«Метеорит»
Случилось это в конце семидесятых годов прошлого века, когда полярные белые ночи были в полном разгаре и яркое солнце, едва спрятавшись за горизонт, вновь показывало свою рыжую «макушку» из-за ближайшей сопки. Самоходные баржи, груженные буровым оборудованием, пиломатериалом, всевозможной тяжёлой техникой, ёмкостями для ГСМ, балками для круглогодичного проживания людей, медленно двигались по Нижней Тунгуске против течения. Полноводная река с мутными весенними водами была серьёзным препятствием, которое нужно было им преодолеть в максимально короткие сроки. Ничего особенного в этом караване не было, и ничто не вызывало каких-либо подозрений. Нефтеразведочные работы в то время активно велись по всей Эвенкии. Буровые вышки на берегах крупных рек заметно портили живописный дикий край, но были обыденным явлением. На Подкаменной Тунгуске уже нашли нефтяные и газовые месторождения, к которым только сейчас пытаются подтянуть трубопроводы, а на Нижней Тунгуске разведочные работы не увенчались успехом. Нефтяной или газовый фонтан так и не ударил ни из одной разведочной скважины.
Немного не дойдя до Нидымского острова, караван стал медленно причаливать к левому берегу, где уже стояли палатки и небольшая группа людей, столпившись у самой воды, весело размахивала руками, приветствуя пополнение. Пристани не было, поэтому передней барже пришлось замедлить ход до нуля и бросить якорь. Другие суда последовали её примеру. Подошедший плавкран встал на якорь между баржей и берегом, чтобы без лишних помех выгрузить содержимое судов на подготовленную поляну. Небольшой десант, состоящий, в основном, из начальства, высадился на берег и присоединился к встречающим.
На разгрузку каравана ушло трое суток. Времени для раскачки не было, так как вода быстро скатывалась, заставляя суда маневрировать ближе к фарватеру, чтобы не оказаться на обсыхающей пабереге. Всё это время мимо проходили другие суда, которые следовали с грузом для окружного центра. По мере разгрузки суда разворачивались и, сделав прощальный гудок, шли обратно вниз по реке в сторону краевого центра, чтобы продолжить короткую весеннюю навигацию на северные притоки Енисея.
В этом же году буровая вышка была смонтирована и приступила к работе по своему назначению, то есть к бурению глубинной скважины.
На этом своё повествование можно было и закончить, если бы не одно обстоятельство.
Осенью стали появляться разговоры о том, что некоторые рыбаки-любители, следуя мимо этого места на Виви или Ямбукан, замечали на берегу изгородь из колючей проволоки и военнослужащих, которые с автоматами иногда проходили вдоль неё. Кто-то верил этим слухам, а кто-то недоверчиво улыбался, задаваясь простым вопросом: зачем солдатам охранять буровую вышку?
Прошёл год. Разговоры на эту тему уже никого не интересовали, да и новость как-то сама собой «рассосалась». Вспомнили про неё лишь тогда, когда в один прекрасный летний день на Туринском аэродроме приземлился Ан-26 с красными звёздами на крыльях. Взлётная полоса в самом посёлке не была предназначена для посадки подобных самолётов, и обычные гражданские самолёты такого класса без проблем садились на «Горном», но это был военный самолёт. Садиться на такую короткую полосу было нельзя, но, как говорится, если очень хочется, то можно. Самолёт после посадки подрулил прямо к зданию аэровокзала и остановился. Из него вышла группа офицеров высокого ранга, среди которых были и генералы. Они быстро сели в автобус и укатили в неизвестном направлении...
Стояла пора долгих северных отпусков. Наша семья уже купила билеты на самолёт и наутро должна была улетать на «большую землю», но часов в пять утра нас разбудил какой-то гул, а затем подземный толчок. Дом качнуло всего один раз, и гул прекратился. Наверное, землетрясение, подумали мы. Немного подождав, успокоились и продолжили свой сон. К обеду наш серебристый Як-40 уже плавно заходил на посадку в аэропорту Красноярска...
В августе, по возвращении из отпуска, нас ждала ошеломляющая новость о том, что это было вовсе не землетрясение, а подземный ядерный взрыв. Значит, слухи об охране буровой были реальностью, а военные чины прилетали для участия в проведении ядерных испытаний. Говорили, что испытание прошло неудачно, и небольшая часть радиоактивного излучения вырвалось наружу. В посёлке Нидым, который находился в десяти километрах от скважины, из многих окон вылетели стёкла. Оленеводы говорили, что после этого случая находили в прилегающей тайге мёртвые тушки глухарей и другой живности. Кто-то даже видел «белого» сохатого, и якобы он побелел в результате появившейся радиации. Это, конечно, бред, хотя встречаются животные-альбиносы, но, как говорится, дыма без огня не бывает. Мы тогда были молодыми и особенно по этому случаю не заморачивались, как сейчас выражается молодёжь, да и советская пропаганда по поводу ядерных катастроф своих граждан особенно не запугивала. Тура находилась в тридцати пяти километрах от этого места, поэтому нам казалось, что это слишком далеко, чтобы испытывать от случившегося какие-то неудобства, да и прошло уже почти три месяца с момента взрыва. Даже если и был какой-то выброс, то его за это время унесло слишком далеко. Официальной информации о случившемся никакой не было, все пользовались только слухами. Военные, естественно, тоже молчали, поэтому постепенно всё сошло на нет. Единственным напоминанием о состоявшемся факте посещения окружного центра военными долгое время оставался Ан-26, которому во время взлёта не хватило полосы, и он упал вместе с офицерами в ручей Гремучий. Правда, к счастью, никто не пострадал, но его потом почти целый год приводила в рабочее состояние бригада военных авиатехников. Это ещё раз подтвердило тот факт, что за совершённые грехи надо расплачиваться, а ядерный взрыв, на мой взгляд, является большим грехом, поэтому он не прошёл без последствий.
Буквально через год кому-то в голову пришла «гениальная» идея по поводу рационального использования оставшейся от военных «инфраструктуры». На месте буровой остались домики для временного проживания, столовая, дизельная электростанция и другие вспомогательные объекты, да и само место на берегу Нижней Тунгуски было очень живописным. Решили организовать в этом месте пионерский лагерь для летнего отдыха детей. Не знаю, проводил там кто-нибудь замеры уровня радиации или нет, но «лучшего» использования халявы придумать не могли. Как говорится, всё лучшее — детям. Пионерский лагерь назвали «Метеорит» в честь раскрученного на весь мир бренда Эвенкии — Тунгусского метеорита. В течение нескольких сезонов работал этот единственный в районе «санаторий». Какие последствия это «оздоровление» повлекло за собой у выросших детей, никто не знает, так как специального мониторинга их здоровья никто не проводил. Да и кто будет заострять на этом внимание, когда даже с жителями Семипалатинского полигона в то время особо не церемонились?
Эвенкия тогда была, да и сейчас является, малонаселённым районом страны, а таких районов у нас много, поэтому где ещё проводились подобные секретные испытания, мало кто знает. По всей видимости, их приходилось проводить в разных местах, так как подписанная международная конвенция о запрете ядерных испытаний на земле, в космическом пространстве и под водой не позволяла Советскому Союзу её нарушать, а испытывать новейшее ядерное оружие было необходимо. Архипелаг Новая Земля был уже превращён практически в ядерную пустыню, поэтому пришлось перебраться на материк, где, соблюдая все тонкости маскировки, модернизировался ядерный щит страны.
После этого был Чернобыль, с майской демонстрацией в Киеве, в окружении радиоактивного облака, «военные сборы» военнослужащих запаса из разных уголков страны с «марш-броском» в одном направлении — на запад. Один из участников этих событий рассказывал мне, как проходила ликвидация последствий катастрофы в самые первые дни. Тогда никто толком не объяснял, чем чреваты эти невидимые и неощущаемые последствия, когда «партизаны» из среднеазиатских республик находились на территории станции больше положенного одноразового срока из-за своей некомпетентности в области радиоактивного воздействия на живой организм. Они не понимали, зачем на них надевают специальные свинцовые причиндалы. Укрывшись среди развалин, они снимали их и справляли свою нужду, чем приводили в шок офицеров и сослуживцев.
Короче, как говорит известный телевизионный журналист Владимир Познер, «такие были времена».
Член КПСС
Прошло всего два десятилетия, как не стало СССР, а следом КПСС и пятой статьи Конституции, но уже кажется: как давно это было. Партийные съезды, пленумы, конференции и партсобрания, соцобязательства и соцсоревнования, решения Политбюро и пятилетние планы развития страны — всё это кануло в Лету. Подрастающему поколению почти совсем не известна личность Владимира Ильича Ленина, а октябрята, пионеры и комсомольцы сродни инопланетянам, не говоря о членах КПСС, хотя существующие в настоящее время политические партии и движения чем-то напоминают КПСС, только «призрак коммунизма» стал ещё более призрачным. Люди уже не мечтают о мировой революции как единственно верном решении существующих глобальных проблем. Теперь проблемы стали другими, но не менее масштабными, и мировое мышление общими усилиями направлено на их решение. Оно значительно изменилось к лучшему, в сторону экономии мировых энергетических ресурсов, борьбы с терроризмом, понимания недопустимости глобальной ядерной катастрофы на нашей замечательной планете Земля и возможного нарушения её хрупкого экологического равновесия, хотя и другие, более приземлённые задачи не выпадают из общего внимания мировых держав. Нас уже не пугает аббревиатура «НАТО». Сверхсекретные архивы КГБ выкладываются в Интернете для всеобщего обозрения. Сегодня мы спокойно, без нервозности, говорим о таких вещах, о которых во времена КПСС не могли и подумать. Короче, мир стал другим, но воспоминания о «руководящей и направляющей роли партии» всегда будут интересны тем людям, которые уже никогда с ней не встретятся, точнее — с её «предсмертным» периодом. Не встретятся именно с той партией, с которой жили мы, членами которой были мы, зачастую совсем не по своей воле. Сегодняшнее поколение «бывших членов КПСС» тоже знает только понаслышке о деяниях ВКП(б), и то эти деяния зачастую преподносятся как противоречивые и не являющиеся истиной в последней инстанции, поэтому современные воспоминания бывших коммунистов, во времена гласности и свободы слова, являются наиболее правдивыми и достоверными, так как эти люди были живыми свидетелями руководящей роли партии в завершающий период строительства развитого социализма в отдельно взятой стране.
В начале восьмидесятых годов прошлого века, когда до крушения могущественной партии, «гегемона пролетариата», оставалось около десяти лет, никто и вообразить себе не мог, что её в скором времени не будет, что она перестанет существовать «как класс». Занимаясь наукой, я не помышлял ни о какой партии и политической карьере, хотя слыл примерным комсомольцем. Меня даже приглашали на работу вторым секретарём райкома комсомола, но я был настолько одержим научной работой, романтикой таёжной жизни, что без каких-либо раздумий, сразу, категорически отказался от этого предложения.
Примером настоящего, глубоко идейного коммуниста для меня всегда была мама. Она вступила в ряды КПСС в середине шестидесятых годов, работая на слюдяной фабрике щипальщицей слюды. Всегда была передовиком производства и активной коммунисткой, горячо отстаивала идеалы социализма, регулярно читала идеологические партийные журналы. Мне на всю жизнь запомнились их политические споры с отцом, который был творческой личностью и категорически не принимал КПСС. По долгу своей работы он постоянно сталкивался с бестолковыми советами «специалистов» отдела пропаганды и агитации райкома партии, которые считали, что их мнение по поводу художественного оформления городской наглядной агитации самое верное и непререкаемое. Отец представлял на суд партийным «бонзам» эскизные проекты будущих стендов и давал предложения по местам их размещения в городе, но после встречи с ними всё в корне менялось, давались «ценные» рекомендации, в том числе и композиционно-художественного плана, которые доводили отца, как профессионального художника, до нервного срыва.
О партийных бесчинствах после Октябрьского переворота, во времена коллективизации и репрессий в отношении моих родственников, я не слышал от родителей. Единственное событие в жизни моего отца, которое сильно повлияло на его психику, заключалось в призыве его в армию в 1942 году и отправке, по причине его немецкой фамилии, не на фронт, а на лесоповал в читинскую тайгу, где из-за адских условий заработал себе дистрофию, попал в госпиталь, откуда был демобилизован. В результате чего он не был признан участником Великой Отечественной войны. То, что отец оказался на лесоповале, а не на фронте, может быть, было и к лучшему, хотя он говорил мне, что в тайге солдатам было не слаще, а порой даже труднее. Он не любил рассказывать нам о том периоде своей жизни, хотя его сестра иногда делилась своими воспоминаниями о встрече с отцом после возвращения из госпиталя. Мы и сами видели, что синдром голода оставался у него всю жизнь.
Когда мне исполнилось двадцать восемь лет, то по возрасту я выбыл из комсомола. Стать членом КПСС мне никто не предлагал, да я и сам особого желания не испытывал. В ряды коммунистической партии можно было вступить, не дожидаясь «критического возраста». На нашем курсе в институте учились ребята-коммунисты, но они по возрасту были несколько старше нас. Одного сразу после окончания вуза назначили директором оленеводческого совхоза на севере Читинской области, где он проходил преддипломную практику. Мне, научному работнику, это было ни к чему, поэтому я отнёсся к «переходному возрасту» весьма спокойно. Время шло. Случилось так, что через год после выхода из комсомола мне пришлось оставить науку и пойти работать обыкновенным рабочим леспромхоза. Это событие, чего я никак не ожидал, круто изменило мою биографию.
Буквально через год работы в леспромхозе меня пригласили в райком партии к заведующему организационным отделом Кирилову, который прямым текстом заявил, что «не жирно ли мне с высшим образованием работать рабочим». Сейчас таких людей навалом, которые с высшим образованием работают рабочими, торгуют на рынке, продают товар в магазине, а тогда, тем более на Севере, люди с высшим образованием были, как говорится, на вес золота. Правда, бывший председатель Эвенкийского окрисполкома, который не имел профессионального высшего образования, а только окончил краевые партийные курсы, любил говорить, что «к высшему образованию нужно ещё иметь среднее соображение». Но, тем не менее, что было, то было. Ещё Кирилов мне сказал, что сейчас самое время написать заявление о вступлении в партию, так как я работаю рабочим. Рабочих принимали охотно, и по разнарядке на трёх рабочих приходился один служащий. На меня он «наехал» с таким напором, что я, так как был молод, поначалу растерялся. Тем более он добавил, что без членства в КПСС я всю жизнь буду работать в леспромхозе и руководящей должности мне не видать, как своих ушей.
— Вступай скорее, пока работаешь рабочим и это сделать легко,— сказал мне на прощание заворг.
Он дал мне на размышление всего три дня. Хоть работа в леспромхозе и была физической, но платили за эту работу очень хорошо, поэтому мне запали в душу слова Кирилова о том, что этой работой придётся заниматься до конца своих дней, а мне, как человеку с образованием, этого делать не хотелось. К тому же, чтобы получать за свою работу хорошие деньги, приходилось самому её учитывать, иначе бухгалтерия предприятия норовила всякий раз обмануть, не учесть при начислении зарплаты те или иные наряды. Так как сделанная за месяц работа была хорошо известна и при получении зарплаты чувствовалось, что тебя обманули, то ноги сами вели в бухгалтерию, где конторским клеркам приходилось извиняться, что забыли пропустить пару нарядов, которые обязательно учтут в следующем месяце. И так происходило из месяца в месяц, как будто бухгалтера выплачивали зарплату из собственного кармана. Кто не приходил на разборки, тому «прощали» выполненную, но неоплаченную работу. Поразмыслив, таким образом, пару дней, я пришёл к Кирилову и сказал, что согласен с его доводами и готов начать процедуру вступления в ряды КПСС. А процедура вступления была сложной. Нужно было собрать две рекомендации от партийцев со стажем и написать заявление. После рассмотрения заявления на заседании бюро райкома партии меня приняли сначала кандидатом в члены КПСС, а только через год я стал полноправным коммунистом. Но в течение этого года, а точнее — буквально через три месяца, меня уже назначили руководителем первичной организации районного комитета народного контроля, а ещё через три месяца избрали секретарём первичной партийной организации леспромхоза. Я пытался доказать в райкоме, что не имею права занимать такую партийную должность, так как не являюсь пока коммунистом, а всего лишь кандидатом в члены КПСС, но мне настойчиво объяснили, что бывают исключения из правил. С этим мне пришлось согласиться. Таким образом, полгода я руководил первичной партийной ячейкой, состоящей, в основном, из рабочего класса.
После принятия в ряды партии, практически на следующий день, меня снова пригласил к себе Кирилов, вместе с которым мы прошли в кабинет первого секретаря райкома Александра Бобкова, который после продолжительной беседы предложил мне занять пост председателя исполкома Туринского поссовета, как сказали бы сегодня — мэра столицы Эвенкии. Он не требовал от меня сиюминутного ответа, но по нему было видно, что вопрос уже решён и без моего согласия. Тем не менее, чтобы соблюсти процедуру, пару дней на размышление мне дали. Такого оборота событий я никак не ожидал и был в буквальном смысле слова этим ошарашен, но «приговор», как говорится, был окончательным и обжалованию не подлежал. Мне был всего тридцать один год, и опыта советской работы у меня не было; правда, недавно меня избрали депутатом Илимпийского райсовета, но это ещё ни о чём не говорило.
Вскоре меня избрали депутатом поссовета, и на организационную сессию пришли председатель райисполкома Юрий Сидоров и сам председатель Совета народных депутатов Эвенкийского автономного округа Василий Чепалов, чего раньше никогда не было. Они пришли, конечно, на смотрины, чтобы лично убедиться в моей грамотности и организаторских способностях. После объявления в работе сессии первого перерыва они удалились, не сказав мне ни слова...
Прошёл год. За это время я освоился со своей работой. Продолжил начатое предшественником строительство первого в Туре кирпичного детского сада, руководил содержанием всех уже имеющихся детских садов, следил за их работой, особенно в суровый зимний период, занимался благоустройством и озеленением окружного центра, проводил сессии и заседания исполкома. Принимал участие в сессиях райсовета, был делегатом районных и окружных партийных конференций, участвовал в различных районных и окружных семинарах и совещаниях по ликвидации политической безграмотности, регулярно посещал лекции и семинары политучёбы, которые проводил районный комитет партии. Все эти партийные и общественные мероприятия сближали людей, учили их общению между собой, выявляли организаторские способности, особенно у молодых людей, чего в сегодняшней жизни так не хватает. Организованность и дисциплина помогали людям в повседневной жизни, не было выпячивания таких пороков, как зависть и жадность, которые превалируют в сегодняшнем свободном обществе, зато сплетни и доносы были обыденным делом.
Вспоминаю случай, когда Анатолий Горбунов, председатель районного комитета народного контроля, затеял проверку поссовета по поводу устройства детей в детские дошкольные учреждения в соответствии с имеющейся в поссовете очерёдностью. Проверка почему-то состоялась в моём отсутствии, когда я был на учёбе в Красноярске. У секретаря поссовета Антонины Чернозубовой контролёр изъял папку со списками очередников и досконально её проверил. Об этом рассказала секретарь по моём возвращении в Туру. Криминала, естественно, выявлено не было, так как приём детей проводился строго по очереди, но вся эта акция прошла в строгом секрете. При разговоре с Горбуновым, он даже ни словом не обмолвился со мной о проведённом «обыске», как будто его и не было. Документально проверка тоже нигде не была зафиксирована.
Только через какое-то время до меня дошло, чтó послужило поводом для этой проверки. Третий секретарь окружкома партии Галина Черных в телефонном разговоре приказным тоном хотела заставить меня принять в садик дочь её приятельницы, с чем я категорически не согласился. Тогда она заявила, что если я этого не сделаю, то буду вынужден «положить на стол партийный билет». Я, естественно, не выдержал и высказал в грубой форме, что не она мне его вручала и не ей его отбирать. Тогда она, чтобы найти хоть какой-нибудь криминал, натравила на меня комитет народного контроля, а так как криминала не нашли, то инцидент на этом был исчерпан. Правда, она своего всё равно добилась, только минуя меня. Устроила ребёнка напрямую через заведующую садиком. Я об этом узнал слишком поздно, поэтому никаких мер воздействия к заведующей применить не мог, да и, в конце концов, конфликт руководителя низшей власти с высшей партийной властью округа сулил мало чего хорошего. С возрастом я всё больше убеждался в своей правоте.
Очередной вызов моей персоны в высшие эшелоны партийной власти произошёл через два года работы в поссовете, но уже к самому высокому в округе начальству, первому секретарю окружного комитета партии Николаю Рукосуеву. Идя к нему, я мучился догадками, по какому поводу он меня пригласил к себе. Может быть, у него есть претензии к моей работе, или кто-то конкретно пожаловался на меня? Тогда почему приглашает «первое» в округе лицо, хотя есть достаточно и других боссов, рангом ниже? Рукосуев встретил меня дружелюбно, спросил, как дела, не надоела ли мне эта работа и не пришла ли пора её сменить; при этом в интонации его голоса появились презрительные нотки к моей должности председателя поссовета. В этот момент я понял, зачем меня сюда пригласили.
— Освободилось место директора Экондинского совхоза, и мы тут решили назначить тебя директором. Надеюсь, ты возражать не будешь? — неожиданно выпалил первый секретарь.
От такой новости у меня затряслись руки. Я хорошо знал, что представляет собой совхоз «Экондинский», и начал лихорадочно искать и приводить аргументы против этого назначения, но «они» уже решили, и их решение было непререкаемым. Короче, мне было дано время подумать и посоветоваться с семьёй. Как пришлось выкручиваться из этой ситуации — это уже совсем другая история, но в Эконду я не поехал. Партия мне этого не простила. Было дано устное указание председателю окрисполкома и второму секретарю окружкома КПСС, чтобы меня по служебной лестнице выше не двигать, а работать мне и дальше чиновником самого низкого ранга по меркам окружного центра. Об этом я узнал только через три года, как говорится, из первых уст — от бывшего второго секретаря окружкома, который к тому времени был уже первым, а я — заведующим оргинструкторским отделом Эвенкийского окрисполкома, когда мы вместе с ним участвовали в весеннем суглане в Полигусе. Заведующим отделом я стал буквально через месяц после разговора в окружкоме партии, так как председателем окрисполкома был образованный, умный и порядочный человек, представитель эвенкийского народа, которому указания партийного босса были «до лампочки», и он руководствовался в работе не императорскими замашками, а здравым смыслом и интересами дела. Под руководством Василия Ефремовича я проработал практически до перестройки, до того времени, когда навсегда покинул этот суровый, но по-своему привлекательный край.
На работу в партийные органы меня так и не взяли, хотя были предприняты попытки в этом направлении. Рукосуев был злопамятным человеком и не мог простить моё неповиновение. Уехав в краевой центр и занимая в крайкоме солидный пост, он не утвердил меня на высокую должность в окружкоме, а был назначен на это место другой человек. Об этом я нисколько не жалею, да и сама жизнь показала, что я там не должен был работать, так как это направление в скором времени упразднили.
Сама партийная система, особенно её высшие органы на местах, была настоящей карательной службой, которая, не гнушаясь никакими методами воспитания своих «товарищей по партии», особенно занимающих руководящие посты на административно-хозяйственной работе, порой доводила их до больничной койки, а иногда и до могилы. Помнится случай, когда после одного из заседаний бюро окружкома партии директора Котуйского совхоза Владислава Звёздкина, которого «пропесочили» на нём «по полной программе», по возвращении в Ессей хватил инфаркт с летальным исходом. Коренной москвич, недавно приехавший из столицы, жаждущий романтики Севера, его хозяйственного освоения, так нелепо закончил свою жизнь вдали от родины. Говорили, что чистка на заседании бюро якобы здесь ни при чём, но народ, до которого дошли подробности того «крутого разговора», просто так не обманешь.
Моя партийная карьера завершилась должностью секретаря первичной партийной организации окрисполкома, которую я принял от Валентины Ильиной, секретаря окрисполкома и моего непосредственного начальника по службе. На этой общественной работе я приобрёл хороший опыт общения с людьми, который мне в дальнейшем очень пригодился.
Было много интересного в деятельности нашей партячейки, но мне навсегда запомнился один курьёзный случай.
Никита Оюн, тувинец по национальности, но женатый на эвенке, всю жизнь мечтал занять высокий пост в партийно-советских органах округа. Пределом его мечтаний была должность председателя районного комитета народного контроля, но она была занята. В то время проводилась очередная, не помню, какая по счёту, кампания борьбы за трезвый образ жизни, и он занимал пост председателя окружного общества борьбы за трезвость. Его кабинет располагался на первом этаже здания окрисполкома, с окнами, выходящими во двор, на служебные гаражи. Однажды из окружкома партии мне поступило для рассмотрения и принятия решения заявление, а точнее — жалоба, от члена нашей партийной организации Никиты Оюна, в котором он уличил председателя районного комитета народного контроля Вагиса Сабитова в непристойном поведении в рабочее время, а проще говоря — в пьянстве. Мне сразу стало понятно, почему появилось это заявление. Во-первых, Оюн хотел этим показать, что он непримиримо борется с пьянством, а во-вторых, вдруг его заявление, как сейчас говорят, «выстрелит», и в результате этого освободится место и воплотится в жизнь его «розовая» мечта. Пришлось предварительно побеседовать с Сабитовым по поводу изложенных в письме фактов, а затем экстренно собирать партийное собрание, где внимательно выслушать автора нашумевшего «бестселлера».
— Каким образом вы уличили Сабитова в пьянстве в рабочее время? — задал я вопрос заявителю.
— Дело было перед обедом, около часу дня,— начал своё повествование Оюн.— Я посмотрел в окно и увидел около гаража Вагиса Ахатовича, который стоял и разговаривал с мужиками.
— Ты подошёл к ним и тоже вступил в разговор? — задал я второй, вытекающий из первого, вопрос.
— Нет, я к ним не подходил.
— А как ты тогда определил, что Сабитов был выпивший?
— У него было лицо красным, и шапка сдвинута на одно ухо,— выложил «железные» аргументы Никита Алексеевич.
— Так ведь на улице зима, мороз и ветер,— пытался я опровергнуть доводы заявителя.— Может, у него лицо красное от мороза, и ухо замёрзло, поэтому он сдвинул шапку на одну сторону.
— Нет, он был выпивший,— не унимался автор письма.
— Ты экспертизу на алкоголь проводил? У тебя есть медицинское заключение?
— Нет.
— Тогда как ты можешь оговаривать человека, не имея на то неопровержимых фактов? Ещё кляузу написал в окружком.
Оюн стоял, опустив голову, и молчал. Больше сказать ему было нечего. Единогласным решением участников партийного собрания Никите Алексеевичу было сделано устное замечание за его столь поспешные выводы и поведение, недостойное звания члена партии. На этом инцидент был исчерпан.
В рядах КПСС я пробыл всего семь лет, вплоть до её ликвидации, но эта школа меня многому научила. Я получил богатый опыт общения и работы с людьми, научился их ценить, брать на себя ответственность за порученное дело и всегда старался оправдать доверие и не подвести своих более опытных старших товарищей. Я никогда не пожалею о том, что часть моей жизни была связана с КПСС, что я жил в ту эпоху, когда людей уважали не за размер кошелька, а за их деловые качества и организаторские способности.
