Машинные столкновения встречаются во многих произведениях Платонова, но центральным текстом, где соответствующая драма предельно детализована является «Технический роман».
Главный герой романа Семен Душин — коммунист, энтузиаст, обделенный, однако, изобретательским талантом. Он являет собой амбивалентный машинный тип персонажей Платонова. В этом плане его можно сопоставить с различными героями «Чевенгура» — «старым мастером», Копенкиным, но особенно близок он Александру Дванову. Однако Душин не идеальный тип платоновских романов и не выразитель авторской позиции. Хотя в «Родине электричества», опубликованном в 1939 г. фрагменте «Технического романа», переделанного Платоновым в рассказ, именно от его лица ведется повествование. Душин скорее мотор всего повествования — чистая воля к изменению наличного состояния мира. Его главное качество — неприятие каких-либо компромиссов, убежденность в справедливости и необходимости революции и строительства жизни на коммунистических началах. Итак «убежденный коммунист» — первый неотмысливаемый рабочий элемент платоновской синтетической машины, нуждающийся, вместе с тем, для ее успешного функционирования, еще в нескольких деталях.
По ходу романа Душин решает посвятить свою жизнь избавлению людей от многовековых страданий и рутинного труда, превратившего старуху, которая случайно ему встретилась, в минерал [1]. Однако пафосному заявлению Душина о «смерти Бога» на постреволюционных российских просторах Платонов противопоставляет другой голос — мировоззрение самой этой старухи, на которую почему-то эта весть должного впечатления не произвела [2]. «Разум», который Душин противопоставил «природе» и «богу», старушка обожествлять отказывается, замечая, что новый бог ей не нужен, потому что и «старый» был для народа лишь условием элементарного выживания, т. е. некоторым символическим шифтером, обеспечивающим коммуникацию надежд и ожиданий, с одной стороны, и суровой реальности, с другой. Но делал он это ненадежно и непостоянно [3].
Уже отсюда видна недостаточность позиции утописта-машиниста Душина, одержимого идеей электрификации и машинизации хозяйства, которые должны как бы автоматически решить проблемы голода и труда. Но надо заметить, что внутри образа Семена Душина эти аспекты машинной фанатичности и одержимости смягчены, в сравнении, например, с аналогичными качествами персонажа ранней серии рассказов Платонова о Елпидифоре Баклажанове, этом авантюрном покорителе природы à la Николай Федоров. Душин уже противопоставляет голому использованию природы заботу о земле. Хотя другой центральный персонаж «Технического романа» Дмитрий Щеглов критикует Душина именно за попытку тотального подчинения и неизбежного уничтожения мира, игнорирования темы смертности человека и сведение понимания машины к автомату, т. е. к упрощенной, подражательной модели машины.
Платонов уравновешивает фигуру энтузиастичного, но в конечном счете «удушающего» Душина фигурой более «воздушного» Щеглова, опирающегося на интуицию и способного не только к производству «голых» идей, но и к изобретению технических машин. Этот образ не противопоставлен Душину, а скорее дополняет его. В результате оба эти персонажа функционируют в романе подобно традиционным платоновским парам [4]. Его герои взаимодополнительны в отношении своих односторонних способностей. Например «голый ум» («порожняя голова») дополняется способностью к беспамятному и бесцельному умению («умелые руки») и спонтанному изобретательству. В свою очередь и голый ум, и чистое изобретательство ущербны в своей неспособности приложить результаты к нуждам общественного хозяйства. Отсюда роль третьей силы — организационной социальной машины. Такова в «Техническом романе» инстанция советской власти в лице реального наркома Кржижановского и еще одного любопытного персонажа — преданного делу революции партийного работника Чуняева [5].
Характерно, что в «Техническом романе» (как и, например, в «Ювенильном море») проблему несамодостаточности героев Платонову удалось решить в рамках выстраиваемой синтетической машины, но в других — как ранних, так и зрелых произведениях 1920-1930-х гг. — она так и не нашла своего разрешения, обернувшись антиутопическими обертонами («Чевенгур», «Котлован», «Город Градов», «Епифанские шлюзы»). Это обстоятельство ставит под сомнение гипотезу о разочаровании зрелого Платонова в машинных утопиях и проекте социализма в целом [6].
Изъян Душина состоит в том, что внутри собственного машинного мифа он сам невольно автоматизировался. Благая цель, отложенная в далекое будущее, стерла для него ценность настоящего. И хотя мотивы его поступков отнюдь не индивидуалистичны, а напротив, обусловлены желанием устранить несправедливость и страдания в жизни угнетенных, в них обнаруживается существенный недостаток — отношение к реальному человеку и машине только как средствам достижения социальных целей, а не самой этой цели. Хотя, опять же, герой Платонова и сам мучается, отказывая себе в актуальном счастье. В образе Душина Платонов показывает, что подобная жизненная стратегия не дает будущему сбыться. Как мы уже отмечали, образ этот, как и большинство образов Платонова, не цельный, т. е. не выражает самостоятельную антропологическую и социальную модель существования, которая могла бы рассматриваться как некая эксклюзивная альтернатива существующему порядку вещей.
Реальными прототипами Душина можно считать А. Богданова и А. Гастева с их идеями тотальной машинной мобилизации и научной организации труда при характерном недоучете антропологического фактора. Хотя здесь требуются серьезные оговорки. Необходимо учитывать принципиальные различия между тем, как отношения человека и техники понималось представителями пролеткульта и комавангарда, и, например, теоретиками фордизма и тейлоризма. Даже такой фанатик экономной организации труда как А. Гастев уже к середине 1920-х начинает признавать человеческий фактор в производственном процессе. Так, в полемике 1925 г. с работниками ЛЕФа Гастев говорил о роли вдохновения в искусстве, а в статье того же года «Установка производства методом ЦИТа» писал: «Мы не против всей кинематики фордовского предприятия, выраженного в системе конвейеров, но мы так строим производственную кинематику, чтобы она создавала самую высокую ценность: — безостановочно развивающегося работника». Подобную эволюцию взглядов претерпел в 1920-е годы и сам Платонов.
Вернемся к героям «Технического романа». Щеглов трезв и реалистичен, даже отчасти скептичен. Он талантливый изобретатель, а не энергичный менеджер революции. Он не поддерживает понимание техники как господства над природой и полного преодоления ее законов, характерное для Душина:
— Митя! — сказал Душин. — Так жить нельзя: смотри, какой мрак кругом! Неужели нас похоронят в могилах бесследно? Ведь на свете живет Ленин!.. Давай строить электрическую станцию! Мы скоро организуем социализм и победим самую сущность материи!
Щеглов молчал: ему не нравилась гордость Душина, стремившегося к абсолютному техническому завоеванию всей вселенной; он не чувствовал в себе такой драгоценности, которая была бы дороже всего мира и была достойна господства.
Щеглов имел скромность в душе и человека ставил в общий многочисленный ряд случайностей природы, не стыдясь жить в таком положении; наоборот, эта скромность осознания позволяла ему думать над несущимися стихиями естественного вещества с максимальной тщательностью и усердием, не опасаясь за потерю своего достоинства. Он не верил, что в человеке космос осознал самого себя и уже разумно движется к своей цели: Щеглов считал это реакционным возрождением птолемеевского мировоззрения, которое обоготворяет человека и разоружает его перед страшной скрежещущей действительностью, не считающейся с утешительными комбинациями в человеческой голове. Поэтому Щеглов молчал.
— Не хочешь? — спросил Душин. — Ну ладно: я и без тебя обойдусь.
— Обходись! — ответил Щеглов.
— Так ты против электричества и коммунизма? Ты не веришь?
— Нет, я не против... Ты скажи мне, по твоему проекту — сколько нужно меди на провода?
— Хорошо, я скажу: около миллиона тонн — на первую очередь!
— До свидания! — сказал Щеглов. — С такими проектами ты не победишь даже губернской тьмы, не только мрака вечности, как ты говоришь...
— Ты дурак и сволочь!
Щеглов близко и без волнения подошел к Душину.
— Семен, ты погляди, — он указал в ночь над пустыми пахотными угодьями. — Гляди, как тихо все и темно, под нами мертвый паровоз, в животе у людей переваривается необрушенное просо и даже не хватает силы от голода, чтоб нормально билось сердце — оно бьется реже... Ты понимаешь что-нибудь?
— Ну дальше!
— Дальше вот что... Когда у нас будет хотя бы одна тысяча тонн меди, то из нее надо сначала делать копейки, а не провода...
— Ты мелкий, несчастный человек! В тебе мещанский умишко — почему я с тобой был товарищем? — понять не могу!
По мосту гремела чья-то одинокая телега, лунная заря начинала светить на востоке. Щеглов молча вытерпел слова Душина и сказал ему:
— Если бы ты слушал не свой ум, а весь тот мир, который ты хочешь завоевать для чего-то, наверно — чтоб уничтожить его, если б ты стал простым, грустным, может быть, человеком, тогда бы ты даже телегу, какая едет сейчас на мосту, мог бы использовать для электричества (Цит. изд., с. 924-925).
Однако нужно обратить внимание на то, что Щеглов у Платонова обладает физическим изъяном: у него недееспособна рука. Значение этой ущербности двояко. Она одновременно символизирует неспособность Щеглова к осуществлению своих технических интуиций на практике, а с другой — неполноценность в сексуальном плане. Отношения к любви и сексу у Душина и Щеглова различаются сообразно с их отношением к технике и ее возможностям. Душин смотрит на любовь как на чисто механический и энергетический процесс растраты. Именно в силу неспособности выработать внутри себя адекватное отношение к женскому можно говорить о несамодостаточности мужских образов у Платонова в целом.
Встретив девушку «прекрасной красоты, с мысленным выражением счастья на легком лице», Душин относится к ней как к объекту удовлетворения нарциссического желания7. Любви между ними нет. Душин относится к возможности такой любви как к разрушению и контролирует затраченную на сексуальные отношения энергию, противопоставляя эту трату одиночеству, «свободному размышлению» и работе на освобождение человечества (Цит. изд., с. 897). Он надеется на будущие успехи медицины, благодаря которым стало бы возможно восстановливать растраченную в сексе энергию (Цит. изд., с. 910). Это делает понятным его выбор в качестве цели жизни лишенной всех половых признаков старухи — жертвы труда и насилия старого мира.
Щеглов влюбляется в ту же женщину — жену Душина Лидию. Он «не принимает в ней чисто животную природу» и ищет иного способа общения с женщиной, т. е. не как с бессознательным объектом природы и воображаемым мастурбаторным заместителем. Опору в этом поиске он видит в «чувстве и размышлении». Но телесный изъян, которым Платонов наделяет Щеглова не позволяет ему вступить с Лидией в сексуальные отношения, из-за чего тема любви в романе остается неразрешимой.
Сама Лидия Вежличева чувствует любовь Щеглова и готова ответить на нее, хотя, возможно, и из жалости. В любом случае до сексуального контакта дело у них не доходит, достаточной мотивации для этого Платонов еще здесь не видит, подчиняя сюжет чисто идейному соображению невозможности любви в условиях современных общественных отношений, в которых женское тело заражено насилием. Щеглову любовь обещана только в будущем поколении (в дочери Душина и Лидии). Она возможна, но как бы отсрочена поколением, которому еще только предстоит родиться.
Собственные представления Лидии Вежличевой о будущем лишены душинского оптимизма. Именно она озвучивает в романе основные сомнения в возможности решить проблему голода, бедности и труда путем электрификации всей страны: «Если электричество наступит, так я уж видала его — горит пузырь какой-то, а есть нечего и в голове вошки живут!» (Цит. изд., с. 927). Но и она отказывается от секса как от «бесполезной траты», уезжая учиться в Москву… на актрису (sic!). Проблематика любви и желания связывается здесь напрямую с артистической машиной как условием ее разрешения.
Проблема сексуальности проходит в «Техническом романе» вторым планом, резонируя с темой машин. Можно сказать, что механический секс относится у Платонова к полноценной любви так же, как машины жизни к машинам смерти, как подражательные технические машины к новым изобретениям и как идеологическая машина государства к машине литературной и утопической. Но «всеобщего синтеза» всех позиций Платонов здесь не дает, да это и не является задачей писателя-философа. Он же не политический демагог и не религиозный лидер. Его цели более аналитичны и состоят в показе всех возможностей, отработке всех возможных подходов к решению проблемы. По крайней мере, в связи с нашей темой Платонов полагает, что проблема любви и проблема техники находятся не просто в ассоциативной связи, а взаимно обусловливают друг друга, не решаясь по отдельности. Но могут ли они быть вообще решены — неясно.
Общая случайность существования, тайна человеческой жизни, да и тот удивительный шанс освобождения, который предоставляет, но не гарантирует революция, делали стихийного философа Щеглова одиноким и неуверенным. Они заставили его быть скромнее и не увлекаться планами господства над всем сущим и не-сущим, заканчивающимися, как правило, диктатурой истины, при которой добро и зло нейтрализуются, а человек погибает.
Отсюда проблема бесконечности мира и бессмысленности жизни раскрывающейся перед осознанием этой бесконечности. Следующая фраза Щеглова — это не отказ от решения нерешенной проблемы, а ее конкретизация: «Гора заслуживает удивления, но только песчинка от этой горы — изучения. В бесконечности прячется космос — это просто и понятно. Но космос в ничтожном явлении (хотя бы в Октябре) это чудо. И, изучив до конца один Октябрь, мы изучим всю историю человечества, прошлую и будущую. Вот в чем дело [8].»
Фигура помощника Душина «старшего электромеханика», хама, вора и авантюриста Ивана Жаренова составляет одновременно и часть машины платоновского произведения, и возможность ее тотального слома. В этом смысле его роль близка функциям Прошки Дванова и Пиюси из «Чевенгура». Это бесспорно оборачиваемый образ. Отчасти он дублирует наиболее реактивные качества Душина, отчасти выступает двойником Лидии Вежличевой. Он чистый разрушитель, но при этом столь же неэкономно, как Лидия, относится к собственному телу. Как представитель неорганизованного массового тела, обладающего лишь злопамятством и жестокостью по отношению ко всем выпадающим из этой массы, Жаренов не решает проблемы любви в романе. В отличие от Щеглова, Жаренов лишен какой-либо технической смекалки. Он неспособен даже подражательно, подобно Душину, использовать уже готовые механизмы в своей повседневной практике. Но Платонов видит долю истины и в этой фигуре — истину человеческой природы и оправдание наслаждения в любви, вступающей в противоречие с истинами труда, технического открытия и революции, олицетворяемыми другими героями «Технического романа». Платонов оставляет этому герою ресурс для возможного изменения в будущем, предполагая включение в синтетическую машину его позитивных элементов [9].
В концовке «Технического романа» Душин и Щеглов объединяются против скепсиса представителей «чистой» (университетской) науки и с поддержкой «партии и правительства» (того же прогрессивного советского чиновника Чуняева) уверенно движутся к «светлому будущему». Но, несмотря на редкий у Платонова happy end, уже в самой концовке романа все же появляется некоторая амбивалентность — скептичный Щеглов подвешивает перспективы реализации машинной утопии:
«В полное, сокрушительное покорение всемирного вещества Щеглов, как настоящий инженер, не верил, он чувствовал человека как незначительное существо среди обыкновенных событий природы, — он был для человека беспристрастным товарищем, желающим ему освобождения из царства всякой мнимости, даже от мнимости своего всемогущества.
Но где свобода? — Она лежит далеко в будущем — за горами труда, за новыми могилами мертвых». (Цит. изд., с. 936).
Но разочарования здесь нет, скорее, это важный для Платонова мотив жертвенного труда и неизбежной смерти отдельного человека.
Сомнение в чистой механизации поддерживается и в других романах Платонова, например, нечто подобное происходит с Захаром Павловичем из «Чевенгура», наблюдающим за голодным Прошкой Двановым: «Захар Павлович последил за ним глазами и отчего-то усомнился в драгоценности машин и изделий выше любого человека... Тот теплый туман и любовь к машинам, в котором покойно и надежно жил Захар Павлович, сейчас был разнесен чистым ветром, и перед Захаром Павловичем открылась беззащитная одинокая жизнь людей, живших годами, без всякого обмана себя верой в помощь машин» [10]. Здесь можно повторить тезис о несамодостаточности, некатегоричности и неоднозначности частных суждений платоновских персонажей, их взаимодополнительности. Авторская позиция Палатонова с ними никогда не совпадает. При смысловом анализе произведений Платонова в целом важно учитывать, кто говорит и в каком контексте. В данном случае подобные сомнения исходят от самородка-изобретателя, не обладающего, однако, достаточным образованием, и аполитичного. Но помимо этого, его скептицизм направлен здесь на экстенсивную, подражательную стратегию машиниста-наставника, подражающего машине и обреченного в этом качестве на смерть. Собственная позиция доморощенного изобретателя Захара Павловича не лишена недостатков. Он способен придумывать только причудливые, но бесполезные машины.
Кстати, в «Техническом романе» машинист-утопист Душин с мотивировкой, подобной той, что была у Захара Павловича, [11] приходит к совершенно противоположным выводам. Эта мотивировка заслуживает, безусловно, не меньшего внимания. С привлечением двух различных типов позитивных персонажей — строителей новой жизни, Платонов решает одну и ту же задачу. Изъян Душина, вернее его недостаток, состоит в отсутствии у него способности к техническим открытиям, в чисто подражательном отношении к машине. Роковая его ошибка — в поспешной проекции этой подражательной машины на все социальное поле. Такая машина («машина-интервентка» юнгеровского типа) не учитывает диалектику природы и запросов любви, претендует на одностороннее господство над природой, в которой человек, являясь ее частью, неизбежно погибает [12].
Таким образом, персонажи Платонова, выступая различными моделями, версиями и элементами синтетической машины, взаимно критикуют и дополняют друг друга.
1. См.: «Верно было, что на старухе немного осталось живого вещества, пригодного для смерти, для гниения в земле. Кости ее прекратили свой рост еще в детстве, когда горе труда и голода начало разрушать девочку; кости засохли, заострились и замерли навеки. Нажитое в молоке матери тело тоже впоследствии истощилось в ручном труде, способном прокормить не только старуху, но еще двадцать человек, если б только законы природы и людей не расхищали плодов ее согбенного усердия. Но это расхищение коснулось даже самой плоти старой крестьянки, и она была раскрадена и уничтожена почти без остатка, — только в умозрении можно догадаться, как случилось такое событие, — но тех, кто именно съел живой вес старушки, можно было собрать фактически и убить. И вот теперь Душин видел ничтожное существо, с костями ног, прорезающимися, как ножи, сквозь коричневую изрубцованную кожу. Душин нагнулся в сомнении и попробовал эту кожу — она была уже мертва и тверда, как ноготь, а когда Душин, не чувствуя стыда от горя, еще далее оголил старуху, то нигде не увидел волоса на ней, и между лезвиями ее костяных ног лежали, опустившиеся наружу, темные высушенные остатки родины ее детей; от старухи не отходило ни запаха, ни теплоты. Душин обследовал ее, как минерал, и сердце его сразу устало, а разум пришел в ожесточение». (Далее цитаты по: Платонов А. Технический роман. // «Страна философов» Андрея Платонова. Вып. 4. С. 898-899.)
2. Повторяющийся, кстати, персонаж Платоновских романов. Ср. Федератовну из «Ювенильного моря», или Заррин-Тадж из «Такыра», с добуквенными совпадениями имен персонажей.
3. Ср.: «Придет зима, …Разве мы молимся оттого, что любим! Нам и любить то нечем уже». Технический роман. (Цит. изд., с. 898.)
4. Узнаваемые пары Платоновских персонажей (Чепурный — Прошка Дванов, Копенкин — Сашка Дванов, Макар — Петр, Босталоева — Вермо), к которым добавляется как правило бюрократ (Чумовой, Умрищев) или революционный чиновник (Чуняев), и женский образ несостоявшейся, но обещанной любви в лице одинокой и неприкаянной девушки (Лида Вежличева, Соня Мандрова, Фро).
5. Но если наделенный властью человек, чиновник-комиссар, не оправдывает стремлений коммунистов-энтузиастов и изобретателей, то, по Платонову, сами трудящиеся должны взять власть в свои руки (Макар и Петр из «Усомнившегося Макара», Вермо и Бастолоева из «Ювенильного моря»). В этом мотиве у Платонова выразились еще раннепролеткультовские и лефовские идеи демократизации и коллективного творчества масс, сопровождавшиеся критикой новой советской бюрократии, отказом от ее посредничества с идеей коммунизма.
6. Этой теме посвящена наша статья «Литературные машины Андрея Платонова». (Логос. 2010. № 1. С. 90-111.)
7. Ср. напр.: «Уверенный в торжестве своего сознания над бедным таинственным сердцем, Душин поднялся с места и поцеловал сидящую девушку в ее щеку… Она молчала, не шелохнувшись». Технический роман. (Цит. изд., с. 894.)
8. Платонов А. Будущий Октябрь. // Платонов А. Сочинения. М., 2004. Т. 1. Кн. 2. С. 109.
9. В концовке романа Платонов неожиданно делает Жаренова даже ценителем красоты Лидии Вежличевой: «Ну да! — сказал Жаренов. — А для красоты, наверно, нужна сильная мощность, как
для целого социализма». (См. цит. изд., с. 922.)
В «Родине электричества» Жаренов, под именем Степан, превращается в говорящего стихами делопроизводителя и председателя совета, роли которых в «Техническом романе» распределены между двумя персонажами. Это еще раз доказывает, что для Платонова были важны не столько аутентичные герои, сколько функции и элементы синтетической машины, представленные в персонажных масках.
10. См.: Платонов А. Чевенгур // Платонов А. Соч.: В 5 т. Т. 2. М., 1998. С. 34-35.
11. Ср.: «И вот теперь Душин видел ничтожное существо, с костями ног, прорезающимися, как ножи, сквозь коричневую изрубцованную кожу». (Цит. изд., с. 899.)
12. Ср. нашу статью: «Cмерть пола, или «безмолвие любви (Образы сексуальности и смерти в произведениях Андрея Платонова и Николая Федорова)». НЛО. № 107 (2011).
