Брательник
Брательник мой ушёл из жизни тринадцать лет назад. Ему не было ещё и полтинника. И вот взял однажды и не проснулся. И это был его последний фортель, которые он время от времени выкидывал, подвергая испытаниям нервные системы родных и близких.
Любили мы этого охламона, Ринатку нашего, потому и боялись за него. Характером он пошёл в батю — тот принадлежал к породе безбашенных людей. Вот таким же оторвой был и мой брательник.
Когда был ещё совсем мальцом, его за всякие шкоды окрестили Котовским (всегда наголо остриженный, шустрый). А когда подрос и мамка наконец перестала его стричь налысо, Ринат неожиданно обзавёлся роскошной кудрявой шевелюрой. Тогда во всех советских газетах писали об американке Анжеле Дэвис, преследуемой властями, которая за что-то там или против чего-то там с ними боролась. У братца моего причёска была точно такая же. А с учётом приплюснутого носа — был он вылитая Анжела Дэвис. Так его и называли какое-то время.
А когда Ринат из шкодливого пацана перерос ещё и в записного драчуна, который любил супротивников «брать на калган», его стали называть Бараном. Ну, баран — не овца, и братан со временем привык к своей кликухе и никого уже не «брал на калган», когда его так называли. Ему и шапка-то была не нужна, и он до самых крепких морозов ходил с непокрытой, часто заснеженной головой, которой тряс по-собачьи, когда заходил куда-либо с улицы.
Когда с ним в своей деревне перестали драться, он стал ездить за приключениями на своём «Иж-Юпитере» в соседнюю деревню Моисеевку, за девять километров. Обитателей этой деревни называли «союзниками», потому что здесь жило много немцев. У них был хороший завклубом, и танцы здесь проходили почти ежедневно. Вот там-то брательник и отводил свою драчливую душу.
Я, как ни приеду из райцентра, где к тому времени жил и работал, к родителям на выходные, обязательно находил братца дома или с расцарапанной физиономией, или с новым фингалом.
Однажды в него даже стреляли в той же самой Моисеевке. Видимо, навсегда хотели напугать и отвадить этого незваного лохматого татарина от своей деревни и от своих девок. Правда, патрон был холостой. Но Ринатка-то этого не знал — и всё равно буром пёр на местного моисеевского «авторитета», целившегося в него из двустволки.
Пыжевой заряд шарахнул прямо в лоб с расстояния двух-трёх метров и опрокинул его на спину.
— Слушай, никогда не думал, что простой пыж может набить такую шишку! — смеясь, рассказывал он мне после, отсвечивая этой самой шишкой. Потом посерьёзнел, осторожно помял распухший глянцевый лоб.— А ведь и глаз мог выбить, козёл! Ну ничего, я его ещё подловлю...
Он и после армии был такой же шебутной, поколобродил по деревне с годик-другой, чуть не женился на приезжей учительнице, даже ездил знакомиться с её родителями в Балхаш. Но умудрился и там передраться с будущими родственниками и с позором был изгнан из не принявшей его семьи.
Брательник, вновь оставшись один, заскучал и надумал со своим приятелем Николаем Писеговым по кличке Мирза (никто уж и не помнил, кто и за что его, русского, наградил такой роскошной кличкой, которой он ну никак не соответствовал) отправиться в загранплавание.
План у них был такой: заработать побольше денег, добраться до Находки, устроиться там в порт сначала докерами, а потом и моряками. Они подрядились вдвоём побелить все скотобазы в нашем совхозном отделении.
Это всегда делали деревенские бабы — штук двадцать их, стоя на подмостках, с шутками и песнями могли неделями елозить рогожными щётками, обмакнутыми в белила, по глинобитным стенам коровников и телятников. А эти баламуты пообещали управляющему сделать работу намного быстрее и за меньшие деньги.
Управляющий прикинул, какую это экономию ему даст, и хоть и с сомнением, но согласился. И ведь у них получилось! А весь секрет состоял в том, что я раздобыл для брата в райцентре у знакомых строителей краскопульт, вот с его помощью новоявленные отделочники и выбелили в отделении все базы. Причём в два слоя!
Срубили денег не по-детски, рассчитались в совхозе, ни-че-го из заработанного не пропили, что указывало на серьёзность их намерений, и укатили за своей мечтой.
Первое письмо пришло от Рината через месяц. Он кратко сообщал, что они работают в порту Находка докерами, это соответствовало первоначальной части их плана. Потом писем долго не было.
Очередное послание пришло от брата через три месяца. Он писал из Риги, что в Находке у них с Мирзой ничего не получилось, не взяли их в моряки, но вот в Прибалтике всё должно получиться. И снова тишина — месяц, три, полгода.
«В кругосветку ушли наши пацаны!» — решили деревенские и загордились своими земляками. Ага, ушли! Мама забеспокоилась и попросила меня как-нибудь поискать шалопутного братца.
Я пошёл в уголовный розыск Экибастузского горотдела милиции (в Экибас я перебрался в 1980 году) и написал заявление о пропаже родственника.
Рината нашли в Новокуйбышевской колонии. Он там сидел за бродяжничество — тогда это было запросто.
Оказывается, мотался по стране с последним местом прописки в Находке. В Риге их с Мирзой не прописывали, голубая мечта стать моряками дальнего плавания расплывалась, как утренний туман над Балтикой, и они впервые рассорились и разбрелись кто куда.
Мирза с концами — так и пропал где-то без вести, хотя его тоже объявляли в розыск, а Ринат, отсидев свой год, вернулся домой худым, как Кощей, и как будто посерьёзневшим. Отъевшись у матери на домашних харчах, он присмотрелся к бывшей своей однокласснице — немке Катерине, одной воспитывавшей двоих детишек, и они зажили вместе. Так Ринат стал наконец взрослым и вконец угомонился, даже Бараном его перестали называть.
Но в те же восьмидесятые наша сестрёнка Роза вышла замуж и уехала с мужем на БАМ. Они там нормально устроились, жили в посёлке Лиственный на севере Хабаровского края и недурно зарабатывали на железной дороге.
Выдернули к себе овдовевшую к тому времени мою маму — чтобы нянчилась с внучкой. А поскольку в конце восьмидесятых деревне начал приходить кирдык (совхозы разваливались, и единственным источником заработка оставалось собственное подворье), на БАМ решил махануть и Ринат.
Сначала он отправил туда жену с детьми. Потом, закончив все дела по хозяйству (распродав остатки живности и барахла), отправился следом и сам. Дал телеграмму в Лиственный, что выехал в Омск (оттуда неделя поездом до Хабаровска), и... пропал. Прошла положенная неделя его пути в дальней дороге, пошла вторая. А он так и не появился в Лиственном. И не звонит, и не пишет.
Жена его Катя, мама с сестрой переполошились: может, в дороге что случилось? Зная его взрывчатый характер, подумали, что где-то не стерпел и ввязался в драку. А его взяли да скинули с поезда. Да мало ли какие опасности поджидают на наших дорогах одинокого путника?
И отнесли заявление в милицию о пропаже человека. А он через два месяца вдруг объявляется в Лиственном сам. Худой, заросший своими кудрявыми лохмами по самые плечи, но весёлый. После того как обрадованные женщины оттаскали его за волосы, накормили и напоили, брательник соизволил рассказать, куда он провалился на целых два месяца и почему молчал всё это время.
В Омске он в ожидании своего поезда присел на вокзальной лавочке с бутылкой холодного пива в руках. Не успел её допить, как рядом пристроился какой-то мужичок. Попросил закурить, разговорились.
Как он сказал, тоже едет в Хабаровск. Потом вытащил из сумки початую бутылку водки, кривой солёный огурец. Предложил выпить для начала по стопочке: «Остальное в поезде допьём, а может, ещё добавим!» Братан проглотил эту стопку, помнил, что ещё закурил... И — провал.
Очнулся на той же лавочке. Голова гудит, ничего не соображает. Сумка с вещами была под лавкой — её не оказалось. В нагрудном кармане пиджака были деньги, рублей пятьсот,— там тоже хрен ночевал. Даже билет на хабаровский поезд тот ушлый клофелинщик из паспорта вытянул (в те годы железнодорожные билеты ещё можно было покупать и сдавать обратно без предъявления паспорта). Спасибо, хоть сам паспорт не стал забирать, сунул обратно в карман усыплённой им жертвы.
Ситуация — хоть обратно возвращайся на попутках в деревню за двести километров и пускай шапку по кругу, чтобы соединиться с семьёй. Но это был не выход. Однако что же делать?
И тут брательнику, что называется, глухо повезло. На него набрёл вербовщик (ходят такие по вокзалам) — нужны были слесари для работы в частной мастерской по ремонту холодильников. Брат согласился, хотя условия оказались практически кабальными. И всё же за два месяца снова заработал и на билет, и на небольшую «подорожную» сумму денег.
Однако мне он запомнился не этими и другими своими приключениями. Ринат был пластичен, пропорционально сложён, очень легко и стремительно двигался. И вот эта его природная стать сделала его отличным танцором.
Я, когда впервые увидел, как он отплясывает шейк в нашем сельском клубе, ломая своё тело и конечности под самыми немыслимыми углами, буквально обомлел. Это было что-то потрясающее! И танцующие рядом больше глазели на его па, чем были заняты собой и своими партнёрами.
Однажды я вот так приехал в деревню на выходные, и мы зачем-то поехали с Ринаткой на его «ижаке» в другой, соседствующий с нашим селом, райцентр — Иртышск. Так, а зачем же? Да, наверное, пива попить... Ну да. В Иртышске поначалу, когда только пивзавод там открыли, пиво было очень даже недурственное.
До него был рукой подать — пять километров всего. Но через Иртыш. А переправляться надо было на пароме. Сейчас не знаю какой, а в те годы ходил СП-6, на десяток машин.
Вот загнали мы с браткой мотоцикл на нос парома, стоим у борта, курим, сплёвываем в пенную воду — паром взвыл сиреной и уже начал отчаливать.
И тут из «Волги», стоящей под рулевой рубкой, послышалась громкая мелодия лезгинки. В проходе между двумя рядами машин (обычно он бывал занят, но в тот раз оказался свободен) тут же нарисовалась троица джигитов — по виду чеченцев — и начала, манерно выбрасывая руки то туда, то сюда, изображать этот красивый, в общем-то, танец.
Но в их исполнении красивым он, увы, не получался. И как танцорам ни подхлопывали разношёрстные паромные зрители, как ни подзадоривали выкриками «Асса!» — не шла у них лезгинка, и всё тут!
Ну да, ну да, а то я и сам не знаю! Конечно, случись это в наши дни, публика с чеченцами тут же бы затеяла драку, поскольку лезгинка для одних стала своеобразным жупелом, для других — символом агрессии и беспредельщины. Повторюсь — в наши дни, когда межнациональные отношения у нас обострились донельзя.
Но в те годы ещё не было того яростного, непримиримого разделения людей на чужих, пришлых, и своих, коренных. И лезгинка для всех была просто красивым, завораживающим танцем, в который рады были втянуться при её исполнении в ресторанах, на гуляниях все кому не лень. Если, конечно, умели её танцевать.
Эти чеченцы почему-то не умели. Или не хотели раскрыться, как полагается в этом танце.
Ринатка, презрительно прищурившись, пробормотал:
— Да у них, похоже, проблемы с яйцами!
Выплюнул окурок за борт и в два прыжка очутился среди джигитов. Те даже остановились от неожиданности.
А Ринатка сначала вытянулся как струнка, с лёгким прогибом всем своим ладным корпусом назад, выкинул узнаваемым жестом руки вбок от себя в одну сторону, другую, привстал на цыпочки — и пошёл, пошёл, потряхивая в такт музыке кудлатой головой. Восхищённые чеченцы что-то гортанно и вразнобой выкрикнули и стали яростно отбивать ритм в ладоши.
На маленьком паромном пятачке между машинами было тесно, и народ полез на кузова, на мостик рулевой рубки, чтобы лучше обозревать происходящее. А в центре всего этого в вихре лезгинки волчком вертелся мой братан, как-то ещё по-особому пристукивая каблуками, что придавало этому древнему танцу какой-то особый шарм, вносило нотки современных ритмов.
На полным ходом идущем к противоположному берегу пароме творилось что-то невообразимое: кто-то, надув щёки и раскрасневшись, свистел, кто-то от избытка чувств просто орал, кто-то долбил ладошками по кабине машины, как по барабану.
Но вот музыка перестала играть, и запыхавшийся Ринатка вернулся к борту парома, у которого я, так же как и все, заворожённо следил за его танцем.
— Ну ты и дал, братан! — только и сказал я.— Где ты так научился плясать?
— Где, где…— на минуту задумался Ринатка.— Да на танцах. В армии тоже. А вообще у меня само собой всё как-то получается...
И это верно. Он был прирождённым танцором. И как самоучка-музыкант схватывает все ноты на лету, так и Ринатка любой танец мог воспроизвести едва ли не с первого раза. Такой у него был, видимо, талант, который в его жизни достойного применения так и не нашёл.
Ему было всего сорок пять, когда однажды Катерина, жена, не смогла его утром разбудить. Произошла внезапная остановка такого неугомонного когда-то сердца моего брательника.
Тринадцать лет нет его уже с нами. А у меня перед глазами всё стоит эта незабываемая сцена волшебно исполняемой им лезгинки на пароме посреди Иртыша.
Танца, некогда обожаемого многими — и ими же проклятого в наши дни...
Доктор по железу
Из армии на гражданку все возвращаются с какими-то специальностями. Меня в нижнетагильской стройбатовской учебке за полгода выучили на электросварщика, и оставшиеся до дембеля полтора года я варил всякую фигню на сугубо и не очень секретных военных объектах, и домой вернулся с корочкой сварного четвёртого разряда.
Такому спецу в родной деревне обрадовались. Нет, сварщик до меня здесь имелся, но самоучка, и всё, что он ни приваривал, через какое-то время отваливалось. Причём порой в самые неподходящие моменты: то на пахоте, то на сенокосе или там уборке зерновых.
Так что мне не дали отгулять даже мой положенный дембельский месяц, а потащили на работу ровно через пару недель после того, как я повесил свою шинель с чёрными погонами в сенях (потом у меня её выпросил завклубом — для художественной самодеятельности).
Я бы, может, с удовольствием погулял и подольше, но, как назло, бригадир тракторной бригады жил с нами по соседству, у нас даже забор был общим. И Палычу ничего не стоило заглядывать к нам на дню по два-три раза, чтобы справиться о моём самочувствии. Захаживал и управляющий — всё по тому же вопросу.
И вот когда они убедились, что всего через неделю я бросил квасить, а уже вовсю вкалываю дома по хозяйству (дрова там пилю, в сарае убираюсь), а вечерами трезвый прихожу в клуб, снова надавили на мать с отцом, и те сказали мне:
— Всё, сынок, иди завтра в контору, а то Палыч у нас уже в печёнках сидит.
Ладно, пошёл. Управляющий заставил меня написать заявление о приёме на работу, в тот же день меня свозили на центральную усадьбу на инструктаж по технике безопасности, где я и ещё трое или четверо сварных подремали на нудной часовой лекции инженера по ТБ, расписались в подсунутом журнале и разъехались по домам.
А на следующий день приунывший местный сварной (он же киномеханик по основной работе) сдал мне свои дела. Так на руках у меня оказались: сварочный цех в ремонтной мастерской со стационарным видавшим виды трансформатором, маска с треснувшим защитным стеклом, заляпанным брызгами расплавленного металла, килограммов десять разнокалиберных электродов, развешанные на стене низковольтные кабели с «держаком» и крюком заземления. А ещё и передвижной сварочный аппарат (САК) в агрегате с колёсным трактором «Беларусь». И самое для меня неожиданное — газосварочный аппарат, работающий на ацетилене (карбиде) и кислороде. Газосварке я обучен не был, но из рассказов бывалых сварных знал, что и ацетиленовые, и кислородные баллоны порой взрываются. Почему я и посмотрел на прислонённую к стене парочку синих таких баллонов с опаской.
— Фигня, научишься! — злорадно сказал киномеханик, пиная сапогом пустой, с засохшими белыми потёками карбида, ацетиленовый аппарат.— Я же научился.
И, фальшиво что-то насвистывая, ушёл из мастерской. Навсегда. В свою киномеханскую будку. С тех пор Гриша (фамилию его не называю, мужик ещё живее всех живых и сегодня) невзлюбил меня. Потому как получалось, что я, хоть и не специально, оторвал от его семейного бюджета дополнительные девяносто — сто двадцать рублей — больше сварному в тракторной бригаде тогда не платили, хотя на нём и висело целых три аппарата.
Забегая наперёд, скажу, что я, как и мой предшественник Гриша, ежемесячно сам закрывал себе наряды. Вооружался справочником ЕНИР (единые нормы и расценки) и, сопя и пыхтя, азартно выколупывал оттуда подходящие или похожие на то, что я сделал за минувший месяц, работы и «рисовал» себе зарплату. Но расценки были такие дешёвые, что количество сделанных стыков и швов приходилось завышать вдвое-втрое. Однако нормировщики на центральной усадьбе прекрасно знали средние объёмы по всем тракторным бригадам и нещадно резали эти фуфловые наряды. До сих пор не понимаю, за каким хером меня надо было держать на сдельщине, когда куда проще было и для меня, и для бухгалтерских мудрил вести расчёты по часовой оплате. Но нет — каждый месяц с меня требовали наряды, и я уже по какому разу «переваривал» на бумаге различные конструкции. И если бы они однажды вдруг материализовались, деревенька моя вся оказалась бы под гигантским куполом, сооружённым мной из арматуры, уголков, тавровых и двутавровых балок.
На самом деле работы у меня было не так чтобы уж много, но и без дела я сидел редко. То меня везли с моим САКом в бычарню, и я торчал там целую неделю, сваривая с помогающим мне в роли слесаря дядей Лёней Тарелко индивидуальные металлические клетки для большущих и страховидных племенных быков. Те загородки, что были до меня, бычары эти своими огромными мускулистыми жопами и крутыми рогами разнесли в пух и прах. Мы же с дядей Лёней (он вымерял и рубил в кузнице заготовки для клетей) смастерили такие прочные загоны для почти тонных быков, что они под напором огромной силы лишь кое-где выгибались.
Закончив работу здесь, я перебирался в мастерскую — там начинался ремонт сельхозтехники к предстоящим весенним полевым работам. И трактористы тащили мне всякие лопнувшие и треснувшие детали, и я добросовестно заливал эти трещины аккуратными двух-трёхслойными швами — чтобы было с запасом прочности. Однажды даже заварил трещину в чугунной головке блока двигателя МТЗ. Специальных электродов у меня не было, но я плотно наматывал на обычные МР-3 медную проволоку, она вместе с железным сердечником и плавящимся чугуном образовывала пластичный шов, который при остывании не лопался, и заваренное таким образом проблемное место в чугунном корпусе могло ещё неплохо послужить.
Когда основной работы не было, брался за дожидающиеся своей очереди заказы односельчан. Чего они только не несли мне! И лопнувшие топоры, и сломанные тяпки, и развалившиеся детские санки, треснувшие рамы велосипедов и мотоциклов, прохудившиеся железные бочки... Когда возвращал отремонтированную вещь, в благодарность совали мятые рубли, трёшки. Смущался и не брал. Тогда волокли «пузырь». А вот это совсем другое дело: выпить с благодарным заказчиком было никак не зазорно! Хотя и вредно: пьяным я уже варить так чётко, как обычно, не мог, рука не слушалась.
Фу ты, что-то я заболтался! А всё потому, что любил сварное дело. Очень мне нравилось выделывать с железом всё, что хочу. Нет красивее зрелища, чем видеть через тёмный светофильтр фибровой маски, как под шипящей дугой электрода сталь плавится и формируется сначала в белый, почти прозрачный, затем на глазах желтеющий и покрывающийся тёмной окалиной валик остывающего стального шва. Я настолько проникся своей профессией (ещё с армии), что при виде любых тесно стоящих или лежащих металлических уголков, балок, прутьев прикидывал, как лучше заварить тот или этот стык. А в деревне меня стали называть не иначе как «доктор по железу».
Но это я с электросваркой был на «ты». А был у меня на вооружении ещё, как вы помните, и газосварочный аппарат, в котором я был поначалу ни бельмеса. Да у меня, собственно, и разрешения (допуска) к работе на нём не было. Просто вот так вот отдали и сказали: вари, раз ты сварщик. И мало кого волновало, что электросварщик и газосварщик — это не одно и то же. А на газоэлектросварщика вообще надо учиться как в техникуме — целых три, а то и четыре года (это тогда, в семидесятые; сейчас сколько — не знаю).
Впрочем, я и не стал брыкаться. Подумал: а, ладно, освою! Я раздобыл специальное пособие и по нему изучил принцип работы с газом и кислородом. Опасная, доложу я вам, это штукенция. Кислородный баллон лучше не трогать замасленной рукавицей: если вентиль неплотно завёрнут, может рвануть. Грохнуть неслабо может и ацетиленовый аппарат, если в специальный предохранитель не залить водички. И ещё куча всяких других предостережений.
Короче, я старался по возможности обходить стороной этот чёртов агрегат, и даже почти жестяной листовой материал приспособился варить электросваркой тоненькими электродиками — двойкой. Но когда приходилось много резать, использовать электроды для этой цели было крайне расточительно. И тогда я, что называется, помолясь, брался за резак.
Ну не нравилась мне газосварка, хоть ты лопни. И вонь карбида терпеть не мог, и вздрагивал каждый раз при «обратном хлопке» (это когда искра из горелки вдруг стремительно улетала по шлангу обратно к аппарату и гасла лишь в предохранителе). Тем не менее, пересиливая себя, я отважно резал и сваривал металл ацетиленом, если это было крайне необходимо.
И вот что случилось буквально на второй или третий день после того, как я, с грехом пополам освоив теорию газосварки (признаюсь: ненавижу любую техническую литературу; меня сразу клонит в сон, когда я начинаю читать любую инструкцию), взялся закреплять её на практике. Надо было разрезать большой пук толстенных арматурин на равные куски.
Ацетиленовый аппарат стоял у меня в помещении сварочного поста, а кислородный баллон лежал снаружи под стеной, шланг от него был протянут через окно. Я заправил аппарат дозой карбида, завинтил герметичную крышку, стрелка датчика давления дрогнула и поползла кверху. Газ (ацетилен) появился! Теперь дело за кислородом.
Сбегал на улицу, открыл вентиль кислородного баллона. Чёрный резиновый шланг, уползающий в окно мастерской, дрогнул и даже немного натужился. Так, и тут порядок! Эге, да я ещё тот мастер! Всё у меня получается как надо! И я, насвистывая, независимой рабочей походкой вернулся в мастерскую.
Здесь, в основном зале, стояли на ремонте пара полураскиданных гусеничных «дэтешек» (мотор одного из них висел на цепях тали) и один скособочившийся из-за снятого заднего колеса МТЗ-50. Мужики колдовали у техники, позвякивая гаечными ключами и негромко переговариваясь.
Я прошёл в свой сварочный цех, мелом разметил места разрезов на арматуре, от спички зажёг небольшую струйку газа, выбивающуюся из резака, потом добавил кислорода, снова довернул газа, опять — кислорода. И когда из сопла резака стала с громким шипением выбиваться длинная и почти белая от накала кинжальная струя огня, направил её острый конец на край намеченного разреза. Несколько секунд — и арматурина нагрелась и «заплакала» расплавленным металлом.
Я ещё добавил кислорода, он со свистом стал выдувать этот жидкий металл, ударяющийся о закопчённую стену цеха и жёлтыми звёздами рассыпающийся по земляному полу. Искры летели мне и за неплотно застёгнутый ворот робы, залетали и за голенища сапог, прилипали к стёклам очков, но я, весь охваченный восторгом своего успешного единоборства с металлом, ничего вокруг не замечал, а отрезáл очередной прут и двигался дальше, подтягивая за собой шланги, отрезáл и двигался. Эх, да мне бы сейчас и сам Гефест позавидовал, увидь он, как ловко я управляюсь с огнём и металлом!
Но длился этот трудовой экстаз недолго. Внезапно я услышал за спиной сильный хлопок и последовавшие за ним яростное шипенье и глухие удары и шлепки. Я оглянулся, ничего не понимая, и остолбенел. Примерно в паре метров от резака кислородный шлаг перервало пополам! И тот конец шланга, который тянулся из окна от баллона, с разбойничьим свистом и шипением, как живой, мотался под давлением кислорода по мастерской, испуская сноп пламени и искр и хлеща напропалую по всему, что попадалось ему на пути: по стенам, потолку, разлетающимся в стороны кускам арматуры на земляном полу.
Я сразу же понял, что произошло. Разрезав арматурину, я шагал дальше и тащил за собой шланги. И не обратил внимания, что однажды он улёгся точнёхонько на ещё красное, не остывшее место разреза и перегорел. А вырвавшийся наружу через дыру кислород раздул этот огонь и довершил дело до конца, окончательно разорвав шланг. И тот стал вертеться по цеху под давлением, разгораясь всё больше.
Вот этот чёрный огнедышаший змей уже летит и в мою сторону. Я резко нагнулся, накрыв голову руками, и кинулся к выходу. Но конец шланга всё же настиг меня в дверях и наотмашь хлестнул по горбу.
Я выскочил в ремонтный зал мастерской в снопе искр и в облаке дыма, как чудом вырвавшийся из преисподней грешник, а в дверном проёме за моей спиной с шипеньем мотался злобный, плюющийся огнём шланг, пытаясь ещё раз достать меня.
Все, кто был в мастерской (а было там человек шесть, не считая тех, кто торчал в это время в курилке и резался в домино), бросили свои дела и с испугом уставились на меня.
У меня же в голове в это время была одна доминанта: надо всех спасать! Я же бросил работающий резак, а его, может, уже прибило к ацетиленовому аппарату. Кроме того, может рвануть и кислородный баллон. Короче, караул!
— Мужики-и! — заорал я.— Все на улицу! Щас рванёт, на фиг!
Мужиков долго уговаривать не пришлось. Лучшим подтверждением моей угрозы был видимый через открытую дверь сварочного цеха беспорядочно мечущийся там шланг, из горящего конца которого, как из сопла, с шипением вырывались струи пламени.
Ближе всех к небольшой двери, вделанной в глухие ворота для заезда техники, оказались грузный тракторист дядя Паша Горн и худенький мастер-наладчик дядя Витя Бондаренко. Они-то и ринулись первыми спасать свои жизни. Но, вбив свои тела в узкий дверной проём одновременно, наглухо застряли в нём и отрезали путь к отступлению остальным, в том числе и мне. А жить, братцы, очень хотелось! И я кинулся отдирать засовы, чтобы распахнуть сами ворота. Мне помогал, судорожно пыхтя, мой сосед Вася Чобану. Но засовы непонятно каким образом заело, и ворота не хотели распахиваться. И тогда Вася, имевший крепкую комплекцию, отбежал назад и, выставив вперёд плечо, бросился на закупоривших дверь и жутко матерящихся от страха Горна и Бондаренко. Он вышиб их с одного удара, как лихой гуляка пробку из бутылки, и путь к спасению был открыт.
Все мужики высыпали из мастерской наружу и, отбежав от неё на всякий случай ещё метров с десяток, стали ждать, когда же, наконец, рванёт.
— Ну ты, блин, учудил! — гудел мне в ухо Вася Чобану.— А если мастерская развалится, где мы будем тракторы чинить?
— А пусть развалится,— сипел мне в другое ухо дядя Витя Бондаренко.— Можа, тогда совхоз новую построит. А это же сарай, а не мастерская...
Я уныло кивал им обоим, проворачивая в уме последствия надвигающейся катастрофы. Ладно, если просто уволят. А если заставят выплачивать ущерб? Это ж какие деньжищи!
— Ну и чего вы тут столпились?
Это нас всех вместе спросил только что подъехавший на бортовом ГАЗ-51 вернувшийся с центральной усадьбы с запчастями наш механик Пётр Тимофеевич Маскаев. Он был старше меня всего лет на десять, но выглядел и вёл себя так, будто ему все пятьдесят. И ещё этот человек всё умел и знал. Ко мне Пётр Тимофеевич сначала относился настороженно. Особенно после того, как я, осваивая езду на тракторе МТЗ с САКом в прицепе, перепутал педаль тормоза с газом и наехал во дворе ремонтной мастерской на только что отремонтированную сеялку, погнув её во всевозможных местах. Но когда со временем увидел, какой я такой весь из себя старательный как сварщик, почти зауважал.
— Вон у своего сварного спроси,— тут же мстительно съябедничал дядя Паша Горн, потирая ушибленный Васей Чобану бок.
— Ну? — уставился на меня своими серыми холодными глазами механик.
Спотыкаясь, я как можно короче изложил суть проблемы. Механик хмыкнул и, мотнув головой (дескать, дуй за мной), быстро пошёл туда, где под стеной мастерской лежал кислородный баллон. В моём цеху было два застеклённых окна. Теперь стёкол не осталось ни в одном — все были выбиты разбушевавшимся концом оборванного шланга. Он и сейчас продолжал хлестать по стенам помещения, разбрызгивая огненные искры. Само помещение цеха не загорелось только потому, что было выложено из саманных кирпичей.
Пётр Тимофеевич подбежал к кислородному баллону и... завинтил вентиль подачи кислорода. Шланг там, за стеной, что-то ещё прошипел недовольно и безвольно опал, выдыхая из своего опалённого обрубка остатки искр и дыма.
— Сам-то чё, не догадался? — буркнул мне механик.— Такой переполох устроил, понимаешь ли. Иди давай, устраняй последствия.
Сказать, что я был сконфужен,— значит, ничего не сказать. Я был раздавлен. И, пряча глаза от натягивающих на свои только что бывшие испуганными и растерянными рожи ехидные и насмешливые маски механизаторов, рванул в цех.
Там жутко воняло горелой резиной и карбидом. Но как раз наступило время обеденного перерыва, все мужики ушли по домам подкрепиться, щедро насовав мне по пути всяческих приятных пожеланий. А я остался на работе и устроил в мастерской грандиозный сквозняк, распахнув настежь все ворота и двери, какие только были. Этот мартовский весенний день, как по заказу, выдался очень ветреным, и уже через полчаса вонь выветрилась.
Разбитые стёкла в окнах мне заменил наш плотник Яков Панкратыч, которому я недавно сварил металлические ворота для его двора за символическую плату — литр водки. Ну а с порванным кислородным шлангом разобрался сам: выкинул тот кусок, который оставался на резаке, заново насадив на него шестиметровый остаток. Правда, для симметрии пришлось укорачивать и шланг от ацетиленового баллона, но на такую мелочь можно было и не обращать внимания. Главное, что никто не взорвался, ничто не рухнуло и никого не угробило. И с работы меня не турнули.
Правда, вскоре я сам с неё ушёл. Меня взяли в штат нашей районной газеты, куда я после армии начал пописывать заметки и рассказики. Но перед этим...
На полевом стане (была уборка) ко мне подъехал мой одноклассник, Колька Кубышев, тоже недавно вернувшийся из армии и работавший шофёром. Он попросил нагреть некоторые гайки крепления на паре колёс его грузовика. Коляну дали новую резину на замену уже практически лысой, но он никак не мог снять колёса для разбортирования, потому что гайки на них намертво приржавели к болтам. А вот эта хитрость — нагревание проблемных мест газовой горелкой — очень хорошо помогала в таких ситуациях. Гайки расширялись и легко потом отвинчивались.
— Ну пошли,— сказал я Коляну и направился к стоящему под навесом уже несколько дней без дела газосварочному аппарату.
Туда же Колян подогнал и свой «газик». Я сыпнул в аппарат карбиду, налил воды. Пока менял резак на горелку, аппарат уже выдал ацетилен. И процесс пошёл.
Я прогрел две неподдающиеся гайки с одной стороны грузовика, Колян их тут же сноровисто отвинтил накидным ключом. Подтащив шланги на другую сторону машины, я стал спичками «прикуривать» потухшую горелку. И вдруг услышал знакомый негромкий хлопок — это сработала обратная искра. Я ещё не успел вспомнить, залил ли воду в предохранитель, как с той стороны грузовика, где остался аппарат, раздался оглушительный взрыв.
«Ага! — подумал я.— Забыл таки...»
Одновременно с этим снизошедшим на меня озарением кто-то со страшной силой вырвал у меня из руки латунную горелку, и она, сверкая на солнце, унеслась вверх вслед за шлангами. А те, в свою очередь, потянулись за взмывшим в синюю небесную высь цилиндром ацетиленового аппарата, из дна которого валил чёрный густой дым.
Он взлетел, в общем-то, невысоко — метров, может быть, на двадцать — двадцать пять. И, лениво кувыркнувшись там пару раз и обмотав себя чёрными шлангами, полетел обратно вниз. Прямо на нас с Коляном. Мы с ним стояли в это время у машины, задрав головы и разинув рты. И едва успели отскочить в разные стороны, как аппарат с грохотом свалился прямо в кузов. Послышался треск досок.
— Мляя! — проныл Колян.— Он мне кузов проломил!
Да ну — кузов. Всего-то пару досок, которые Колян потом заменил за каких-нибудь полчаса. А вот у аппарата оказалось напрочь вырванным днище, так что пришлось его выкидывать.
И опять я отделался лёгким испугом. Наверное, всё по тому же объективному случаю: в штате тракторной бригады я продолжал числиться как электросварщик, а не как не газосварщик. Так что официально мне претензий предъявить было нельзя. А кроме того, в резерве у бригады был ещё один газосварочный аппарат — правда, более громоздкий и устаревшей конструкции.
Но возрождал его к жизни уже не я. И думаю, что это было к лучшему...
Особенности произношения
Друг детства ко мне вчера вечером приходил. Выпили с ним, закусили, вышли на балкон покурить. Внизу во дворе детишки играют.
— Петя, домой! — громко позвала кого-то женщина, перегнувшись с балкона из дома напротив.
На подъездной лавочке тусилась компания из четырёх-пяти подростков. На зов женщины никто из них не отозвался.
— Петька, я кому говорю — домой! — добавила мамаша визгливых тонов в свой зовущий голос.— Ужин стынет!
— Щас,— недовольно пробурчал пацанчик в зелёных шортах и жёлтой бейсболке.
Он лениво сполз с лавки, по-взрослому ударил каждого из приятелей ладошкой по ладошке и вперевалку вошёл в подъезд.
Мама его с довольным видом скрылась в квартире.
— А я с младых, можно сказать, ногтей приучился вовремя, минута в минуту, приходить вечерами домой,— улыбнувшись, неожиданно сказал Владик.— Бабушка приучила.
— Чё, в угол ставила? — полюбопытствовал я.
— Если бы! — вздохнул Владик.— Ты же помнишь мою покойную бабушку?
Мы жили в одном райцентре, по соседству, и я переехал с родителями в город, когда был ещё пацаном. Владик же, когда стал взрослым и наезжал в город по делам, никогда не забывал навестить меня, как вот сегодня.
— Она у тебя вроде казашка была? — вспомнил я Владикову бабушку, всегда ходившую с покрытой белым платком головой, в длинном, до пят, зелёном платье и по-русски говорившую хотя и бойко, но с непередаваемым акцентом.
Например, она говорила не «шофёр», а «шопéр» (то есть букву «ф» выговаривала как «п»). Не давалась Магрипе-апа почему-то и буква «в», она из её уст звучала как «б». Меня она, например, называла Болёдя (то есть — Володя).
— Ага,— подтвердил Владик.— Казашка. А дед хохол.
Подумал и зачем-то добавил:
— А другая бабка, с папкиной стороны, была немкой. А дед её, то есть муж, русский... А дальше уже все пошли писáться русскими.
Владик внешне пошёл в свою бабку-казашку: темноволосый, скуластый, с прищуренными глазами. Но более русского по характеру, повадкам — короче, ментальностью своей,— чем он, я не знал. Впрочем, я никогда не задумывался о его национальности, как и он, полагаю, о моей. У нас был общий двор, общая компания, общие игры, а больше нам ничего и не нужно было. И когда наша семья переехала в город, мне очень не хватало той нашей развесёлой компании, и в первую очередь Владислава, с которым мы крепко дружили до пятого класса.
— Однажды мои родители на несколько дней уехали на свадебный той к родственникам с казахской стороны,— прикурив новую сигарету, продолжил между тем свой рассказ мой взрослый уже друг детства.— Дело было в сентябре, учебный год уже начался, так что дома остались я и бабушка Магрипа, которой поручили присматривать за мной. И вот я в первый же день заигрался у нас во дворе с пацанами (ты уже в городе жил) и забыл, что надо идти на ужин. А бабушка вышла на балкон, раз молча махнула мне рукой, чтобы я шёл, два махнула. А я ноль внимания. И тогда бабуля как гаркнет на весь двор: «Блядик, иди кушить домой! Кушить стынет! Бля-я-ядик, домо-о-ой!» Боже ты мой, ты бы слышал, как ржали пацаны, когда поняли, кого это зовут домой, так как я помчался в подъезд как ошпаренный, лишь бы бабушка замолчала! И как мне пришлось биться потом с некоторыми из пацанов, чтобы они перестали называть меня Блядиком. И все эти три дня, пока не было родителей, я на ужин был как штык. Да и после старался не опаздывать, потому как родаки, раскусив ситуацию, посылали на балкон звать меня со двора именно бабулю...
Отсмеявшись, я приобнял Владислава за плечи:
— Ну что, дорогой мой...
— Только попробуй передразнить мою незабвенную бабушку — убью! — тут же перебил меня друг детства.
—...дорогой мой Владислав, пошли за стол! — продолжил я.— У меня родился тост: за наших милых бабушек.
— Это можно,— облегчённо вздохнул Владик.— Пошли!
— Слушай, а она не пробовала тебя называть не укороченным, а полным именем? — невинно спросил я, когда мы выпили ещё по граммулечке.
— Это как? Блядислябом, что ли? — обиженно переспросил Владик.
Первым под стол пополз я...
Рыбка моя
Я свою Светланку ласково зову рыбкой. Ну, маленькая потому что, живая очень, трепетная. Красивая, конечно, а как же. И вот, казалось бы, за тот срок, что мы вместе, можно было изучить свою спутницу и подругу вдоль и поперёк. Ан нет — всё время открываю в ней что-то новое, неожиданное. Как вот в последний раз.
Мы буквально на днях осуществили давнюю мечту — съездили отдохнуть вдвоём (а то всегда отдыхали порознь, иного совместная работа не позволяла, с прошлого же года ушли на пенсию). Да не куда-нибудь, а на сказочный Крит!
Всё там было чудесно. Но не обошлось без «ложки дёгтя»: туроператор «Пегас Туристик» в день отъезда выдернул нас из отеля не в десять часов утра, как было условлено ранее, а в пять тридцать, чтобы в шесть быть уже в порту на посадке в самолёт. Ну, поворчали накануне, потом смирились: попадём в Красноярск не ранним утром следующего дня, а вечером сегодняшнего, так что сын нас сможет встретить на машине.
Рано обрадовались! Встретивший нас в порту Ираклиона дежурный экипаж самолёта сообщил, что машина по техническим причинам задерживается. Сначала на одно время, потом — на второе, третье. И так — двенадцать часов! Нас, а это было почти полторы сотни туристов, уже вывели из накопителя обратно в здание порта, завели в пищеблок, да там и оставили ожидать.
Правда — два раза покормили при этом (чтобы не шибко ворчали, да и поводов меньше будет для возбуждения судебных исков). Время тянулось утомительно долго, и что при этом было особенно обидно — отправка других самолётов по всем направлениям шла бесперебойно. Одни мы, сибиряки, торчали как неприкаянные на втором этаже здания порта, заняв все сидения и столики кафе.
И тут я увидел у кого-то из наших в руках «Комсомолку». Спрашиваю: где взял? Внизу, отвечает, есть газетный киоск. И я отправился вниз по лестнице, чтобы прикупить и себе газету, всё веселей будет дальше ждать затерявшийся где-то наш самолёт. Рыбку, задремавшую за столом, беспокоить не стал. Но, увы, «Комсомолку» уже разобрали. Греческие газеты мне, конечно, на фиг были не нужны. Нашёл мятый экземпляр «Жизни» (толстый усатый продавец газет взял за газетку, между прочим, два евро, восемьдесят два рубля на наши,— чистый грабёж!) — думаю, хоть что-то будет почитать.
И только отошёл от киоска — слышу объявление по внутренней трансляции: пассажирам красноярского рейса срочно пройти на паспортный контроль! И заждавшийся народ как повалил сверху!
Смотрю, Светланка моя стоит у перил на втором этаже, озирается по сторонам. Меня-то нет! Она туда метнулась, сюда. Очками своими поблёскивает, всё вокруг сканирует, а меня, машущего ей снизу газетой: я, мол, здесь, спускайся! — не видит.
А все бегут в это время к стойке паспортной регистрации: мы, россияне, всегда так — всё боимся, что без нас автобус уедет, поезд уйдёт или самолёт улетит. И тут Светка выкидывает такой финт. Не выдержав нервного напряжения: мужа-то всё нет и нет, а все ведь уже пошли на посадку,— она начала нервически подпрыгивать на месте и всплёскивать руками. Ну совсем как ребёнок. А ведь ей (открою страшную тайну!) через пару лет уже шестьдесят! Бабушка уже рыбка-то моя. А ведёт себя как глупая девчонка.
Я не выдержал и захохотал при виде такой картины. И громко, никого не стесняясь, перекрикивая гомон толпы, крикнул:
— Светка, да я здесь! Спускайся давай!
Ну, подробности того, что наговорила мне моя любимая, опущу. Это же она — любя, боясь потерять меня. И поплыли мы с моей рыбкой... то есть полетели, счастливые, вместе домой...
Червячок Петя
Я тут впервые внука своего на рыбалку вывез. Ну, приехали мы на озерко моё любимое. Я пока машину в тенёчек ставил, внучок тем временем на берегу играл, что-то там выкапывал, закапывал.
Ну вот, все приготовления вроде закончил, удочки размотал, говорю внуку:
— Игорёша, неси-ка мне ту банку, с червячками которая.
— Щас, деда! — говорит.
И бегом ко мне. Я заглянул в банку — а там червей штук с пяток всего осталось.
— А где остальные? — спрашиваю.
— Ушли погулять,— отвечает.
Вот чертёнок! Это же он с наживкой моей игрался!
«Ай, ладно! — думаю.— Можно и на пяток червей неплохо поймать».
— Ну-ка,— говорю,— дай мне одного из них.
Игорёшка выудил из банки самого жирного червя.
— Вот,— говорит,— деда, познакомься, это Петя.
Я удочку уронил.
— Какой ещё,— говорю,— Петя?
— Да вот же,— суёт мне руку с извивающимся червяком внучек.— Скажи ему: здравствуй, Петя!
— Здорово, Петя! — машинально поприветствовал я червяка.
Взял его. И уже не знаю, что с ним делать. Был бы просто червяк — всё понятно. А тут — Петя...
— И что ты с ним будешь делать? — спрашивает внучек.
— Ну, на крючок его насажу и в воду закину.
— Петю? На крючок?! — вытаращил на меня глаза Игорёшка.— Но ему же больно будет.
— Будет,— вынужден был я признаться.— Но немножко.
И тут внучек выхватил у меня из руки червя.
— Нет, деда! — сказал он очень решительно.— Не дам я тебе Петю колоть крючком.
И, неумело замахнувшись, кинул червяка Петю подальше в траву. Петя, не будь дураком, немедля уполз.
— Ну дай же мне кого-нибудь другого,— взмолился я.— Того, с кем ещё не успел познакомиться.
Но внучек уже вытряхивал из банки и оставшихся червяков.
— Деда,— сказал он.— Я их тоже знаю. Их зовут Гриша, Коля, Паша и... и Маша.
Так и пропала наша рыбалка. Но я почему-то не расстроился...
