Сегодня я хочу поговорить об одном очень интересном пласте современной культуры.
О нём редко пишут критики и литературоведы. Он вообще слабо освещён. Ему трудно подобрать точное название.
Что это за культура? Оккультная? Не то. Богемная? Тоже не то. Городская? Не обязательно городская...
Сегодня нас ждут мрачные улицы разбитых фонарей рационализма. На этих глухих улицах так легко встретить бомжа или падшую деву, маньяка или сектанта, наркомана или шамана, а ещё — колдуна, ведьму, волколака, лярву, астральную сущность, ангела-хранителя, мелкого демона, говорящего мертворождённого младенца, адского пса, а то и вовсе двуногую категорию философии Платона, воплощённый эйдос. Здесь проявляют паранормальные свойства, делают кукол-терафимов, переселяют в них чужие души, отправляются странствовать в загробные миры, заражают прохожих смертельным вирусом, каются, насилуют (в т.ч. ближайших родственниц), летают по ночам, свершают самоубийства, выправляют биополе, рвут зубами свою или чужую плоть, охотятся на инородцев и занимаются метафизической эротикой. Тут полно красноречивых гуру, молчаливых Воландов, беспокойных мастеров и длинноволосых Маргарит. В этих местах нельзя, невозможно, опасно оставаться собой...
Передо мной четыре книги прозы, присланные по почте из разных мест — три романа плюс роман с пьесой, стихами и эссе: Андрей Иудин, «Инсайт, или Ведьма и пёс» (Нижний Новгород, изд-во «Книги», 2011); Вероника Кунгурцева, «Орина дома и в Потусторонье» (М., изд-во «Время», 2012); Платон Беседин, «Книга Греха» (Луганск, изд-во «Шико», 2012); Леонид Шимко, «РАБ ЧАР РУН» (М., изд-во «Вест-Консалтинг», 2012). Кунгурцева живёт в Сочи, Шимко — в Кабардино-Балкарии, Беседин — в Севастополе, Иудин — в Нижнем Новгороде. Северный Кавказ, Крым, Поволжье — нехилый разброс. Тексты очень разные — по стилистике, интонации, жанру, качеству. Но все они, в общем, принадлежат одному культурному пространству. Так получилось.
Начну с иудинского «Инсайта» — как самого объёмного (и самого прописанного) произведения.
Андрей Иудин (интересно, «Иудин» — фамилия или псевдоним?) — редактор регионального альманаха «Земляки», пишет стихи. Родился в 1953 году. А ведь ощущается по этой прозе, что её автор — немолодой человек; есть здесь основательность зрелости (в непривычном сочетании с юно обострённой чувственностью).
И сюжетика странноватая — сюжет наличествует, но он какой-то не центрированный, растрёпанный: от каждого персонажа тянутся астрально-мочальные нити в прошлое, некоторые из сюжетных линий не ведут никуда, обрываются или исчезают, некоторые — заплетаются в бесформенные узлы...
Значит, так. Есть герой и героиня. Герой — Александр Рассохин, «частный детектив без лицензии»; впрочем, он не похож на Шерлока Холмса или на Пуаро и пробавляется оккультно-криминальными акциями-провокациями, стравливая своих клиентов с их врагами (по результатам акций достаётся и тем, и другим). А у каждого из клиентов (и врагов клиентов) — своя мутная история из прошлого. У Рассохина — тоже своя история: он учился драться и выучился до того, что стал берсерком (во время драки в него может вселиться всесокрушающе-неконтролируемое «нечто»). Героиня — Ольга; с ней также случилось удивительное: в детстве она упала из окна, но осталась цела и невредима (то ли полетела аки птичка, то ли была спасена ветром). С той поры Ольга — «ведьма»: она разговаривает с ветром и луной, время от времени пытается прыгнуть с высоты, губит мужиков, попавших в поле её действия. Некогда Ольга была в деревне на студенческой практике и так взглянула на тамошнего придурковатого подростка Харитона (Харьку), что наложила на него роковое проклятье. Затем Ольга погубила ухажёра Геру Пожарского, парня-красавца, выявив в нём сексуальные проблемы, которые довели его до психоза и жестокого самоубийства (это, кстати, не единственное самоубийство в «Инсайте»). А Харька тем временем вырос, прошёл через ряд перипетий и сделался бомжем Харонычем. Хароныч в храме повстречал Заныкина, заместителя гендиректора издательского комплекса, «серого кардинала» (человека обыкновенного, посредственного во всём, недоброго, хитрого — наделённого мелким крестьянским умом), и сделал того своим слепым орудием. Хароныч изготовил куклу оккультного пса Артемона, вселил душу Артемона в Заныкина — так началась долгая охота Артемона на Ольгу. Было много всяко-разного, но в финале победило добро (если его возможно так назвать): Ольга «отпустила» душу Хароныча (в теле Заныкина), избавила её от проклятья и нашла суженого по себе (рыцаря-берсерка Рассохина, разумеется). Чудовищный Артемон ушёл в землю, а злосчастный Заныкин остался в теле Хароныча (и служит ему привратником). Это я только главные сюжетные линии романа пересказал, а ведь есть и неглавные, их много.
Написан «Инсайт» грамотно и очень тонко, даже изощрённо; при этом он оставляет впечатление вязкого, неотвязного, какого-то эпилептического кошмара. По жанру это хоррор — но нетипичный. В классическом хорроре всегда бывает одна чёткая сюжетная линия, тут же всё запутано, словно рыболовная леска. Посыл хоррора — напугать читателя и этим его развлечь. А здесь — иной авторский посыл.
Какой?
А вот какой: показать, что человеческая личность не равна себе самой.
(Кстати, в мире «Инсайта» вообще не приходится говорить о каких-либо границах личности: в Заныкине с определённого момента не живёт Заныкин, в нём живут сначала Артемон, а затем — Хароныч; и с кого спрашивать за заныкинские поступки-безобразия?)
Сравню «Инсайт» с «Мастером и Маргаритой» Михаила Булгакова. По итогам «Мастера и Маргариты» наказаны плохие люди и награждены хорошие люди (это — в общих чертах; на деле-то — всё гораздо сложнее, но не буду говорить о тонкостях). В «Мастере и Маргарите» «коемуждо по делам его».
А в «Инсайте» «коемуждо» совсем другое; тут персонажи не делятся на «хороших» и «плохих». Они делятся на «сильных» и «слабых». «Сильные» — те, кто смог усвоить некий внеличностный опыт (всегда очень болезненный, мучительный, а иногда — ещё и постыдный). «Сильные» — те, кто существует «с бездной внутри себя» (это — Ольга, Рассохин и даже Харька-Хароныч). «Слабые» — те, кого сей опыт сломал, потому что они слишком цеплялись за собственное «я»; в них не было ничего, помимо «я»,— оттого бездна их и съела. Нельзя сказать, что жалкий итог Заныкина или Геры Пожарского — плата за то, что они плохие люди (хотя это не лучшая человеческая порода). Просто в Заныкине, в Герке (в соседском пацане Пашке, в подполковнике милиции Бутузове, в белокуром продавце Сэме Самойлове, в социологе Быковском и т. д.) слишком много «самости». А человек силён настолько, насколько он способен вместить в себя нечеловеческое.
Вот что хочет сказать нам Андрей Иудин...
Роман Вероники Кунгурцевой «Орина дома и в Потусторонье» — тоже мистический (и единственный из рассматриваемых — не городской).
Повествование в этом романе начинается от лица Саны. Сана — не человек, а особая сущность — фильгий, «хранитель» поселковой девочки Орины (Ирины); Сана осознаёт себя с момента рождения Орины — и тут же спасает её от смерти (в первый раз). Родственник Орины (муж её тёти), алкоголик Венка Яблоков, бьёт свою беременную жену поленом по животу и убивает в утробе дочку Каллисту. Далее всё идёт по Шарлю Перро: к Орине слетаются духи предков и осыпают её всевозможными дарами (красотой, трудолюбием, удачливостью, богатством), но тут вмешивается завистливая Каллиста-мертвушка, она дарует Орине внезапную смерть в семь лет от веретена. Сана заменяет это предначертание Каллисты — на трёхдневный сон (ценой утраты всех прочих даров). Первая часть романа («Посёлок») — жизнь Орины до семи лет. Зловредная Каллиста строит девочке всевозможные смертоносные козни, а Сана — предотвращает их. Он устраняет из соседства Орины веретёна, уговаривает пчёл (крылатых веретёнец) не жалить Орину, но беды избежать не удаётся: Орина выпивает козье молоко, заражённое энцефалитом (переносчица заразы — веретенообразная клещиха, вот оно — роковое веретено), и впадает на трое суток в забытьё. Всё это время она путешествует по загробным мирам; вторая часть романа («Пересылка») — хроника этих странствий. Потустороннее — тот же Оринин посёлок, однако живут в нём умершие. Орине (Ирине) и её спутнику, мальчику Павлику Краснову, поручено установить виновника убийства деревенской дурочки Орины Котовой (дети выясняют, что Котову принёс в жертву старый отец Венки — дед Иуда Яблоков). После этого ребята оказываются у Демиурга (Управляющего), узнают, что секретарша Управляющего (Каллиста) подменила документацию; подмену исправляют, Орину снова высылают к живым, а Павлик Краснов — это наш знакомец Сана, и он выбирает очеловечивание, становясь из фильгия реальным школьником Павлом (одноклассником Орины). Между делом ребята совершают экскурсию по аду («Каждый генерирует свой ад. Да, мои любезные, у каждого свой ад! Каждый создаёт его по своему образу и подобию прожитой им или проживаемой жизни. Так сказать, из подручного материала»).
«Орина дома...» производит тяжковатое чувство, но всё ж оно — помягче, чем впечатление от «Инсайта». Роман Кунгурцевой словно бы явился из более высоких сфер (кругов), нежели «Инсайт»: тут есть своеобразный бледный юмор (удивительное дело: свинцовый мир «Инсайта» — при всей своей изощрённости — юмора лишён начисто), сюда пробиваются лучики надежды, здесь, наконец, присутствуют живые чувства. Хотя эти чувства живы в меру своей животности: не случайно самая сильная сюжетная линия «Орины дома...» — пронзительная история козы Фроськи. Можно сказать, что в этом обаятельном тексте животные и ду́хи лучше людей (исключение — дети). «Орина дома...» светлее, человечнее «Инсайта», поскольку это — не хоррор, а (астрально-кармический) детектив. Детектив по природе светлее и человечнее боевика или хоррора: в детективе живут и побеждают умом, а не тупой силой (физической силой — как в боевике, либо магической силой — как в хорроре).
В «Инсайте» человеческие личности — пустые мешки, нагружаемые нечеловеческим содержимым (мешок тем лучше, чем больше содержимого он способен вынести в себе). В «Орине дома...» личности не пустотны. Но они размазаны по силовым линиям собственных прежних поступков и чужих воль.
Философ Мераб Мамардашвили сказал: «Ад — это вечные повторения».
«Орина дома...» написана для того, чтобы продемонстрировать: на том свете — то же, что и на этом. Тот же посёлок, тот же леспромхоз, та же скудно-конторская, фабрично-сельсоветская совковая бюрократия (ей можно умилиться, но мне умиляться не хочется), те же саморазумеющиеся «всенародные тяготы и лишения», те же сельповские скромные радости, те же (хорошие и не очень) души, попеременно переходящие в людей, ангелов и животных.
С точки зрения Мамардашвили, мир, описанный в романе Кунгурцевой,— не что иное, как ад. Хоть и довольно милый ад.
Зато в «Книге Греха», написанной Платоном Бесединым, ничего милого нет в помине; я бы сказал, что тут всё противомило, всё создано для того, чтобы не ласкать, а карябать.
Главный герой «Книги Греха» — впечатлительный подросток Даниил Грехов. Он осознаёт, насколько окружающий мир пропитан грехом, и решает взять грехи мира на себя, то есть начинает грешить напропалую. Даниил становится членом отвратительной секты Кали, заражающей людей смертоносным вирусом Кали. Затем он входит в ещё худшую секту «позитивных», ведомую Арнольдом («позитивные» клеймят вирусом Кали не всех подряд, а исключительно элиту). Также Даниил — боец фашистской улично-молодёжной группировки, охотящейся на инородцев. Вожак фашистов — некто Яблоков.
...Я будто блуждаю по одним и тем же закоулкам привычного лабиринта. Фамилия «Яблоков» мне знакома: в «Орине дома...» убийцей был дед Яблоков, и его звали — Иуда; а «Инсайт», между прочим, написан Андреем Иудиным. И в «Книге Греха», и в «Инсайте» есть страницы, посвящённые сайтам самоубийц. Интернет, самоубийцы, иуды, змиевы яблоки. Впрочем, Яблоков из «Книги Греха» — отнюдь не Яблоков, он криптоеврей, и его подлинная фамилия — Табакман. А секту Кали возглавлял Марк Аронович Шварцман, он же содержал конкурирующую с яблоковской дружиной партию «Народный союз».
Тем временем Даниил влюбляется в девушку-некросадистку Нину. Вдруг начинают убивать людей рядом с Даниилом (причём как раз тех, кого Даниил намеревался убить сам): вначале гибнет подруга Даниила Юля, затем — Марк Аронович, потом — его подручный Николай. Притом обставлены убийства так, что улики падают на Даниила (он убивает почём зря — по ходу акций «калистов», «позитивных» и «яблоковцев»,— но в смерти этих троих Даниил не виновен). После того как впадает в кому мать Даниила, заразившаяся вирусом Кали, паренёк решает явиться с повинной в полицию. Следователь Макаров вешает на него все грехи (и собственно Данииловы, и чужие). В камере Даниил встречается с Ниной и с её подругой-сожительницей Инной. Выясняется, что Юлю, Марка Ароновича и Николая убили Нина с Инной; также оказывается, что рекомендовала Даниила в секту «позитивных» Инна, а заразила Даниилову мать — Нина. Следователь Макаров — отчим Нины, изнасиловавший её в детстве; теперь он отмазывает свою падчерицу (и жертву). Инна вводит в Даниила вирус Кали, а его мать — вдруг выходит из комы и выздоравливает («она стала избранной. Она доказала, что могучее желание жить во имя чего-то или кого-то сильнее смерти»).
От «Инсайта» (и даже от «Орины дома...») веет жутью; как ни странно, «Книга Греха» не создаёт подобного впечатления — может быть, потому, что в ней всё напоказ. Слишком много убийств и избиений, слишком много крови (и прочих физиологических субстанций), слишком много извращённого секса, слишком много широковещательных оценок и сардонических комментариев. Вспоминается Леонид Андреев. «Он пугает, а мне не страшно»,— так Лев Толстой отозвался об андреевской литературной методике.
Несмотря на всю эту судорожно-назойливую демонстративность (не устрашающую, а, скорее, забавляющую), «Книгой Греха» проникаешься. Поскольку в её основе, базе, фундаменте — очень серьёзная проблема...
Даниил Грехов — человек, который решил стать плохим — в меру своего понимания плохизны. Он приходит в человеконенавистнические секты, к фашистам («сектанты» и «фашисты» — два символа зла, два жупела для нашего средне-типичного современника). Даниил Грехов спускается на самое дно — и тут раздаётся стук снизу; выясняется, что под самым густопсовым злом есть своё потайное зло (зло зла). Даниил хочет быть абсолютным грешником — и искупительной жертвой. Он действительно становится жертвой — за преступления, которые не совершал. Даниил грешен — и потому безгрешен. Он — мелкая какашка, никак не могущая потонуть в океане всеобщего дерьма.
Грех имманентен бытию, грех равномерно распространён во всех сферах бытия, и потому быть подлинным грешником невозможно: как бы человек ни грешил, он всё равно не станет греховнее всегреховного бытия. Непосильно собственной чернотой превзойти общий чёрный фон жизни — таков посыл романа Платона Беседина.
Хотя на последней странице этого романа сказано немало позитивных слов о преодолении греха — о воле к жизни, о любви, о самопожертвовании и даже о Боге и Голгофе.
В книге Платона Беседина триста две страницы. Напечатанное на триста второй странице не может отменить того, что было на предыдущих трёхстах и одной странице (а там всё противоположно тому, что наличествует на триста второй странице).
В начале обзора я сказал, что четыре обозреваемые книги принадлежат единому сектору культурного пространства.
Это так. Но есть нюансы. Сам сектор непомерно велик. Из разных книг вычитываются отнюдь не близкие социокультурные координаты.
От иудинского «Инсайта» пахнет девяностыми годами с их модой на оккультные практики (Андрей Иудин погружён в это дело довольно глубоко); «Орина дома...» — советская орнаментально-мифологическая проза восьмидесятых (впрочем, также пропущенная через оккультизм); а «Книга Греха» — типичнейший знак нашего крикливого медийно-гиперинформативного времени (с его «ассанджами» и «брейвиками»). Ни одно из этих трёх произведений не принадлежит полностью к социокультуре богемы: «Инсайт» чересчур продвинут в оккультизме, «Орина дома...» — слишком камерная, домашняя вещь, а в «Книге Греха» избыточно много журналистики. Зато «РАБ ЧАР РУН» Леонида Шимко — самое то; здесь транслирует себя стопроцентная богема — бессмертная богема с её пёстрым пафосом и похотливым аутизмом.
Сюжет романа Шимко (этот роман дал название всей книге) пересказать нелегко. Главный герой романа — На. У него есть сиамский близнец Ан (который чаще всего спит). На и Ан живут на свалке. Их сосед — карлик-мыслитель Ив; он обнаружил выброшенную на помойку «Книгу Философа Ю» (беседы Ива и На про «философию Ю» — доступно-популярный платонизм). На влюблён в Дэлу, она уговаривает На заняться сексом с одной из своих клиенток. Оказывается, что секс с На дарит женщинам чудо (сбываются их мечты). На становится звездой своего городка, гигантом плотской любви — от клиенток нет отбоя. Дэла эксплуатирует На, не допуская его к себе. Наконец она даёт согласие на свадьбу — тут На попадает в аварию. После этого он знакомится с ещё одной парой сиамских близнецов (Ил — Ли), с двуполой Си и с девочкой Ладой. Коварная Дэла ставит На условие, чтобы тот разделился с братом; На сначала не хочет этого, а потом соглашается. Хирург отрезает На от Ана; в брачную ночь На узнаёт, что Дэла далеко не так прекрасна, как представлялось ранее. Дэла дарит На заспиртованное сердце Лады. Затем обнаруживается, что чудеса На причинили его клиенткам большие беды. На с горя умирает (Ив умер чуть раньше). В загробном мире На воссоединяется с желанной Ладой.
Читателю надо иметь в виду, что все персонажи романа Шимко — Ивы, Аны и Дэлы — воплощённые философические категории (постоянно занятые обсуждением вопросов философии). Поэт Сергей Соловьёв жаловался, что ему трудно разговаривать с Александром Блоком: «Помянешь какую-нибудь категорию Канта — впросак попадёшь ещё: тётушку выругаешь!» — как известно, Блок обзывал «субстанцией» свою корпулентную тёщу Анну Ивановну Менделееву. У Шимко всё наоборот: нет ни тёть, ни дядь, ни тёщ — есть лишь двуногие эйдосы, разговаривающие и любящиеся друг с другом.
Леонид Шимко — глава и идеолог литературного направления под названием «геосимволизм». Я не понимаю, что такое «геосимволизм», я не знаю, чего конкретно хочет Леонид Шимко, к чему он написал пьесу «Милая моя Машенька» и что значат персонажи этой пьесы (Раймонд, Поэт, Священник, Болван, Друг, Милый и т. д.). Впору вспомнить ещё одно изречение Мераба Мамардашвили: «Невозможно понять того, кто сам не понимает себя». Мне кажется, что Леонид Шимко недостаточно понимает себя. Ещё мне кажется, что он зря полез в туманный платонизм — это не его стихия. Леонид Шимко по-своему талантлив, но сейчас он занимается не своим делом. У него есть великолепное чувство юмора: чего стоят гомерически смешные импровизации по поводу деятелей современной литературы — редакторов, издателей и критиков.
Или происходящее в момент секса На с двуполой Си — я в голос хохотал, читая это...
«В комнату его внутреннего «я» зашло непостижимое — ящер в чешуе из синих вопросительных знаков (курсивы — авторские.— К. А.). Все остальные идеи словно обезумели. Движение — атлетически сложённый юноша в излишне облегающем сером костюме — вместо того, чтобы бежать к надвигающемуся чуду, стал выписывать кренделя, возвращаясь чуть ли не назад. Краснолицая, излишне волосатая женщина — сладострастие, вдруг обнаружившая наклонности лесбиянки, принялась целоваться с брезгливостью — неопрятно одетой толстухой, от которой разило застарелым потом. Ящер же, остановившийся в центре сцены, не обращал на происходящее никакого внимания. Бомж — утомлённость, вдруг пришедший в раздражение, подскочил к гордому спившемуся русскому богатырю — отчаянию и ударил его своею недопитой бутылкой пива по голове, а раздражение рядом вдруг утомилось».
Жаль, что Леонид Шимко так редко даёт волю своему очаровательному раблезианскому юмору. Он — словно актёр-комик, пожелавший всенепременно стать трагиком, солнечный клоун Олег Попов в костюме Фауста. В «пространстве серьёзности» — в «чистой философии», в «чистой эстетике» — ему ловить нечего. Когда Леонид Шимко богемно сверхсерьёзен — он смешон. Но когда он сознательно смешит — именно тогда в нём проглядывает, просверкивает нечто подлинное, чистое, талантливое. Шимко протестует против постмодернистской иронии; я разделяю его протест. Но шутка — не помеха традиционализму, особенно если традиционалист умеет шутить (а Шимко шутить умеет).
Эти четыре книги дают исчерпывающее представление о том, как наша современность воспринимает человеческую личность. И о том, в каком состоянии, в каком облике человеческая личность проживает нашу современность.
Ни в одной из этих книг не поминается рационализм с «научным познанием мира», с «объективными законами природы», с материализмом и позитивизмом — эту станцию давно проехали. Нет речи и о либерализме с его «правами личности», «толерантностью» и «приматом общечеловеческих ценностей» — он тоже остался позади, за спиной. Официальная церковь для авторов книг — (пока) насущная реальность, о ней говорится немало. Но эта тема раз за разом возникает в настолько двусмысленных контекстах, что впору удивиться...
Инсайтовский Хароныч сцапал Заныкина не где-нибудь, а в храме: Заныкин пришёл помолиться, а Хароныч — по заныкинской манере держать себя, по демонстративному благочестию — понял: «Мой клиент». То есть выходит, что храм — не ковчег спасения души, а напротив — зона риска, роковое поле гибели человеческих душ, удобное место засады «сильных» на «слабых», обиталище бесов. В «Книге Греха» церковь — такой же предмет для саркастических комментариев, как все прочие сферы жизни: Платон Беседин с равно глумливо-ледяной интонацией сообщает о том, что пиво разрушает надпочечники, а в просфорах может завестись картофельная болезнь. Церковное покаяние Даниила Грехова описывается Бесединым как пустая формальность (правда, на последней странице «Книги Греха» говорится про Бога и Голгофу, но... см. сказанное мной выше). Как ни мутен сюжет «Милой моей Машеньки» Леонида Шимко, но всё ж из него можно понять, что Священник с его вечными проповедями и молитвами — самый малосимпатичный персонаж пьесы, ханжа и дурак. Лишь «Орина дома...» свободна от антиклерикальных выпадов — потому что в хронотопе этого романа нет христианских реалий вообще. «Орина дома...» живописует мир вне христианства — советский по форме и языческий по сути.
По ходу времени личность проваливается всё глубже и глубже; ныне она дошла до столь глубинных, древних, природных, нечеловеческих (дочеловеческих) уровней, что в этих тёмных дебрях бессильна не только наука, но даже традиционная религия.
Актуальная литература — индикатор состояния личности. Личность может быть такова, что для её осмысления потребны «Отцы и дети», «Преступление и наказание», «Война и мир». Современная личность разложилась настолько, что не нуждается в реалистических методиках анализа. Она требует другого, более соответствующего ей инструментария.
Господа писатели пытаются раздобыть-предъявить этот инструментарий.
В меру своих способностей и сил, конечно...
Литература — зеркало личности. На зеркало неча пенять, коли наша личность полностью соответствует своему отражению.
