Утки в центральном парке
Куда деваются утки в Центральном парке,
когда пруд замерзает?
Сэлинджер
крошит белый хлеб, запахнувшись в парку,
серая зима на асфальт игриво.
— куда делись утки в центральном парке? —
задаёшься вдруг у киоска с грилем.
шелестит болонка на узкой шлейке,
и рябит картинка рекламой в луже:
в полынье плескаются серошейки,
а она всё у́же ужé, всё у́же...
примерзает к стенду багор пожарный,
провисает небо промокшим ситцем,
леденеет наст, и круги сужает
словно зачарованная, лисица...
отвернись от истины, как от сварки,
отдохни от классиков на неделю:
— куда делись утки в центральном парке?
— не грусти, родимая,— улетели...
Внаём
Ему не платит за угол жиличка,
за свет и газ, за мусоропровод.
Но в сердце проживает третий год,
и пользоваться даже по привычке
широкой ванной сообща нельзя.
Везде пылятся общими местами
пустые двери, где уже не вставить,
ни встать ни сесть. Ни лечь, ни дать ни взять.
На кухне свет — как старое бельё,
и только на прабабкиной иконе
белеет свечка. Он её не гонит,
но и оформить больше не зовёт.
Квадрат окна горошек пересёк,
лицом к стене молчит радиоточка.
Убавь пятак — ему была бы дочкой,
накинь — женой. А так ни то ни сё.
Он врёт друзьям за водкой, как завод:
«У ней пожитков — платье да гребёнка.
Куда она пойдёт с больным ребёнком?» —
и всякий раз иначе назовёт...
* * *
опять за Танями и Колями
почти не виден двор пришкольный,
за перепуганными прятками —
букетов с первосентябрятами,
бантов — с макушками и кружевом,
воздушный шарик по окружности
едва растает в нашем северном,
а ты, свою припомнив, серую,
за гладиолусами с флоксами
прильнёшь чужим короткофокусным
к последнему портфелю детскому
с дурацкой ревностью и резкостью.
* * *
где наша тень тянулась на восток,
в двенадцать под поребрик уползая,
и патина зелёными глазами
на нас глядела с бронзовых мостов,
где ты свои, от солнца протерев,
в видоискатель щурила по-ланьи,
где форточек протяжные тире —
как знаки отшумевших препинаний,
где выбились, прозрачно-завиты,
засвеченные перекисью ада,
два локона, как пара запятых:
казнить нельзя помиловать не надо.
Фотоателье 1914
укрыты за картонной рощею
под аллегорией «Победа»
папье-маше горбатой лошади,
Вольтер и два велосипеда.
всё лишнее под рамку свёрнуто,
и вечной птичкою навылет
прошиты нынешние мёртвые,
совсем тогдашние живые.
и белый свет, из блюдца пролитый,
застыл на пряжках неопасно,
как ряженка. и в каждом профиле
на полкопейки от анфаса.
Курган
я отдал жизнь за родину, сиречь
за милый Углич (наши где, не наши —
не ведаю), когда бы тут не лечь,
с женой-тверчанкой лёг бы, не узнавши,
что визг стрелы со свистом ковыля
на всём скаку сливаются для слуха,
что лишь с изнанки выстлана земля
для ратников сырым тяжёлым пухом,
что кровь во рту кислее молока
с ржаною коркой давешних раздоров...
не штука, что кольчужка коротка,
а что живот до ладанки распорот.
На Стрелке
а что вода? Вода — она как жизнь:
бурлит, течёт, бежит, имеет место,
и разводные невские ножи
в сырой гранит втыкаются отвесно.
здесь правит бал солёно-голубой,
и фотовспышки впрыскивают фосфор
в улыбки чаек с заячьей губой
и чьи-то рты, открытые, как космос,
и заводной «Орбитой» по стеклу
скругляет швы секундная иголка,
так затянув случайный поцелуй,
что восемь раз успеет крикнуть «горько!»
ночная свадьба — вылитый Шагал,
и эхо отслоится, как плацента,
гася волну в каких-то двух шагах
от нашего немого эпицентра.
* * *
теперь, наверно, есть тебе и мне
о чём сказать трудней, чем онеметь —
который день каникулами кружит
под веками сплошное аниме,
дудит в трубу крылатый абонент,
снаружи хуже.
там зимний вечер тёмен и раскос,
там на живых не действует наркоз,
там восемь раз напишут и обрежут
на этикетке «внутр.», читай — насквозь,
без линз что «молоко», что «холокост»,
внутри как прежде.
там свет лежит на цинковом столе,
и день, как перевёрнутый валет,
сквозь дёготь луж глядит на побратима,
и ветка топором торчит в стволе,
и на потом всегда хватало лет,
и не хватило.
Ромео и Джульетта
бредём домой, сбежав со школьных Татр,
до самых плеч униженные ранцами:
весь мир — Шекспир, весь мир — кинотеатр,
и в оба не пускают до шестнадцати.
там вечера, прохладные, как ночь,
и, сдобренное клюквенными ранами,
дверных щелей домашнее кино
раздвинуто широкими экранами,
блестят глаза, топорщатся виски,
и первые звонки велосипедные,
как губки с размалёванной доски,
с любви смывают всё второстепенное.
там чудеса, там кружево и медь
на простыне сменяются покадрово,
и главного опять не разглядеть,
как Арктики в проекции Меркатора.
Звонок
Так пашня назначает колосу
от смерти первую прививку.
К холодной проволоке голоса
сухой щекой почти прилипнув,
я сам о том, что не ослышался,
узнал не раньше, чем оглохнув.
Январь супоненными мышцами
ломал привычные оглобли,
и голый провод правду голую
тянул от Бреста до Ямала,
и ты, как платье через голову,
с себя ответственность снимала.
Пятый элемент
позади огни и воды,
в сотне тысяч от Земли
космонавтам нужен воздух,
а его не подвезли —
то ли бак внизу забыли,
где азот и кислород,
то ли стружкою забился
узкий воздухопровод,—
ни фрамуги, ни балкона,
чтобы выйти подышать,
голубой, как те баллоны,
им в окно сияет шар,
под аквариумной крышкой
смотрят рыбки в глубь кают,
как они всё дышат, дышат,
как скребут стекло чуть слышно,
а потом перестают.
