НИИСПУ
Товарищ Сталин как-то написал: «Правы не те, кто не совершает ошибок. Таких людей вообще не бывает. Правы те, кто, как большевики, не совершают серьёзных ошибок, а те ошибки, которые совершают, тут же умело исправляют».
В конце 1972 года я совершил серьёзную ошибку — перешёл на работу в НИИСПУ (Институт сетевого планирования) в качестве зав. лабораторией в отделении математического обеспечения. Это была как раз та ситуация, о которой народная мудрость говорит: вход — рубль, выход — два.
В начале 70-х усилия академика Виктора Глушкова по запуску программы всеобщей автоматизации и информатизации начали приносить свои плоды. Хотя и не в том объёме и не с тем размахом, как он хотел, но программа автоматизации была принята и двинулась вперёд.
Как писал об этом в своих стихах мой друг Серёжа Генкин:
Всё, что можно сформулировать,
Можно и промоделировать...
Сформулируем Толстого,
Смоделируем Толстого,
И нам машина слово в слово
Воссоздаст «Войну и мир»...
Безо всякого сомнения, это была очередная авантюра, на которые так падки были все составы советского руководства. Эти авантюры, мне кажется, были им имманентно присущи.
Вот что пишут сейчас ученики Глушкова и его последователи:
«Замысел учёного получил одобрение А. Н. Косыгина, председателя Совета Министров СССР, и В. М. Глушков со свойственной ему энергией приступил к делу, которое впоследствии назвал главным в своей жизни.
Сейчас можно говорить, что его предложения были преждевременными, что вычислительная техника в то время ещё не достигла нужного совершенства, и общество не было готово к её использованию. Но ведь учёный не скрывал огромных трудностей, могущих возникнуть на этом пути, и рассчитывал, что при надлежащей организации работ их можно преодолеть. По его подсчётам, на выполнение программы создания ОГАС (Общегосударственной автоматизированной системы) требовалось три-четыре пятилетки и не менее 20 миллиардов рублей (по тем временам — сумма огромная!). Об этом он прямо сказал Косыгину, подчеркнув, что программа создания ОГАС много сложнее и труднее, чем программы космических и ядерных исследований вместе взятые, к тому же затрагивает политические и общественные стороны жизни общества. Он подсчитал, что при умелой организации работ уже через пять лет затраты на ОГАС станут окупаться, а после её реализации возможности экономики и благосостояние населения по меньшей мере удвоятся. Было ещё одно обязательное условие, которое он поставил: организация авторитетного, наделённого всеми полномочиями государственного органа управления ходом выполнения программы создания ОГАС — Государственного комитета по управлению программой (Госкомупра), наподобие тех комитетов, с помощью которых осуществлялись космическая и ядерная программы».
Ну, положим, никакого государственного комитета ему не дали, но в название министерства приборостроения были включены слова «и автоматизированных систем управления».
Я не был знаком с Глушковым и даже никогда его не видел. Знаю, что в юности он решил пятую проблему Гилберта, т. е. вполне заслужил высокие математические почести, но зачем его потом понесло в эти авантюры,— не знаю. Но зато я сам видел эту многочисленную человеческую труху и шелупонь, которая вокруг него собралась. С некоторыми из них пришлось познакомиться ближе, чем хотелось.
К этому времени институт НИИЦЭВТ успешно содрал с американского образца машину IBM-360 и её стал выпускать Минский завод под названием ЕС-1020. Никто не умел ни её эксплуатировать, ни на ней программировать. Кроме языка ассемблер, не было никаких языков программирования.
Минприбор стал планировать своим институтам разработку внедрения автоматизированных систем управления — в штуках. НИИСПУ не выполнил план, и его директор немедленно был снят. На его место был назначен доктор технических наук Вальков, который до этого работал в одном из институтов Минавиапрома. Вальков, очаровательный и неглупый малый, был чемпионом Москвы по тяжёлой атлетике и имел массу влиятельных знакомых в ЦК КПСС. Эти знакомые его и пропихнули на должность директора. Вальков немедленно привёл с собой человек сорок приятелей и их знакомых и назначил их начальниками отделов. Прежние начальники сочли за благо своевременно уйти или были уволены в соответствии с нравами родоплеменного строя, как действующей философской категории, данной нам в ощущениях. Обычное дело.
Слава Букреев был тоже приятелем Валькова и принял его приглашение. Он устроил также, чтобы Вальков пригласил большого учёного Вадима Кротова на должность начальника отделения математического обеспечения. Кротову как раз перед этим пришлось уйти из МАТИ. Там он заведовал кафедрой математики и не хотел участвовать в неблаговидных манипуляциях ректората. Кротов пригласил меня. Вроде бы ситуация была самая благоприятная. Все свои, и перспективы самые радужные. Я начал ездить с Артековской улицы на станцию метро Войковская, а оттуда ещё на троллейбусе до института. Привёл с собой своих друзей Мишу Борщевского и Володю Рыкова. Мы стали энергично разбираться с тем, какие задачи стоят на транспорте. Я нанял Эллу Иванникову, которая раньше работала в институте теоретической и экспериментальной физики — ИТЭФ, знала язык Ассемблер, а чего не знала, то могла спросить у многочисленных знакомых. Работа понемногу пошла. Слава Букреев, в соответствии с общими правилами поведения в незнакомом месте, стал, прежде всего, смотреть, где находится запасной выход, и нашёл его в заочном текстильном институте, где присмотрел себе кафедру. Вадим Кротов, как он обычно делал в любой ситуации по своим жизненным принципам, занимался только наукой — строил общую теорию поля, пересматривая теорию Максвелла.
В общем, поначалу всё казалось нормальным. Я обменял свою кооперативную однокомнатную квартиру на малогабаритную двухкомнатную в том же доме на том же первом этаже. В райисполкоме мне сказали: «Ползаете по своему первому этажу, как воши». Кстати говоря, сначала я хотел получить такую же квартиру на втором этаже, но правление мне отказало, хотя по правилам я имел на неё все права. Я пошёл в райисполком жаловаться. Там мне респектабельный чиновник сказал: «Но ведь вы же, вероятно, выбираете в правление лучших людей, на что же вы жалуетесь?»
Мой друг Вадим Черняк, журналист, поэт и композитор, жил поблизости, и мы часто вместе проводили время. Он меня познакомил с разными людьми из «Московского комсомольца»: Сашей Ароновым, Юрой Щекочихиным, тогда ещё очень молодым. Один из знакомых Черняка, по имени Нема, был известен тем, что в 1970 году по случаю Ленинского юбилея подал идею возродить Ленинские субботники. Нема за эту идею получил премию пятьдесят рублей, а весь многомиллионный советский народ ещё долго ходил на эти идиотские субботники. Черняк работал в журнале «Молодой коммунист». Оттуда его уволили за то, что он дал в морду секретарю какого-то областного комитета комсомола за высказывание по поводу «некоторых с длинными носами». Потом он работал в каком-то ещё комсомольском издании. С отвращением рассказывал о необходимости писать речи комсомольским деятелям к различным мероприятиям. Я ему очень сочувствовал и не понимал, как он вообще существует в этой среде. Однажды я написал пародию на его прекрасное стихотворение «Толкучка»:
Благословенная текучка —
То выговор, то нахлобучка...
В. Г. Черняк
Я, собираясь на летучку,
Попал сегодня на толкучку —
Там всё напоминает жизнь,
Где МАЗы едут по мимозам,
И секретарь по оргвопросам
Студентке говорит — ложись!
Черняк имел строительное образование. Он объяснил мне, какой требуется ремонт. Я нанял какую-то тётку, которая споро побелила потолок и наклеила обои. Мой сосед, алкоголик Юра, спросил, сколько она взяла за ремонт. Я сказал: «Шестьдесят рублей». «Ты что,— сказал Юра,— с меня она взяла сорок, да из них я ей двадцать был должен!»
В июне 73-го года мой знакомый Семён Пиявский принимал в Тольятти летнюю школу ВЦ Академии наук, организованную академиком Н. Н. Моисеевым. Я его спросил, можно ли привезти с собой ребёнка 14-ти лет? Он сказал: «Да ради бога, нет проблем». Я привёз своего сына Андрюшу, купил ему отдельную путёвку. Андрюша был очень доволен, вёл себя идеально, сидел на пляже и читал у всех на виду книгу Апдайка «Кентавр». Все спрашивали: «Чей это ребёнок читает Апдайка?» Параллельно он обаял довольно уже зрелую на вид дочку профессора Пшеничного из Киева. Меня он спросил: «Папа, а почему тут все профессора, а ты нет?» — «Так получилось».
Как выяснилось, Моисеев пришёл в ярость от того, что я привёз ребёнка. Я ему объяснил ситуацию, но он мрачно сказал: «Так не делают». И ещё раза три разные люди мне по его поручению передавали, что он недоволен. Ну, это его дело. Академик Н. Н. Красовский мне рассказал, что уборщица в этой гостинице ему устроила скандал, что он нарочно по их полу в клетку ходит по белым клеткам, чтобы ей было больше работы. По вечерам в баре сидели итальянские специалисты фирмы «Фиат» с местными барышнями, пили жигулёвское пиво и заедали итальянскими многоэтажными бутербродами. Они запускали выпуск машины «Жигули», т. е. «Фиат», на АвтоВАЗе. Когда я много лет спустя оказался в Турине, то выяснил, что этот огромный проект в то время спас фирму «Фиат». Самый длинный бульвар в Турине называется Унионе Советико. Семейство Аньели, владельцы фирмы «Фиат», помнят добро.
Не успел я вернуться из Тольятти, как тучи начали сгущаться. Внезапно разнеслась весть, что Валькова сняли. На коллегии министерства он объяснил, что выполнить план — внедрить до конца пятилетки тридцать автоматизированных систем — невозможно. За все предыдущие годы институт внедрил две системы. «Я не фокусник, чтобы вытаскивать зайцев из шляпы»,— заявил Вальков. Его немедленно сняли. Существенных связей в Минприборе он завести не успел. Вслед за ним тут же начали разбегаться начальники отделов. Новым директором прислали Славу В., которого я немного знал.
Немного истории. В 1966 году я был на конференции по экономической кибернетике в Батуми. Там меня познакомили со Славой В., выпускником мехмата МГУ, как мне кажется, 1956 года. На самом деле его имя было Толя, но все звали его Слава. Это был такой внешне довольно приятный и хладнокровный плейбой, завсегдатай кафе «Националь», где собирались фарцовщики. Он был кандидат технических наук, заведовал лабораторией в ЦНИИКА, вступил в партию и примерялся к более высокой карьере. Через несколько лет его приятели из Минприбора направили его на стажировку в Швейцарию, как перспективного управленческого кадра. На конференции он проводил время с киевской аспиранткой из НИИ кибернетики, причём норовил устроиться так, чтобы за неё, как за общую даму, платили коллективно все за столом — этот номер научная общественность решительно отвергла. Мне кажется, к нему уже тогда можно было применить античное высказывание: он жил так, как Катон умер, думая, что совесть — лишь пустой звук. Когда спустя некоторое время он появился в нашем НИИСПУ в качестве директора, я спросил у общих знакомых: как мне его теперь называть, Слава или Анатолий Александрович, они мне сказали со зловещей ухмылкой — ты об этом не беспокойся, он тебе объяснит.
После того, как он появился, ситуация стала решительно меняться. Как говорил Наполеон: «На войне всё меняется очень быстро». Букреев принёс слух, что в министерстве про Кротова говорят: «Он тут случайный человек». Кротов энергично вёл переговоры с Экономико-статистическим институтом. Евреев там ректор брать отказался наотрез. Я остался в одиночестве. У Миши Борщевского произошёл кризис среднего возраста, и он уехал в Иркутск. Володя Рыков ещё раньше ушёл в Институт нефти и газа (так называемую «керосинку»). На рынке труда для меня не было ровным счётом ничего. Кто-то, однако, должен был организовывать работу и выполнять план, так что меня терпели ещё два года. Не иметь никого за спиной — очень опасно. В случае любого случайного скандала, который бы задел нас любым боком, меня бы подставили первым делом. Это, кстати, был ещё один аргумент, почему меня пока терпели. Впоследствии я написал стихотворение на эту тему:
Хорошо иметь знакомых
Из ЦК КПСС,
А не то по всем законам
Вас съедят в один присест.
Или можно из Совмина,
Чтоб хотя бы референт,
А не то тебя скотина
Прожуёт в один момент.
Правовое государство
потребляет дефицит,
Удивительное царство —
Водка, бабы, геноцид.
Так или иначе, моя транспортная система заработала, и в 1976 году я её внедрил на Ростовском молочном комбинате. Я ввёл в ЭВМ карту Ростовских дорог, и машина печатала маршруты и поминутные графики развозки молока на многосекционных молоковозах. Как я понял довольно скоро по ходу дела, это была совсем не та информация, которую начальник транспортного цеха хотел бы кому-нибудь показывать. Тем не менее, директор комбината, очень приятная женщина, подписала мне акт промышленного внедрения, который я и предъявил министерству.
Эту систему министерство решило показать Брежневу на ВДНХ. Я провёл там неделю, пока запустил программы на тамошней ЭВМ в обстановке полной неразберихи. То, что что-то действительно работает, вызывало у всех нескрываемое удивление. Мне полагалась серебряная медаль ВДНХ. Однако на неё нашлись иные желающие. Я наотрез отказался отдать эту награду, что мне вскоре попомнили. Брежнев на ВДНХ так и не приехал. Зато я на оставшуюся жизнь выяснил, где на ВДНХ надо обедать. Это была незаметная столовая в лабиринте строений около павильона животноводства. Там подавали отменные телячьи отбивные и очень дёшево. Почему там — непонятно. Создавалось впечатление, безусловно, ложное, что элитные экспонаты шли на мясо прямо из павильона. Мою транспортную систему, как мне передавали, потом продали в Индию.
К этому времени новый директор В. сообразил, что лучше взять крупный и видный заказ, чем пропадать и получать по шее за какую-то мелочёвку. Семь бед — один ответ, и он взялся за информационное обеспечение Московской олимпиады 1980 года. Никто в институте и близко не занимался ничем подобным. Единственным специалистом по системному программированию был какой-то кандидат биологических наук, ранее работавший в Институте мозга. Я думаю, что запасным проектом В. была покупка программ у американцев. Т. е. стратегия была такая: четыре года валять дурака и делать вид, что разработка идёт полным ходом, а потом, в случае плохого, но вероятного варианта, сказать, что не всё получается, делать нечего, и надо купить систему у империалистов. Тут ему не повезло — война в Афганистане вызвала частичное эмбарго на торговлю с СССР. В результате в 1980 году система торжественно отказала на глазах журналистов. Они написали: «С честной откровенностью, которая не может не импонировать, главный конструктор заявил, что система не совсем отлажена». Так ему это сошло с рук, правда, ожидаемого ордена так и не дали. Но это было уже потом.
А пока что, весной 1976 года, под будущую Олимпиаду В. начал реорганизацию. Первым делом он решил уволить всех евреев, чтобы ничто не мешало при оформлении заграничных командировок. Ведь сначала, как это ни тяжело, делать нечего, пришлось поехать в Монреаль, потом в Кортина- Д’Ампеццо, ознакомиться с материалами на месте. Пришла новый учёный секретарь, которая начала готовить всеобщий конкурс. Верная подруга Иванникова сообщила мне, что напечатан проект нового штатного расписания состава отдела, где меня нет. Ситуация была ясна. На всякий случай я зашёл к В. узнать из первых рук. Он мне сказал: «Вы же большой учёный, зачем Вам тут суетиться?»
Я стал усиленно обзванивать знакомых. Серёжа Лобанов, которого я знал как специалиста по его работам по вращению спутника около центра масс, заведовал отделом в институте «АСУ-Москва». У него уже собралось некоторое количество хороших знакомых, и работа шла нормально. Он хотел взять меня и понёс мою анкету директору Т., которого я немного знал по работе в институте управления оборонной промышленности. Знал не с лучшей стороны, а как человека малограмотного и вздорного. Он брать меня отказался наотрез, довольно откровенно заявив, что евреев ему уже более чем хватает. Тогда Серёжа мне сказал, что ищут человека в НИИ кооперации. Как мне было сказано, я позвонил Владимиру Петровичу Ракитских, зам. директора НИИ кооперации, по указанному мне телефону. Звонил по автомату с площади трёх вокзалов. Шёл дождь, настроение было замыкающее. С гораздо большим удовольствием я бы пошёл в сторожа. Ракитских мне любезно предложил подъехать. Пока я ждал около его кабинета, оттуда разносился страшный крик. Потом выскочил какой-то человек с багровой лысиной и быстро скатился вниз по лестнице. Потом я понял, что это был начальник отдела, на чьё место меня брали. Он завалил разработку АСУ, надвигалась катастрофа. Ракитских говорил со мной очень вежливо, всячески старался очаровать. Под конец вдруг спросил, не пью ли я. Я поднял брови в изумлении от такого вопроса. «Впрочем,— сказал Ракитских,— я сам вижу, у Вас такой цвет лица». Так что место у меня было в кармане, когда я в конце мая вышел на конкурс в НИИСПУ. На английском это называется «быть на безопасной стороне — to be on the safe side». В учёном совете НИИСПУ было двадцать шесть человек. По наивности я твёрдо рассчитывал на двадцать два голоса тех, с кем были хорошие отношения. На самом деле я получил только два голоса «за», и это ещё было очень много.
Как это всегда бывает во время массовой резни, уйти норовят все, а не только те, от кого решили избавиться. Начались массовые увольнения по собственному желанию. Так что, когда я пришёл увольняться, начальник отдела кадров мне сказал: «А вы подождите, возьмите лучше свой отпуск». «Но ведь меня уволили по конкурсу?» — «Ну, это ещё ничего не значит». Я спросил Ракитских, не подождёт ли он, пока я отгуляю свой отпуск. Он, однако, не вчера родился, и твёрдо сказал, что я должен уволиться и оформиться в НИИ кооперации, а отпуск он мне даст за свой счёт. Так я попал в систему кооперации.
Между тем на одной из вечеринок у знакомых какой-то новый человек начал разглагольствовать о международной политике и произнёс: «Зато Индия у нас в кармане...» Я вывернул свои брючные карманы наизнанку и показал всем: «Лично в моих карманах никакой Индии нет!»
Кооперация
Мой приятель, поэт и журналист, выпускник китайского отделения Института восточных языков МГУ, Аркаша Гаврилов, уже долгое время работал в Центросоюзе. Он был автор известного мини-стихотворения. Стих был такой: «Человек сидит в уборной и играет на трубе, и дьявольская усмешка играет на его губе...» Как видите, стих с большим философским звучанием. Аркаша выпускал бюллетень кооперации на английском языке. Он просветил меня насчёт Рочдейлских принципов.
24 октября 1844 г. 28 ткачей г. Рочдейла зарегистрировали устав Рочдейлского потребительского общества справедливых пионеров. В Манифесте общества рочдейлских справедливых пионеров, составленном Ч. Говартсом, основная задача общества сформулирована так: «Общество ставит своей задачей получение денежной выгоды и улучшение хозяйственного и социального положения своих членов».
21 декабря 1844 г. рабочие-ткачи открыли свой магазин. Пришедшие на открытие жители заявили, что магазин не просуществует и недели. Но потребительское общество успешно развивалось, открывая новые магазины, предприятия оптовой торговли и другие предприятия: мельницу, прядильную и ткацкую фабрику, общество для строительства жилых домов, страховое общество.
Рочдейлское потребительское общество в настоящее время является одним из крупнейших потребительских обществ Англии.
Принципы Рочдейлского общества справедливых пионеров:
-
Начальный капитал общества образуется путём внесения каждым членом общества паевого взноса.
Товары в лавке (магазине) потребительского общества продаются по средним рыночным ценам.
Покупка товаров у поставщика и продажа их из лавки (магазина) осуществляются за наличный расчёт, а не в кредит.
Часть прибыли общества распределяется между членами пропорционально сумме купленных в магазине общества товаров.
На внесённый каждым членом общества капитал (паевой взнос) начисляется дивиденд.
Часть прибыли отчисляется на повышение культурного уровня членов общества.
Управление обществом осуществляется на демократических началах; при принятии решений на собрании соблюдается принцип: один член — один голос.
В лавке (магазине) продаются товары только хорошего качества, без обсчёта и без обмера, при вежливом обслуживании.
В России кооперация цвела и плодоносила до укоренения Советской власти, особенно в Сибири. Кооператоры были влиятельной силой, участвовали в восстании Политцентра в Иркутске в 1920 году, были членами чрезвычайной следственной комиссии по делу Колчака. Хинчук и Зиновьев заседали в Правлении Центросоюза. Впоследствии заведующий архивом мне рассказал, что их документы до сих пор хранятся в архиве. Советская власть забрала себе кооперативные средства, а из Центросоюза сделало обычное министерство, слегка замаскированное под демократическую организацию. Ракитских был хитрым и очень неглупым малым из сибирских крестьян, пережил голод тридцатых годов, окончил Львовский институт торговли, защитил диссертацию. Он замечательно понимал советские реалии. Однажды у себя в Мытищах он устроил в доме погреб размера 2 × 2 и глубиной метра три с половиной. Его цековский приятель, с которым они выпивали, спросил его: зачем такой глубокий погреб? «Это не погреб,— сказал Ракитских,— это бункер». Тот был потрясён, и стал в ЦК рассказывать, какой Ракитских мудрый человек: мы тут занимаемся чёрт-те чем, а он у себя бункер построил на случай ядерной атаки! Уже во время перестройки, когда Ракитских давно был замминистра, я его встретил в Центросоюзе. Он меня завёл в свой кабинет и сказал страшным шёпотом: «Что делается! Частник поднимает голову!» Это он проверял варианты поведения в новых условиях. Впоследствии он стал министром того, что осталось от Центросоюза, но вскоре умер от инфаркта.
Осип Мандельштам в своё время посвятил Центросоюзу бессмертные строки:
Дехканин раз пришёл в кооператив,
Чтоб там себе купить презерватив,
Как вдруг мулла, собака,
Схватил товар, и был таков. Однако!
Я тоже внёс свою лепту в прославление кооперации, написал такие стихи:
Ничтожные объединив усилья,
Изобразим невиданный порыв,
Торговля, заготовки, изобилье,
Преуспевает кооператив.
Кооператор, труд твой монотонный
Мы автоматизируем слегка,
Тот не ворует ночью тёмной,
Кто днём валяет дурака.
Этот НИИ кооперации, куда я устроился, назывался ЦИНОТУР — центральный институт научной организации труда, управления и рационализации. Директором там был Григорий Наумович Альтшуль. Интересно, что он приехал в Москву из Самарканда. Он был другом юности известного экономиста Арона Каценэленбогена, который написал о нём в своих воспоминаниях. Часто бывает, что известные люди вдруг появляются в столице из какого-нибудь одного захолустья. Во время французской революции как-то много деятелей приехало из Арраса: Робеспьер, Демулен, Фрерон. В Израиле почти все русскоязычные члены парламента (кнессета) почему-то родились в Черновцах.
Альтшуль очень ценился руководством кооперации за свои способности копирайтера, как это потом стало называться. Короче говоря, если надо было написать для Председателя правления Центросоюза программную речь или важный документ, к этому неизменно привлекался Альтшуль. Вообще он был генератором идей. К примеру, во время перестройки он составил текст закона «О кооперации». Однажды враги подобрались к нему совсем близко и протолкнули в газету «Правда» целый подвал, где его деятельность рисовалась в самых чёрных тонах. По тогдашним обычаям, после этого человека исключали из партии и отдавали под суд. Ничего подобного, ему объявили выговор, сняли с поста директора и тут же назначили с повышением — на должность начальника главного управления научных и учебных заведений Центросоюза. Это главное управление специально для него создали. Система своих людей не выдавала, в том числе отдельных ценных евреев.
Однажды он меня встретил в коридоре Центросоюза, обнял за плечи и сказал на ухо: «Боже мой, что вы у нас делаете?» По всей стране он учредил массу филиалов своего института, которые проводили в кооперации «комплексную рационализацию». Как-то я увидел его статью, где было написано: «Комплексная рационализация — это не просто покрасить крышу и сменить вывеску...» «Ну, с этим всё понятно»,— сказал я сам себе. Ракитских был у него замдиректора, но вскоре выделился в отдельный институт «Центросоюзсистема».
Я энергично занялся программированием. Сам написал самые сложные программы, а параллельно ко мне стояла очередь сотрудников со своими проблемами. Я коротко говорил: «Здесь ошибка!», и переходил к следующему сотруднику. Фокус был простой — где были проблемы посложнее, там и были ошибки.
В результате система заработала как часы. Такого у них раньше никогда не было. Меня это тоже несколько увлекало: ведь сделать систему, которая надёжно работает день и ночь весь год по всей стране у мало квалифицированного персонала,— это не так просто. Ко мне присоединился мой старый друг из почтового ящика, Лёня Сандлер. Лёня знал о программировании вообще всё, что только возможно. Вдвоём мы могли держать сильно эшелонированную оборону.
Наш институт, подобно каждой кооперативной организации, каждый год подвергался ревизии. Эти ревизоры пробовали меня пробить своими подковырками, но быстро поняли, что на меня, где сядешь, там и слезешь, и отправились нападать на другие отделы. Подход был простой: если с выполнением плана есть проблемы, то вся выплаченная премия является хищением, желательно, в особо крупном размере. С такими идеями в наших областных вычислительных центрах происходили душераздирающие сцены. Тамошние директора часто были вышедшими на пенсию председателями облпотребсоюзов, за ними тянулась та или иная вендетта по прежним конфликтам. Было много желающих посчитаться с такими пенсионерами. Впрочем, самих этих руководящих специалистов тоже лучше было не встречать в тёмном переулке наедине.
Как везде, в кооперации было много сообразительных и энергичных людей. В руководстве тоже, как правило, были люди с мозгами. Правда, кое к кому из них была применима известная поговорка: «Он неглупый человек, просто ум у него дурацкий». Как-то меня включили в комиссию по приёмке АСУ оптовой базы Ростовского облпотребсоюза. Все испытания уже были позади, и многочисленная комиссия по очереди подписывала экземпляры акта приёмки. Ожидался небольшой банкет, настроение было приподнятое. Все члены комиссии уже подписали, кроме начальника соседнего отдела П., который внимательно вычитывал текст акта, фразу за фразой. Я задумчиво произнёс: «Ну, вот попадёт этот акт на утверждение Заместителю Председателя Правления, и тот скажет: эти все пусть, но мой П. куда смотрел?» Все грохнули от смеха.
Между тем в системе кооперации время от времени возникали громкие скандалы. В Ростовском рабкоопе при огромном заводе Россельмаш какой-то завмаг устроил хищение на миллион рублей. В частности, он якобы принимал огромное количество пустых бутылок, отправлял их на завод и получал обратно уже полными, а законный процент на бой клал себе в карман. Это дело вёл будущий генерал прокуратуры Союза и сделал на нём себе карьеру, довёл подсудимого до расстрела. Такие были уже тогда нравы в прокуратуре. В центральном аппарате Центросоюза понемногу расхитили комнату товарных образцов Главэкспорта, где хранились разные приятные вещи: дублёнки, видеомагнитофоны и тому подобный дефицит. В Нагорном Карабахе, где ревизии не было двадцать лет, какая-то ударница коммунистического труда устроила в своём магазинчике недостачу на миллион. О таких недостачах сообщали прямо в центральный аппарат. Совсем немного она не дотянула до начала там локальной войны, которая, конечно, всё бы списала.
С интересом я наблюдал за стремительной карьерой Ракитских. Из института он ушёл учиться в академию народного хозяйства, написал там докторскую диссертацию, но защищаться не стал, а получил управление торговли в центральном аппарате. Там он быстро поглотил несколько соседних управлений и сделался начальником главка. Что интересно, план по торговле всё время не выполнялся. Однако Ракитских вёл себя исключительно верно. Он заявлял: «Некоторые ссылаются на объективные причины: нет товаров, низкое качество, проблемы с транспортом. Дело не в этом. Это мы плохо работаем, нам не хватает творческого подхода к делу. Как коммунисты, мы должны это честно признать. Но у нас есть идеи, как это исправить, мы больше внимания будем уделять товарам для пенсионеров, торговле стройматериалами, товарам для дома. Мы обязательно дело поправим». Эта демагогия давала свои результаты, Ракитских неизменно шёл вверх — на фоне невыполнения плана.
В 1980 году я тоже попробовал вылезти наверх: согласился стать заместителем директора Главного вычислительного центра Роспотребсоюза. Это была номенклатурная должность, уровня зам. Начальника главка. Мне полагались пропуск в спецстоловую для руководства, казённая дача, спецполиклиника и ещё разные блага. Первым делом мне надо было сдать в эксплуатацию АСУ Роспотребсоюза. Её сдали, конечно, но выяснилось, что пара задач была спроектирована совершенно без царя в голове, заказчик был недоволен и сильно шумел. Чтобы гарантировать в будущем отсутствие таких сюрпризов, я решил начальника отдела снять, а отдел расформировать. А куда деть начальника? У него семья, дети... Разумеется, в отдел эксплуатации, там всем работа найдётся. Этому гуманистическому плану воспрепятствовала начальник отдела эксплуатации. Она заявила, что штрафников ей не надо, у неё не штрафбат. Я пытался её вразумить: «Я с вами не советуюсь, я вам сообщаю о принятом решении». Она не унималась. На открытом партийном собрании, куда я должен был явиться как беспартийный руководитель, она стала выступать: «А вот Иослович насильно ко мне переводит такого-то». Надо было быстро спасать несчастного. Приходилось «спускать с цепи демагогию», как писал Фурманов в своей повести «Мятеж». Я встал и сказал: «Товарищи, мы здесь собрались, чтобы наметить пути выполнения задач, вытекающих из речи на ХХV съезде товарища Брежнева. Мы должны, без сомнения, мобилизовать для этой грандиозной цели все свои силы. А какой вывод сделала для себя начальник отдела эксплуатации? О чём она здесь говорит? Можно ли считать, что она осознала поставленные задачи?» Вот так-то!
Однако всё это продолжалось недолго. Как везде, на ГВЦ сидели бывшие руководители из системы кооперации, какие-то противные пожилые женщины, которые втёмную обделывали там свои дела. Я им был совсем ни к чему, и они начали под меня копать. Через некоторое время директор поддался на их подзуживание и вдруг объявил мне выговор в приказе за перерасход лимита междугородных телефонных разговоров. Это я по его же просьбе срочно верстал перспективную программу развития и внедрения вычислительной техники до 1995 года, хотя это должен был делать он сам, а не сваливать свои обязанности на меня. Ну ладно, решил я и попросился назад в Центросоюзсистему. Меня радостно взяли обратно. Я пошёл увольняться.
Директор ГВЦ просто встал на колени: «Да вы что, из-за такой ерунды...» — «Но вы же сами мне объявили выговор, как же я могу теперь руководить?» — «Да я этот выговор тут же отменю!» — «Нет уж,— сказал я ему,— Помните, как сказано у Маршака? Там, где сдают номера чернокожим, мы на мгновенье остаться не можем». Знакомые мне говорили: «Да с такой должности сами не уходят, только снимают, да что ты выдумал, это же номенклатура...»
Тем временем пришёл Горбачёв, и началась антиалкогольная компания. Чтобы о ней ни говорили, я сам слышал, как рабочие женщины на Горбачёва молились. Как-то мы гуляли по центру с Борей Кауфманом, моим одноклассником по школе 59 и известным фотожурналистом. Боря стал горевать, что не может достать спиртного для своего дня рожденья. «Подожди,— сказал я ему,— Можно тут попробовать кое-что предпринять».
Я слышал, что один из наших бывших сотрудников стал работать в торговле по основной специальности и стал директором винного магазина в Столешниковом переулке. Перед магазином стояла многочасовая очередь. Мы зашли в подворотню, а оттуда в заднюю дверь магазина. «Вы куда?» — «Мы к Валентину Ивановичу».— «Так его сейчас нет». Это уже было не важно, мы были внутри и без проблем купили вожделенный ящик.
У меня развалилась тахта, но купить что-нибудь подходящее было невозможно. В магазине мне сказали: «Заходите, иногда бывает». Между тем я увидел такую тахту в гостях у своей знакомой экономистки — Лины Бисноватой-Коган. «Как ты её купила?» — «Я договорилась с рабочим в магазине».— «Что ты ему сказала? Сколько дала?» Как правильно указывали философы: истина конкретна. Лина меня детально проинструктировала. Я пришёл в магазин и спросил рабочего: «Бывают такие тахты от гарнитура?» «Заходите»,— сказал рабочий,— «иногда бывают». В соответствии с инструкцией я ответил: «Я приду в среду, а ты мне сделай!» В среду рабочий с утра был пьян, но тахта меня ждала. Инструкция сработала.
В 1988 году мой старый знакомый Дима Метакса, который уже третий год был у нас директором, вдруг как-то утром выбросился у себя дома с пятнадцатого этажа. Мне его было очень жаль — он был весёлый и сообразительный, и у него были определённые моральные границы, большая редкость на этом уровне. Что у него были за причины для такого поступка — совершенно неизвестно. По правилам того времени назначили выборы директора. Тот кандидат, которого я неявно поддерживал, выборы проиграл. Я был председателем счётной комиссии, и когда объявлял результаты, то мой голос был нерадостный, как мне тут же сообщили. Предстояло расплачиваться за неверное поведение. Выяснилось, что та женщина, зав. отделом, которая была опорой победителя, назначена зам. директора, а её отдел с заваленным планом и ещё один проблемный отдел — передаются мне. Итого у меня образовалось около шестидесяти человек и масса забот. Некоторое время мы с Лёней Сандлером ломали голову над новыми заботами, но быстро разобрались, что к чему, прекратили некоторые авантюры, вразумили заказчиков, прекратили грабёж со стороны партнёров, и всё пошло по нормальным рельсам. Для развлечения я заключил договор с Самаркандским кооперативным институтом, и мы несколько раз туда съездили. Заодно посмотрели гробницу Тамерлана и остальные древности. В Самарканде мусульмане были в глубоком подполье. В Самаркандском институте шла какая-то непонятная борьба с ректором, группу наших знакомых профессоров возглавляли два брата. Их звали Истмат и Диамат. Сначала меня познакомили с Истматом, и я решил, что это такое восточное имя. Потом познакомили с Диаматом — тут уже всё было ясно. Последний раз меня звали в Самарканд в 1990 году, на научную конференцию, но тут в Фергане население напало на солдат, кого-то убили и сожгли, и я решил не ехать.
Перестройка набирала ход. В Центросоюзе начались сокращения, и я провозгласил доктрину: надо сохранять кадры, способные к работе с современными информационными технологиями. Те работники центрального аппарата, которые раньше норовили устроить бессмысленный скандал по каждому поводу, теперь ходили тише воды, ниже травы. Из кабинетов раздавался истерический плач увольняемых. На улицах появился устрашающего вида ОМОН, а Горбачёв отказался гарантировать защиту от погромов, о которых ходили упорные слухи. На стенах стали появляться Баркашовские листовки. Перестройка, перестрелка, перекличка... На Юго-западе по соседству со мной жил один из православных иерархов. Ему в подъезде проломили голову. Я при встрече спросил Серёжу Аверинцева, кто бы это мог сделать, что говорят в православных кругах? «Мафия хозяйственного управления», — уверенно сказал Серёжа. Я взял путёвку в дом отдыха Госплана «Вороново» и решил там, на фоне дворца князя Меньшикова, обдумать как следует вопрос отъезда. В своё время на семинаре Гельфанда на мехмате обсуждалась проблема теории автоматов: автомат ведёт себя так же, как три соседа слева и справа. Система отличается неустойчивостью. В моём случае соседи справа и слева уже уехали. Пора было собираться и мне, как ни грустно. По моей оценке, стоял сентябрь 1917 года. Ещё подождать — и придётся уходить по льду Финского залива. Я заказал вызов. Вот и всё на тот момент.
