Литературный институт в моей судьбе — это тот волшебный цветок, о котором рассказала ключница Пелагея С.Т. Аксакову. Наш аленький цветочек принёс каждой из сестёр счастье. Две старшие — землячка моя Римма Дышаленкова и Алтыншаш Джаганова из Алма-Аты — поступили на заочное отделение Литинститута в 1968 году и пригласили меня «Москву посмотреть, себя показать». Чудесный самолёт приземлился возле общежития, где они жили в августе. А 14 октября я надела волшебное кольцо на палец и мгновенно перенеслась из Магнитки в Москву прямо к мужу в объятья.
Все сессии моих подруг проходили в институте, в общежитии и нередко у меня дома, в Царицыно, утопавшем то в сказочной красоты цветах и травах, то в белоснежных сугробах. В такси мы пели: «Скоро осень, за окнами август…», «Вот опять окно, где опять не спят…», в общежитии студенты читали: «Трущобный двор, // Фигура на углу, // Мерещится, что это Достоевский. // И желтый свет в окне за занавеской // Горит, но не рассеивает мглу…»
Повторяющееся «окно» не случайно: для них Москва — окно в литературу, в мир, а для меня окно в Москву открывалось с ними. Даже ночная мгла рассеивалась от запаха душистого табака и резеды, цветущих повсюду. А дома у меня мы лепили пельмени, читали стихи под водочку — а как же, годы-то были застольные! Мы были молоды, могли по ночам не спать и радоваться нашим встречам в прекрасной нашей столице. В общежитии — дым коромыслом, и опять стихи, стихи, стихи.… И вдруг однажды дверь распахнулась, и вошёл человек в расстёгнутом пальто, в шапке, в шарфе вокруг шеи. Все закричали: «Коля! Садись с нами! Наливай ему!» Но он попросил закурить, бросил горящую спичку, блеснул глазами и вышел.
— Кто это? — спросила я. Мне сказали, что я видела поэта Николая Рубцова.
Вскоре Римма подарила мне посмертное издание его стихов «Зелёные цветы». Эти цветы навсегда остались на моём столе — трепетные, свежие, пронзительные, наполненные высоким светом и музыкой, русской напевностью, всей «цветущей сложностью» души и сердца великого поэта Николая Михайловича Рубцова.
А свои «цветы» я засушивала и до поры до времени держала в столе. В 1975 году у меня родился второй сын, в 1977 я закончила Пединститут, где выступала иногда со своими стихами. Да родная Магнитка поддерживала мой творческий дух то встречами, то публикациями. А Литературный институт оставался моей мечтой. Подруги мои наезжали ко мне в гости ещё долго, мы сидели на кухне, катали яблочко по золотому блюдечку, и видения нашей молодости благоухали, как цветы среди зимы приближающихся перемен.
Но в восьмидесятые годы вдруг хлынули стихи. Их печатали в «Литературной учёбе», в «Истоках», в Смоленске, в Куйбышеве.
В 1986 году в Большом зале ЦДЛ был объявлен творческий вечер Юрия Поликарповича Кузнецова. После вечера я должна была передать рукопись своей первой книги Ларисе Барановой-Гонченко, которая работала тогда в издательстве «Современник».
Ларису Георгиевну я не нашла, но зато услышала поэта, о котором много писали и говорили. Тогда уже было всем ясно, что Кузнецов встал во главе литературного движения.
И вот я выхожу из ЦДЛ, прямо в метель, и чуть ли не наступаю на ноги Юрия Поликарповича, останавливаюсь лицом к лицу и…немею.
— Ну, что? — говорит он.
— Да я… рукопись у меня… стихи…
— Ну, давайте!
Я открываю сумку, папка не хочет вылезать, еле достала… уф. Отдала!
— Вы откуда? — спрашивает Кузнецов.
— Я родом с Урала, но живу в Москве.
— Телефон у вас есть?
— Нет, — ответила я почему-то.
Юрий Поликарпович достал из кармана вчетверо сложенный белый лист бумаги, написал мне свой телефон, и я полетела на крыльях метели домой.
Через три дня я позвонила.
— Да что так скоро? Да можно ли так? — возмутился Кузнецов.
— Я уезжаю, а не спросила, когда позвонить, в марте, апреле? Первого, десятого?
— Да хоть девятого! — ответил он.
Вскоре меня встречали в Магнитке. А когда вернулась, тут же позвонила.
— Да что же вы не звоните так долго? — удивился Юрий Поликарпович. — Вы знаете, я прочитал вашу рукопись, стихи ваши мне понравились. Я даже отобрал штук двадцать. Их можно отдавать в московские издания. И вообще, вы мне очень симпатичны.… Алло!
Но я потрясённо молчала. Я не верила своим ушам: мои стихи, я — ему симпатичны!
— Спасибо, — еле выдавила я из себя.
Я так была взбудоражена этим разговором, что засмеялась, закружилась и запрыгала по комнате. Но вскоре радость сменилась тревожным волнением.
А Кузнецов, возвращая мне рукопись в ЦДЛ, сказал: «Я вам по телефону говорил и сейчас повторю, вы мне симпатичны. У вас русские стихи, в них есть настоящий фольклор, есть сила. Пережиты душой стихи об Урале, о судьбе родителей, о России. Но вам сейчас надо много писать».
— Дерзайте! — добавил он и быстро ушёл.
Тогда я написала стихотворение:
ВИХРЬ
Я встретила брата в пустыне:
«Скажи, где источник живой?»
«В земле», — он ответил. Отныне
Я знаю, мне слиться с землёй.
Сухими губами молиться,
Ждать тучи, дождя, облаков.
Но только дорога к водице —
Далёко. А жар высоко.
И вихрь поднялся настоящий,
Сметая следы от подошв…
Но брат мне сказал уходящий:
«Дерзай — и дорогу найдёшь».
Так состоялось моё первое крещение в поэзии. Все 23 стихотворения, отобранные Ю.П. Кузнецовым, были опубликованы в сборнике «Турнир», в «Вечернем альбоме», в «Истоках».
И только в 1995 году я поступила на Курсы. Меня приняли на отделение критиков, и, естественно, я заглядывалась на поэтов, клубящихся в перерывах возле Кузнецова. Каково же было моё удивление, когда на совместных занятиях с поэтами и прозаиками я увидела рядом с собой Женю Семичева, которого ещё в 1988 году (тогда я сотрудничала в издательстве «Молодая Гвардия») мы с Г.В. Рой открыли как поэта на выездной презентации альманаха «Истоки» в г. Куйбышеве. В жюри тогда сидели Г.В. Рой, Эдуард Скобелев, Олег Борушко, самарские поэты и я. Мы единогласно присудили Евгению Семичеву первое место за его стихи с приглашением напечататься в «Истоках». Тогда Галина Вячеславовна наградила его томом Василия Белова «Лад», солидно и красиво изданным в «Молодой Гвардии».
Женя Семичев и ставшая его женой Диана Кан, красавица-кореянка, землячка моя по Уралу, стремительно вошли в литературу и стали известными поэтами. Я читаю их книги, публикации в периодике и радуюсь их успехам. Иногда они присылали мне письма из Новокуйбышевска, почему-то отпечатанные на машинке. В одном из них они сообщили мне о гибели наших сокурсников Миши Волостнова и Володи Максимцова.
Оба они были талантливы по-своему. Миша Волостнов за свою повесть «Несусветное в Поганочках» получил премию «Пенне», учреждённую в Италии. Вручали её в ЦДЛ в 1996 году — В.Г. Распутину, Ф. Искандеру, Петрушевской и нашему Волостнову. А 20 октября мы собрались на семинаре прозы у Евгения Евгеньевича Чернова поздравить Мишу. Он был очень смущён. Я сказала, что сразу почувствовала в нём настоящего писателя, когда на совместном занятии говорила о его прозе. И о рассказах Вали Пахомовой, которые Миша разругал. Ещё раз я видела его в ЦДЛ. Он подошёл, расспрашивал о ВЛК. О гибели Максимцова он уже знал. Просил передать всем привет, а Вале Пахомовой, что зря он ругал её рассказы. На мой творческий вечер он не остался, так как спешил на поезд. А в 2002 я услышала о трагической гибели М. Волостнова в автокатастрофе.
Максимцов Володя, мой земляк, уралец, чуть не погиб в московском метро, попал в больницу. Мы с Валей Пахомовой пришли его навестить. Володя рассказывал, что Ю.П. Кузнецов поднял его как поэта; ещё в 14 лет опубликовал стихи в каком-то альманахе. Максимцов вспомнил строчки Ю. Кузнецова: «Я вырос с инфантильным поколеньем, издёрганный и точный человек». Почему «точный»? — задался Володя вопросом. И додумался, что Юрий Поликарпович точно выражает свои мысли и в стихах, и в жизни. Из больницы он написал письмо Юрию Поликарповичу, а я передала его Кузнецову. По какой-то причине я пропустила несколько занятий, а когда пришла, Володя уже сидел за партой. Я написала ему записку: «О чём говорил Кузнецов в прошлый раз?» Он ответил мне на этом же листочке: «О воле к Пушкину». «Как он понимает волю к Пушкину?» «Воля к Пушкину — это выражение своего отношения к гению. Он сказал, что в школах нам всем отбили любовь к Пушкину, давали его сухо, а Пушкин живой, и нужно к нему относиться, как к живому».
…Много их, «соколиков русской земли», легло « в ту же землю», когда приходили в Россию смутные годы. Вечная им память!
В 90-е у меня уже было достаточно публикаций в московских газетах и журналах, а в 1993 году вышла первая книга стихов «Дорога в Болдино», с предисловием Вадима Валериановича Кожинова. По сути, он и открыл мне путь в литературу и меня — мне самой. Я стала членом Союза писателей России. Во время учёбы на Курсах у меня вышли ещё две книги. Но что-то — может, природная застенчивость, а может… какая-то самоуверенность — не давало мне сделать решительный шаг в сторону зала, где вёл свои семинары Кузнецов. И к тому же он казался мне неприступным и суровым, как скала. Оказанное им благорасположение ко мне было ведь так давно! Но всё же в начале октября 1996 года я подошла к Кузнецову с просьбой принять меня к нему в семинар.
— Я не против, — ответил он, — договаривайтесь с начальством. Но что скажет Гусев?
— Не знаю, но я хочу к вам.
Он улыбнулся и вдруг прочитал: «Обратись лицом к седому небу, // По луне гадая о судьбе. // Успокойся, смертный, и не требуй // Правды той, что не нужна тебе».
Не знаю уж, о какой правде шла речь у Есенина, но я была не на седом, а на седьмом небе.
Очарование институтом действовало и на нас, взрослых слушателей ВЛК.
Мне очень хотелось побывать в семинаре поэтов. Однажды пришла к Кузнецову. Юрий Поликарпович был просто великолепен: напряжённая жилка на лбу его пульсировала, глаза блестели и открывались широко, даже издалека было видно, какие они большие. Он жестикулировал и улыбался; говорил и молчал, читал стихи и цитировал. Это поэт, и читал он как поэт! Все любовались им, он это чувствовал и, кажется, был очень рад. Слушали его молча и заворожено, а потом говорили, что никогда не видели его таким. Речь шла о теме безумия в поэзии. Я один только раз спросила его: «А юродивые?»
— У них тоже нет разума, но они чувствуют что-то свыше, это пророки.
— Пророки, — повторила я. О тайне пророков я давно думала, поэтому после семинара сказала Кузнецову:
— Вот Рубцов пророк! «Россия! Русь! Храни себя, храни!» — это и пророчество, и молитва.
— Да. Но где же тут Бог? — спросил он.
— С молитвой-то обращаются к Богу, вот тут Он и есть. Россия для него была и матерью, и отцом, и Богом!
Кажется, он согласился с этим.
В перерыве я подошла к нему, не скрывая своего восхищения.
— Как хорошо у вас!
— Да, вот так, у нас нет говорунов, у нас примерчики, стихи и примерчики. Потом сказал: «Я покурю».
Я села в кресло у лестницы. Он спросил: «У вас есть моя новая книжка?» — «Нет». — «Я вам подарю. Какое сегодня число?» — «24 сентября».
Он подписал и отдал мне книгу «До свиданья! Встретимся в тюрьме!» Только в метро я достала книжку и прочитала: «Екатерине Козыревой — вместо цветов. Юрий Кузнецов. 24.09.96 г.»
А что касается критики, то год учёбы в семинаре Владимира Ивановича Гусева дал мне очень много. Образованнейший человек, он успел заложить во мне умение давать самооценку собственному творчеству и утвердил отношение к критике как к творчеству.
На общих занятиях читал нам лекции по истории критики Владимир Иванович Славецкий. Читал он блестяще, умно, разносторонне. В марте 1998 года я пришла к нему в редакцию «Литературной учёбы», забрать свой журнал. Поздравила Владимира со славой, известностью. Он не понял и дал мне сборник своих критических статей, вышедших в Литинституте. Я подарила ему свою книгу «Качели над обрывом».
— И всё-таки вы теперь знамениты, — повторила я
— Почему?
— Да ведь не о каждом писателе Кожинов в своих книгах упоминает. А вот о вас, как о критике, написал.
— Смеётесь! — воскликнул Володя почти с угрозой.
— Да почему же? В книге «Судьба России: вчера, сегодня, завтра» он говорит, что «с глубоким удовлетворением» воспринял вашу статью в «Литературной учёбе». Там, где вы говорите о первородном начале Пушкина.
Владимир Иванович очень взволновался, начал расспрашивать, давно ли я видела эту книгу. Я ему сказала, что книга вышла в конце 1997 года и есть ещё время её найти, но расходится она быстро.
Учиться на Высших литературных курсах вообще — это истинное наслаждение. Но я попала на Курсы в середине девяностых годов, когда уже была «катастройка», «кровавый отсвет в лицах» и в листочках с нашими стихами на бетонной стене у «Белого дома», целые полотна «Поэзии баррикад» в газете «Завтра». Это было протестное время. Я сказала о нём в стихотворениях, опубликованных в газетах «Завтра» и «День»
Училась я с упоением. Стоило только войти во дворик дома Герцена, свернуть за угол здания приёмной комиссии, подняться по ступенькам лестницы на второй этаж, тотчас же с тобой происходило чудесное преображение — в студента, в слушателя, в сердечного друга или просто в товарища. А каждый уголок отделения ВЛК был полон стихийными тайнами, гаданиями о будущем, обещаниями и признаниями. Его Величество Возраст отступал.
К нам приходили преподаватели, люди — все без исключения вдохновенные: Владимир Павлович Смирнов читал нам спецкурс о поэзии ХХ века, обаятельный, влюблённый в литературу, с улыбкой и юмором; говорит увлечённо, уверенно и умело. И вдруг так мило вставит: а вот это фигня! Станислав Бемович Джимбинов вёл зарубежную литературу, великий книгочей, удивлял широтой своих знаний и феноменальной памятью, переводил на ходу с различных языков мира и прозу, и стихи, учил нас делать переводы с его подстрочников. Валентин Васильевич Сорокин, проректор ВЛК, опекал нас как отец, водил на выступления, в институты и в музеи, в библиотеки, в Союз писателей, к только что открывшемуся памятнику С.А. Есенина на Тверском бульваре. А говорил так пламенно о русских поэтах, такие верные, искренние слова находил, что мы проникались ещё сильнее любовью и памятью ко всему родному!
Иногда приглашали с лекциями Вадима Валериановича Кожинова. В литературную студию на Красной Пресне, которую он возглавлял с 1977 года, я ходила уже давно и всегда ждала его лекций на ВЛК с особым интересом, ведь это был великий человек, литератор, историк, знаток мировой поэзии и литературы. С этим человеком связано у меня много воспоминаний. Но расскажу только о тех событиях, что были в Литинституте.
15 октября 1996 года я на полных правах пришла заниматься в семинар Кузнецова. Он сказал, обращаясь к своим слушателям: «К нам прибилась поэтесса Екатерина Козырева. Мы будем обсуждать её через две недели».
29 октября я пришла в сильном волнении на собственное обсуждение у Ю.П. Кузнецова, но в зале никого не было. Я ничего не понимала, пока ко мне не подошла сокурсница Эрна. Она сказала: «Я слышала, как Нина Аверьяновна напомнила Кузнецову:
— Ну, как же, сегодня обсуждение Козыревой.
— Ничего, пусть потомится, — ответил он».
Я поняла, что моего обсуждения сегодня не будет. Хотела уйти. Зашла в канцелярию к Нине Аверьяновне. А там стоят Кожинов с Кузнецовым. Юрий Поликарпович сказал мне: «Ну что ж, пойдём, Екатерина!» Оказалось, что моё обсуждение заменили, т.к. пригласили Кожинова. Наш семинар был самый многочисленный — слушали все с интересом, задавали вопросы. Но всё же я подошла к Вадиму Валериановичу после лекции и сказала:
— Спасибо вам, но вы сорвали моё обсуждение у Кузнецова.
— Да?! — совершенно искренне изумился Кожинов, — я бы не пришёл, если бы знал.
— Конечно, хорошо бы, если бы вы у нас постоянно читали, по расписанию.
— Я не знал, Катерина. — Тут он взял мою руку и поцеловал.
Это было выше всех обсуждений на свете!
Изредка я сама ходила на дневное и заочное отделение послушать лекции Кожинова и Палиевского. 20 декабря 1996 года пришла на лекцию к Кожинову, сказала: «Вадим Валерианович, можно в ваш “уголок”?» — Он улыбнулся и сказал, что я угадала, речь будет идти о современной поэзии. Рассказывал он как всегда увлечённо, читал стихи, больше по памяти, а также из книги «Страницы современной лирики», которую сам составил. Я написала стихи об этой антологии и подарила ему когда-то. Приведу отрывок, в котором заключены названия поэтических книг авторов, начавших свой творческий путь во второй половине 50-х–первой половине 60-х годов.
КОЖИНОВ
Опять о книгах… Что же сам Вадим?
Поэт сказал, что остальные — дым…
Но, может быть, Вадиму одному
Дано увидеть искорки в дыму.
От искорки взошла «Звезда полей»,
И «Лебедь у дороги» встал под ней.
Рождались звёзды через «Четверть века»,
И не скрывались от вниманья человека
Ни «Дни прозрачные» суровой Колымы,
Ни горький хлеб бродяжничьей сумы.
Созвездья века освещали «Путь» —
Пусть «Выше радости, печали выше» пусть.
Поэзия пребудет на века,
Не угасить — есть Кожинов пока,
Ни безотцовщиной, ни бедами вельми
Звезду полей в Николе и в Перми,
В Москве, Воронеже и в Павловском Посаде.
Звучит из тысяч и «Из трёх тетрадей».
Спорт, музыку, любой карьеры узы,
Всё, всё поэт оставит ради Музы!
«Во мне и рядом даль», а может выше…
Но Кожинов увидит и услышит.
В перерыве Вадим Валерианович спросил:
— А кого бы вы не включили в эту антологию?
Я назвала имя поэта, который мне не понравился.
— Вот видите, как вы проницательны! — воскликнул Кожинов.
Потом он спросил о новой своей антологии, издание которой я «продвигала», у своей приятельницы Ларисы Александровны Черниченко, ведущего редактора серии «Новая школьная библиотека» в издательстве «Синергия».
«Поэты тютчевской плеяды» — так называлась антология, вышла она в 1996 году.
На этой книге Вадим Валерианович оставил мне такую надпись: «Екатерине Козыревой от души желаю славы и добра. 10.12.97. Вадим Кожинов».
И Кожинов на лекциях, и Кузнецов на семинарах выражали одну и ту же мысль о том, что поэт всю свою жизнь, все свои физические и духовные силы отдаёт Поэзии. Как-то Блок перед сном «посоветовал» мне: «…грезить, будто жизнь сама…» Руководствуясь этим, я пошла в Литинститут послушать Кожинова. Записала его лекцию «Литература и история» на диктофон. Но цитату Л.Н. Толстого запомнила навсегда: «Главное знать, что не моё». После занятий подошла к Вадиму Валериановичу с просьбой — составить мой новый сборник.
— Да, я давно вам обещал, — ответил он.
— Что вам покажется ненужным, можно убрать.
— Рад, что вы это понимаете. Вот Н. Тряпкин хотел непременно всё включить, и мне пришлось его убеждать. Я отберу то, что выражает ваши высшие возможности.
Вскоре он составил мою книгу «Качели над обрывом», сказал, что он рад, что я написала много новых хороших стихов. Он оставил 70 стихотворений.
— Я убрал у вас даже меньше, чем когда-то у Николая Тряпкина. Некоторые убрал, потому что они повторяют одно и то же. Но если вам что-то дорого, вы можете вставить. «Июнь. Одна…»… они тоже нужны. Хорошие стихи. Ну, вот хотя бы это — «Больничные сны», да и вообще всё.
— А «Чаша»? — спросила я с сомнением.
— Я думаю, что поэмку эту надо оставить в книге как ваше личное переживание.
Я подарила ему стихи «Один на один». Он сказал, что на эту телепередачу в записи он не согласился и пришёл только на прямой эфир.
Кожинов всегда скромен, внимателен к другим, всегда воспитатель, очень тактичный и доброжелательный, и справедливый. Он всегда с кем-нибудь носился. Так на вечере «Нашего современника» во МХАТе он представил публике замечательного песнотворца Александра Васина. Пение его было магически притягательным. Необыкновенный голос Николая Александровича Тюрина тоже был открыт миру Кожиновым.
Даже после окончания Литинститута я приходила к Кожинову на лекции.
Однажды он посоветовал мне отнести новые стихи в «Наш современник», где уже заведовал отделом поэзии Кузнецов. Я сказала, что к Кузнецову не пойду.
— Да что случилось? У вас ведь были хорошие отношения?
— Вот поэтому и не пойду.
Кожинов посмотрел на меня как-то особенно заинтересованно и посоветовал пойти к Куняеву. К Станиславу Юрьевичу я не пошла, а Кузнецову просто отнесла свои новые книги, альманах моего литературного объединения «Тальянка», где было опубликовано стихотворение Ю. Пашкова «Мэтр» о Кузнецове. Но об этом будет речь впереди.
О чуткости В.В. Кожинова всем известно. Он не оставлял без внимания ни одного движения человеческой души и старался выказать своё к этому отношение. Он поступал с другими так, «как бы хотел, чтобы с ним поступали». Православие было образом его жизни, в его поступках, в его подвижничестве, в его творчестве.
Вадим Валерианович часто обращался к мысли Аполлона Григорьева: «Личность у нас всегда и во все эпохи удивительно способна расти с событиями».
Но где взять события? Если их нет, их надо делать! И это, наверно, задача нашего времени. Вот Ю.П. Кузнецов, несмотря ни на что, занимался славянским фольклором и писал русские национальные стихи, которые сами становились событиями, преодолевая смутное время!
На обсуждениях он соглашался с мнением «громил». А громили без исключения всех, в том числе и меня. Но его уроки не прошли даром. До сих пор я придерживаюсь его совета, данного всем: «Учиться точности уха, глаза, слова».
— Вот что такое «точный человек» у него! — сказала я Максимцову после семинара.
Правда, я позволяла себе возражать даже Кузнецову. Лучшие мои стихи, которые Юрий Поликарпович сам и отобрал в «День поэзии», и стихи-возражения ему он «не заметил». Зато заметил, что я его цитирую, и нашёл нужным объяснить аудитории, что в его строке «встанет над женщиной крыша, а над мужчиной звезда» — крыша — это очаг. С этим я не согласилась — в этой строке говорится о несвободе женщины и свободе мужчины!
Дома я успокоилась после обсуждения и открыла Лермонтова: «Провозглашать я стал любви и правды чистые ученья» Да будет так! — сказала я и крепко уснула.
Ученья… Кузнецов создал учение о трёх «штилях» женской поэзии и, похоже, не знает, «как женщин замолчать заставить». Целых два семинара посвятил он поэтам, нашим современникам. Гену Касмынина он признал потому, как он сам говорил, что сумел его чему-то научить, а остальные… только отравились. Целый семинар посвятил Юрий Поликарпович его творчеству. Кузнецов ставил Г. Касмынина рядом с Рубцовым и Передреевым и называл его последним советским поэтом. На другом семинаре речь шла о книге Владислава Артёмова «Странник» («Глобус», М., 1997). Кузнецов сказал: «Добрые люди нашлись в Сибири, издали, но он сам подошёл очень требовательно, весьма хорошо». Он разбирал стихи очень обстоятельно, восхищаясь образами. Дыханием поэзии, живостью, рискованностью, редкой выразительностью, самобытностью поэта. В стихотворении «Этот ветер», прочитав строку «Пошарили, всё перерыли — пусто», он произнёс: «О! Русское движение, чёрт бы его побрал!» Новизну поэзии он видел в русских сюжетах и научил нас это видеть. В нашем семинаре он выделял поэзию Евгения Семичева, но, когда на его обсуждении я назвала строчки Семичева, в которых заметно влияние Кузнецова, он сказал Жене: « Ты не такой поэт!»
На мой взгляд, признание самобытности поэта — это высшее признание.
На одном из занятий Юрий Поликарпович спросил:
— Каких современных женщин-поэтов вы знаете?
Кто-то назвал В. Тушнову, кто-то Р. Казакову, кто-то Л. Васильеву. Кузнецов молчал. Потом он обратился ко мне:
— Что Катерина скажет?
— Светлана Сырнева, Светлана Кузнецова, — сказала я.
Он начал со Светланы Кузнецовой, а следующее занятие посвятил Светлане Сырневой.
Однажды Диана Кан о чём-то разглагольствовала в перерыве. Я ей сказала: «Молчи, женщина! Женщина вообще может сказать: “дважды два — стеариновая свечка”». Юрий Поликарпович заулыбался.
Читая воспоминания З. Гиппиус о Блоке, я поверила, что влюблённый творец не может творить. В конце концов, в голове остаются только помыслы, а не мысли. Просто влюблённому поэту надо отнести к женщине, а влюблённой поэтессе к мужчине — запись в дневнике М.М. Пришвина: «Если женщина в творчестве мешает, с ней надо так, как Стенька Разин». Так-то так, да как бы саму поэзию не выплеснуть вместе с любовью. Как-то на семинаре я сказала вслух об этом. Кузнецов был очень доволен. После этого он и заговорил о женской поэзии на занятиях. Его «Молчание Пифагора» меня завораживает. «Он жил и ничего не мог забыть, // Он камень проницал духовным зреньем, // Ему случалось человеком быть, // И божеством, и зверем, и растеньем». Это начало, но прочтите, прочтите всё стихотворение!
Ю. Кузнецов заботился о нашем чтении. Однажды он позвонил Нине Аверьяновне, чтобы Семичев, Сидоров и я приехали в издательство «Современный писатель» (теперь снова «Советский писатель»), где Юрий Поликарпович работал, за книгами «Поэтические воззрения славян на природу». Я переспросила у него по телефону про это издание.
— Что, и не слышали о такой книге? — спросил он.
— Да нет, слышала. У меня она есть, но только маленькая.
— Ну вот, приезжайте…
В пятницу Лёня Сидоров привёз нам по три прекрасных тома Афанасьева.
В марте 1998 года нас пригласили в ЦДРИ на вечер журнала «Русская провинция». С ВЛК выступили я и Николай Пашков, он прочитал своё стихотворение «Мэтр», посвящённое Юрию Кузнецову. Я успела записать две строфы, потом Коля дописал мне остальные.
— Где-нибудь опубликовал? — спросила я.
— Да отдал в «Парус», но журнал закрылся.
— У меня альманах литературного объединения, я напечатаю.
Альманах «Вечера в Академическом» вышел в 1999 году. Вот это стихотворение.
МЭТР
В прошлой жизни не видел я мэтров,
Километрами мерил свой труд,
Вдруг каким-то неведомым ветром
Занесло меня в Литинститут.
Мэтр на кафедре, будто на троне,
Он один, остальные — среда.
На дороге в шофёрской погоне
Я таких не встречал никогда.
А лицом он землист, как пехота,
Взгляд протяжен, как песнь ямщика;
Мне, бывает, с ним выпить охота
Из простреленного котелка.
На меня он посмотрит с укором,
Словно пальцем крутнёт у виска.
Спросит вдруг: «Ты бываешь боксёром?»
Я отвечу: «Бываю пока».
Я его ни за что не обижу;
Как звезда, он далёк и манящ,
Даже если в полметре я вижу
Знаменитый сиреневый плащ.
Это удивительно точный портрет. Даже скульптура! Дарю идею для памятника поэту. Он должен выражать свободу и независимость поэта, устремившего взгляд на Россию. Альманах «Вечера в Академическом» я подарила Юрию Поликарповичу в 2000 году, а он мне книгу «Русский зигзаг» с надписью: «Екатерине Козыревой — вместо цветов. Юрий Кузнецов. 23.10.2000 г.»
Дипломы вручали выпускникам ВЛК 22 июня 1997 в нашей красивой столовой. Я сидела рядом с Кузнецовым. В.В. Сорокин предложил мне выступить. Я сказала: «Конечно, горько сознавать, что у нас сейчас “АнтиРоссия и АнтиМосква”, но будет Россия и будет Москва… Великая!»
После этого у нас с Юрием Поликарповичем начался очень хороший разговор:
— Родина — женского рода, — сказал он.
— Да, и Россия — женского рода, — ответила я. — И Отчизна.
— Да, но тут другое, отчизна от «отец», но женского рода…
Я хотела ответить, что Отчизна от отче, от Бога — из Отче Наш, но тут Кузнецова попросили выступить. Юрий Поликарпович сказал: «Я за то, чтобы вы сохранили дружбу, ВЛК».
Мне очень не хотелось расставаться с Курсами. И я надумала поступать в аспирантуру — сдуру! Нужна была рекомендация Кузнецова. Приехала — его нет. Нина Аверьяновна и Андрей Облог пошли домой, а я направилась в книжную лавку. Вдруг слышу, Нина Аверьяновна за моей спиной говорит: «Пришёл, пришёл!». Я поворачиваюсь и вижу, как Кузнецов с поэтом по-казачьи приветствуют друг друга. Нина Аверьяновна тоже расцеловала его. Я стояла в сторонке. Нина Аверьяновна ушла. Только я сделала шаг — Юрий Поликарпович говорит Облогу:
— Держи её, держи! Сейчас убежит!
Андрей схватил меня крепко.
— Да не надо меня держать! Я по другому вопросу, — сказала я, высвобождаясь.
В аспирантуру я вскоре передумала поступать, решив, что творческому человеку это ни к чему.
Наступило новое тысячелетие. Его первый год унёс лучшего из людей, встретившихся на моём пути, моего учителя и литератора, как он сам себя называл, Вадима Валериановича Кожинова. Во втором умер мой брат, поэт Юрий Костарев, в третьем году был убит мой племянник Юрий, 18 ноября 2003 года я узнала о кончине Юрия Кузнецова. Мистическое совпадение имён, уходящих друг за другом, дорогих для меня людей, меня пугало. Я надолго была выбита из «своей колеи».
Приезжала ко мне ещё не раз Алтыншаш Джаганова, я рассказала ей о ВЛК.
— Как прекрасно, что всё это есть! — восхитилась она.
— Да — существует! — сказала я.
И рассказала ей следующую историю. Будучи слушателями Курсов, мы с Валей Пахомовой отнесли стихи в «Новый мир». Редактор спросил, чем мы занимаемся.
— Учимся в Литинституте, на ВЛК, — обрадовались мы вопросу.
— Да разве Литинститут ещё существует? — огорошил нас редактор. — И у кого же в семинаре вы учитесь?
— Я у Евгения Евгеньевича Чернова, — сказала Валя.
— А я у Юрия Поликарповича Кузнецова, — сказала я.
— Да ему ещё самому надо учиться! — с вызовом воскликнул он.
Мы, конечно, растерялись. Но всё же, в дверях уже, я обернулась и спросила:
— А у кого?
И мы ушли навсегда из этого журнала.
Трагическое мироощущение Кузнецова сбывалось во всём.
Возвращаясь из Шереметьева, куда мы ездили с личным шофёром высокопоставленной моей подруги Алтыншаш (провожать её), мы столкнулись на Крымском мосту с машиной. К счастью, отделались лёгким испугом.
Однажды вечером меня понесло в Литинститут. Я думала выйти на Пушкинской, чтобы в переходе купить кассету с песнопениями Хворостовского, потому что свою давно отослала В. Лапшину. Но посмотрела на часы — было уже, кажется, минут тридцать, тридцать пять шестого. Книжную лавку в Литинституте могли закрыть, и я пошла на Тверскую. Когда вышла, из перехода на Пушкинской валил дым, толпился народ, выход оцепляли турникетами, ехали машины милиции и скорой помощи.
— Что случилось? — спросила я.
— Взрыв в переходе.
— Когда?
— Только что!
Видно, мой Ангел-хранитель был со мной, грешной. Астрологи советуют Львам верить в интуицию. Но в этот час я поверила в Бога.
Начало второго тысячелетия принесло множество трагических событий — и общественных, и личных. Юрий Кузнецов называл всё это стихией.
Весной 1997 года, уже перед выпуском нашего курса, он поделился с нами своими мыслями о знании и скорби: «Единственный живой человек на земле — это поэт. Пастернак печатал бумаги, не обеспеченные золотым запасом. У Блока был запас культуры. Мифологическое мышление первично. Любой поэт — мифологичный…»
Тут он нарисовал на доске три круга и сказал: «В центре малого круга — точка. Это наши знания. Стрелки — приток знаний из космоса. Мифологический сегмент пронизывает скорбь. Она выражается в тоске».
Вот этот рисунок:
Эклезиаст сказал: во многом знании есть многая печаль. Пока знание расширялось, увеличивалось незнание. Ломоносов был цельный человек. На Западе — Лейбниц. Гегель был одинокий. Хаос всегда центробежен. Вы будьте центростремительны. Всякое знание умножает скорбь. Только поэт живой. Мать — сыра земля».
Так заключил свои семинары на нашем курсе великий поэт нашего времени Юрий Кузнецов — поэт живой.
А я вспоминаю его и Литературный институт с благодарностью. За цветы, подаренные мне.
