случае реальная власть остается в руках все тех же бюрократов (как возвестила нам в свое время недооцененная теория конвергенции).

Профессия лоббиста своей особой квалификации требует, не говоря уже о времени и силах, тому, кто дело делает, естественно, этого не поднять. Значит, наиболее успешными лоббистами должны быть, по логике вещей, лодыри и паразиты, что в реальности мы и наблюдаем. И посему государственное регулирование все больше сводится к дележке шкуры неубитого медведя, вопреки мудрому замечанию тов. Энгельса: «Имущество должно быть создано трудом, прежде чем его можно будет отнять грабежом». Жизнь не по средствам, нерасчетливый популизм, неудержимый рост числа потомственных бездельников, маниловские проекты типа советского ВПК или европейской погони за углекислым газом… Бюрократы ведь без обратной связи правят, единственный желательный для них результат – открытие и расширение, по поводу и без повода, новых канцелярий, их в любую минуту куда угодно может занести.

Итак, невзирая на все усилия праведников, корпоративное государство как таковое основной проблемы не решает, зато дополнительные – создает. Постигнуть это они не в силах, и потому начинают во множестве порождать различные конспирологические теории: мол, коварный Некто, обозначаемый по вкусу, от сионских мудрецов и до английской королевы включительно, за кулисами сидит и коварно за веревочки дергает. Раз дернет – тут вам и экономический кризис, другой дернет – землетрясение с цунами пополам. Причем, нарушением правил будет спросить не то что, как они это делают, а хотя бы – зачем им это нужно?

Есть, кстати, одна хитрая разновидность подобных теорий, что позволяет намерения совсем за скобки вынести: злодеи, мол, возможно, и сами собственной вредности не осознают, а вот – не могут не вредить, такой уж им предел положен. Сидит, скажем, какой-нибудь Степан Парамонович Калашников у себя за прилавкою, шелковы товары раскладывает, ласковой речью гостей заманивает, а не знает того, не ведает, что самим существованием своим препятствует всеобщему счастью и раю на земле.

Умом все это не понять и логикою не измерить, не сметь вопросы задавать – в такое можно только верить… или нет. Можно, впрочем, еще попытаться выяснить, почему этот дикий бред находит столь живой отклик у такого количества хомо как бы сапиенсов, и поможет нам в этом… ну, конечно же, наш старый друг Рене Жирар. Что держит сообщество, что не дает ему развалиться? Вера и праздники, нравы и обычаи, иерархия и правосудие… ну, а если все это утрачено? Как восстановить, как обрести его вновь? Только отмотать фильм обратно – к началу всех начал, к ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЮ, к объединению против того, кто оказался в данный момент слабее других.

Все идиотские теории про тайные заговоры и мировую закулису – не что иное как попытки «рационализации», сиречь логического объяснения психологической потребности, непонятной для того, кто ее испытывает. Не замечает он неправдоподобности «причин», поскольку, на самом деле, не причину ищет, а ЖЕРТВУ. И потому на любом крутом повороте истории (кризис, война или даже стихийное бедствие) грозит корпоративному государству опрокидывание в ТОТАЛИТАРИЗМ…

И вот уже опять с проблемы терминологией … Изобретателем термина был, похоже, Муссолини, сегодняшняя левая его использует вместо «редиска», а если точнее – «все, что не демократия». Но я – заранее предупреждаю – намерена использовать его только и исключительно в значении, которое придала ему Ханна Арендт. Для этого значения итальянский случай скорее нетипичный и уж вовсе не подходит какой-нибудь бедуинский клан, где демократией и не пахнет. Даже самая свирепая диктатура – далеко не всегда тоталитарная, и различить их совсем не трудно: при обычной диктатуре по мере ослабления сопротивления террор спадает, а при тоталитарной – наоборот.

Возьмем для примера чилийский случай – потому что мировые СМИ подробно разбирали его и он известен лучше, чем другие. Всеми доступными методами беспощадно уничтожаются те, кто, по мнению диктатора и его окружения, является политическим противником диктатуры. Не обходится, разумеется, без ошибок, страдают и невинные, но в общем числе пострадавших процент их невелик, поскольку в их уничтожении нет у диктатора интереса. Соответственно, ему и в голову не приходит, спускать разнарядку, сколько именно индивидов в каждом населенном пункте в асфальт закатать, работа идет на результат: подавить сопротивление. Как только он достигнут, объявляется отбой.

Тоталитарные же диктатуры устроены совсем иначе.

Непосредственно после Гражданской войны, когда в России еще оставались и бывшие белые, и просто недовольные новой властью (вспомните – «союз меча и орала» удалось товарищу Бендеру сколотить без особого труда!), большевики объявляют НЭП, расширяют экономические права граждан, а вышедшие в двадцатых годах «Роковые яйца» и «Собачье сердце» определенно свидетельствуют и о наличии некоторых прав политических. По мере укрепления своей позиции – начинают давить сперва нэпмана, потом крестьянина… ну ладно, этих они могли считать, если не актуальными, то хотя бы потенциальными врагами, но… Позиция становится все более прочной, и «под раздачу» попадают несомненно лояльные инженеры, потом партийные кадры и чекисты, которых уж ни сном, ни духом невозможно заподозрить ни в какой оппозиционности.

В Германии – та же картина. Реальных противников – социал-демократов, коммунистов, католиков – подавить удалось очень быстро. За евреев взялись не сразу, антисемитизм нарастал по мере упрочения власти нацистов, и в этом случае тоже попавшие «под раздачу» не представляли никакой опасности. Мало того, что немецкие евреи были (судя по Первой мировой войне) горячими германскими патриотами, они и с нацизмом склонны были не бороться, а сосуществовать, кто не верит – пусть проверит. Не случайно на знаменитом Франкфуртском процессе бывшие эсэсовцы с полным правом заявляли бывшим зэкам: «А вы-то сами-то что бы на нашем месте?..». Возможно, это не было справедливым в отношении конкретных лиц (так ведь и немцы не все «такими» были!), но статистически бесспорно соответствовало действительности.

И уж вовсе зря пытается Гётц Али убедить нас, что соблазнились, дескать, нацисты еврейскими денежками, а то им, бедным, не на что было вести войну. Обладатели реальных денег, типа там Ротшильдов или Ратенау, не в чулке их держали. Были у них банки, были предприятия, каковые нацисты, естественно, аризовали (по-русски говоря, скоммуниздили), были вклады в швейцарских банках, до которых без хозяев все одно не дотянешься – дополнительное отлавливание ограбленных никаких дополнительных доходов не сулило. Тем более, при всем рациональном использовании трупов, не окупались расходы на изничтожение какого-нибудь сапожника Рабиновича с семью детьми, у которого всю жизнь была в одном кармане вошь на аркане, в другом – блоха на веревочке. А ведь кроме прямых затрат учесть надо еще и косвенные убытки: три деревни, два села, что за неимением другого сапожника год босиком ходили, энтузиазм Героя Советского Союза Йона Дегена, по-стахановски уничтожавшего немецкие танки, атомную бомбу, что физики из немецких университетов для Америки изготовили...

Все эти несообразности становятся понятными, если вспомнить, что диктатура Пиночета есть не что иное как вялотекущая гражданская война, а войну ведут – для победы и до победы. Большевизм или нацизм – не война (хоть и вели эти режимы внешние войны), а жертвоприношение, и цель его – чудо восстановления распадающегося сообщества. Вспомним – веками и тысячелетиями воспроизводили люди этот механизм, не понимая причины его действенности, но он действовал, он восстанавливал, он спасал. Неважно, совершал ли на самом деле обреченный все те преступления, в которых обвиняли его, и даже если заведомо не совершал (например, был животным!), все равно – смерть его оборачивалась для прочих жизнью.

Именно так объясняет свое сотрудничество с нацистами интеллектуал и гуманист Эрнст Янинг, герой известного фильма Стенли Крамера «Нюрнбергский процесс». Он достаточно образован и умен, чтобы распознать в агитации Гитлера "древнюю легенду о жертвенном агнце", но не сомневается в ее действенности. Пусть несколько политических экстремистов потеряют свои права, пусть несколько национальных меньшинств потеряют свои права, зато вернется порядок и спасется все общество. Увы (к чести его, герой признает это открыто), он просчитался. Лучше не стало, порядок не вернулся, и, кстати сказать, ему еще повезло, что «Тысячелетний Райх» за 12 лет окочурился, если б ему история отпустила больше времени, общество развалилось бы полностью, как на наших глазах произошло в России. Жертвенный механизм, на который так надеялись праведники, НЕ СРАБОТАЛ. Современный тоталитаризм не просто ужасен, кровожаден и отвратителен – прежде всего, он БЕСПЛОДЕН. А почему?

А потому что жираровский механизм работает только в обозримом сообществе, где все друг друга знают и постоянно друг с другом взаимодействуют. Тоталитарные же идеологи не понимают этого, они верят только, что кровь жертвы обязана совершить чудо, а если не совершается, значит – мало пролили. И за дворянами следуют священники, за ними крестьяне, за крестьянами инженеры, за инженерами поляки, за поляками генералы, за генералами чекисты, за чекистами евреи… не важно, по какому признаку отбирать, главное – чтобы не прекращались убийства. Неизбежный результат: всеобщий страх, разобщенность, подозрительность, т.е. ровно противоположный желаемому. Самый неподдельный экстаз любви к фюреру не заменит элементарную любовь к ближнему, которой и до того-то было не густо, а тут и вовсе сошла на нет. Плечом к плечу прошагать на параде – не то же самое, что вместе пуд соли съесть. Эрзац, обман и самообман.

Там, где при любом раскладе бюрократия правит бал, вполне объяснимо пессимистическое резюме Марка Фрейдкина (из ну очень вольного перевода Жоржа Брассенса):

Так ведется с давних времен

у народов всех и племен:

нам мешая жить по-людски

миром правят мудаки.

 

Да, их можно трона лишить –

свергнуть или, скажем, пришить,

но всегда на троне эдак ли, так

вновь окажется мудак.

Глава III. Конфликт поколений.

Вранье -

Ваше вечное усердие!

Вранье -

Безупречное житье!

Гнилье -

Ваше сердце и предсердие!

Наследство - к черту!

Все, что ваше - не мое!

В. Высоцкий

Изголодавшийся человек жевать способен глину, гармошки и сапоги, вот также и праведник, лишенный общины – необыкновенно изобретателен в создании всяческих суррогатов. Как грибы после дождя из-под земли выскакивают клубы футбольных фанатов, дружины бешеных мотоциклистов, отряды борцов за чистоту расы, за права гомосексуальных семей и за право воров безнаказанно бить полицейских. Большинство этих новообразований очень агрессивны (вспомнить хоть "защитников природы", так и норовящих поезд с радиоактивными отходами под откос столкнуть), и это закономерно. Во-первых, возникающее сообщество должно, прежде всего, определиться с вопросом свой\чужой, а во-вторых, подобные тусовки особо притягательны аккурат в том возрасте, который на иврите именуется «типешэсре», что в переводе означает «дурнадцать».

Но при всей своей шумности все они маргинальны и очень недолговечны. Кто нынче помнит коллективные радения хиппи с наркотиками и оргиями, где ни попадя? Только не надо, не надо мне рассказывать про влияние, которое идеология хиппи оказала на общество в целом, потому что идеология, как мы убедились выше, мало что меняет. Идеология есть, а общины нет. Даже если некое сообщество не распадется с выходом его адептов из возраста тестостеронового бунтарства, со временем оно просто вымрет от старости, ибо потомство (поскольку таковое имеется) вовсе не считает себя призванным продолжать дело предков, а за одно поколение культуры не построишь.

Пресловутая «проблема отцов и детей» коренится все в том же отсутствии мелкого сообщества, носителя традиций. Возрастной всплеск энергии нуждается в определенных рамках и формах выражения, подобно тому как в формах для отливки нуждается расплавленная сталь. Если формы эти дефектны и слабы, сталь разольется, из полезного полуфабриката превращаясь в смертоносную лаву. Дошкольникам можно еще рассказывать про Деда Мороза, но подростка уже не обманешь, он с ходу просекает, во что на самом деле верят или не верят родители. Гневное отторжение ценностей «взрослого» мира не тем вовсе вызвано, что так уж они плохи (в этом дитятко по молодости лет пока еще не может разобраться), а тем, что взрослые сами не верят в них. Лицемерие – прикрытие для цинизма, а цинизм в определенном возрасте психологически неприемлем.

И начинается сказка про белого бычка: каждое поколение с шумом и руганием великим клепает на коленке собственную идеологию, жаргон и символ веры. По достижении совершеннолетия с грустью убеждается, что все эти финтифлюшки с выживанием несовместимы. Разумеется, и в традиционных обществах не остаются люди всю жизнь подростками, но есть общепринятые модели поведения для любого возраста. В тридцать лет ведет себя человек не как в шестнадцать, и знает, что это хорошо. Там же, где традиция исчезла, ничего, кроме грехов молодости, у человека нет за душой, и поневоле отказавшись от них, он прячет глаза и существует «применительно к подлости», отчего подрастающие сыновья незамедлительно преисполняются гневного презрения, и… На хвосте мочало – заводи сначала.

Не в том проблема, что подростковая идеология временами абсурдна и всегда утопична. Всякий, кто хоть раз открывал, например, Евангелие, свободно может убедиться, что моральные требования Нагорной проповеди исполнимы не более, чем призывы прекратить выдыхание СО2, но возникшее вокруг нее сообщество оказалось вполне жизнеспособным, а идеологию со временем подкорректировали. Почему же удалось христианам то, что не удается "детям-цветам"? Вы будете смеяться, но главное препятствие на пути создания нового сообщества называется "гуманизм". Нет, не в том смысле, в каком употребляют это слово нынче – как синоним "человеколюбия" – а в смысле высоком и философском.

От века известен человеку один-единственный серьезный авторитет превыше собственной персоны, а именно – сверхъестественная личность, враг, перековавшийся в спасителя в процессе жертвоприношения. Не важно, представляет ли его человек в виде бородатого деда на облаке, многорукого плясуна или духа бестелесного – завещанные им правила поведения и система ценностей подлежат непременно передаче потомству, чтоб тому в хаос не обрушиться, жить и не умереть, и если в это без дураков верят родители, верить будут и дети. Разумеется, потомки не будут фотокопией предков, напротив, в каждом поколении традиция будет незаметно меняться, приспосабливаясь к нуждам практики и избавляясь от подросткового ригоризма. Ведь в будущих поколениях не из одних праведников сообществу состоять, не зря говорил Бен Гурион, что "нормой" наше государство станет не раньше, чем заведутся в нем свои воры и проститутки.

Когда же религия ассоциируется в лучшем случае с сентиментально-фольклорными воспоминаниями детства, а по сути "человек есть мера всех вещей", то право и обязанность всякого индивида – делать непременно личный выбор, что в 90 случаях из 100 означает на практике – с энтузиазмом подхватывать мантры последней моды и в каждом новом поколении оттаптываться на тех же граблях. Так замыкается порочный круг: традиционные религии умирают вместе с сообществами-носителями, а новое сообщество без религиозной раскрутки не завести.

Проблем, существующих на уровне общества, на уровне государства не решить, и никакие традиционные средства не сработают там, где исчезла главная несущая конструкция – небольшая община. Солидарность быстро вырождается в лоббирование, а жертвоприношение – в самоубийство. Разрыв связи между поколениями блокирует развитие и замыкает в круг «вечного возвращения». Есть ли из него выход?

Часть III

Надежда

Кто снесет этот камень на гору

И там разобьет его на части,

Тот вернет свою молодость

И начнет жить сначала.

А. Гайдар

Глава I. О производительных силах и производственных отношениях

…Врет, что он там шеф над автоматною

Электронно-счетною машиною.

Дескать, он прикажет ей, помножь-ка мне

Двадцать пять на девять с одной сотою,

И сидит потом, болтает ножками,

Сам сачкует, а она работает.

А. Галич

Во времена моего детства научно-технический прогресс рассматривался исключительно как источник завтрашнего благоденствия: изобилия, в результате которого все человечество незамедлительно возлюбит друг друга, бо делить станет нечего, и немеряного досуга, который каждый сможет посвятить развитию собственной гармонической личности (что бы сие ни означало!). По нынешним временам в нем усматривают скорее угрозу, поскольку оружие становится все более смертоносным, а ресурсы все более ограниченными. На самом деле, конечно, неверно ни то, и ни другое, но влияние производительных сил и производственных отношений на структуру общества все-таки не выдумка Маркса, оно реально существует и имеет прямое отношение к нашей теме.

Знакомый житель Тель-Авива женился на москвичке, которая, соответственно, к нему и переехала жить, а работать… работать продолжает в Москве, ибо переводчица она по профессии, и никого это сегодня не удивляет, и проблем с зарплатой тоже не создает. Другой знакомый проживает и вовсе в Кирият-Шмоне, а супруга его, мать двоих детей, диссертацию пишет в каком-то, бишь, канадском что ли, университете… так вот и пишет, не отходя от бомбоубежища. Уходят в прошлое раскинувшиеся на гектар мебельные салоны: забежал в лавочку, заказал под свои размеры по образцу, обивку подобрал и – сиди себе дома, жди, когда принесут, соберут и поставят. Да и подержанную мебель нет больше необходимости по городу возить: хозяин фото в интернет вывесил, потенциальный покупатель там отыскал, приехал, заплатил и забрал. Без посредников. Закрываются типографии, падает спрос на бумагу, скоро, видимо, придет очередь больших библиотек… Недалек тот день, когда эта горькая участь постигнет и универмаги, и не только из-за бурно развивающегося интернетного "посылторга", но, прежде всего, потому что автоматизация производства растет, компьютеры и программы совершенствуются и дешевеют, а сырье и энергия, наоборот тому, дорожают. Не сегодня-завтра место "модных коллекций", по выходе из моды сдаваемых тоннами в утильсырье, займет индпошив по образцам из модных журналов с компьютерным обмериванием клиента в лавочке на углу и передачей данных прямо на автоматическую фабрику, на которой вместо трехсот непрерывно тарахтящих швей-мотористок три наладчика курят в уголке.

Нет-нет, количество рабочих мест при этом не сократится, просто это будут другие места, а главное – в другом месте. Не сотня продавцов в битком набитом товарами зале, а сотни мелких модельно-компьютерных мастерских в разных районах города. Не мощная национальная библиотека, где сотни служащих книги с этажа на этаж таскают, а сотни мелких "издательств", кодирующих и форматирующих книжки, готовые по первому зову высылать их с Аляски на экватор и обратно.

Моя родная контора располагается на 24 этаже офисного небоскреба. Большинство дел – в компьютере, но есть еще старые «спящие» дела, с которыми нет смысла возиться, да и в новых немало документов только на бумаге, особенно старый материал. И потому народ к нам приходит, выяснять нужные отношения. Таких контор у нас в здании – немеряно, несчитано, и работает в нем масса людей. Естественно, есть в нем кафе и буфеты, и подземная стоянка, и магазины, и в округе три супермаркета.

Но представьте себе на минутку, что весь наш материал окажется в памяти компьютерной сети. Понятно, что все операции, совершаемые сейчас на работе, я дома с тем же успехом произведу, все справки, что им нужна справка, от всех клиентов получу по факсу или электронной почте, и тем же путем отправлю им официальный ответ. В крайнем случае – перешлю заказным письмом. Так кому тогда нужен этот ваш небоскреб, чтоб его красить, чистить и обиходить, охлаждать и обогревать да еще чай да сахар нам выставлять за счет конторы? Зачем подземная стоянка, если ехать-то некуда? И всякие магазины, забегаловки да супермаркеты вблизи от дома тоже куда удобней будет мне посещать. А высвободившаяся рабочая сила, естественно, по компьютерной линии обслуживать меня станет, тоже из собственных хором… разве что железку отремонтировать или заменить… ну так разъездных ремонтников требуется не так уж много.

Иными словами, рабочее место ощутимо перемещается если и не прямо в дом, то к дому ближе. А это значит, что рассосутся безликие спальные районы, где жители знакомы друг с другом разве что на уровне "здрассьте". Значит, что дети не просто куда больше времени проводить будут с родителями, но будет это время РАБОЧИМ. Помните, у Некрасова:

«Довольно, Ванюша! гулял ты немало,
 Пора за работу, родной!»
Но даже и труд обернется сначала
К Ванюше нарядной своей стороной:
Он видит, как поле отец удобряет,
Как в рыхлую землю бросает зерно,
Как поле потом зеленеть начинает,
Как колос растет, наливает зерно.
Готовую жатву подрежут серпами,
В снопы перевяжут, на ригу свезут,
Просушат, колотят-колотят цепами,
На мельнице смелют и хлеб испекут.
Отведает свежего хлебца ребенок
И в поле охотней бежит за отцом.
Навьют ли сенца: «Полезай, постреленок!»
Ванюша в деревню въезжает царем... 

Призадумайтесь-ка над этим, не упустив из виду, сколь успешно современная школа приучает воспитуемых к безделью и разгильдяйству…

Это означает мощный стимул ко всяческому благоустройству окружающей среды и налаживанию связей с прочими ее обитателями, означает, что преобладающими становятся отношения между продавцом и покупателем как в маленькой лавочке в квартале, а не как с кассиром в громадном супермаркете: клиента знают, любят, всячески ублажают, чтоб ему нравилось, чтобы и завтра не обошел. И уж, коль скоро вся жизнь каждого проходит практически на виду у всех, не обойдется без сплетен на завалинке, сиречь социального контроля.

Современное научно-техническое развитие дает нам шанс вернуться к общине, в которой жили наши предки в местечке, деревне или городском квартале, но… не позабудем, что в истории не бывает пути назад. Не всякий шанс используется и реализуется не каждая возможность. Легко ли будет соседям сговориться о благоустройстве улицы, когда на это деньги нужны, а налоги с них берет бюрократия и утаскивает неизвестно куда? Сумеют ли противостоять влиянию школы родители, которые, даже собираясь всей семьей за столом, не друг на друга привыкли смотреть, а в телевизор? Тем более, если перед глазами детей пример везунчиков, на пособие живущих яко птицы небесные? Одних технико-экономических предпосылок мало, нужна еще и культурная предрасположенность к их использованию. Есть ли в современном обществе «такая партия»?

Представьте, да – она есть. Единственная культурная модель, способная извлечь пользу из «революции информатики» - магистрального направления развития современного мира – влачит на задворках западного общества маргинальное существование, но ни в нем и ни в каком другом никогда не умирала. Самое типичное ее проявление называется «секта».

Глава II. Хорошо забытое старое

Истории потребен сгусток воль,

Партийные программы безразличны.

М. Волошин

Понимаю, что с этим словом ассоциируется немало отрицательных явлений, и не то чтобы вовсе зря. Действительно, секты бывают изуверские (спасибо Жирару, теперь мы знаем, почему!), бывают, что называется, "тоталитарные" – попросту говоря, обожествляющие Вождя и Учителя, исполняющие без возражений любое требование и с благоговением взирающие на каждый его чих. Но и того не упустим из виду, что эти обвинения справедливы далеко не всегда. Самые нелепые слухи о сектантах с готовностью подхватывают и распространяют соседи, которым крайне неприятен и подозрителен их образ жизни. Они – не такие как все, и это не случайно. Сектанты умышленно сводят все контакты с окружающим миром к необходимому минимуму, потому что живут под известным лозунгом первохристиан: «Спасайтесь от этого развратного поколения!». Все историки в один голос говорят, что гонения на христиан в Римской империи большей частью не начальством инициировались (ему других забот хватало), но именно толпой, разгневанной заносчивой замкнутостью самозваных обладателей «высшей истины».

Не важно, какому Богу они молятся, а важно, что реально молятся Богу. Не важно, независимы ли они, или сохраняют связи с какой-то из мировых религий, например, "неокатехуменат" католиков или индийские побрякушки кришнаитов, хабадники, чью иудейскую ортодоксальность никто не ставит под сомнение, или активно миссионерствующие в Европе агрессивные исламисты. Всех их объединяет воинствующая праведность в первом поколении и стремление сохранить общину в поколениях последующих, многих или немногих – как уж повезет. Хорошая семья среди них престижнее удачной карьеры, пособия они получают чаще, чем платят налоги (работают, но "по-черному" и свою кассу держат), имеют свою систему образования, в дополнение к государственной или вместо нее.

Не бюрократическим структурам и не политическим партиям, а одному (может быть, еще даже и не возникшему) из этих маргинальных сообществ предстоит определять будущее Европы. Какому – угадать сейчас невозможно, да и не нужно. Можно только назвать две необходимых характеристики будущего победителя:

Умение встроиться в технико-экономическую систему окружающего мира, грамотно использовать все ее возможности, в первую очередь те, которых «большая экономика» в силу тотальной забюрократизированности использовать не может. Зато удачливым лоббистам, выколачивающим из государства пособия или даже существующим на частные пожертвования, не светит ничего. Им суждено погибнуть вместе со структурами, на которых они паразитируют. Решительное отвержение культуры, обычаев и системы ценностей окружающего мира. Несколько поколений спустя наследие может быть открыто вновь, усвоено и переработано (как с античностью поступило христианство), но на первом этапе – бескомпромиссное противопоставление своего образа жизни образу смерти гибнущей цивилизации. Причем, совершенно все равно, вырастет ли новая идеология из переработанной родной традиции (как талмудический иудаизм) или из импортной (как христианство). Не в теологии вопрос, вопрос в повседневности.

Но это будет уже другая культура и другая история. Страна, народ, империя или цивилизация, оставшиеся без опоры на сплоченную малую общину, обречены подобно старому дубу в поместье Таггартов:

Дуб рос на этом месте уже несколько столетий, и Эдди думал, что он будет стоять здесь вечно. Глубоко вросшие в землю корни сжимали холм мертвой хваткой, и Эдди казалось, что если великан схватит дуб за верхушку и дернет что есть силы, то не сможет вырвать его с корнем, а лишь сорвет с места холм, а с ним и всю землю, и она повиснет на корнях дерева, словно шарик на веревочке. Стоя у этого дуба, он чувствовал себя в полной безопасности; в его представлении это было что-то неизменное, чему ничто не грозило. Дуб был для него величайшим символом силы.

Однажды ночью в дуб ударила молния. Эдди увидел его на следующее утро.

Дуб лежал на земле расколотый пополам, и при виде его изуродованного ствола

Эдди показалось, что он смотрит на вход в огромный темный тоннель.

Сердцевина дуба давно сгнила, превратившись в мелкую серую труху, которая разлеталась при малейшем дуновении ветра. Живительная сила покинула тело дерева, и то, что от него осталось, само по себе существовать уже не могло.

Спустя много лет Эдди узнал, что детей нужно всячески оберегать от потрясений, что они должны как можно позже узнать, что такое смерть, боль и страх. Но его душу обожгло нечто другое: он пережил свое первое потрясение, когда стоял неподвижно, глядя на черную дыру, зиявшую в стволе сваленного молнией дерева. Это был страшный обман, еще более ужасный оттого, что Эдди не мог понять, в чем он заключался. Он знал, что обманули не его и не его веру, а что-то другое, но не понимал, что именно.

(Айн Рэнд «Атлант расправил плечи»)

Судьба аборигенов может, разумеется, варьироваться: истребление, изгнание, ассимиляция… но в любом случае иной, отличной от «коренного населения» будет судьба евреев.

Не то чтобы всегда и непременно – хуже, где-то как-то, местами и временами, даже и лучше может оказаться (чем черт не шутит, когда бог спит!), но очень важно своевременно понять и усвоить: мы не «как все», у нас свои проблемы, свои возможности, свои опасности, с которыми никогда не столкнутся другие. Никто никогда не освобождал нас от роли «козлов отпущения» при любом кризисе, а кризис нынче на Западе – врагу не пожелаешь. Даже если какие-то тамошние силы захотят на каком-то этапе взять нас в союзники, мы можем оказаться полезны им только в качестве евреев, а не в качестве «общечеловеков».

Главная беда современной ассимилированной публики – склонность повторять непоправимую ошибку того самого дурачка из детской сказки, что плакал на свадьбе и плясал на похоронах. Себя лично каждый из них склонен считать «как все», народ же свой – ну очень уникальным, тогда как на самом деле как раз наоборот. Не важно, насколько каждый из нас впитал культуру аборигенов, а важно, что аборигенам-то это по барабану, не свои мы им, и своими не станем никогда. Не важно, насколько каждый из нас осознает свою принадлежность к еврейскому народу, а важно, что не может он в конечном итоге не разделить его судьбу. И пожалуйста, не надо, не надо с пафосом восклицать: «Евреи ответственны друг за друга!», - потому что друг за друга точно также ответственны и русские, и немцы, и папуасы.

Есть отношения между людьми, а есть – и между народами, что не одно и то же. Ну, лучше поэта не скажешь:

А до войны вот этот склон Немецкий парень брал с тобою! Он падал вниз, но был спасен, А вот сейчас, быть может, он Свой автомат готовит к бою. …Ты снова здесь, ты собран весь, Ты ждешь заветного сигнала. А парень тот, он тоже здесь. Среди стрелков из "Эдельвейс". Их надо сбросить с перевала! В. Высоцкий

На уровне межличностных отношений у меня прекрасная, многолетняя дружба с католической монахиней из Германии, на уровне духовного родства – ближе нет, чем Сент-Экзюпери, да только не с ними делить мне судьбу, а с безголовым профессором политкорректных наук из арабофинансируемого университета. При всем желании нееврейские друзья не смогут нам помочь, ибо выживание всякого народа – дело рук самих утопающих.

Во времена проклятого апартеида собрали как-то южноафриканские власти съезд бушменов из разных племен. Те оказались, в итоге, очень довольны результатами, а когда одного из них спросили, что именно ему так понравилось, он ответил: «Мы обнаружили, что все мы – бушмены». И кто бы когда бы нас-то собрал, чтобы наконец-то обнаружили мы, что все мы – евреи?

___
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #12(159) декабрь 2012 — berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=159
Адрес оригиначальной публикации — berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer12/Grajfer1.php