В середине сентября в Крыму проходил 10-й Международный Волошинский фестиваль поэзии. В числе около четырёхсот участников из двадцати шести стран мира на нём читал свои стихи приехавший из Перми в Коктебель Юрий Беликов. Он привёз с фестиваля лауреатский знак в номинации журнала «День и ночь» — позолоченный земной шар, поддерживаемый человечьими ладонями. Эти заметки даже не столько о фестивале, его волнах и подводных рифах, сколько об утраченном времени, когда мы все жили в едином государстве под названием СССР.
Разрезанный клубень
Чёрного моря я не видел с 1988 года. То бишь — с прошлого века. Это было в стране, которой давно уж нет на карте. Мы сейчас уважительно называем её Империей. Впрочем, кого ты подразумеваешь под «мы»? Недавно в передаче Андрея Малахова «Сегодня вечером» отмечали двадцатипятилетие программы «Взгляд». И там в открытую прозвучало, что «Взгляд» был проектом, направленным на уничтожение коммунистического строя. Тем самым бывшие «взглядовцы» признались, что они работали на разрушение Империи. Единственный из участников этого ностальгического шоу — автор легендарных «600 секунд» санкт-петербуржец Александр Невзоров — то ли съёрничал, то ли разоткровенничался: дескать, в противовес своим московским телесобратьям, он входил в 1991-м в число заговорщиков-гэкачепистов, пытавшихся удержать от развала страну.
Я думаю, что у «взглядовцев» нет проблем с передвижением. С тем, чтобы видеть Чёрное, Красное, Средиземное и прочие тёплые моря. А большинство нынешнего народа России пристёгнуто к своим городам и весям безвылазно. Пристёгнуто экономически. Если во времена СССР можно было сесть в поезд, затем — в самолёт, а из самолёта — на теплоход, и этот транзит мог вполне уместиться в пространстве кошелька среднестатистического советского гражданина, то сегодня народу не до пересадок, тем паче не до прямых рейсов. Чем вам не крепостное право среди даденных прав и свобод? А если речь о наиболее близком мне русском народе, он — как разрезанный на части лопатами государственных границ и внутригосударственных ограничений картофельный клубень — сидит в разных концах лунок-ямин собственной страны и бывшей Империи.
Я, конечно, не о тех, кто ежелетне летает в Турцию и Египет. Они меня не поймут. И даже скажут, что их — подавляющее большинство. Ну разве что — подавляющее. А не подавляющему большинству мнится, что Чёрного моря просто не существует в природе.
«Я вообще видела только Северный Ледовитый и Тихий океан!» — вымолвила, оценив мой крымский загар, живущая по соседству поэтесса и учителка Елена Медведева.
В Коктебеле я встретил своего красноярского друга, поэта-дикоросса Сергея Кузнечихина, который только в шестьдесят семь лет впервые увидел Чёрное море. Что характерно: прибывшую на Волошинский фестиваль группу красноярцев сопровождал главный специалист их краевого министерства культуры. Для вашего же покорного слуги свидание с Чёрным морем могло обернуться несбыточным счастьем. Если бы...
Родина-выручалочка
В адрес министерства культуры Пермского края пришло письмо за подписями президента Русского ПЕН-центра Андрея Битова и президента Фонда защиты гласности Алексея Симонова с просьбой командировать, как гласил текст, «для участия в 10-м Международном Волошинском фестивале известного пермского поэта и журналиста Юрия Беликова». Хоть мы и состоим в разных творческих объединениях, но помощь в продвижении этого письма оказал председатель краевой организации Союза писателей России Владимир Якушев. Однако он предупредил, что денег на министерском счету нет. «Видимо, в Перми окончательно наступили «Белые ночи»,— подумал я про получивший у нас постоянную прописку долгоиграющий мегафестиваль.— Впрочем, уже хорошо, что не наградили отказом. В былые времена, при креатуре Марата Гельмана — бывших министрах культуры Мильграме да Новичкове, я бы не то что не обратился в означенное министерство, а не обратился бы принципиально». Подождав внушительное время, смоделировал ситуацию: в Крыму наступает бархатный сезон, и если в министерстве проснутся за неделю до фестиваля, я рискую вообще не приобрести билетов. Как быть? Внутренний взгляд мой обратился в сторону малой родины. Да-да, туда, где Виктор Петрович Астафьев написал свои первые рассказы. Я решил позвонить главе Чусовского муниципального района Николаю Симакову. Вообще-то таких глав я не встречал: человек целыми стихотворениями цитирует Евгения Евтушенко и Владимира Корнилова! Причём не ради красного словца, а в подтверждение своих мыслей. Просто какой-то рыцарь отечественной поэзии! При этом — с деловой хваткой. На следующий же день — ответный звонок: «Юрий Александрович, земляки вас поддержат!» Поклон — землякам. В программе Волошинского фестиваля, где обозначен мой творческий вечер, заявлено: Россия, Пермь — Чусовой.
Как я и предвидел, ближе к дате отъезда прорезались «эй, вы, там, наверху!». Ангельский женский голос сообщил, что, воистину, финансы министерства культуры истощены, но ждите-де звонка из центра по реализации проектов от господина Попандопуло. Память обволокло атмосферой искромётной советской кинокомедии «Свадьба в Малиновке». Может, пермский Попандопуло совсем не похож на своего однофамильца из этого музыкального фильма, однако я тут же усомнился, что Попандопуло мне позвонит. И оказался прав: совсем впритык к фестивалю позвонила, судя по всему, его помощница. Она предложила такой головоломно-изыскательский вариант безналичной оплаты дороги, что меня мгновенно прошибла испарина. В моей трудовой книжке есть довольно экзотическая запись: главный методист по работе с художественными коллективами Нечернозёмной зоны РСФСР агитпоезда ЦК ВЛКСМ «Ленинский комсомол». Я отвечал примерно за то же, за что и нынешние министерские «культуристы». И просто на минуту представил: если бы в те времена делопроизводительский маховик вращался с таким ржавым, будто позаимствованным от инопланетной посудины из картины Данелия «Кин-дза-дза», скрежетом...
«...тебя сразу бы ударили мордой о стол!» — завершил набежавшую мысль мой старинный пермский друг Алексей Антонов, отвечавший в ЦК ВЛКСМ за организационную связь с агитпоездом и подведомственным ему территориям.
Это — к вопросу о разрушенной Империи.
Таможню не споишь
Сначала засеребрился Сиваш. Слева — в животрепещущей водной оптике. Справа — в исключительно мёртвом, кристаллически-солевом воплощении. Но Сиваш — это ещё не форпост Чёрного моря, это — аппендикс Азовского. Сравнение с аппендиксом, пожалуй, самое подходящее, потому что у Сиваша есть и второе название — Гнилое море. Открытое окно купе зачерпывает смешанный запах соли, ила и гниющих водорослей. Местами глубина Сиваша — метр-полметра. Именно это Гнилое море форсировали в 1920-м отряды Нестора Махно, первыми ворвавшиеся в Крым, вступив в очередной и роковой для них союз с красными.
Забегая вперёд, скажу: когда в Коктебеле я вошёл в знаменитый Дом-музей Максимилиана Волошина, и давший, собственно, сакральные имя и образ международному фестивалю поэзии, первое, что мне бросилось в глаза,— застеклённая фотография Махно со штабом, на которой выпирала надпись: «Вождь кулацкого бандитизма». Заметьте: Империи давно уже нет, а на снимке — её отпечатки пальцев. Оболганная фигура Нестора Ивановича. Там, где «кулацкого»,— читай «крестьянского». Вместо «бандитизма» подставляй «недовольства, сопротивления». А что, если с Империей — как с Чёрным морем? Для кого-то её не существует, а для кого-то время её окаменело и, значит, стало незыблемым? Недаром же пермский бард Евгений Матвеев поёт стихи Геннадия Русакова:
Огромной нежности прекрасная страна
в канун раздоров, мятежей и мора
лежит, и слушает, и шепчет имена
пятнадцати столиц, как имена укора...
«Укор» — уже в том, что едва ли не полночи в Белгороде (Россия) и Казачьей Лопани (Украина) погранцы и таможенники шерстят пассажиров, производя пристальную проверку документов, а то и вещей. Шерстят взаимно: украинские — россиян, российские — украинцев. На обратном пути из Феодосии у нашей проводницы конфисковали энное количество крымского вина. Я стал свидетелем приглушённого разговора, где российская таможня не давала «добро»: «Разрешается провозить не более двух литров... А у вас?» Проводница: «А может, я им лицо мажу!» Таможня: «С таким лицом имею полное право ссадить вас с поезда!..» Служба службой, но, как писал когда-то в «Контрабандистах» поэт-одессит Эдуард Багрицкий: «Ай, Чёрное море! Вор на воре...»
А вот и оно. У берега — зеленовато-мутное, дальше — истемна-синее. Но — Чёрное. Набегающее. В Феодосии море подкатывает чуть ли не к железнодорожной насыпи. И хочется, как ребёнку, вслед за Чеховым повторять: «Море было большое».
Лестница в небо
Чтобы оценить природное величие коктебельской бухты, надо подняться или на Кара-Даг, или — к могиле Волошина. Кара-Даг в переводе — Чёрная Гора. Природа так постаралась, что, если смотреть на эту гору с набережной, явственно виден каменный профиль поэта. Кара-Даг — древнее жерло молчащего вулкана, у подножья которого и расположился Коктебель. Он как бы упирается в Кара-Даг головой, а ногами — в довольно крутое взгорье Кучук-Янышар, на чьей вершине покоится прах великого Макса. Волошин жил в Коктебеле с 1903-го по 1932 годы (дата смерти), возведя на набережной по собственному проекту двухпалубное (я не оговорился!) жилище, напоминающее корабль. Жилище, впоследствии получившее планетарное имя — Дом Поэта. Кто только не гостил здесь из русских классиков: Николай Гумилёв и Осип Мандельштам, Максим Горький и Алексей Толстой, Александр Грин и Михаил Булгаков, Марина Цветаева и Черубина де Габриак (она же Елизавета Дмитриева), Андрей Белый и Корней Чуковский... Особенно — после революции, в Гражданскую, когда Крым стал чуть ли не мерой происходящего, чертой между числителем и знаменателем — во всяком случае, для русской интеллигенции. Если брать противоборствующие стороны, то в Доме Поэта находили укрытие и белые, и красные. На фестивале мне подарили репринтное издание книги Волошина «Стихи о терроре», печатавшиеся как в красных, так и в белых газетах, причём — в качестве образца классовой принадлежности к той и другой стороне. Стихотворение «Гражданская война» заканчивается такими строчками:
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Вот вам две конкретных судьбы. В Доме Поэта скрывался комиссар Бела Кун. В этом же доме находил пристанище и Осип Мандельштам, и только личное заступничество «авторитетного» Макса спасло того от неминуемого расстрела крымскими большевиками. А Бела Кун после исхода из Крыма белых стал главным на полуострове по части красного террора. Ему бы зваться Красна Кун. Директор Дома-музея Волошина Наталия Мирошниченко в послесловии к названному сборнику приводит потрясающий факт, когда Максимилиан Александрович, у которого опять-таки тот определился на постой, в виде индульгенции за предшествующее укрывательство Бела Куна имел исключительное право вычеркнуть в расстрельных списках одну из фамилий. Одну! Какие душевные муки должен был испытывать человек, приговорённый к подобной пытке выбора? К 1932 году накопилось. Пятидесятипятилетний мужчина могучего телосложения, исходивший окрестные горы вдоль и поперёк с суковатой палкой-посохом, Волошин скончался от повторного инсульта. «...И сам себя судил»,— звучит последняя строка книги «Стихи о терроре».
Второй этаж корабельного Дома Поэта устроен так, что завершается ступенчатой лестницей, обрывающейся в небе. Точно хозяин поднялся на верхнюю ступеньку и... взлетел! Я понимаю, отчего он завещал похоронить себя именно здесь — на вершине горы. Какой вид — воды и тверди, тьмы и света, растений, животных и людей — отсюда открывается! Думаю, когда-то поднявшись на это взгорье, Волошин испытал удивление Бога на шестой день творенья. Удивление делом рук своих. А может, прозорливец Макс предвидел, что на втором десятке двадцать первого века там, внизу, на набережной, море будет заслонено цепочкой кафешек, шашлычных и торговых палаток? Море без вида на море.
Букеты для поэтов
В Коктебеле стихи сбиваются миксером в воздухе. Ладно бы — только в тенистой ограде Дома Поэта. Нет, улица, идущая от Дома творчества писателей Украины, в охвате которого базировались многие участники фестиваля, выводит прямо к литературно-музыкальному кафе «Богдан», что на набережной. Подобно золотистым знакам на винной этикетке, у входа — увековеченный свиток имён марочных посетителей: Василий Аксёнов, Фазиль Искандер, Андрей Битов, Анатолий Приставкин, Михаил Задорнов, Григорий Поженян, Владимир Бондаренко, Виктор Пронин...
Именно в кафе «Богдан» проходила сходка местной милиции и здешних «авторитетов», блистательно описанная в популярном детективе Виктора Пронина «Брызги шампанского». За столиком можно нередко встретить и хозяина кафе — грозового «папу» этих мест, мастера спорта по боксу, топтавшего зоны семнадцать лет исключительно за драки и столько же выпустившего поэтических сборников, члена Союза писателей России, председателя общества возрождения культуры Коктебеля, поэта Вячеслава Ложко. Он же — Слава Коктебельский. Вот его матёрая визитка:
Да, мы грабители, воры́,
Для них меж нас различья нету.
Мы все участники игры,
Все крутим мёрзлую планету.
Однако этот человек топтал не только зоны, но и кабинеты чиновников. Благодаря ему в Коктебеле медленно, но верно Серебряный век борется с торгашеским: улицы посёлка переименовываются — в Гумилёва, Цветаевой, Грина. Лично Вячеслав Фёдорович живёт на улице Гумилёва — у самого вулкана Кара-Даг.
Гуляя по набережной, вы не минуете Люду-наяду — крепенькую, розоволицую, будто только что из парилки, в неизменном пышном венке из крымской травы с мелкими, напоминающими нечто среднее между сиренью и незабудками соцветьями и в лиловато-оранжевом балахоне с разрезом на крутом бедре. В одной руке — корзинка, полная букетов из тех самых цветков, именуемых в смягчённой транскрипции трава-едунец, в другой — один из букетов. Обмахивая им, аки веничком, причинные места преимущественно лиц мужеского полу, Люда с ходу подрифмовывает: «Покупай траву-едунец, чтоб взлетал у тебя... бубенец!» В Коктебеле всяк сверчок выживает по-своему. Но все — за счёт отдыхающих. Кто разносит по пляжу рапаны и мидии, кто сдаёт жильё, кто содержит прогулочную яхту, кто — шашлычную, кто — туалет. Уезжают последние отдыхающие — наступает время путины. Люди семьями уходят в море, чтобы забить холодильники рыбой. Так живут всю зиму. Дождавшись мая, когда можно получить аванс с первых постояльцев, бегут в магазин за продуктами.
Ниша выживания Люды Коротиковой — мифическая трава. И в эту траву поверили приезжающие. Посему Люда — телезвезда. Выступала на российском ТВ в ток-шоу «Пусть говорят». Вспоминает: «Меня вызвал в Москву сам Малахов — и теперь входит в спальню без страхов!»
Привлечённый бойкою рифмой, возле Люды приостанавливается автор слов песенки про крокодила Гену, прибывший на фестиваль из Москвы с моложавой спутницей, семидесятидевятилетний поэт Александр Тимофеевский. Мгновенно оценив ситуацию, Люда священнодействует над парой всё тем же букетом: «Чтоб ты шла к нему подобру — не ходила на Едун-гору!» Тимофеевский довольнёхонек: «Вот кого на фестивале бы послушать!» Он и сам не промах — на Волошинском стал одним из лауреатов специальной студенческой премии за книгу стихов «Ответ римского друга», а в недавней антологии любовной лирики «Свойства страсти», составленной Сергеем Кузнечихиным, продемонстрировал просто кладези мужской активности:
И у тебя одно лишь в мыслях:
Накрылся Вася!
А у меня двенадцать жизней
Ещё в запасе...
В первый же день фестиваля нам с Кузнечихиным навстречу из гостиницы «Камелия-Кафа», словно испуганная Дюймовочка, выбежала московская поэтесса Анна Гедымин: «Там приехал такой страшный человек! Ругается жуткими словами и всех обещает убить!..» Возле стойки администратора на диване лежало покрытое с головой одеялом чьё-то вулканическое тело, уже извергшее, видимо, всю свою лаву. Позже выяснилось: это поэт из Улан-Удэ, пишущий на русском бурят Амарсана Улзытуев. Потом меня восхитят его мощные строки, где «глаза выедало до слёз / этим праведным дымом засохшей навозной лепёшки». Оказывается, сей весьма образованный и оригинально мыслящий сибирский батыр не выдержал длительного перелёта со своей малой родины до Симферополя, расслабился и, очутившись в месте чрезмерной концентрации пиитов, первым делом проорал: «Графоманы! Пидорасы!» А что?.. Амарсана — прямой потомок Чингисхана, как явствует из аннотации его книги «Сверхновый», выпущенной в Москве Александром Ерёменко.
Фрукты у тамбура
Поелику меня поселили с известным русским подвижником Евгением Степановым — главным редактором журнала поэзии «Дети Ра», владельцем и ведущим интернет-студии «Диалог-ТВ»,— я стал невольным свидетелем телезаписи в нашем номере бесед с участниками фестиваля. Запомнился разговор с московским автором и президентом «Биеннале поэтов» Евгением Бунимовичем, и касался он отношения представителей власти к поэтическим форумам и поддержке поэтов на местах. Степанов и Бунимович пришли к обоюдной формуле: «Они не понимают, что Россия остаётся сверхдержавой только в области поэзии». И здесь — никакой гиперболы. Наша страна может быть далеко не первой на политическом, экономическом и футбольном полях, однако, когда речь заходит о русской литературе, и в частности — русской поэзии, на сегодня это остаётся единственным неоспоримым для всего мира брендом в истрепавшемся перечне прочих. И 10-й Волошинский — лучшее тому доказательство. Поэты из двадцати шести стран — от Казахстана до Мозамбика, от Канады до Израиля — съехались-слетелись в Коктебель, очевидно, оттого, что здесь, в прибрежном посёлке Крымского полуострова, на территории подчёркнуто суверенной Украины, вот уже десятый сентябрь подряд звучит безграничный, хоть и окованный поэтическим метром, русский язык. И неслучайно на правах его носителей и творителей участники фестиваля обратились с открытым письмом к президенту Виктору Януковичу и народным депутатам Украины в защиту русского языка, который «не может быть чужим на земле Киевской Руси». Тут нет иного прочтения: когда-то Никита Хрущёв подарил Крым украинцам, а Максимилиан Волошин возвратил его пространству русской речи. Она прочнее даже Империи, канувшей в Лету и в то же время фантомно живущей в каждом из нас. Она — как Чёрное море, соединяющее разные берега и страны. И когда ты вбегаешь в коктебельскую волну, твой лёгкий, незримый всплеск приплюсовывается у противоположного берега. А когда едешь на последнем в этом сезоне идущем из Феодосии в Россию поезде и вместе с другими пассажирами выходишь в тамбур где-нибудь в Мелитополе, где коротка стоянка, и видишь, как с отчаянием в глазах и протянутыми корзинками, в которых груши, дыни и орехи, буквально к стопам отъезжающих подбегают наперебой жители этих мест — девочки, женщины и мужчины, душа твоя сжимается от боли, и ты чувствуешь себя безнадёжным римлянином, оставляющим некогда великую, а ныне безутешную Империю. И ты смотришь на свой лауреатский знак — на позолоченный земной шар, поддерживаемый ладонями, и тебе начинает казаться, что это голова человека, закрывшего ладонями глаза, чтобы не глядеть на происходящее.
