Фрейд тут ни при чём. Думаю, некогда живший в Перми детский писатель Лев Давыдычев обошёлся без Фрейда, когда создавал свою знаменитую «Многотрудную, полную невзгод и опасностей жизнь Ивана Семёнова, второклассника и второгодника». Но, полагаю, не только ради красного словца и потехи публики вложил он в уста главного героя истовую мысль «Хочу на пенсию!» (а в бесподобной транскрипции второгодника это выглядело даже так: «Хачу палучит пеньсию!»). Подозреваю, что автор и в шутку, и всерьёз размышлял над пенсионным феноменом вообще, когда человек в нашей «многотрудной, полной невзгод и опасностей» стране выходит на финишную прямую заслуженного отдыха с душою, как липка, ободранной социумом.
Не замечали?.. А я на примере нескольких своих знакомых убеждался в этом не раз: вышел человек на пенсию и как бы спохватился. Вдруг, ни с того ни с сего, стал творить — пробовать себя в живописи, литературе, музыке. К тому же осмелел. Раньше никогда за ним этого не водилось: начал выступать на митингах, писать наставительно-едкие письма то губернатору, то президенту, то (самому!) премьер-министру. В общем, словно очнулся. Будто доселе и не жил. «Ну, правильно,— скажете вы,— у пенсионеров на Западе жизнь только разворачивается — принимаются путешествовать по миру. А у нас?..» А у нас, в основном, пытаются наверстать упущенное в борьбе с действительностью.
Мой нынешний собеседник Виктор Соснин отказал действительности в таком удовольствии сразу же, на первых порах. Ещё будучи молодым человеком, мало того — дипломированным выпускником ВГИКа, подававшим надежды кинодраматургом, дружившим с Геннадием Шпаликовым, знававшим Юрия Любимова, получившим приглашение в мастерскую Василия Соловьёва, автора сценария к фильму Сергея Бондарчука «Война и мир», взял и порвал с социумом — отбыл в лесную глушь. И хоть до этой глуши, если правильно разогнаться, по его словам (а он к тому же — дока в авиамоделизме), можно из Перми долететь на дельтаплане, но именно избранная глухомань утаивала его на протяжении десятилетий от того, что он однажды невзлюбил окончательно — мнимых ценностей человеческой цивилизации.
Там, в социуме,— гнутьё спин перед разного рода начальниками. Там — фильмы: от «Слуг дьявола» до «Слуги государева» против единственного оправдания Соснина — что он Не слуга. По сути, это был необъявленный вызов тем, кто продолжал тому социуму служить (или, в другом варианте, отбывать отпущенный срок). Вызов всем нам. Тем интереснее было с этим человеком потолковать.
Но тут меня поджидало преткновение. Ты ему — вопрос, он тебе — пространный рассказ о своём друге. Ты ему — новый вопрос, он тебе — о своих лесных встречах. Не притчами ли человек изъясняется? И вдруг меня осенило: не эти ли встречи повлияли на его преображение — стать в одночасье Не слугою?
— Виктор Иванович, тридцать лет назад ты уехал в лесную деревню Кутамыш, затерявшуюся в Чусовском районе Пермского края. У меня и раньше, когда ты мне раз в пять лет звонил, возникал вопрос «В чём, собственно, причина бегства Соснина от действительности?», а теперь, когда эпохи наслоились, это «В чём причина?» всё равно остаётся и, может быть, даже усиливается, а посему вопроса не разгибает.
— Причиной того, что я перебрался в деревенскую глушь, послужила гибель моего близкого друга Володи Дьячина. Это была уникальная личность, о которой стоит рассказать особо. Когда Володя поступил в Литинститут, он учился в одном семинаре с Никитой — сыном Юрия Петровича Любимова, главного режиссёра театра на Таганке. Тогда театр только начинался — шум, аншлаг, скандалы, драки за билеты. Никита познакомил отца с Дьячиным. Володя был застенчивым, но очень принципиальным — особенно, если дело касалось искусства и литературы. И вот он сначала робко, а потом открыто стал Любимова «щипать». Один из разговоров закончился тем, что тот воскликнул: «Слушайте, Дьячин! Почему вы, студент второго курса Литинститута, мне это говорите?! Вокруг меня столько высокоумных друзей, но никто об этом даже не обмолвился!» Володя действительно был удивительным. Очень начитанным, увлекающимся философией. Помню, когда начинали вместе учиться на филфаке Пермского госуниверситета, мы зашли с ним в здешнюю библиотеку, где Дьячину должны были оставить книжки. Встали в очередь. Очередь подходит, у стойки — типичная старенькая библиотекарша в очках: «Вы знаете, Володя, я ведь вам нашла то, что вы просили!» И приносит стопку книг. Открывает одну. Том Шопенгауэра. «Я посмотрела по формуляру,— замечает библиотекарша,— и оказалось, что вы первый за советскую историю берёте эту книгу!»
— Но вернёмся к Юрию Петровичу Любимову...
— Володя прочёл только что опубликованный в журнале «Москва» роман Булгакова «Мастер и Маргарита». При первой же встрече с Никитой сказал: «Вот что твоему отцу надо ставить!» Никита возьми, да и передай ему. Тот повернулся и так небрежно: «Ну, так пусть и напишет инсценировку!» Никита рассказал об этом Володе, они посмеялись и разошлись. Дьячин закончил Литинститут, оказался в Уфе, в одном из НИИ. С Никитой продолжал поддерживать отношения. Через некоторое время бежит секретарша: «Дьячин, тебя Москва вызывает!..» В телефонной трубке — голос Любимова: «Я приглашаю вас в Москву, командировку — оплачиваю». Володя приехал. Любимов: «Вот вам моё персональное место в театре. Хочу, чтобы вы посмотрели все мои спектакли». А перед этим на Таганке поставили «Гамлета». И Юрий Петрович специально вызвал Дьячина на премьеру. Когда Любимов спросил: «Ну как?», Володя выдал: «Вы же видите: публика из театра выходит ошарашенная, раздавленная и потрясённая, но — вашими режиссёрскими находками, однако — не текстом Шекспира!» Затвердил прямо в точку. Любимов пригласил его в свой знаменитый расписной кабинет: «Я все эти годы пытаюсь пробить постановку «Мастера и Маргариты». Недавно был в министерстве культуры и, видимо, чтобы от меня отмахнуться, мне сказали: «Ну что вы ходите со своим «Мастером...»? У вас есть театр, актёры, репетируйте!..»
— То есть Любимов получил как бы негласное разрешение — сделать инсценировку булгаковского романа?
— Совершенно верно. Дьячин спрашивает Любимова: «А как вы сами представляете себе эту инсценировку?» Юрий Петрович: «Ну, наверное, нужно сделать её по мотивам».— «Нет, Юрий Петрович, я буду работать над инсценировкой только при одном условии — максимально сохраню текст Булгакова». Получив отмашку главрежа, инсценировку Дьячин сделал за очень короткое время. Жил в Уфе, писал и периодически наезжал в Москву — показывал куски из написанного. Однажды он поставил Любимову в упрёк: «Вот все говорят: «Таганка, Таганка!» А ведь у вас фактически и актёров-то хороших нет!» И действительно: у Любимова театр-то преимущественно не актёрский, а режиссёрский. Юрий Петрович там хозяин, который заставляет (по крайней мере, так было) актёров делать чёрт-те что. И когда, готовясь к постановке «Мастера...», на Таганке стали распределять роли, вот тут и вспомнились Володины слова о том, что в спектакле почти некому играть. К примеру, Любимов хотел, чтобы Воланда сыграл Высоцкий. Дьячин отказался категорически.
— А мотивировка?
— За Высоцким уже тянулся совсем другой шлейф, который разбивал всё...
— Вроде того, что Высоцкий, играя Воланда, сыграл бы Высоцкого?
— Ну да. Когда они уже работали над составлением программ и афиш, Любимов и говорит: «Конечно, в программке, в разделе инсценировка будет сначала твоё имя, поскольку ты на «Д», а моё — уже потом». Хотя Юрий Петрович никакого отношения к инсценировке не имел. Спектакль вышел — «Правда» разразилась огромной подвальной статьёй «Сеанс «чёрной магии» на Таганке». Спектакль не был признан советским. Полный разгром, но самое удивительное — спектакль не сняли. Любимов предлагает Дьячину: «Я хочу тебя пригласить в театр заведующим литературной частью». На что Володя ему отвечает: «Юрий Петрович, а зачем я вам нужен, если вы, создатель театра и главный режиссёр, не определяете его репертуарную политику? Я-то что могу сделать?» Любимов: «Вообще-то ты прав, но я бы хотел, чтобы ещё одно родное лицо было в театре». Конечно, Володе хотелось вырваться в Москву. Он этим жил. Но получилось так, что Юрий Петрович поговорил — и замолчал.
— Узнаю Белокаменную: поманила бубликом, а показала дырку от него?..
— И Дьячин на сей счёт здорово переживал. Он себя действительно в Уфе пережил. Кроме крепкой северной прозы, Володя к 1970-му году написал большую пьесу «Круг гончарный». Толчком к её созданию послужило эссе Томаса Манна «Закон», с которым познакомился Дьячин. Пьеса написана белым стихом, то есть ритмизирована, как, собственно, и текст Библии. Она — о Моисее, об исходе евреев в землю Ханаанскую. Все имена — библейские. За исключением одного персонажа под именем Навал — человека, себя потерявшего. Когда я прочитал эту пьесу, у меня мурашки по коже пошли. «Неужели ты думаешь,— спросил я Дьячина,— что её у нас поставят?!» И он как-то очень легко ответил: «Уверен». В начале 80-х, уже после гибели Володи, друзья на собственные средства издали в Уфе книгу его произведений, куда был включён и «Круг гончарный». Тираж — 100 экземпляров. Каждый — номерной. Только для близких.
— Я сейчас прикинул: с момента написания пьесы до сего дня минуло ровно сорок лет — столько, сколько Моисей, согласно летописным свидетельствам, водил евреев по пустыне. Может, есть в этом какая-то метафизическая символика, и Дьячин предвидел исход пьесы?
— Всё возможно, если учесть, что в своё время «Кругом гончарным» заинтересовались такие личности, как Юрий Любимов и Альфред Шнитке.
— То есть они эту пьесу прочли?
— Когда мы разбирали архив Дьячина, среди прочих рукописей нашли машинописную версию «Круга...» Правда, в ней отсутствовало 29 страниц. Друзья посчитали, что это дело рук компетентных органов, у которых молодой писатель был на примете. Однако я встретился с сыном Любимова Никитой, и тот извлёк из своих тайников полный текст пьесы. Сам Юрий Петрович подтвердил мне, что «Круг гончарный» он прочитал, но, по его представлению, из этой пьесы могло бы получиться серьёзное музыкальное действо, к которому он, Любимов, пока якобы не готов. Никита передал «Круг...» опальному тогда Альфреду Шнитке, который писал музыку к спектаклям театра на Таганке. Через какое-то время мы позвонили маэстро. «Ребята, я прочитал,— ответил он.— И это меня потрясло! Я готов взяться за написание крупной музыкальной вещи». Но вскоре у Шнитке начались сложности в его творческой биографии, и он вынужден был перебраться в Западную Германию. Там сложности переросли в проблемы со здоровьем, композитор перенёс инсульт, и движение «Круга гончарного» остановилось во времени...
— Как погиб Дьячин?
— Погиб, конечно, он нелепо. Полнясь ожиданиями, что его вот-вот вызовут в Москву, где он будет работать завлитчастью театра на Таганке, 13-го июля 1979-го года вместе с сотрудниками НИИ Володя поехал в колхоз на прополку. А незадолго перед этим окрестился. А тогда ношение крестика не приветствовалось, и Дьячинуу не хотелось досужих разговоров. И он впервые оставил крестик дома. Было жарко, страстная пятница. Они побыли на прополке. Пришёл автобус. 12 человек (как апостолы!) отказались ехать, поскольку — жара, а рядом речка. Остались купаться. Искупались. По шоссе надо было пройти километра два до будки автоинспекции, где была остановка загородного автобуса. И они по два человека гуськом двинулись вдоль обочины. С ними — две женщины. А время уже позднее. Мужчины всё время оглядывались, чтобы остановить какой-нибудь автобус и отправить в нём женщин. Вот и он. Уже хотели проголосовать, как в это время на обочину выскочила чёрная обкомовская «Волга», которая сбила Володю и ещё одного человека. Машина промчалась дальше. На въезде в обкомовский гараж водителя арестовали. У него было средней степени опьянение. Оказывается, он отвёз на дачу начальника финхозсектора обкома партии. А у начальника — свадьба дочери. Водитель, видимо, там и поддал. Ну и нёсся. Как потом выяснилось, смерть Володи наступила мгновенно...
Мы все, кто мог, уехали в Уфу на похороны. Смерть Дьячина на меня подействовала сильно. Тогда-то и пришла ко мне мысль: «Если в этом мире гибнут такие люди, стоит ли ему служить?..»
— А как имя Дьячина сошло с афиш?
— Когда Любимова лишили гражданства, и он оказался на Западе, театр на Таганке возглавил Анатолий Эфрос, И потихонечку спектакли Юрия Петровича стали исчезать из репертуара. В том числе, и «Мастер...» Затем, когда наступило потепление и восстановили спектакль «Мастер и Маргарита», но на афишах ещё нельзя было обозначать авторов инсценировки, начали писать: «Спектакль прежний, актёры прежние, авторы прежние...» Но — ни Дьячина, ни Любимова. А когда Юрий Петрович вернулся в Россию, про Дьячина как бы забыли. А Любимов как бы сделал вид, что он этого и не заметил. В книжке актёра Вениамина Смехова есть упрёк Юрию Петровичу в том, что в какой-то зарубежной постановке «Мастера и Маргариты» он опустил имя Владимира Дьячина. Как будто того и не существовало.
— Но, кроме гибели, пусть даже такой личности, как Дьячин, наверное, существовала сумма каких-то иных причин, послужившая толчком твоего ухода из социума?
— Конечно, меня не устраивала моя судьба. Я член Союза журналистов с 1959-го года. Но к тому времени разочаровался в журналистике как таковой абсолютно! У нас тогда, кроме партийной печати, никакой другой не было. А я к тому времени был уже мужик взрослый. И хотя после окончания ВГИКа меня звали на кинокомплекс при пермском ТВ, я сказал, что я этого говна уже наелся вот столько и ничего более не хочу! Во-первых, они занимались, в основном, документальным кино, во-вторых, это же кино телевизионное да ещё советское... Та же самая журналистика, которая мне была уже поперёк горла.
Ещё в 1971-м году я купил по дешёвке в деревне Кутамыш пятистенный дом. У меня был свой огород, я завёл пчёл. Жил натуральным хозяйством. А так — никому не служил. Единственно: некоторое время был матросом спасательного поста по линии ОСВОД, куда меня устроили друзья. Вот всё моё соприкосновение с социумом! Честно говоря, только числился и на хлеб получал да на масло подсолнечное. По крайней мере, я ни от кого не зависел. Деревня была не очень большая, однако на моих глазах жители её почти поразъехались, молодёжь кто куда поубегала, кого могли из стариков,— поувозили, колхозное право закончилось, деревня стала умирать и на глазах распродаваться. Но она стоит на реке Кутамыш, которая считается очень рыбной. Дома стали покупать. Только благодаря этому, деревня и сохранилась, потому что в верховьях Кутамыша — уже почти никаких деревень. Ясное дело, что все мы ждали перемен. Но о том, к чему сейчас в нашем обществе пришли, даже и «не мечтали»...
— Иными словами, мы ушли от одной цивилизации (назовём её советской), а пришли к другой, в которой, я так понимаю, тебе места нет ещё больше, нежели в предыдущей?
— Получается, да.
— Уйдя от одной, ты не можешь прийти и к другой цивилизации? Почему?
— По очень простой причине: я уже старик. Уже и сил-то особых нет.
— За эти долгие годы «бегства от действительности» в своём полутаёжном существовании тебе приходилось сталкиваться с разными судьбами. Всякие же люди в лес приходят — браконьеры, романтики, отшельники...
— Не скажу, что я — абсолютный отшельник, хотя и старался уйти от всего, в результате ни к чему не придя. Только ведь такая тяга вообще наметилась на изломе эпох. Если посмотреть в этом плане на Василия Лыкова, с которым судьба свела меня в лесу, то его пример не станет исключением, но даже если и станет, всё равно он будет подтверждать правило.
— Ты сказал: «Лыкова?»
— Я и не подозревал, что в верховьях моей таёжной реки поселился человек. Там очень красивые места, знаменитые пещеры. А три года назад приехал ко мне внук — выпускник МГУ. Мы позанимались с ним какими-то хозяйскими делами, и я решил в благодарность прокатить его на лодке вверх по Кутамышу. У меня есть небольшой вёсельный ялик, мне подарили японский мотор в две лошадиных силы. Я его ставлю — и тю-тю-тю-тю-тю — еду по речке. И вот мы поднимались-поднимались, а речка всё петляет и петляет, места бобровые, и на одном из поворотов — в просвете человек с корзиной, а с ним — две собачки. Помахали друг другу. Мы подъехали. «Здравствуйте» — «Здравствуйте».— «Сориентируйте нас, где мы» — «Здесь когда-то стояла деревня Нижний Пальник».— «А вы-то откуда?» Он засмеялся: «Я здесь живу. Разве не слышали?» — «Нет!» — «Дак пойдёмте тогда ко мне чаю попьём». Заехали в старицу. Я смотрю: срублен чудный дом, прямо на берегу — банька, какие-то навесы. Под одним из них — стол. Решёточки, на которых можно сушить траву, грибы. Всё продумано, по-хозяйски сделано, толково. Вышла женщина молодая. «Это Оля, моя жена». Попили чайку, поговорили, и я спросил: «Вы тут, как Лыковы, что ли?» Он снова засмеялся: «Так я и есть Лыков!»
— Прямо-таки привет Василию Пескову!
— Вот-вот. Лыковы по стопам Лыковых. У меня как у бывшего журналиста и кинодраматурга мысли-то сразу закрутились: вот тебе готовый материал! Василий принёс нам полную корзину грибов в гостинец. Коротенечко рассказал, что он из этих мест — из Комарихи. Когда-то был топографом, исходил почти всю страну. Чувствовалось, что человек бывалый, да и грамотный. А сейчас вроде — дело к пенсии, пора уже закругляться, решил вернуться на родину. В Комариху приехал, а там — ни кола-ни двора. Отцовский дом какой-то жлоб-родственничек занял. «Чем ты живёшь-то?» Он: «Охочусь, рыбу ловлю, веники заготавливаю». Огромный огород, лопатой вскопанный. Теплиц штуки четыре-пять. В них не только огурцы-помидоры, но и кабачки. Дал ему книги по пчеловодству. Как-то приехал — уже четыре улья стоят. Договорились, что я привезу ему мотоблок.
9 октября 2007-го года звонят мои знакомые: «Выехали, готовь мотоблок для Лыкова». Они уехали на более мощной лодке в верховья. А я на следующий день сел в свою лодочку. Подъезжаю. Смотрю: мои знакомые стоят и делают знак: не шуми. И стали рассказывать. «Привезли Лыкову мотоблок. Вася, конечно, рад. Но чем-то озабочен. Говорит, кто-то здесь ходит, следит. Там река-то узенькая. И вот в том месте объявились какие-то лихие людишки. Речку перегораживали тросами и цепями, чтобы лодки не могли пройти и не было лишних свидетелей. А там вдруг поселился какой-то Лыков. Друзьями обзавёлся. Мешает. И вот в дом Василия при свидетелях заходит какой-то мужик в камуфляже. Наставляет на Лыкова вертикалку-ружьё: «Давай выйдем». Вышли, разговаривали-разговаривали. Кончилось тем, что он Васю куда-то повёл. Знакомые мои посоветовали к Лыковым не ездить.
Я вернулся к себе в деревню. Утром встал. Включил «Эхо Перми. Вдруг в конце новостей: «По подозрению в убийстве с применением огнестрельного оружия разыскивается Лыков Василий Иванович...» Пришёл к односельчанину, тот рассказал: «Нас на лодках обогнали какие-то менты с винторезами. Проплыли — чуть волной не захлестнули». И так — недели три: менты, собаки, катера, в них — мешки с картошкой, ящики водки. Кругом фотографии поразвесили: ищут Васю Лыкова. Оказывается, Василий, обороняясь, случайно нажал на спусковой крючок. И попал в оперуполномоченного. Лыков сам через год блужданий пришёл к знакомому егерю на станции Валёжная. Он беспокоился о своей молодой жене Ольге. До него, во-первых, дошли слухи, что над ней надругались, во-вторых, что она сгорела. Только ради неё он и решил выйти из леса, чтобы узнать о её судьбе. И был готов к тому, что его арестуют. Он сдался добровольно. Его приговорили к 15 годам. Я сказал следователю: «Я более чем уверен, что Лыкова спровоцировали. У него жизнь складывалась. Осенью, когда это всё случилось, он собрал на своём лесном огороде 100 вёдер картошки и 300 вилков капусты. Дом был срублен, мотоблок появился, ульи, пчёлы, жена. Он ведь пришёл ко мне в первую же неделю. Прямо днём. И у нас состоялся разговор. И я почувствовал, что Вася не врёт...
— Если оглянуться на тему нашей беседы, то случай с Василием Лыковым, о котором ты только что рассказал, подталкивает к закономерному вопросу: во что может вылиться уход человека из цивилизации при повторной встрече с представителями этой цивилизации?
— Трудно, конечно, судить: человек ведь всё-таки явление социальное. И жить в обществе, как сказал Ульянов-Ленин, и быть свободным от общества невозможно. Даже, как оказалось, в лесу. И тем не менее, есть какие-то пути. Другое дело, что не всегда они человеку удаются. Сатана не дремлет. Он по-прежнему правит бал.
— Но ты уже не можешь существовать в городе, прожив на природе тридцать лет?
— Я не принципиальный противник города как такового. Однако зависимость от кого-то или чего-то в городе намного больше, чем в глуши. Элементарно: отключат горячую воду — ты уже начинаешь звонить в жилищно-коммунальную службу. Отключат холодную да ещё отопление — всё, привет. Ты настолько во власти цивилизации, что трудно сказать — от Бога ли, вообще, она? Почему в христианском мире вокруг ИНН идут серьёзные стычки? Потому что дьявольское число 666 заложено в эту программу. Значит, человек попадает в абсолютную власть Антихриста.
— Но ведь ты, как я понимаю, уходил в глушь, в том числе, и для того, чтобы что-то в этой глуши написать? Надеюсь, удалось?
— Быт — это такая штука, что просто жуть! А тем более, когда для тебя понятия брака, детей, любви и обязанности святы, отказаться от этого очень тяжело. Конечно, у меня было желание уединиться и что-то сделать в творческом плане. Это надо мной тяготело и тяготеет до сих пор. Но я занят в деревне непонятным хозяйством и, хоть это хозяйство — поперёк моих личных представлений, как человек, живущий на земле, я должен отдавать ему своё время. Так что, пока я от одного отделывался, в другое ярмо угодил. Корова, козы, овцы, пчёлы... Снова — плен. И хозяйские занятия не дают возможности вырваться из этого плена.
— Какой остаток вынес ты из своей попытки уйти от цивилизации?
— Такой явной задачи — уйти от цивилизации — я перед собой не ставил. Всё равно, какой бы она ни была, в ней есть истины подлинные, хоть и немало мнимых. Пока что ещё, слава Богу, подлинные-то истины существуют.
— Однако пример с Василием Лыковым свидетельствуют о том, что мнимые истины побеждают, подталкивая человека к преступлению?
— Но, опять таки, с какой позиции? С одной стороны, так. А с другой... С позиции человека верующего понятно, что всё равно воздастся по заслугам и отшельнику Лыкову, и тем, кто решил избавиться от отшельника, как выяснилось, мешающего «посланцам цивилизации» в тайге. А ты знаешь, Юра, он ведь сейчас на зоне написал документальную повесть. И наш разговор мне бы очень хотелось завершить маленьким отрывком из неё. Вот послушай: «Самое главное и опасное предприятие — сходить к своему дому — я предпринял сразу же после возвращения с Юрмана. Подошёл к берегу Кутамыша и долго всматривался в такой родной и чужой дом. Там было несколько человек. В том, что это менты — сомнений нет. Вот и лодка их моторная — белая дюралька. Смотрю: гремят лодкой, заводят мотор и, о чёрт! — на буксире тянут мой любимый ялик. Он-то им зачем? Несколько человек в моторке, видимо,— поисковая группа. Собаки нет — это хорошо! Моторка, с буксируемой моей шлюпкой, обогнули остров и вышли по каналу в Кутамыш. Сколько сил я потратил, чтобы прокопать этот канал, отремонтировать старый ялик, подаренный завхозом одной из баз отдыха на берегу реки Сылвы! Больно было смотреть, как мои вещи служат врагам: не друзьями же мне считать людей, гоняющихся за мной с оружием в руках, пожирающих мёд погубленных ими моих пчёл, разворовывающих мой дом?!
Пришли словно оккупанты, хозяина выгнали из дома, хозяйку избили и изнасиловали, разграбили пасеку и дом, уничтожили любимых кошек, козу и многое другое, но главное — веру в людей и справедливость!». Вышли, разговаривали-разговаривали. Кончилось тем, что он Васю куда-то повёл. Знакомые мои посоветовали к Лыковым не ездить.
Я вернулся к себе в деревню. Утром встал. Включил
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
Пришли словно оккупанты, хозяина выгнали из дома, хозяйку избили и изнасиловали, разграбили пасеку и дом, уничтожили любимых кошек, козу и многое другое, но главное —
Сейчас Виктор Соснин совместно со своим давним товарищем, пермским писателем Владимиром Михайлюком, словно вспомнив не менее давние слова Геннадия Шпаликова: «Слушай, Витя, это же целый неизведанный пласт!», пытается снова вернуться к профессии кинодраматурга. Быть может, это будет сценарий о Владимире Дьячине? Или — о Василии Лыкове? Не будем иронизировать: от чего человек ушёл, к тому и пришёл. Уходил Соснин не от профессии кинодраматурга, а от мира, где искажается Божье творение, где когда-то свёл счёты с белым светом в одном из комнатных пеналов переделкинского Дома творчества сам Геннадий Шпаликов; от мира, где браконьеры в камуфляже перегораживают цепями таёжные речки и, как за зверем, охотятся за человеком. Вскопанный лопатой собственный огород?.. Урожай, на нём собираемый? Да, конечно, можно задаться вопросом: стоило ли огород городить и убегать от цивилизации, ежели ты попадаешь в новую зависимость и стоишь посреди огорода вроде пугала? А теперь ещё и — всякий месяц — приезжаешь в город, дабы получить от цивилизации, которая тебя «доставала», то самое пенсионное пособие, о коем так уморительно мечтал второклассник и второгодник Иван
