...И как я могу окончательно уйти от того Иона Друцэ, лента воспоминаний о котором, как ни старались годы её стереть, такая ясная и светлая, что часто, проявляя её, ловлю себя на мысли, что вздыхаю сладкой беспомощностью бедной Русанды из его «Листьев грусти»: и что поделаешь, Господи, что поделаешь!..
Вот, например, я — студент ГИТИСа, со всеми вытекающими отсюда последствиями. С одной стороны, мысль о том, что я учусь в одном из самых престижных учебных заведений Советского Союза, приятно щекочет мою жаждущую лавров душу, а с другой — Боже, когда у тебя в кармане всего восемьдесят шесть копеек, а стипендия, как назло, приближается со скоростью улитки...
— Алло, это квартира писателя Иона Друцэ?
Ах, маэстро! Как бы сильно ни боролись во мне гордость с голодом, и глаза ещё не просохли от пережитого накануне в Малом театре и особенно от ошеломившей меня новости, что все мы в этом мире, увы, преходящи, и единственный выход — это... жили бы «Птицы нашей молодости», как бы ни твердил я наизусть русскую пословицу о непрошеном госте, который хуже целого полчища татар,— находился я, как говорится, на критически отдалённом расстоянии от злосчастной стипендии, чтобы талант мой не навёл бы меня на мысль, что в Москве ведь проживают и несколько наших знаменитых соотечественников!.. Помните? После того, как вы подтвердили, что действительно являетесь Ионом Друцэ, а не каким-нибудь Ивановым или, Боже упаси, Сидоровым, зная, что вы давно уехали из Молдовы, из-за замешательства, вызванного извечной борьбой во мне идеи с материей, простите меня, но я, кажется, огорошил вас самым нелепым вопросом, какой вам когда-либо приходилось слышать:
— Вы понимаете... по-молдавски?
Спросить у отца у всенародно любимого героя — Трофимаша, знает ли он язык своих дедов и прадедов, признаю, маэстро, это что-то вроде высшего пилотажа тупости, как говорят по-русски! И особенно после того, как на одном дыхании ты выпалил ему в трубку всю свою биографию, услышать, что Друцэ приглашает тебя зайти в гости... и в тебе, идиоте, не возникло бы желание стать спринтером мирового класса...
И бегу я, значит, через метро, сквозь лабиринты московских улочек, и вот дом, подъезд; моя рука, которая, подобно босоногому детству из вашего рассказа «Издавна и издалека», посмела постучать в дверь известного писателя... И когда дверь открылась, не знаю, как с вашей плёнкой воспоминаний, я же вижу что-то вроде стоп-кадра. И таким причудливым мне кажется он, маэстро, что, увидав вас впервые в плоти и крови, я застыл на мгновение!.. И мне показалось, будто по ту сторону порога стою тоже... я! И смотрю на своё отражение в зеркале! Тот же рост, та же импортная (чехословацкая) футболка жёлтого цвета... И — о Боже! — те же джинсы по семь рублей пятьдесят три копейки тираспольского производства, в которые одно время была одета вся Молдова, походившая на что-то вроде Соловков или Китая шестидесятых годов...
Беседы, беседы... Вы, уставший от славы, всё склоняли наш разговор к новостям из Кишинёва и моего московского студенческого общежития, а я, с восемьюдесятью шестью копейками за душой и столькими же грандиозными планами на будущее, как и полагалось, больше был склонен к разговору о вечности: кто мы, откуда и, разумеется, куда движется наша родная Советская страна?.. Господи! В самый раз приделать меня к рогатке и из бедности семьдесят шестого года, на «радость» всем посткоммунистическим ястребам, забросить меня на тринадцать лет вперёд, прямо на патриотические трибуны-кормушки великих национальных собраний — предвестников демократий!..
Но, видимо, вдохнувшие запах плесени столичных библиотек писатели, какими бы уставшими ни казались, обладают ещё чем-то вроде туза козырного, то есть интуицией. В подтверждение этому, как только голос вечности во мне немного приутих, вы вдруг встали, вышли в коридор и вернулись с парой комнатных тапочек...
— Ну хорошо, хорошо!.. Артистом, значит, будешь? Понимаю...
И, бросив к моим ногам тапочки, незамедлительно пустили в ход того самого туза козырного, то есть интуицию:
— А ты, Костя... на что живёшь?
Дальше, маэстро, плёнка воспоминаний являет моему взору картину настоящего сумасшествия: стоп-кадр, где два молдаванина вовлечены в одно из самых деликатных действий, какие только придумал человек,— давать и брать деньги! Стоп-кадр, в котором Костя, стоя у дверей, клянётся, что не нуждается ни в чём... и, дескать, скорее готов умереть, но — никогда и ни за что на свете!.. и Ион Друцэ (одетый, как вы, очевидно, уже вспомнили, точь-в-точь как и я, то есть в одеяние чехословацко-тираспольского пошива), который выдвигает ящик шкафа... И вот высоко вверх поднимается его рука с двумя крепко зажатыми двадцатипятирублёвыми бумажками!..
— Ион Пантелеевич, ни за что на свете! — принимается скулить по комнате моё возмущение.
— Ладно тебе, знаем мы «ни за что на свете»! — вторит ему, то есть моему возмущению, ваше сомнение.
— Если вы мне дадите, я больше не приду! — принимается ёрзать моё возмущение.
— Ладно, уж, знаем мы «не приду больше»! — затыкает ему рот его сомнение.
— Ион Пантелеевич! — странно, но моё возмущение почти готово уступить.
— Да ладно, знаем мы «Ион Пантелеевич»! — чувствуя, что возмущение готово уступить, сомнение возьми да на мгновение призадумайся: хорошо ли то, что оно делает, не так уж и хорошо?..
И, о Боже, что за апокалипсис, маэстро?!
В ту самую минуту, когда я собирался ещё раз напугать вас, что «если дадите, я больше — ни ногой!», вдруг, одним махом затмив моё завтрашнее будущее... выпустили одну из бесценных для меня бумажек!
О, это плавное падение, подобно осеннему листу, преданное скольжение бумажки в ящик материального благополучия знаменитого писателя, это её убийственное подчинение закону всемирного тяготения, Боже, право, подобного садизма со стороны автора целой литературной эпохи я не ожидал!.. На минуту я почувствовал себя, если хотите, в шкуре Каштанки, несчастной чеховской собачонки, когда столяры-террористы, забавы ради, привязывали к нитке кусочек мяса и бросали его истощённому от голода животному: оно глотало его на лету, а столяры, потешаясь, вытягивали мясо из желудка несчастного!..
Как бы то ни было, но, видимо, не напрасно набрал я тогда ваш номер телефона! Поймал сразу двух зайцев: и познакомиться удалось, и... остались вы моим должником по части двадцатипятирублёвой бумажки...
Кадры, кадры!..
Мелькают они предо мной подобно окнам поезда, а поезд набирает скорость, неумолимо мчится время, и вот предстаю я перед вами в один прекрасный день с первой моей новеллой...
И даже когда вы её читаете, я вижу, как изредка на вас нападает что-то вроде кашля, и, прощаясь, вы делаете вид, будто забыли сказать мне что-нибудь о моём блестящем будущем, всё равно, маэстро: в тот миг, когда автор, представляющий целую литературную эпоху, кладёт на твоё плечо начинающего писаки свою руку в знак благословения — Господи, кто сказал, что на свете нет абсолютного счастья?!
Но вот и первый мой творческий кризис!
Застыл в квадрате стоп-кадра с опущенной головой Кости, неподвижно слушающим наставления Друцэ:
— Ты много говоришь, парень, зря растрачиваешь энергию, рассказывая свою биографию каждому встречному, и — пожалуйста, результат: у тебя отняли дар!.. Так что закрой рот, оставь прохожих в покое и помучайся немного!..
И — о Боже!.. какое чудо! — стоит мне на недельку-другую закрыть рот, как мой божественный дар — тут как тут!..
А если эта манна небесная снова оказывается рядом с Костей... э-хе-хе!.. Как жаль, что он, то есть я, родился, чтобы умереть аж с двумя убийственными для гениев страстями: любовью к уличным прохожим и неизлечимой ненавистью ко всякого рода страданиям!.. Потому что не будь их — кто знает, какие баталии разразились бы сегодня в перерывах между попойками в молдавском Союзе писателей относительно того, кто всё же представляет целую литературную эпоху: Друцэ или... Костя?..
Язык мой — враг мой!..
А поезд всё мчится, сотканная из окон лента-липучка вырывает листы календаря и нанизывает так много всего на нить воспоминаний! Вот — клочок счастья, а вот — бессильное, тупое отчаяние... Чтобы затем, взявшись за руки, счастье и отчаянье утонули в отблеске оконных стёкол мчащегося поезда: чего я искал? что нашёл?..
А Друцэ?..
Подобно таинственной Полине из «Шагреневой кожи» Бальзака, Друцэ был всюду со мной!.. Что-то вроде шелеста листьев ореха в моей жизни был он для меня!.. Потому что каждый раз, когда я начинал или доводил что-нибудь до конца, всегда чувствовал рядом его ясный и согревающий душу шёпот:
— Смотри хорошо, Костя, обдумывай шаги и соизмеряй свои силы. Эта жизнь, видишь ли, даже не знаешь!..
Я вас боготворил!
И когда случалось, что я предчувствовал появление даже еле заметного облачка, предвещающего приближение урагана, готовый погасить этот волшебный шелест ореха,— более рьяного защитника дела Друцэ вряд ли где-нибудь можно было сыскать!..
И вот при выходе из Центрального театра Советской Армии я готов был буквально задушить одну старушенцию, которая после спектакля «Святая святых» шептала своей вынутой из нафталина подруге, что, мол, «видите ли, дорогая, пьеса этого молдаванина... Друцэ... не кажется ли вам, что она уж слишком вегетарианская получилась?»... или — целый месяц мог не разговаривать с соседом по комнате в общежитии, киргизом. Всякий раз, когда я возвращался вечером с ваших спектаклей в полуобморочном состоянии, чтобы довести меня до окончательной потери сознания, он нет-нет да и накидывал свою Киргизию на мою бесценную Молдову: «Друца — это хорошо, но наша Айтматова — лучшая!..»
Откуда мне было тогда знать, что в то время как я воевал со всякого рода старухами и театральными коллегами, там, высоко, с высоты вашего полёта, в любой момент на вас мог обрушиться нескончаемый поток враждебных бурь?..
И когда в один из таких чёрных дней крыло урагана нанесло вам удар и с израненной душой вы опустились в кресло отчаяния, преданный тузик во мне, предчувствуя большое несчастье, оказался тут как тут! — при исполнении своих обязанностей... Он открывает дверь, входит в дом и, послушный, сворачивается калачиком у ног ваших страданий... В стоп-кадре так и застыли: тузик и раздираемый думами писатель...
Мне предстояло приехать в Кишинёв с миссией похлеще той, что получал когда-то сам Штирлиц: выведать, почему в театре им. А. П. Чехова прекращены репетиции спектакля «Святая святых»... Только сейчас я догадываюсь: вы хотели избавиться от страдания вдвоём... Так, по-видимому, поступает хозяин со своей собакой, когда хочет побыть один: забрасывает далеко палку (в моём случае — двухсотрублёвую бумажку), и покуда животное возвращается — успевает поразмыслить о своём...
К сожалению, последующие кадры, как вы наверняка догадываетесь, изображают тотальное бедствие: в Кишинёве «убийца» репетиций — как в воду канул, деньги, увы, истрачены, а когда Костя возвращается к своей нищете и к мысли, что близится день приезда в Москву ни с чем,— за что ему хвататься? Разумеется, за то, что Штирлицу и в голову не могло прийти,— за воротники уличных прохожих!.. Что — ах!.. дескать, мол, велико горе, товарищи! Лучший писатель Молдовы, понимаете ли, ай-ай-ай, как нехорошо получается!..
Спустя несколько дней, проведённых в духе «штирлицизма», о моей секретной миссии в Молдове знал лишь весьма узкий круг людей: моё родное село, телевидение, радио, Дом печати и, естественно, всего несколько потоков уличных прохожих...
...Одним словом, маэстро, пользы с меня — как с кота на привязи! Не приходит мне сейчас на ум, как бы это звучало по-молдавски, но по-русски то, что со мной приключилось, звучит удивительно точно: провал задания, или ещё красивее — конец ставки!.. И если моё задание провалилось, а со ставкой получилось что-то вроде «finita la comedia», не надо быть слишком умным, чтобы догадаться, какие страсти бушевали в душе бедного Кости в те минуты, когда со скоростью самого быстрого поезда возвращался он в Москву... С отчётом, разумеется!.. То есть раздираемый чисто молдавской мыслью: как сочинить для Друцэ эдакую сказку-небылицу?.. И не просто небылицу, поскольку по части сочинения вранья мы все хороши, но такую, чтобы в неё поверил бы сам Друцэ,— аж на все двести рублей, потраченных мной чёрт знает на что!.. То есть враньё, достойное звания студента ГИТИСа, а, как известно, ГИТИС в те времена — э-хе-хе: где он там, хвалёный Оксфорд, чтобы я ему кепку на глаза нахлобучил? Такое несусветное и жирное враньё, с энным количеством натянутых юбок легковерия, что, проглотив его, ошеломлённый моей большой преданностью и храбростью, маэстро начал бы рыдать и, обняв меня, впервые в жизни серьёзно призадумался бы, что, поскольку у него — дочери, ему, глядишь, непременно понадобятся и... зятья!
А вариантов небылиц — Господи! — Костя никогда не страдал от их отсутствия!.. То меня поймала милиция, и я, прошедший, как говорится, сквозь огонь, воду и так далее, поставил её на место; то репетиции вообще не начинались, и только после моего блестящего выступления перед коллективом театра,.. То (бери повыше!) трагедия Кишинёва заключается в присутствии в ЦК Компартии Молдовы пары очков, точнее — «кола в очках», который, в своём рьяном желании стать «столбом», то есть дойти до ЦК КПСС...
Напрасно, однако!
Потому что Друцэ, как бы я ни пытался обвести его вокруг пальца, виделся мне буквально до тошноты чувствительным ко всякого рода лжи!
Стало быть, оставался один-единственный вариант, честный, святой и ясный,— вариант Трофимаша, вашего героя! То есть прийти, пасть на колени и, как меня выдрессировал Станиславский, после нескольких искренних слезинок по-детски признаться: Штирлица из меня, увы,— ну никакого!..
Но, Боже, что за чудо, маэстро! — в то мгновение, когда, подобно Трофимашу, я ожидал с вашей стороны своей заслуженной кары, вы, будто узнали в ту минуту, что где-то недалеко взорвалась атомная бомба, умалив сразу значимость моего кишинёвского провала, вместо того чтобы выставить меня вон и, как говорится, дать понять, что в Москве зятьёв — пруд пруди, вы вдруг поднялись из кресла и голосом, выражающим абсолютное удивление, выпалили:
— Моя пьеса в Кишинёве? Что за вздор, Костя?.. Тебе, видимо, что-то померещилось! Я же отправил тебя так... проведать мать, повидаться с друзьями... Ведь эта Москва — ну просто изматывает людей!..
И, не оставив мне времени, чтобы я успел как-то опомниться, вы ещё раз обдали меня холодным душем:
— Вот и эти рабочие... с мебельной фабрики... Делают такую халтуру!
И, подойдя к до боли знакомому мне шкафу, вы потрясли его, но, очевидно, халтуры не зря так называются, чтобы подчиниться первой же тряске...
— Видишь? И сейчас, Ион Пантелеевич, стой и жди, пока придут эти... с починкой!..
Стоп-кадр с большим писателем, прислонившимся к шкафу его материального благополучия, и — растерянным и застывшим от удивления студентом ГИТИСа... Открытое окно, приоткрытая дверь...
Заканчивалась эпоха...
Оказывается, бить себя кулаком в грудь, утверждая, что ты — лучший друг великого писателя, это то же самое, что поклясться, будто никогда не умрёшь!..
Назревала другая... эпоха, в слизистом болоте которой — лишь кое-где мелькало окошко с образом Друцэ...
— Алло!.. Ион Пантелеевич?.. Костя... из Кишинёва!..
Пауза. Слишком маленькое окошко, и слишком много времени утекло с тех пор, как мы расстались!..
— А-а-а, Костя!.. Да-да, припоминаю!..
И если окошко действительно маленькое, а разделяющее нас расстояние — неимоверно большое... и ты так много хочешь сказать, ах, так много!.. и всё сразу! Как тут не станешь говорить невпопад?
— А я, Ион Пантелеевич, пишу только на... русском!.. Так же, как и вы!.. Поскольку этот молдавский... здесь, в Кишинёве... сами понимаете!..
Снова пауза... За которой — уходящее окно и далёкий голос кумира:
— Что вам сказать, товарищ... Костя?.. Если бы ты писал на танзанийском или, скажем, на бурундийском...
И молчит телефон, и течёт моя жизнь, и бесконечно движется плёнка воспоминаний с грохочущим во времени и пространстве поезде...
