«Каждый человек — ваятель своего счастья!»
Артём Тарханов, народный ваятель РФ
5 февраля 2011 года
Я ещё молодо выгляжу, мне всего 45, но меня уже тошнит от этой поганой жизни.
Тошнит от всего и от всех. И от музыки, и от живописи, и даже от скульптуры тошнит. А ведь сам я скульптор, и, говорят, неплохой, талантливый, подающий надежды... Но сколько можно — подавать надежды?! Не хочу ничего никому подавать, хочу, чтобы мне подавали! Чтобы в очередь становились ко мне! Чтобы на коленях упрашивали!
Ух, как тошно. Отец бормочет в трубку: глянь в окно, сынок — какой чудесный закат!.. Старый эстет-маразматик... Писака-неудачник... Да срать я хотел на ваши закаты и восходы! Думаешь, если я скульптор, значит, должен любить красоту? Да в гробу я её видал, вашу красоту-мутоту... Я люблю деньги, успех, славу! Баб люблю тоже, особенно чужих. А от вашего поганого искусства меня тошнит. Все вы мне омерзительны — реалисты, сюрреалисты, постмодернисты... болтуны! обезьяны! мартышки! волнистые попугайчики!
Но особенно осточертела эта погода, этот резко-континентальный климат, чёрт бы его побрал. И сегодня тоже — погода отвратная, мороз, ветер, такая мерзость, хоть застрелись. Ненавижу наш климат. Сраная Сибирь. Страна ссыльных и каторжных. Ненавижу. Все наши беды — от нашего климата: и пьянство, и лень, и звериная злоба... Поскорее бы свалить отсюда и уехать, что ли, в Италию... Почему — в Италию? А потому, что там климат чудесный, там воздух душистый, там всё пронизано красотой, там всё дышит искусством, да и вообще... Что — вообще? А вообще — всё! Там приятно жить! Я там был прошлым летом по турпутёвке — и мне там очень понравилось, так понравилось, так понравилось — до сих пор успокоиться не могу... Мне Италия снится!
А у нас тут — не жизнь, а вечный подвиг. Всюду препятствия и преграды... Надоело — преодолевать! Надоело слушать всяких мудаков и притворяться лояльным и корректным... Надоело притворно улыбаться жене, притворно сюсюкать с дочуркой, у которой уже только трах на уме, надоело выслушивать либеральный бред старика-отца, не сумевшего ничего добиться в жизни за свои семьдесят лет... И по ящику — вечный мусор, продажные политиканы, музыкальные помои, мерзопакостная попса и гнусное заигрывание с гнусной обнаглевшей молодёжью... И на улице — хоть не выходи из дома! Отвратительны эти слабоумные подростки, матерящиеся с детского сада и целующиеся взасос на виду у прохожих. Отвратительны эти вонючие, пропахшие мочой старики, брюзжащие и тоскующие по славному прошлому, по великой империи, в которой тоже ведь, если честно, ничего хорошего не было, как вообще ничего никогда не могло быть хорошего на этой поганой земле...
Отвратителен и я сам себе — не могу спокойно смотреть на свою морду в зеркале... Типичная рожа озлобленного завистника и неудачника! Острые скулы, жёлтые волчьи глаза, оскаленные зубы, скошенный подбородок... Вот сейчас, когда умывался — посмотрел, замутило — и тут же сблевал...
Но клянусь — я не сдамся! Я не позволю себя уничтожить! Я прогну эту подлую жизнь под себя!
12 февраля
Сегодня терпение моё лопнуло. Позвонил клиенту — богатому цыганскому «барону», заказавшему мне на днях памятник на могилу любимой супруги,— и узнал, что тот отдал заказ другому, куда более известному скульптору, народному художнику России Артёму Тарханову. Кстати, моему учителю, наставнику, мэтру. Оказывается, Тарханов сам вырвал у «барона» этот заказ, сам припёр его к стенке и чуть не за горло взял.
— Вася, милый,— бормотал по телефону смущённый «барон» (это я — Вася),— ты меня прости, дорогой, но этот Тарханов — как танк! Он меня задолбал! И ведь самое-то обидное, ему я должен буду заплатить больше, чем тебе... Ты бы слышал, как он на меня пёр! По его словам, он — гений, лауреат, народный художник, суперзвезда, а ты — мальчишка, пацан, недоучка...
— Это я 0 недоучка?! — взревел я, оскорблённый.— Да этот старый мудак мне сам, собственными руками вручал диплом с отличием и золотую медаль за участие во всероссийской выставке!
— Значит, он — твой учитель?
— Учитель-мучитель! Он думает, что вся Сибирь — его вотчина!
— Да, он мне тоже примерно так сказал,— вздохнул «барон».— Только он сказал не «вотчина», а «зона». Вся Сибирь — моя зона, сказал он... Как я мог ему отказать?
— Да он же просто бандит! Мафиози!
— Тем более... Я ведь и сам не ангел,— и «барон» рассмеялся тихонько.— Зачем же я буду вашего «барона» обижать? Мне ещё в этом городе жить...
Тут я выругался и бросил трубку. Нет, этот гад Тарханов совсем оборзел. Надо его укоротить, пока не поздно!
И я отправился прямо к Тарханову, в его мастерскую, которая располагалась в центре города, на верхнем этаже девятиэтажки. Седобородый Артём Артамоныч открыл не сразу, а когда увидел меня, то нахмурился и буркнул:
— Чего тебе? Я вообще-то работаю, занят...
— Ничего, оторвётесь для важного разговора! — Я дерзко отодвинул его в сторону, шагнул через порог.
— Пьян ты, что ли, Васёк? — сердито проворчал старик Тарханов.
— Я трезв! Я пришёл выяснить отношения!
— Не кричи... И вообще-то воспитанные люди предупреждают о своём визите, предварительно звонят по телефону...
— Бросьте! Уж вы-то — не джентльмен! Не вам учить меня хорошим манерам! Постыдились бы — отбивать заказчиков... да так нагло!
— Кто ты такой, чтоб меня стыдить? — презрительно усмехнулся Тарханов и брезгливо оглядел меня с ног до головы.— Мальчишка...
— Мне сорок пять лет! Я владею профессией не хуже вас! Если б не вы, я давно бы... да я... Это вам давно пора на покой!
— Неблагодарный пацан...
— Скажите ещё — недоучка!
— И скажу. Кто б ты был без меня? Это ж я тебя всему научил — и в институте, и в творческих мастерских... Я давал тебе возможность подзаработать в совместных проектах, я подкидывал тебе первые заказы...
— Ага, как же! Мальчик на побегушках — вот кто я был для вас!
— Нет, ты был подмастерье, а я — мастер,— невозмутимо поправил Тарханов.— Ты и сейчас подмастерье...
— Да ну вас к чёрту! Я сам по себе! Думайте, что хотите, можете меня презирать — но зачем отбивать моих клиентов?
— Ты ещё не дорос до самостоятельной работы,— и старик Тарханов почесал седую бороду, пристально посмотрел на меня своими мутными серо-зелёными глазами.— Ты и так стал себе слишком многое позволять... То надгробный памятник, то мемориальную доску... думаешь, я не знаю? Ты у меня под контролем! И впредь изволь каждый раз со мной согласовывать свои проекты...
— Это ещё почему?!
— Да потому, что, пока я жив, вся Сибирь — это моя зона,— и старик ухмыльнулся, обнажая золотые клыки.— И городское кладбище тоже входит в мою зону...
— Вот и катись туда! — взвизгнул я.— Твоё место на кладбище... живой труп! Вампир! Ты высасываешь из молодых свежую кровь — и только этим живёшь... разве не так?
— Замолчи, щенок,— багровея от гнева, сказал Тарханов.— Постыдился бы — оскорблять — своего учителя...
— Это я-то должен стыдиться? — И я сардонически захохотал.— А ты знаешь, старый козёл, что я сплю с твоей бабой? С твоей молодой женой... с ненаглядной Юлинькой... знаешь?
— Врёшь...— прохрипел Тарханов и даже пошатнулся от этого жестокого и неожиданного удара.— Ты всё врёшь... неудачник! Паршивый шакал! Ты врёшь!
— А ты у неё спроси,— и я подошёл к нему близко-близко и покрутил перед его носом «рожками» из пальцев.— Ты мне должен быть благодарен, слабак... я и тут ведь тебе помог... без услуг подмастерья-то ненасытная Юлинька давно бы уж тебя бросила!
— Зачем... зачем она тебе? — прошептал старик.— У тебя же есть жена...
— Как — зачем? — злорадно воскликнул я.— Чужой десерт всегда слаще... И вообще, чужие жёны — это моя зона!
— Врё-ё-ёшь...— еле слышно произнёс Тарханов посиневшими губами, взмахнул кулаком, но не успел ударить — и рухнул на пол.
Этого я не ожидал. Передо мной лежал мой соперник, мой бывший учитель-мучитель — бездыханный, подкошенный внезапным то ли инфарктом, то ли инсультом. Я склонился над ним, проверил реакцию зрачков, пульс — сомнений не оставалось: Тарханов был мёртв.
Вот так штука. Кто бы знал, что всё так обернётся...
Я достал из кармана сотовый телефон и хотел уже было звонить молодой жене Тарханова, Юлиньке (с которой мы, если честно, всего пару раз-то и перепихнулись),— но передумал. И в скорую помощь тоже звонить не стал... Зачем? Старику уже не поможешь, а себя вплетать в криминальную историю совсем ни к чему. Разберутся и без меня. Будем считать, что меня тут и не было.
Я повернулся и медленно пошёл прочь из мастерской мэтра.
Выйдя на улицу, остановил такси — и поехал домой, где меня ждали жена Катя и дочка Алёна. Их надо кормить, одевать, оплачивать дочке учёбу, потом выдавать её замуж. А жене давно пора купить приличную шубу. Мы ж не в Италии живём! Да и самому не мешало бы приодеться. Кто ж тебе даст приличный заказ, если ты выглядишь как бомж... И машину пора нормальную завести, не позориться в жигулёнке. А уж о мастерской и говорить нечего — эта проблема вообще перезрела. Разве можно всерьёз заниматься монументальной скульптурой, не имея собственной мастерской? Это нонсенс, нонсенс! Так что тут уж, как говорится, сам бог велел — мне, именно мне, никому другому надо будет занять мастерскую Тарханова. А кому же ещё? Я ведь лучший его ученик, это всем известно!..
Надо будет сегодня же, в крайнем случае, завтра — переговорить с Маринкой из областного министерства культуры. Пусть похлопочет, пусть скажет министру, она у него там в помощницах... Зря, что ли, я трахал её недавно? Сама ведь потом ворковала мне в подмышку — ах, Вася, ах ты, мой ласковый и нежный зверь, большое тебе женское спасибо... Спасибом, Мариночка, сыт не будешь... Пора отрабатывать полученный кайф!
— Теперь вся Сибирь — моя зона,— тихо сказал я сам себе, глядя на своё волчье отражение в зеркале, и сумрачное моё лицо осветила горделивая улыбка победителя.— Моя зона... Моя!
15 февраля
Сегодня хоронили Тарханова. На городском кладбище, на аллее Славы, по соседству с лучшими и знаменитейшими людьми нашего города. С оркестром, с военным салютом. Он ведь, Тарханов, ветеран войны. Той самой, которая — ВОВ. Огни и воды прошёл, а медные трубы его провожали в последний путь. Народу собралось тьма — и братья по цеху, и родственники, и друзья, и чиновники из городской и областной администрации. Среди венков был даже венок от губернатора. То есть всё по высшему разряду, не хухры-мухры. Будут ли меня так когда-нибудь провожать? Большой вопрос.
И отпевание проходило в кладбищенской церкви. Обряд свершил мой ровесник и однокашник, священник Виталий Жарков, вместе десятую школу когда-то заканчивали. Сейчас он служит в этом храме, а по вечерам занимается с юным поколением в клубе православной молодёжи. Он и сам ещё молодо выглядит, куда моложе своих сорока пяти — круглолицый, улыбчивый, с ямочками на щеках. Отец Виталий в нашей епархии вроде как отвечает за молодёжный сектор, и относится к делу он не формально, со всей душой. Побольше бы таких священников! Впрочем, мне-то лично всё это по барабану, я, как говорится, ни в бога, ни в чёрта... Но отец Виталий — мужик хороший, душевный, добрый, ласковый. И если уж мне когда-нибудь придётся вдруг исповедаться, то это — только ему, никому другому...
На траурном митинге тоже всё было чин по чину — печальные выступления, перечисления бесчисленных заслуг покойного, скорбные лица чиновников, всхлипывания юной Юлиньки, безутешной вдовы, больше похожей на внучку, скупые мужские слёзы на морщинистых мордах коллег, изнывающих от нетерпения — скорей бы, скорей за поминальный стол! От общественности выступил известный историк-патриот, педагог и краевед Алексей Пещеристый, который напомнил собравшимся, что на этом кладбище многие памятники («А на аллее Славы — добрая половина!») созданы руками Тарханова. «Что ж, теперь — ко мне обращайтесь!» — злорадно подумал я.
— Артём Артамоныч был подлинным патриотом Сибири! — надрывно воскликнул Пещеристый.— И Сибирь никогда не забудет своего верного сына! Он памятник себе воздвиг нерукотворный — в наших сердцах!
«О не ставьте, не ставьте мне монумента! — вспомнились вдруг слова бессмертного Фомы Опискина.— В сердцах своих воздвигните мне монумент!..»
От Союза писателей выступил поэт Андрей Отчалин, который напомнил, что именно Тарханов, земля ему пухом, был создателем памятника его отцу, знаменитому сибирскому поэту Геннадию Отчалину, похороненному на этом же кладбище.
— Не будем лукавить перед лицом смерти — конфликт отцов и детей вечен,— с горькой либеральной усмешкой произнёс Андрей Отчалин.— И Тарханов, как и мой отец, был сыном ушедшей эпохи. Он тоже разделял все заблуждения своего времени и не успел в полной мере вкусить плоды демократии и свободы... Но он создал монументальную летопись двадцатого века! Он создал галерею своих современников! И за это мы, представители нового, свободного поколения, будем ему всегда благодарны!
Выступил, разумеется, и я — как ученик и продолжатель дела покойного мэтра. И сказал всё то, что от меня хотели услышать. Безутешная вдова Юлинька смотрела на меня благодарными, полными слёз, влюблёнными фиалковыми глазами. А председатель Союза художников, престарелый пейзажист-маразматик Телков, так был растроган моей речью, что долго не мог начать своё выступление.
А потом, когда дорогой дубовый гроб под душераздирающую музыку бессмертного Шопена опустили в могилу, а упавшую в обморок Юлиньку привели в сознание нашатырём, все расселись по автобусам и личным машинам и отправились на поминки, в мастерскую Тарханова.
Поминальные речи продолжались и там, но уже более сумбурные и менее внятные. За сдвинутыми в ряд столами расселись не менее полусотни гостей. Ели кутью, блины, белую и красную рыбу, бутерброды с чёрной и красной икрой, котлетки рыбные и мясные, жареные куриные окорочка, картофельное пюре, пили всевозможную водку, домашнюю настойку, коньяк и вино на любой вкус, а также брусничный кисель. Бледненькая Юлинька ловко управлялась с застольем, ей помогала румяненькая подружка Марина из министерства культуры (обе, кстати — мои сопостельницы, извините за выражение).
Слева от меня сидел цыганский «барон». (Это ж надо, Юлинька и его пригласила...) Он сразу же обратился ко мне с деликатной просьбой:
— Вася, дорогой, умоляю — забудь обиду! Кроме тебя, никто не сможет завершить начатую работу...
— О чём вы? — притворился я непонимающим.
— О памятнике на могиле моей жены,— горячо зашептал «барон».
— Но ведь вы же сами отдали заказ другому,— продолжал я придуриваться.— И мне было даже обидно... А теперь... Не кажется ли вам, что это довольно странно...
— Вася, душа моя, солнце моё, не отказывай! — чуть не взмолился черноглазый вдовец.— Никто, кроме тебя! Только ты! Только ты! Хочешь, на колени встану?
— Только не здесь,— растерялся я от его напора.— Зачем же сразу на колени? Странный вы всё-таки народ, цыгане...
— Мы не странный народ, мы горячий народ! Мы верный народ! Мы богатый народ!
— Ладно, ладно, договорились,— кивнул я, приглатывая водку.— Только с одним условием...
— Говори — подпишу не глядя!
— Да я вам и на слово верю,— и я улыбнулся.— А условие — насчёт оплаты. Вы мне дадите столько же, сколько обещали Тарханову... Договорились?
— Вася! Конечно! Плюс ещё десять процентов!
— По рукам! — и я протянул ему руку.
Мы пожали друг другу руки, а потом выпили, не чокаясь, за моего дорогого мэтра, земля ему пухом, царствие ему небесное, вечная ему память, бесконечное ему потустороннее блаже-е-енство.
Напротив меня сидела Марина — румяная брюнетка из министерства культуры. Выпив пару рюмок, она сосредоточила свой жадный охотничий взгляд на мне, но я не планировал нынче общаться с ней, я планировал вообще-то с Юлинькой безутешной. Впрочем, Марина тоже может мне пригодиться...
— Как ты думаешь, Вася,— с печальной улыбкой произнесла она, словно угадав мои мысли,— как ты думаешь, кто более всех из наших скульпторов достоин занять освободившуюся мастерскую Тарханова?
— Думаю, эту мастерскую должен занять я,— сказал я без ложной скромности,— и я даже надеюсь, что ты, свет очей моих, лучезарная моя Марина, окажешь мне в этом всяческое содействие... Не сомневаюсь, что и Телков, председатель нашего Союза, возражать не будет...
— А не слишком ли ты самоуверен, дружок?
— Думаю, что не слишком. Думаю, в самый раз.
— Что ж... Посмотрим на твоё поведение,— вздохнула Марина, закатывая карие глазки.
— Готов завтра же доказать тебе, Мариночка, свою абсолютную лояльность...
— Завтра-завтра, не сегодня, так лентяи говорят,— капризно произнесла Марина.
— А сегодня, моё солнышко, я обещал помочь твоей лучшей подруге Юлиньке,— сказал я.— Разве можно отказать в просьбе безутешной вдове?
— Ох, смотри, Васёк,— погрозила она мне пальчиком.— Так и быть, сегодня утешь вдову, но чтоб завтра...
— Завтра — к тебе, моя радость! Как штык!
— Как штык — это хорошо,— плотоядно облизнулась Марина, прикрыв глаза и представляя, вероятно, этот самый штык в своём разнузданном воображении.
Справа от меня сидел издатель Михаил Заметкин, который не раз уже порывался обратиться ко мне с вопросом, да всё стеснялся прерывать нашу с Мариной беседу. Наконец, решился — и вкрадчиво спросил:
— А не хотите ли вы, Василий, попасть в энциклопедию?
— В Большую Советскую? — хмыкнул я.
— В Большую Сибирскую энциклопедию,— чётко сказал он, не желая поддерживать мой шутливый тон.— Грандиозный проект! Наше издательство «Сибирь» намерено выпустить десятитомную энциклопедию, куда войдут, среди прочего, и выдающиеся деятели культуры и искусства. Кстати, вы можете сами написать про себя текст...
— Сам? — удивился я.— Так ведь я же могу такого понаписать...
— Я надеюсь на вашу честность и скромность,— всё так же абсолютно серьёзно продолжил Заметкин.— К тому же, у нас есть редактор, он тщательно всё проверит... Текст статьи не должен превышать семидесяти строк. Плюс цветное фото. И за всё это вы мне должны заплатить всего лишь семь тысяч... рублей, конечно.
— А-а! — рассмеялся я.— Ловко придумано!.. За мои же денежки я стану выдающимся деятелем культуры...
— А что такого особенного? — хмыкнул Заметкин.— Должны же мы окупить издательские расходы...
— Значит, каждый может — всего за семь тысяч — попасть в вашу энциклопедию?
— Далеко не каждый... И не каждый — за семь. Кто за семь, кто за десять, а кто и за двадцать... Чем ценнее человек, тем он меньше платит! Ну а если бы даже и каждый — вам-то не всё ли равно? — Заметкин явно начал сердиться.— Можно подумать, для вас это новость! И ведь не я придумал такую систему... Вон сколько нынче развелось всяких почётных академиков... а сколько дутых лауреатов всевозможных премий... Заплати — и ты академик, или — лауреат. Кому от этого плохо?
— А кому хорошо?
— Всем хорошо!
— Ладно, я подумаю,— и я подмигнул ему.
— Только думайте поскорее. А то я сам — передумаю.
— Ой, не пугайте! Я же не стану менее выдающимся из-за вашей на меня обиды...— И я вдруг замолчал, задумался, и после паузы сказал ему уже не шутя: А вы знаете, Заметкин... Вы меня сейчас с вашей энциклопедией навели на мысль... Почему бы мне, ваятелю, не создать галерею скульптур моих земляков-современников?
— Идея нормальная, но требующая много времени и материальных затрат,— бесстрастно сказал Заметкин.— Не уверен, что вы с этим справитесь.
— А что, если...— снова задумался я, потом посмотрел на него, на других участников поминального застолья.— Что, если... если сделать не просто галерею, а галерею восковых фигур?
— Ну-у, это не серьёзно,— поморщился Заметкин.— Восковые фигуры — это ж не искусство, это аттракцион!
— И что с того? Пусть будет аттракцион, пусть — шоу! Можно сделать салон восковых фигур... или лучше — театр восковых фигур!
— Почему — театр?
— Так ведь некоторые из фигур могут быть движущимися... Можно сделать настоящий театр! Показать самых видных людей нашего города, нашей области... Изобразить их в ключевые моменты истории, на фоне декораций, видеоэкранов... Использовать музыку! Современная техника делает чудеса! Это будет почище чешской «Латерны магики»!
— Ну-у...— скривился Заметкин.— Хмельная фантазия... Впрочем, если задумаете всё это делать всерьёз, я всегда готов помочь вам с историческими материалами. Документы, старые газеты, всё, что угодно. И помогу связаться с нужными людьми, с учёными, краеведами...
— Ловлю вас на слове!
Когда все разошлись, я по просьбе безутешной вдовы Юлиньки остался. Должен же кто-то её утешить?
Помог ей прибраться в мастерской, потом мы спустились в квартиру, которая располагалась в этом же подъезде, ниже этажом.
— Ты не против, если я приму душ? — спросила Юлинька.
— А ты не против, если я воспользуюсь твоим туалетом? — спросил я.
— А ты знаешь, что у тебя волчьи глаза? — спросила Юлинька.
— А ты знаешь, что у тебя кукольная мордашка, фиалковые глаза, цепкие пальчики и горячее, прерывистое дыхание? — спросил я.
— Сукин ты сын,— вздохнула она.— Волчара...
И Юля закрылась в ванной комнате, а я — в туалете.
Чуть погодя, выйдя из ванной, Юлинька сказала:
— Знаешь, по каким приметам я оцениваю мужиков?
— Ну-ка, ну-ка...
— У нас тут тонкие стены — и я слышала, как ты мочился... Тугая звонкая струя! Это хороший признак! Не то, что у моего Артёма... царствие ему небесное... У него в последнее время напора струи совсем не было... кап-кап-кап... Жуткая аденома простаты. От такого партнёра толку мало! — И она вздохнула.
— Зачем же ты с ним жила? — спросил я.— Если совсем не любила — зачем жила?
— Почему не любила? Очень даже любила. Я любила его как отца. И не смейся!
— А кто смеётся? Любила так любила.
— Я любила его как отца! — повторила она серьёзно и горячо.— Он меня очень многому научил, очень многому. И я буду его любить всегда. Как отца!
— А меня?
— А тебя?.. а тебя... а тебя...
— Как самца?
— Ах ты, волчара мой желтоглазый...— И она прижалась ко мне, мокрая, горячая.
Я слегка отстранился. Как-то уж слишком всё это...
— Ты чего? Впрочем, если нет настроения, можешь не оставаться на ночь,— сказала мудрая Юлинька.— Но у меня к тебе есть дело.
— Я весь внимание,— сказал я, присаживаясь на тахту.
— Хочу обратиться к тебе с просьбой — сделай Артёму памятник для кладбища... Только не говори, что ты не достоин!
— А я и не думал этого говорить... Я достоин. И я согласен.
— Правда? Правда? — обрадовалась она.
— А чему ты так удивляешься? Почему бы я мог не согласиться?
— Ну-у...— замялась она.— Ты ведь в последнее время с Артёмом не очень ладил... Я же не слепая — ты был сердит на него!
— Ну и что? Может, я его к тебе ревновал?
— Ой, только не надо вот этого! — возмутилась Юлинька.— Не надо врать! Ты — его — ревновал — ко мне?! Чтобы я — поверила в этот бред?
— Но ведь ты же мне нравилась, это факт.
— Это — факт,— кивнула она, улыбаясь и протягивая ко мне руку, и гладя меня по щеке, и царапая меня острыми ноготками.— А чем ты сможешь подтвердить, что это — факт?
— То есть прямо сейчас?
— Ну да.
— Ты хочешь — прямо сейчас — подтверждения этого факта?
— А ты что — идиот?— взорвалась она.— Ты разве не видишь, садист, фашист, гестаповец, что я жутко хочу тебя? Ты слепой, что ли?
— Я не слепой,— сказал я, притягивая её к себе.— Но я предпочитаю делать это в темноте.
— Как скажешь, дорогой,— и Юлинька выключила свет.
А утром, когда мы пили чай с лимоном и ели блинчики со сметаной, я вдруг вспомнил вчерашнюю свою фантазию насчёт театра восковых фигур — и поделился с Юлинькой. Она выслушала меня серьёзно и очень внимательно.
— Дело стоящее,— сказала она.— И место подходящее есть.
— Это где же?
— А в центральном парке. Там сейчас пустует большой павильон, где раньше был кинозал... Но недавно мы прикинули и решили, что кинотеатр в парке не очень рентабелен, и вот... В этом павильоне вполне можно было бы и устроить твой Музей восковых фигур. Очень даже удобно! И вполне уместно — там ведь рядом два павильона поменьше, в одном Комната смеха, в другом Комната страха... А между ними был бы твой Музей восковых фигур!
— Вообще-то я хотел не музей, а театр...
— Будь реалистом, милый. Какой, на фиг, театр? Музей восковых фигур — как у мадам Тюссо.
— Ты сказала — «мы прикинули и решили»... Кто это — мы?
— Мы — это я,— сказала Юлинька.— Ну, чего уставился? Думал, я просто жена знаменитого скульптора, и всё? Домашняя хозяйка — так, что ли? Парк давно уж принадлежит мне, на правах долгосрочной аренды...
— Как это?
— А ты разве не знал? — улыбнулась Юлинька.— Да, я взяла в аренду весь центральный парк, на двадцать пять лет... Так что, могу делать там всё, что мне вздумается. Разумеется, на благо наших граждан!
— Разумеется,— кивнул я.
8 марта
Покорение Сибири продолжается!
Я уже сделал мемориальную доску с барельефом Тарханова, которая должна украсить дом, где он прожил полвека. Вскоре будет завершена работа по созданию памятника жене цыганского барона, гонорар уже мною получен. А там займусь и заказанным Юлинькой памятником, который будет установлен на могиле Тарханова.
На днях румяная Марина конфиденциально сообщила мне, что министр культуры, поддержанный губернатором, решил поставить в городе памятник жёнам декабристов, самоотверженно отправившимся вслед за своими мужьями в Сибирь. И Марина, как особа приближённая к власти, при первом же случае намекнула министру, что никто в нашем городе лучше Василия Бирюкова (то есть меня) не сможет осуществить этот грандиозный проект. И вот я уже набрасываю эскизы, а моделями для этих самых декабристских жён станут, конечно же, мои драгоценные женщины — моя любящая жена Катя, моя верная подруга Марина и моя надёжная, безутешная вдова Юлинька. Моя тройка... моя птица-тройка!
Что бы я делал в этой жизни без прекрасных дам? Кстати, сегодня — 8 марта, женский праздник, и каждая из них достойна своего букета роз, абсолютно каждая... Первый букет — жене Кате — за её многолетнее терпение и любовь, второй букет — дочери Алёне, третий букет — Марине из министерства культуры, которая оказалась хороша не только в постели, но и в деле — ишь ты, в рифму заговорил! — это ж надо, с какой поразительной оперативностью переоформила она на меня мастерскую Тарханова, куда я уже в ближайшие дни намерен перебраться... Тут, конечно, и безутешная вдова Юлинька помогла, посодействовала всячески, а ведь могла бы и воспрепятствовать... но всё удивительно так сошлось, совпало — одно к одному! И поэтому Юлиньке — самый пышный, самый роскошный букет — за её доброту и смекалку, за её любовь и дружбу, за её полезные советы насчёт музея восковых фигур.
Ведь это она свела меня с Вайсом, неким заезжим специалистом по этой части, с которым мы наверняка ещё сработаемся. Правда, живёт он в Питере, но готов, если я ему хорошо заплачу (а я скупиться не стану), так вот, он готов помочь в создании такого музея. Он мне целую лекцию на эту тему прочёл!
— Вы, конечно, слышали о музее восковых фигур мадам Тюссо в Лондоне,— закатывая глаза, вещал Вайс.— Филиалы этого музея существуют во многих городах мира. Есть и в России музеи, салоны и даже целые театры восковых фигур. У нас в Питере создана группа компаний «Восковые фигуры», организующая гастрольные выставки в России и странах СНГ.
— Почему людям нравятся именно восковые фигуры? — спросил я.
— Да, в этом есть нечто мистическое,— Вайс прерывисто вздохнул.— Почему художники с древних времён любили работать именно с воском? Вероятно, любили они его за податливость, теплоту, живость и некоторую, что ли, сакральность. Не случайно воску издавна придавался особый, магический смысл — ведь это вещество, созданное пчёлами, соединяет в себе мир живых и мир мёртвых. Созданные из воска изображения богов очень ценились древними греками, они им поклонялись. А в древнем Риме с лиц знатных покойников снимали гипсовые слепки, по которым затем отливали восковые маски. Их несли потом рядом с умершим во время похоронных процессий. Считалось, что маска придаёт силы духу умершего, помогает ему благополучно добраться до загробного мира, защищая от испуга перед злобными духами...
— Ну, мы-то с вами не верим во все эти сказки,— усмехнулся я.— Меня больше интересует организационная сторона дела. Вы поможете мне не только достать воск, но и обеспечить техникой, нужными специалистами...
— Можете быть совершенно спокойны,— заверил Вайс, закатывая глаза.— В этом бизнесе я как рыба в воде, плаваю двадцать лет — и все заказчики были довольны. Специалистов я вам обеспечу. Нам потребуются пастижеры, литейщики восковой смеси, выклейщики корпусов, гримёры, швеи... и инженеры-конструкторы!
— А эти зачем? Уж не замахиваетесь ли вы на театр?
— Почему бы и нет? Это и будет театр восковых фигур! Некоторые из фигур будут движущимися роботами, с использованием передовых технологий... А какую можно создать бутафорию! Светящиеся краски, видеоэкраны, лазеры, стереоэффекты!..
— Не уверен, что мы потянем такие расходы,— усомнился я, глядя на Вайса с опаской.
— Ну, не сразу... пока ограничимся музеем восковых фигур, а потом можно будет раскошелиться и на движущиеся экспонаты-роботы... В любом бизнесе надо мечтать! Мечта — двигатель прогресса!
— Мечтать не вредно,— согласился я,— но пока мне хотелось бы получить хоть приблизительную смету... и нечто вроде бизнес-плана...
— Извольте! — радостно воскликнул Вайс и, словно фокусник, вытащил из внутреннего кармана пиджака требуемые документы.
5 апреля
Прежде всего я решил изваять президента и премьера — они должны были стоять на трибуне мавзолея, дружно взявшись за руки, как Герцен и Огарев на Воробьёвых горах. Потом примусь за нашего губернатора, потом за мэра. Навряд ли они согласятся идти позировать в мастерскую, обойдусь фотоснимками.
А уж прочие, простые смертные, пусть даже самые заслуженные — нехай раскошеливаются, расплачиваются за пиар, за славу!
17 апреля
Сегодня ко мне в мастерскую явился наш местный классик — писатель Колыхалов, некогда популярный, а ныне почти забытый. Привела его любящая дочурка — известная в городе бизнес-вумен, хозяйка нескольких магазинов и ателье. Пока Колыхалов посещал туалет, дочка мне намекнула, что за ценой не постоит — лишь бы её замечательный папаша был показан во всём его монументальном величии.
— Не волнуйтесь, всё будет по первому разряду,— заверил я её.
— У меня потом к вам будет ещё одна просьба,— заговорщически зашептала богатенькая дочурка.— Только папе — ни-ни, ни слова!
— Я весь внимание!
— Мне хотелось бы заранее вам заказать памятник моему папе,— быстро-быстро шептала она.— Да, конечно, он ещё жив, но ведь он так стар... и здоровье у него отнюдь не богатырское... Но когда он покинет нас, я уверена, я в этом не сомневаюсь, благодарные читатели будут его вспоминать и читать-перечитывать долгие-долгие годы! Может быть, даже вечно!
— Что ж, об этом мы с вами потом потолкуем наедине,— подмигнул я ей.— Можно сделать памятник и при жизни — был бы гонорар...
— Об этом можете не волноваться!
— А я и не волнуюсь... Кстати, вот и ваш папа!
Живой классик с расстёгнутой ширинкой вышел из туалета и направился к нам походкой пьяного бегемота.
— Ну, куда мне садиться? — пробасил он и, не дожидаясь моего ответа, уселся в кресло и принял царскую позу.— Валяй, ваятель!
— Расслабьтесь, чувствуйте себя как дома,— сказал я ему.— Можете курить, разговаривать, звонить по сотовому...
— Ладно, я пошла,— сказала дочурка.— А ты, папуль, когда освободишься, позвони мне — я пришлю за тобой машину. Пока!
— Вот непоседа,— проводил её любовным отеческим взглядом Колыхалов.— Крутится, вертится, как белка в колесе... Егоза! Ни минуты покоя!
— Такова жизнь,— сказал я, чтобы что-то сказать.
— Жизнь нормальная,— пробасил классик.— Не то что при проклятых коммуняках! Ох, уж и попили они у нас кровушки...
— У вас?
— У всего народа...— Колыхалов откашлялся.— Да и мне немало пришлось от них натерпеться. Чего стоила партийная цензура, будь она проклята! А редакторские придирки! А критические наскоки в печати! Обо всём этом я пишу сейчас в своих мемуарах... Но меня они не сломили... я не таковский!
Я слушал его слова как песню, как фантастическую легенду. Уж я-то знал от его же собратьев по писательскому цеху, что в былые годы популярный тогда романист Колыхалов ежедневно, как в храм, заходил в обком партии и не менее двух-трёх раз в неделю посещал грозную контору на улице Дзержинского. Что уж он там делал, в этой конторе, можно только догадываться. Может, пользовался тамошним архивом — для собирания материалов к очередному роману. А возможно, и сам пополнял тот архив своими сокровенными, нигде не опубликованными сочинениями...
29 апреля
Сегодня созвонился с поэтом Андреем Отчалиным, который согласился позировать для музея восковых фигур. Правда, он честно предупредил, что много заплатить не сможет. Да и позировать в мастерской ему вообще-то некогда.
Встретились в городском ДК, на заседании литературной студии «Весна», которой Отчалин руководит уже лет десять. Посидел я, послушал их дерзкие, а то и хулиганские стихи, деликатно похлопал. Сделал кучу портретных набросков, поснимал поэта на цифровой аппарат.
Потом сам Отчалин, здоровенный парень с тяжёлым подбородком боксёра, явно позируя мне, произнёс монолог о крахе реализма и постмодернизма, воспел хвалу «новой искренности», а в завершение вечера прочёл поэму, посвящённую покойному отцу. Поэма называлась «Изысканный труп». В ней описывалось, как по ночам мёртвый отец автора, некогда знаменитый сибирский поэт Геннадий Отчалин, встаёт из могилы и пьёт кровь у спящих живых земляков, в том числе у собственного сына. После чего снова укладывается в могилу, и этот кошмар продолжается вот уже много-много лет...
— Отец, скажи — доколе?!
Кончай меня терзать!
Оставь меня в покое!
Я сам хочу дерзать!
Ну и так далее.
Ошеломлённый, я с ужасом слушал всю эту ахинею и лихорадочно соображал, как же мне лучше изваять в воске несчастного поэта и его ещё более несчастного отца-вампира...
1 мая
С редактором коммунистической газеты «Красная Сибирь» Олегом Красновым мы встретились в ресторане «Калинка-малинка», где вся редакция и друзья газеты отмечали день солидарности трудящихся.
С удивлением я обнаружил среди гостей одного из заместителей губернатора, спикера областного парламента и нескольких депутатов, отнюдь не коммунистов. Ещё больше я удивился, когда вся честная компания быстренько напилась и запела хором «Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз!..» Пели они с таким жаром, с таким энтузиазмом, что даже я стал невольно им подпевать...
А куда денешься?
— Не стесняйся, Васёк! — кричал мне захмелевший Олег Краснов.— Не стыдись своей любви к советской родине! Коммунизм ещё будет построен! Его построят наши дети и внуки! Поверь мне, Васёк,— коммунизм неизбежен! Нравится, не нравится, терпи, моя красавица... Сопротивление бесполезно! Смирись, гордый человек! И не спорь, Васёк!
А я и не спорил. Коммунизм, капитализм, сюрреализм — не один ли хер? Конец-то у всех один — у красных ли, белых ли, голубых...
11 мая
Не сразу уговорил я отца Виталия, чтобы и он согласился стать моделью для моего музея восковых фигур. «У меня и денег-то нет, а вам ведь нужны деньги?» — говорил он смущённо. Но на всякий случай он запросил епархию, и с удивлением услышал от архиепископа, что тот не только не против, но даже активно поддерживает эту богоугодную идею и готов заплатить за такой пиар.
В мастерскую священник пришёл не один, а с группой молодых ребят, членов клуба православной молодёжи «Витязи». Поначалу они стеснялись, смущённо оглядывались по сторонам, но постепенно разговорились, осмелели. Потом начали обсуждать увиденный недавно фильм «Остров», потом вдруг заспорили о том, какая рок-группа из нынешних лучше и устарела ли рок-опера «Иисус Христос — суперстар»... Я смотрел на них, слушал их разговоры, делал свои наброски.
А уже под конец, когда гостям пора было расходиться, отец Виталий неожиданно вдруг спросил у меня:
— Нет ли у вас мяча?
— Какого мяча?
— Да любого... лучше б, конечно, футбольного! На худой конец, волейбольного...
— Н-нет... мяча у меня нет.
— Очень жаль.— И он рассмеялся по-детски.— Обычно мы каждое заседание нашего клуба заканчиваем игрой в футбол!
— Да, я помню, вы мне рассказывали... Вы ведь тоже с ними играете?
— А как же! Я вратарь, я стою на воротах.
— Значит, так вы пасёте овец своих, отец Виталий?
— И так тоже. По-разному! — Он снова рассмеялся, и ямочки заиграли на его щеках.— Если честно, я чувствую себя не отцом, а их старшим братом...
— Знаете, я вам завидую.
— Знаю.— И он посмотрел на меня без улыбки.
А я вдруг вспомнил, что мы с отцом Виталием — одногодки и однокашники. Почему же он кажется мне таким отчаянно молодым, а сам я кажусь себе таким стариком?
— Послушайте, Василий...— Он мягко тронул меня за плечо.— Я долго думал, сомневался — и вот сейчас решил. Не надо делать мою восковую фигуру... Не надо!
— Но как же так! — растерялся я.— Мы ведь договорились с вашим начальством...
— А вы сделайте фигуру архиепископа,— и отец Виталий ласково улыбнулся.— Он будет доволен, я в этом уверен. А я... мне это не надо... Вы только не обижайтесь!
— Эх, Виталя, Виталя,— я рванулся к нему, схватил его за плечи, притянул к себе.— Да разве я не понимаю, что всё это — бесовство? Это ты меня прости... ради Бога!
— Бог простит,— пообещал священник.
22 мая
C педагогом-патриотом Алексеем Пещеристым мы встретились на острове Отдыха, где он, как обычно по воскресеньям, проводил занятия с молодёжным отрядом «Сибирские орлята».
— Смотри, Васёк — это наше будущее! — восклицал Пещеристый, с гордостью кивая на своих «орлят».— Из них вырастут настоящие патриоты, не то что нынешнее гнилое племя... Здесь, на острове, мы каждое воскресенье тренируемся в стрельбе по мишени, занимаемся рукопашным боем, изучаем историю родной страны... Закаляем тело и дух!
— Программа у вас хорошая,— промямлил я.— А кто это там изображён на мишенях, по которым ребята стреляют?
— Как — кто? — И Пещеристый расхохотался.— Да это же главные враги России! Президент и премьер! Мы расстреливаем их в упор! И не дрогнет рука, когда настанет час «Икс», и труба позовёт на последний, решительный бой! Что скажете, братцы?
— Так точно, командир! — дружно рявкнули «орлята».
— А вы не опасаетесь, что вас обвинят в экстремизме? — осторожно спросил я.
— А нам насрать! — оскалил зубы Пещеристый.— Мы — будущее России! Мы наведём порядок в родной стране! Мы не позволим захватить нашу родину ни китайцам, ни американцам, ни арабам с чеченцами! Если что, мы уйдём в леса и начнём партизанскую войну! Чего ты ухмыляешься? Нас поддерживают в силовых структурах и даже в органах исполнительной власти... Я знаю, что говорю! А все эти сраные либералы, журналисты и прочая сволочь — мы всех их ещё развесим по фонарям! Я прав, ребята?
— Смерть врагам народа! — охотно откликнулись «орлята».
— Вот так-то! — и Пещеристый смачно сплюнул.— Недавно один мудак в своей жёлтой газетке назвал меня «нечистоплотным типом»... Да я в тыщу раз чистоплотнее, чем все эти либеральные жидочки! Я каждую субботу моюсь в бане, ежедневно меняю труселя, принимаю душ по утрам и вечерам, а иногда и по ночам два-три раза моюсь... ха-ха... не в обиду будь сказано этим импотентам... Ха-ха-ха!
— Это круто,— кивнул я.
13 июня
Разве мог я предположить, что семейное торжество превратится в такой кошмар?
В этот вечер мы решили с Катей отметить двадцатипятилетие нашего брака... Серебряная свадьба! Гостей созывать не стали, собрались в узком семейном кругу — мы с Катюшей, дочь Алёна и мой отец. Алёна очень походила на молодую мать — когда-то Катя была такая же стройная, русоволосая, глазки-вишенки. После родов её разнесло, а вернуть былую стройность Катя не сумела, да, похоже, не очень-то и хотела. Папаше недавно стукнуло семьдесят, он совсем сдал, ослаб, былой петушиный задор исчез окончательно. Но на моё приглашение откликнулся охотно. Пришёл и даже подарок принёс — огромный толстенный том «Дон Кихота». Любимая книга старого фантазёра.
Первый тост я предложил за мою дорогую и ненаглядную супругу, мою многотерпеливую и многострадальную, верную и надёжную спутницу жизни. Катя криво улыбнулась и подняла бокал, папа тоже поднял свою рюмочку с коньячком. А вот Алёна смущённо пожала плечами:
— А мне нельзя...
— За родную-то мамочку — и нельзя? Это ещё почему? — возмутился я.
— Ладно, не трогай её, Васёк,— сказала жена.— Ей и правда нельзя...
— Да почему?!
— Уж не в интересном ли ты положении, Алёнка? — лукаво заметил догадливый мой папаша.
— Да, дедушка... именно так,— кивнула бледная Алёна.— Врач не советовал...
— Постой-постой! — воскликнул я.— Ты что, беременна?
Алёна молча кивнула, опустила глаза.
— Да ты глазки-то не опускай! — взвился я.— Ты мне скажи конкретно — да или нет?
— Да...
— А на каком месяце?
— Папа... не всё ли равно? Аборт я делать не буду... мы это решили.
— Кто это — мы?
— Мы — это мы! — сказала моя жена.— И Серёжа — тоже.
— Ишь ты, стихами заговорила...— скрежетнул я зубами.— А Серёжа твой — он хоть совершеннолетний?
— Не волнуйся, он старше меня на год, нынче заканчивает универ — и мы будем жить у него... Ты только не волнуйся, папа.
— Никто не волнуется! — крикнул я.— Но в этом доме всё-таки я хозяин! И ты моя дочь! И я буду решать — где и с кем ты будешь жить!
— Васёк, ты с ума сошёл? — прошептала жена.— Чего тут решать, всё уже решено... Алёна родит сыночка, будет жить с Серёжей, раз им так хочется... а у тебя будет внучек...
— Так вы уже и за меня всё решили?! У меня будет внучек! А я вам заказывал этого внучека? И с чего вы решили, что будет внук, а не внучка?
— Папа, ну не тупи... для чего же существует УЗИ? — сказала Алёна.
— Ты молчи! Сиди и помалкивай!
— Я могу и уйти! — вспыхнула дочь.
— Только не пугай меня, пожалуйста...
— А я не пугаю. Но и ты на меня не кричи... пожалуйста...
— Эх, вы-ы...— горестно вздохнул я.— За моей спиной... не сказав мне ни слова... Дочь блудит — а мать потакает... Яблоко от яблони...
— Что ты хочешь этим сказать? — вскочила из-за стола Катя.— Что это значит — яблоко от яблони? Разве я когда-то блудила? Я хоть раз завела с кем-нибудь шашни за твоей спиной? В отличие от тебя, между прочим...
— Что за намёки? — вскочил и я.
— А ничего. Лучше за собой следи, а не за другими...
— Заткнись!
— Ты мне рот не затыкай!
— Ладно, хватит,— тоскливо произнесла Алёна, покидая скомканное застолье.— Извините, что я своим блудным поведением испортила вам семейный праздник... Видит Бог, я этого не хотела.
— Куда ты направилась? — крикнул я.
— Пойду к Серёже.
— А я тебя не отпускаю!
— А я всё равно пойду. Я ведь блудная дочь... вот и пойду блудить дальше.— Она вдруг взглянула на моего отца — и вскрикнула: Дедушка, что ты?!
— Деточка... деточка... деточка...— бормотал мой отец, и слёзы текли по его морщинистым щекам.— Я тебя никогда не брошу... деточка... солнышко моё...
— Деда, родной! — кинулась она к нему, упала перед ним на колени, прижалась к нему и разрыдалась.— И я тебя тоже, деда... я тебя тоже никогда не брошу! Но сейчас мне надо уйти... ты прости меня, деда! Пойми и прости! Мы потом с тобой поговорим... мы с тобой завтра же поговорим! Завтра же! Я к тебе завтра приеду, и всё тебе расскажу! А хочешь, мы с Серёжей к тебе приедем, и ты с ним познакомишься... он хороший! Он очень хороший, он тебе понравится! Хочешь?
— Хочу... непременно хочу... непременно завтра...— бормотал мой выживший из ума папаша, заливаясь щедрыми мужскими слезами.— Деточка ты моя... я всегда с тобой... так и знай... так и знай...
— Да я знаю, деда — ты мой лучший друг!
И Алёна расцеловала старика в мокрые щёки, а потом вскочила и бросилась в переднюю.
— Остановись, Алёна! — крикнул я, но за ней уже захлопнулась дверь.
Мы сидели втроём за нетронутым праздничным столом, полным разных напитков и всевозможных закусок. Жена постаралась, она умела готовить. Она любила готовить. Она любила семейную жизнь. Она любила свою семью. Она любила дочь и меня. Но сейчас она смотрела на меня с ненавистью.
— Ну, чего ты так на меня смотришь? — спросил я.— Предлагаю выпить... был тост — а мы так и не выпили.
— Господи... Что ты за человек? — прошептала жена.
— Я человек нормальный,— сказал я, выпивая большую рюмку коньяка.— Я нормальный муж и нормальный отец. Строгий, но справедливый. А вот ты...
— Что — я? Что — я?!
— Тихо, тихо... Не надо брать меня на понт. Развела тут бордель, распустила дочку... а теперь хочешь всю вину свалить на меня?
— Ты — урод,— сказала жена мёртвым голосом.— Ты уродуешь всех, к кому прикасаешься... И не тебе учить нас высокой морали и нравственности! Думаешь, я не знаю про всех твоих баб? Про всех этих Мариночек, Юлинек, Ниночек...
— Не знаю я никаких Ниночек!
— Ага! Значит, Мариночку с Юлинькой — знаешь? Да всё мне про твои дела известно! Люди добрые аккуратно докладывают! Мир не без добрых людей! Твои же девки и проговариваются!
— Прекрати! Замолчи сейчас же! Пожалей моего отца...
— А пусть знает, кто его сын! Ох, простите меня, Сергей Васильевич... простите, ради Христа...
— Деточки... деточки...— бормотал мой совсем очумевший папаша, и слёзы всё текли и текли по его щекам.
Я налил себе полную рюмку — и выпил молча. Даже закусывать не хотелось, так я был расстроен. Это ещё мягко сказано — расстроен. Бунт на корабле! Бабий бунт на семейном корабле! Такого у нас никогда не бывало... Вот и дожил, ваятель своего счастья.
— Извините меня,— проговорил вдруг папаша, вставая из-за стола.— Спасибо за угощение, но я тоже... пойду домой. Мне пора. Я чего-то устал сегодня.
— Сергей Васильевич! — кинулась к нему Катя.— Это всё я виновата! Простите меня! Мы сейчас все успокоимся — и продолжим... всё-таки, ведь у нас сегодня — серебряная свадьба...
— Нет, мне правда пора идти,— не глядя на неё, бормотал старик.— Всё было очень вкусно... я попробовал ваши салаты... честное слово! Я очень устал...
— Отец, я тебя провожу,— сказал я.
— Не надо. Лучше вызови для меня такси.
— Так ведь я тебя сам могу отвезти, на своей машине!
— Нет, не надо... ты выпил... нельзя...
— Хорошо. Ты пока одевайся, а я вызову тачку,— и я вытащил из кармана сотовый, стал набирать нужный номер.
Такси прибыло раньше, чем отец зашнуровал свои туфли.
Я спустился с ним в лифте, вышел на крыльцо. Шофёр приоткрыл дверцу.
— До свиданья, отец,— и я обнял его худые плечи, прижал его к себе.— Всё образуется... вот увидишь, отец, всё ещё образуется!
Мне казалось, что он снова сейчас заплачет — теперь уже от умиления — и я стану его утешать, и тоже заплачу невидимыми миру слезами, и мы будем стоять, обнявшись, стоять и молча плакать, два любящих друг друга, два родных человека, и я прощу его за то, что когда-то он оставил нас с матерью, после чего мать спилась и вскоре умерла, а он простит меня за всё моё скотство и моё хамство, и взволнованный шофёр тоже еле сдержится, чтобы не прослезиться, и все трое мы будем связаны незримыми узами мужской сентиментальной солидарности...
Но отец не заплакал. Он высвободился из моих объятий, отстранился и посмотрел на меня странным, строгим, совсем не старческим и совсем сухим бесслёзным взглядом.
— Мне стыдно за тебя,— сказал отец.— Ничего у тебя не образуется... Ты пропал, Васёк. Ты пропал окончательно. Мне так стыдно за тебя...
— Это я-то пропал?! — возмутился я.— Да у меня как раз всё отлично! Ты мне просто завидуешь, папа... ведь ты — неудачник! Писа-атель! Какой ты, на хрен, писатель? Где твои книжки? Кто их читает? А у меня всё в порядке, па-поч-ка! Скоро весь город будет заставлен моими скульптурами! Меня завалили заказами, нет отбоя от клиентов... Ты мне просто завидуешь, вот и всё!
— Боже мой... какой стыд...— еле слышно прошептал отец.— А ведь я так надеялся на тебя... так в тебя верил... Ты — карикатура на мои мечты!
— Так мы едем или нет? — спросил, высовываясь из машины, шофёр.
— Едем... едем немедленно! Прочь отсюда! — крикнул отец с неожиданным пафосом.
Старый фигляр. Без театра никак не может... Дешёвый писака... Беллетрист!
Я не стал возвращаться, захлопнул дверь подъезда, даже не позвонил Кате, что не буду ночевать дома. Пусть посидит за нетронутым праздничным столом, пусть поплачет, потоскует в одиночестве, пусть призадумается над своим поведением, пусть осознает в конце концов, кто же в доме хозяин.
Отправился к Юлиньке, которая встретила меня так радостно, что я даже удивился. Мне-то всегда казалось, что у нас с ней так себе, мимолётный романчик, а тут вдруг повеяло чем-то настоящим, заждавшимся, очень даже серьёзным... Меня это насторожило, но не очень. Влюбилась вдова — и ладно. Молодая, красивая, свежая, не рожавшая... что может быть лучше для деловой подруги?
— У тебя неприятности?— проворковала Юлинька, прижимаясь ко мне, как рябина к дубу. И угадала: С женой поссорился? Ах, она, такая-сякая... не может понять, что творческие люди — как дети, с ними надо бережно и нежно... Давай я тебя утешу, мой милый... мой славный... мой дорогой желтоглазый волчара... Пошли в постельку... вот так... вот сюда... ну чего ты хочешь, мой милый? Чего бы ты хотел больше всего в жизни?
— А ты кто — волшебная щука из сказки?
— Да, я щука... Ты только скажи — по щучьему велению, по моему хотению... и я всё исполню! Любое твоё желание!
— Ладно, уговорила. По щучьему велению, по моему хотению — желаю оказаться в Италии!
Она с любопытством смотрела на меня своими фиалковыми глазами.
— Что, щучка, слабó? — усмехнулся я.
— Отнюдь,— сказала Юлинька.— Будет тебе Италия. Будет всё, чего ты захочешь!
19 августа
Может, всё, что произошло в этот день, мне только приснилось?..
А ведь как замечательно всё начиналось! На церемонию открытия музея восковых фигур собрались лучшие люди нашего города. К воротам центрального парка съезжались вип-лимузины в сопровождении эскортов. Даже сам губернатор, недавно назначенный,— молодой, деловой и красивый,— даже он осчастливил своим присутствием. Пришёл не один, а с такой же молодой супругой, которая специально прилетела из Москвы, чтобы удовлетворить своё любопытство — что это за музей восковых фигур во глубине сибирских руд? Явились и мэр, и спикер областного парламента, и несколько депутатов, и наш министр культуры, и стая чиновников... А уж сколько налетело журналистов! И газетчики, и телевизионщики, и местные, и столичные собкоры. Особенно их привлекла весть о том, что после церемонии открытия должен состояться шикарный фуршет с обильной выпивкой и закуской. Пришли и вечно голодные и жаждущие халявы писатели, и вечно пьяные художники, и бескорыстные любители искусства, и просто любопытные обыватели, и случайные посетители, оказавшиеся в этот вечер в парке и привлечённые завлекательной музыкой и фейерверком.
Как и было запланировано нами с Вайсом, Музей восковых фигур удачно расположился в просторном павильоне между Комнатой Страха и Комнатой Смеха, словно символизируя мудрый баланс между этими крайними человеческими эмоциями и как бы напоминая слова Спинозы: «Не плакать, не смеяться, но понимать».
Мы с министром культуры перерезали ленточку, а потом я широким жестом пригласил всех последовать за мной. В первой комнате все увидели Ермака, стоящего слева, как и положено, на диком бреге Иртыша. В правом углу комнаты стоял в задумчивой позе наш молодой губернатор, как бы обременённый грузом свалившихся на него забот. А в центре, на трибуне Мавзолея, стояли, взявшись по-братски за руки, президент и премьер-министр, устремившие взгляды куда-то ввысь и вдаль, за видимый только им горизонт, где вовсю разгоралась заря их светлого будущего...
— Ну прямо будто живые! — восхищённо воскликнул министр культуры.
— М-да-а...— произнёс губернатор.
— Прошу следовать дальше,— пригласил я высоких и просто гостей.— В этой комнате вы видите выдающихся деятелей сибирской науки и культуры. Перед вами — академик Корзинкин, запустивший ракеты на Марс и Венеру, а это — наш живой классик, знаменитый писатель Колыхалов...
— Однако, Васёк, ты мастак! — пробасил Колыхалов, любуясь на своего воскового двойника.— Так похож, даже страшно...
— А это — наш знаменитый скульптор Артём Тарханов,— продолжал я экскурсию.— Недавно он нас покинул, но здесь он — совсем как живой... Видите — мастер приветствует нас, раскинув руки!
— Поразительно...— прошептала жена губернатора.
— А это — семейная пара двух поэтов — отец и сын Отчалины! Отец обнимает сына, как бы напутствуя его, как бы передавая ему поэтическую эстафету...
— ...как бы целуя его взасос,— дерзко добавил из-за моего плеча Андрей Отчалин,— как бы стараясь вкусить его свежей крови...
— Поэт, разумеется, шутит! — притворно расхохотался я, и повлёк гостей дальше.— А здесь вы видите редактора «Красной газеты» Олега Краснова — он стоит на баррикаде с развевающимся красным флагом... Разве не похож?
— Похож-то похож,— с некоторым сомнением произнёс губернатор,— но не слишком ли это круто?
— А мне нравится,— одобрил сам Краснов.— Моя газета всегда звала на баррикады... фигурально, конечно.
— Разумеется, фигурально,— подхватил я.— Ведь это же восковые фигуры! Значит, всё, что вы здесь увидите, надо воспринимать фигурально. Идём дальше, дамы и господа. Эта комната посвящена молодому поколению. В центре вы видите группу «Наших», сжигающих на костре омерзительные произведения писателей-постмодернистов. Слева — группа юных православных христиан во главе...— я споткнулся, откашлялся и продолжил: — ...во главе с архиепископом Анатолием. А справа — отряд молодых патриотов «Орлята» во главе с известным педагогом-историком Алексеем Пещеристым...
— А почему у них в руках автоматы? — поинтересовался губернатор.
— Ну, это символ... это же фигурально...— смутился я.
— И вовсе не фигурально! — завопил вдруг выскочивший словно чёрт из табакерки Алексей Пещеристый.— Очень скоро мои «Орлята» возьмут в руки настоящие автоматы — и тогда вам всем, господа, придётся давать ответ за свою антинародную политику!
— Скажите ему, чтоб заткнулся! — зашипел мне министр культуры.— Уберите отсюда этого экстремиста!
К Пещеристому кинулись плечистые охранники, телохранители губернатора.
— Руки прочь! — завопил, словно его режут, Пещеристый.— Вы все продались мировому капиталу! Вам не удастся заткнуть мне рот! Патриоты Сибири сметут с лица сибирской земли всю эту нечисть! «Орлята», ко мне!
— Мы здесь, командир! — взревели юные голоса — и комната мигом наполнилась вбежавшими парнями, вооружёнными металлическими прутьями и деревянными битами.— Смерть врагам народа!
Гости попятились, многие в страхе побежали прочь. Телохранители окружили губернатора плотным кольцом, выхватили пистолеты.
— Пусть сегодня прольётся наша кровь! — вопил явно пьяный Пещеристый.— Пусть мы погибнем! Но завтра — поднимется вся Сибирь, вся Россия! И тогда вы умоетесь нашей кровью! Вам отольются слёзы униженного народа! А сейчас мы разрушим весь этот балаган! Братцы, круши!
— Все выходим,— негромко, но строго сказал губернатор, и все, кроме отряда «Орлят», ринулись к выходу.— Без паники, господа!
Но без паники не обошлось. Не обошлось и без давки, без истерических выкриков и женского визга. А уж когда кто-то из губернаторских телохранителей не сдержался и выстрелил в воздух, начался настоящий кошмар. Люди рвались к выходу, лезли по головам, давили упавших. Внезапно погас свет, а потом вдруг в дальнем углу вспыхнуло пламя.
— Пожар! — закричали сразу несколько человек.— Мы тут сгорим, как цыплята!
— Это всего лишь короткое замыкание! — пытался я их успокоить.— Господа, без паники! Выходите спокойно, сейчас вызовем пожарную команду, и всё будет в порядке...
— Молчи уж, провокатор,— шипел уползающий на карачках министр культуры.— Ты мне ответишь за это безобразие! Ты нам за всё ответишь!
Огонь и не думал затихать, пламя охватило стены павильона, тряпичную бутафорию и пластмассовые декорации. Я видел, как плавятся, расплываются, тают восковые фигуры... Словно заворожённый, я смотрел на это огненное шоу и не мог оторвать взгляда... Это было... это было... это было прекрасно! Прекрасно!
— Вася, пора смываться! — крикнула мне подскочившая Юлинька.— Чего ты стоишь? Ну чего ты стоишь?!
— Посмотри, как прекрасен этот пожар...— прошептал я.— Как причудливы эти тающие восковые фигуры... Это же просто сюр! Знаешь, Юлинька, это лучшее моё произведение! А как шикарно пылают эти шторы... Нет, ты видишь? Ты видишь? Оказывается, я ещё могу ценить красоту... Я ещё не совсем отупел и продался... Разве это — не красота?
— Ты сошёл с ума! — закричала она.— Умоляю тебя, пошли отсюда! Доверься мне, милый! Доверься мне!
Она потащила меня за собой, но тут вдруг на нас обрушился с постамента восковой Тарханов с раскинутыми в стороны руками. Он схватил нас в объятия и придавил к полу, обжигая плавящимся воском.
— Пусти-и-и! — завопил я, пытаясь вырваться из его жгучих восковых объятий.— Пусти, га-а-ад! Юля, спаси меня!
И она спасла меня, вырвала из плавящихся восковых рук своего мужа, настигшего нас даже после смерти. Юлинька вытащила меня из огня, отвела в сторону от толпы, повела к выходу.
— Быстрей! Не оглядывайся! Иди скорее!
— Куда ты меня тащишь?
— Не оглядывайся, говорю! Ты можешь идти быстрее? Шевелись же!
Она подвела меня к своей машине — и уже через пять секунд мы мчались по вечерней улице, прочь от всего этого кошмара.
— Куда мы? — спросил я.— К тебе? Ко мне?
— В Италию! — не отводя взгляда от дороги, сказала Юлинька.— Ты же хотел — в Италию? Вот мы и полетим сейчас прямо в Рим. А потом в Венецию, а потом — куда захотим... У меня есть там свои люди, которые нам всё устроят...
— Ты, конечно, шутишь? Вот так прямо возьмём и полетим? А билеты? А загранпаспорта?
— Всё лежит в этой сумке,— сказала Юлинька.— Ну чего ты уставился? Я же волшебная щука... и я сделала всё, что тебе обещала. Не смотри ты так на меня, пожалуйста!
— Но зачем, зачем тебе это надо?!
— Как — зачем? Ты совсем идиот, что ли? Я люблю тебя — вот зачем! И я нисколечко не шучу!
Она и впрямь не шутила.
И уже через три часа мы летели с ней в Москву, а оттуда — другим рейсом, на который Юлинька заранее заказала билеты — должны будем полететь в Рим. Она нисколечко не шутила, безутешная вдова.
— Ну и как, ты доволен, мой желтоглазый волчара? — горячо прошептала она мне прямо в ухо, когда самолёт набрал высоту.— Ты ещё не передумал лететь в Италию? А то смотри-и-и... Там, говорят, сейчас неспокойно... полно эмигрантов из Ливии и Туниса... Может, вернёмся?
— Нет уж, летим так летим,— обречённо сказал я.— Мы ведь тоже с тобой эмигранты... В родном городе я сейчас персона нон грата. Хоть куда, хоть на Луну — лишь бы отсюда!
— Никакие мы не эмигранты! — возразила Юлинька, мерцая фиалковыми глазами.— Мы летим покорять Европу! Да что Европа — весь мир скоро будет твоей зоной! Я в тебя верю! Верю!
— Как ты сказала? — испуганно переспросил я.— «Зона»? «Весь мир — моя зона»... Ты это от мужа своего научилась? Или, наоборот — ты сама ему в своё время подсказала, что «Сибирь — его зона»... ведь так? Ведь так?
— Да забудь ты про моего мужа... Выкинь весь этот мусор из головы. Отдыхай, Васёк! Мы ж не насовсем улетаем. Не понравится в Италии — вернёшься на родину... Кто тебе помешает?
— Ты помешаешь,— прошептал я так тихо, что она не расслышала.
Накрылась пледом — и крепко заснула.
А когда мы уже подлетали к Москве, я встал и пошёл размяться по салону. Спящие пассажиры походили на восковые фигуры. Только спящая Юлинька казалась совсем живой.
Боже мой, что я делаю?!
Отец, отец... зачем ты меня оставил?
