Дополненный префиксом превосходной степени, гипер-, интер-, ультра— текст — общее место пост-модерности. Говорят о постоянном росте его количества (не обязательно влекущем за собой пресловутую «прибавку смысла»), о текстуальной избыточности, о размножении копий. Чтение до конца — как и многие завершенные действия — само по себе превращается в труд. При этом само производство текста становится всё менее соотносимым с его чтением, оно инструментализируется по мере диффузии с рутинными алгоритмами и разрастания до неподдающихся освоению объемов. С тягостной содержательностью помогают справиться технологии. Нет больше нужды искать иголку полезной информации в неохватном стоге данных — извилистый путь за нас услужливо проделывают поисковые системы. Результаты выводятся на дисплей под поисковую строку.
Другой вектор преобразования текстуальности — эффективизация. В механику городской повседневности вписывается редукция текстуальности до вывески, объявления, слогана: экономия слов и производство максимально действенных экстрактов из обширного содержания. Откуда бы ни проистекало стремление к быстрому и краткому тексту, на этой границе начинается и зачастую заканчивается наше соприкосновение с айсбергами текстового материала. Считываются лишь заголовки, теги, keywords, команды; городская Библиотека становится неприкасаемым архивом.
Кондуктор — профессиональная городская номада — одна из фигур, чье рутинное текстовое пространство наполняют именно усеченные текстовые формы: номера маршрутов, номиналы купюр, маршрутные указатели, реквизиты документов и графы путевых листов. В этом ряду становится слышен голос высокотехнологичного поставщика экспертного знания — устройства для считывания электронных карт под названием “валидатор пассажира”. Небогатый функционал этого устройства обусловлен его основным предназначением — легитимировать случай пользования услугами городского транспорта. Входя в информационный контакт с пластиковой картой, валидатор в ходе транзакции сканирует и выводит на экран набор метрических данных об индивиде. Сведения о носителе отображаются с той степенью подробности, которая одновременно необходима и достаточна для поддержания общественной конвенции в пространстве салона: схема социального действия совершенствуется через стерилизацию.
Компетенция по социальной идентификации тоже перепоручается устройствам. Накапливаемые навыки по визуальному определению освобожденных от уплаты проезда, если и не девальвируются, то теряют в цене — сканер, не запоминая лиц, безошибочно распознает удостоверения личности.
Выжимка полезного смысла и его вывод на табло — ещё не предел лаконизма. Там, где работает валидатор, интеракции придается форма кратким звуковым сигналом. Довольствуясь этой аудиальной пунктуацией, человек в спецжилете редко бросает взгляд на дисплей, оказываясь беспечным депозитарием необъятного городского знания. Для него незатейливая процедура считывания выступает автоматизированным способом извлечь прагматически нужную информацию — не о пассажире, а скорее, о его легитимности. Детали человеческого портрета оказываются побочным продуктом — тем самым отходом смысла, образующимся в ходе функционирования общественного сервиса.
Со стороны пытливого исследователя/параноика беззаботность кондуктора оказывается смотрением на сад через замочную скважину — при открытой двери. Сквозь рамку дисплея его не притупленный каждодневной репетитивностью взгляд может увидеть другое: инкорпорированные в пластик даты, имена, расписания; страницу из летописи городской мобильности; обрывки несуществующих травелогов городских обитателей; а то и стратегию присвоения, — кто теперь хранит знание об отдельно взятом городском передвижении? Следом поездки становится не клочок бумаги, а бестелесные биты и байты где-то в карте памяти — его как бы и нет, этого следа. Упорядоченные в базу, эти данные способны появиться под гипотетической поисковой строкой.
Эксперту с валидатором в руках приходится читать слова на табло в основном по инициативе пассажиров, задающих вопросы о количестве неиспользованных поездок или сроке действия проездного. Кондуктор для них выступает и средством доступа к информации о себе, и потенциальным её пользователем. В этой системе контролер, в соответствии со статусом эксперта продвинутого уровня, вооружается «почти-что-ноутбуком», умеющим не только спросить с пассажира, но и проверять сонаправленную деятельность других приборов.
С бумажными билетами была иная история. При продаже «осязаемого» билета на «месте, где “бип”», происходит механический ритуал с символическим обменом. Ты мне бумагу (или металл) — я тебе бумагу. А по пути — неловкие поиски по карманам, устная арифметика, «билетик от рулона ровно не отрывается» — погрешности механического века. Более того — сотрудничество с незнакомцами, если теснота в салоне мешает преодолеть путь к контролеру. И в результате — артефакт поездки, зажатое в руке микроскопическое воспоминание, печатный продукт. Подобно серийным произведениям минималистов, где элементы отличаются друг от друга, билеты имели каждый своё «лицо» — номер, пускай на одну цифру, но отличающий их от многочисленной братии. И в струе городской нумерологии — целое облако тегов вокруг счастливого билета с различными методиками вычисления счастья: сумма крайних справа цифр vs. сумма крайних слева цифр; сумма четных цифр vs. сумма нечетных цифр. Довеском к долгу, исполненному перед общественным транспортом, становится трогательный розыгрыш с джек-потом.
Там, где кондуктора не было, эту практику надлежало легитимировать при помощи кассы самообслуживания и компостеров. Лучшим контролером провозглашалась неосязаемая, но всё же ярко ощущаемая совесть —
которая, впрочем, и сейчас неожиданно материализуется в лице профессионального агента из ближайшего трампарка. В сторону гражданской сознательности клонила и социальность пространства салона: намерение пойти в обход общественных устоев, проигнорировав/обманув систему оплаты, попадало в поле взгляда и под о(б)суждение тесно соседствующих пассажиров. Они-то в массе своей по каким-то соображениям проезд оплатили и проявляют завидную участливость по отношению к одиозному субъекту, демонстрируя тем самым изнанку круговой поруки.
Использованием электронных карт-ридеров эта неуклюжая лирика вычеркивается из салонной повседневности. Вместо мини-спектакля — меньше чем рукопожатие. Вместо рандомной вибрации цифр — неподвижность кода. Вместо замысловатых политик совести — client-friendly экономики компьютерного века, где нет артикуляции этического выбора, зато представлены опции оплаты по трафику и месячного безлимита на все виды транспорта.
Общественный транспорт становится ещё одним приложением стерильного технизированного интерфейса городского взаимодействия, где компонент взаимности со стороны эксперта, вычищаемой от человеческого фактора, претерпевают трансформацию. Ранее хозяева салона служили голосом организатора перевозок, узнаваемым олицетворением городской мобильности и в то же время ведущими в лотерее счастья. Теперь они дрейфуют в сторону безмолвной пантомимы, где в контактных сценариях нет места для импровизаций.
Перманентный проксемический стресс тела в переполненном салоне — давно уже частный случай, который к тому же оборачивается прозаической финансовой выгодой. Конкуренция работает не в плюс не-частному перевозчику, и типичной картиной на трамвайном маршруте является салон почти без или вовсе без пассажиров; эксперт мог бы и скоротать время за литературным томом — но по инструкции не положено. Такой маршрут бывалые транспортники именуют «воздуховозом». Впрочем, популярность среди пассажиров — не гарантия того, что контингент этот в массе своей платежеспособен. И тогда опять говорят: «воздуховоз», своеобразно распределяя в речи приоритеты между экономическими реалиями и физической буквальностью. И что-то проницательное есть в этой метафоре неэффективности, перекомбинирующей материальное и социальное. По мере того, как организатор перевозок оптимизирует производство все менее телесной мобильности, метафоричности в «перевозках воздуха» становится меньше.
