— Знаешь, где я был в этот раз в Москве?
— Где?
— В церкви у Никитских.
— А, да, хорошо отреставрировали.
— Давно уже. Ты вот не хочешь ездить в Россию, а напрасно.
— Я, Махлин, свою квартиру не сдаю, как другие, которые квартплату собирают каждый год, поэтому и не езжу — мне собирать нечего. Мне и здесь хорошо. Ты меня сюда привёз много лет назад, я ведь не просила. Теперь я здесь прижилась, и мне хорошо здесь.
— Не все же сдают квартиры.
— Кто не сдаёт, тот и не ездит. Ездят — за деньгами.
— Ты не права.
— Права, Махлин. Ты сам ездишь туда только по делам. Если бы не дела, то и ты не ездил бы, да.
— Ладно, Бог с ним! Зато какой у меня случай был в этот раз!
— Давай, Махлин, лучше про случай, я послушаю.
— Ты же меня просила отнести в редакцию материалы на рецензию, дала адрес, помнишь?
— Ну, помню, конечно.
— Через чугунные ворота захожу в живописный московский дворик, старинный, барский остаток ещё. Посередине огромная клумба, кругом ресторанчики и кафешки с увитыми зеленью беседками, деревянными скамьями и прочее. Ищу номер. Наконец, спрашиваю официанта. Он не знает. Я объясняю: там редакция журнала. Он показывает: вон в ту дверь они ходят. Вхожу, поднимаюсь на второй этаж.
— И там — ужас что такое.
— Правильно. Все толпятся в трёх крошечных комнатушках, шуршат бумагами; стены обшарпаны, штукатурка облуплена, окна грязные; на столах — завалы бумаг...
— Живописно, в общем.
— Да. Компьютер — один всего на всю редакцию, к нему не пробиться; гудение голосов, сотрудники чего-то друг у друга требуют, ходят из одного душного помещения в другое, курят при входе, и дым плавно распространяется по всей редакции, не помогают ни открытые форточки, ни открытая на лестницу дверь.
— Так, понятно: в присутственный день попал, все на месте — и сотрудники, и авторы, и начальство.
— Да при чём здесь это? Разве можно в таком помещении нормально работать? Спрашиваю: как вас угораздило в такую дыру попасть? Вроде бы раньше в лучшем помещении были. Они отвечают: шоу-бизнес и ресторанный бизнес виноваты, культуру сейчас не ценят. Видели, какие рестораны внизу?
— Так шоу-бизнес и тусовки в кабаках — это и есть современная культура. Ты как-то отстал, Махлин, живёшь в каком-то допотопном мире, не знаешь, что происходит вокруг. А нас уже давно окружает «звёздная» жизнь.
— Да какая это культура?! Бескультурье это.
— Махлин, не будь ретроградом. Скучно. Иди в ногу со временем, в конце концов! Сказано же тебе с экрана ТВ: «Живи на яркой стороне!» Твои дети уже так живут, и другие так живут, и все теперь так живут. И нечего против этого выступать, народ смешить. Ещё хорошо, что у них вообще помещение есть. В пору надомниками стать.
— Слушай дальше. Отдал я, значит, книжку, сошёл вниз и зашёл в один из этих ресторанчиков.
— Ага, зашёл всё-таки, не удержался.
— Ну есть-то хочется. Покормили, кстати, неплохо. А я сдуру обругал официанта за какую-то абсолютную ерунду, типа: я ноль-пять пива просил, а он ноль-три принёс. И потом стыдно стало: мол, в кого же я превращаюсь — только что из норы, где прячутся остатки культуры, как древние христиане в своих пещерах, страшно за это, а сам, получается, не лучше. И так мне стало стыдно, что захотелось зайти в церковь, хотя я и неверующий.
— Ну уж не знаю, какой ты неверующий, если тебя всегда тянет зайти в церковь.
— Ну что-то во мне, наверное, есть. Потому что, помню, моя бабушка, умирая от рака в Боткинской, уже не слушающимися губами произнесла то, что я разобрал как: «Ты последний потомок его...» А кого потомок — не разобрал я.
— Ну да, и ты с тех пор решаешь: чей? Знаю я тебя, ещё и не то сочинишь. У тебя вечные фантазии.
— Ладно, оставим это. Ну представь себе, ведь в помещении ресторана, где я был, раньше располагалась редакция журнала. А теперь — ресторан! И стало мне ужасно обидно за них и вообще за нашу культуру. Потому и захотелось зайти в церковь. Я вышел на улицу. После выпитого пива в голове стоял шум.
— Представляю, с каким наслаждением ты втянул в лёгкие московский воздух.
— Не иронизируй.
— А я и не. Загазованный, но всё-таки менее удушающий, чем запах шашлыков или сигаретный дым в редакции, который заставляет кашлять. У них там всегда дым столбом.
— Ну да. Не сбивай. А тут как раз недалеко церковь у Никитских ворот.
— Церковь Большое Вознесение называется.
— Может быть.
— Ах, ты даже этого не знаешь? Раньше там не то склад был, не то какая-то лаборатория. Глухо было. Мы ведь неподалёку жили, часто мимо проходили. Всякий раз моя мама не забывала сказать: «Вот церковь, где венчался Пушкин». Я это навсегда запомнила. Правда, говорят, все иконы тогда уничтожили.
— Тебе лучше знать. Иконы там сейчас есть, красиво внутри.
— Так это уже новое всё. А того, старинного, больше ведь нет.
— Не в этом суть. Она мне нравится ухоженностью, чистотой, какой-то благословенной строгостью — вычурно звучит, но по-другому не могу сказать. Важно, что церковь открыта, и каждый может прийти, когда тяжело, и благословение получить, и душу очистить, и усопших вспомнить.
— В общем, ты прав, конечно. Ведь всё русское зарубежье вокруг церкви держалось, благодаря этому и сохраняло свою культуру, и выживало.
— Вот именно. Вот и я пришёл. Поднялся по ступеням, зашёл. Народу немного — так, несколько человек: кто свечи ставит, кто молится. Службы нет. Тишина. На меня подействовало. Значит, как говорила когда-то твоя подруга, намоленная церковь. Я тоже купил свечи, чтобы поставить и за твоих, и за своих. Поставил. А в голову мысли всякие лезут: всё убогую редакцию вспоминаю и бабушкины последние слова и думаю, что был бы я наследником Его — умел бы чудеса творить. И тогда уж точно выгнал бы мамону из дворика из этого.
— Ну да, как Иисус выгнал менял. Но мамоны теперь так просто не уходят, как тебе известно.
— Ладно. Перехожу от иконы к иконе. Креститься не крещусь, не умею. Обхожу молящихся, смотрю церковную литературу. Тут, вижу, заходит парнишка с котомкой за плечами, на палке болтается, ну просто персонаж из девятнадцатого века: худенький, светловолосый, простой совсем, деревенский, знаешь, как раньше передвижники рисовали таких.
— Как у Перова. Или у Богданова-Бельского...
— Вот-вот. И как он в наше время попал? На вид — лет шестнадцать-семнадцать. Подходит к церковному киоску, протягивает служительнице какую-то бумагу и говорит, что хотел бы получить деньги на продолжение своего паломничества в какой-то монастырь, не расслышал точно. Она посмотрела бумагу и отвечает, что батюшка будет только вечером. «Да нельзя мне вечера ждать». Печально как-то он сказал это и отошёл в сторону, и слышу, как он говорит тихо, как бы про себя: «Что ж делать-то?..» Стоит, вижу, в растерянности. Тут меня как чёрт дёрнул. Подхожу и спрашиваю: мол, сколько надо? Он протягивает мне эту самую бумагу и говорит, что на билет на автобус нужно. «Всего триста рублей будет». Я опускаю руку в карман куртки и, не глядя, вытаскиваю — как ты думаешь, сколько?
— Триста рублей, конечно.
— У меня в руках ровно триста рублей. Не глядя, достаю. Вот чудо! Парнишка, кажется, тоже оторопел. Протягиваю ему эти деньги, а он мне: «Как имя твоё?» — «Зачем тебе имя моё?» — спрашиваю, а тон мой, чувствую, спокойным стал, проникновенным, убедительным, как будто не я говорю, а за меня кто-то. «Помолиться за тебя»,— отвечает. Вспомнил я опять бабушкины слова, а тут ещё и чудо это с деньгами, и говорю ему почти торжественно: «Не надо тебе знать имя моё, моё время ещё не пришло». Тут он вдруг опускается на колени и хочет мою руку поцеловать. «Рано, рано,— повторяю я и руку, конечно, убираю,— главное только — ты не пей. И запомни мои слова».
— А почему ты так сказал? Он что — пьяный был?
— Да нет, что ты! Паломник, идёт из одного места в другое, а денег нет. Много теперь таких людей.
— Так почему же ты сказал не пить?
— Не знаешь пьянства на Руси? Что за вопрос задаёшь? Пьют по случаю и без случая, противоядия от этого не найдут никак. Не дай Бог, сопьётся паренёк: мало ли с кем и с чем в жизни столкнуться придётся, какие люди будут окружать? Парнишка уж больно хороший. А так услышал слова Божьи — и запомнит.
— Это твои-то слова — Божьи?!
— Ну... Откуда ты знаешь, через кого Он вещать будет? Может, и через неверующего, вроде меня. И ещё раз повторил ему значительно: «Время моё ещё не пришло, не ходи за мной». Повернулся и быстро ушёл, чтобы он меня не догнал и не стал ещё что-нибудь спрашивать.
— Напугал, небось, мальчишку, уж точно не забудет.
— Иду и думаю: может, оно уже и пришло, моё время? Да ещё накануне Вербного воскресенья было...
— Да ну тебя! Тебе всегда дурные мысли в голову лезут, греховные.
— А как же чудо?..
