С точки зрения А. Платонова, роль матери в жизни ребенка велика настолько, что без нее он не сможет стать человеком. Но не на все вопросы мать дает ответы, да и не должна этого делать на благо развития в ребенке того второго начала, второго составляющего одухотворенного человека — начала познающего, перерастающего впоследствии в сознательное, с которым человек рождается, но нехватку которого начинает осознавать лишь в определенный момент жизни: «Всех их знал Никита: и воробьев, и пауков, и мух, и кур во дворе; они ему уже надоели, и от них ему было скучно. Он хотел теперь узнать то, чего он не знал» («Никита»). Ребенок, познавая мир, опирается в первую очередь на свои внутренние представления и ассоциации: «Но какой он был — тот, кто жил в бочке? Никита сразу представил себе в уме». Он пытается впервые выстроить причинно-следственные связи: «У матери недавно пропали ножницы. Это он, должно быть, взял ножницы, чтобы обрезать себе бороду». Наделенный матерью чувственным началом, при установлении каких-то собственных заключений он опирается на свои чувства и ощущения: «Доброе солнце по-прежнему светило на небе и глядело на него в ответ теплым лицом. Никита увидел, что солнце было похоже на умершего дедушку, который всегда был ласков к нему и улыбался, когда был живой и смотрел на него. Никита подумал, что дедушка стал теперь жить на солнце». Вот логически-чувственная цепочка его размышлений: солнце доброе, и дедушка был добрый — значит, дедушка живет на солнце. Никита судит о незнакомых вещах, опираясь на знакомые образы из его мира: «Чужой петух вошел во двор с улицы. Он был похож по лицу на знакомого худого пастуха с бородкой, который по весне утонул в реке, когда хотел переплыть ее в половодье, чтобы идти гулять на свадьбу в чужую деревню. Никита порешил, что пастух не захотел быть мертвым и стал петухом; значит, петух этот — тоже человек, только тайный. Везде есть люди, только кажутся они не людьми».
В основе особого видения Никитой мира лежит олицетворение, которое позволяет как бы «природнить» себе, сделать знакомыми и не пугающими новые чужие образы: «Это бабушка наша, она не померла, она избушкой стала! — в страхе подумал Никита о дедушкиной бане». В видении ребенка сопряжены два мира — потусторонний, мифический, и знакомый, защищенный мир дома: «Никита ушел от сердитого пня в тень избы. Там было не страшно, там мать недавно дома была». Эти «два мира, — пишет Н.Н. Брагина, — находятся друг с другом тревожном равновесии, пока Никита “выполняет правила игры”, стараясь не раздражать “чужих” и инстинктивно совершая ритуальные, обрядовые действия»: обнаружив змеиные норы, “Никита побежал скорее домой, взял там два куска хлеба со стола и принес их. Он положил у каждой норы хлеб и сказал змеям: — Змеи, ешьте хлеб, а к нам ночью не ходите”. Таким образом ребенок совершает заговор природы по всем “взрослым” правилам — словом, действием, “задабриванием”» (1, С. 370).
Ситуация обостряется, когда Никита переступил черту, слишком глубоко вторгаясь в одушевленное им самим тело природы: «— А дай я посмотрю — что у тебя внутри, есть у тебя кишки? Никита сломал стебель — тело цветка — и увидел в нем молоко…». С этого момента мир чужих начинает проявлять все признаки враждебности: «Колья у плетня смотрели на Никиту, как лица многих неизвестных людей. И каждое лицо было незнакомое и не любило его: одно сердито ухмылялось, другое злобно думало что-то о Никите, а третий кол опирался иссохшими руками-ветвями о плетень и собирался вовсе вылезти из плетня, чтобы погнаться за Никитой. Вы зачем тут живете? — сказал Никита. — Это наш двор! Но незнакомые, злобные лица людей отовсюду неподвижно и зорко смотрели на Никиту. Он глянул на лопухи — они должны быть добрыми. Однако и лопухи сейчас угрюмо покачивали большими головами и не любили его».
Ребенок, как и прежде, в момент опасности ищет защиты у матери: «Мама, иди домой! — попросил Никита далекую мать. …К нам во двор чужие пришли и живут…». Но далее мы читаем совершенно поразительную, так несвойственную платоновским рассказам, невозможную для него ситуацию: «Мать не услышала сына». Здесь впервые происходит некое отъединение ребенка от матери; здесь впервые ребенок как существо чувственное, душевное, соприкасаясь с началом познания (еще не сознания), несколько отходит от матери; впервые ребенок с матерью разминаются на одном пути: «Никита… побежал к матери», а «мать… ушла с поля ко двору».
Ребенок бежит к матери в состоянии кошмара: «Никита обернулся, чтобы бежать к матери в поле, но упал. Он занемог от страха: ноги его стали теперь как чужие люди и не слушались его. Тогда он пополз на животе, словно был еще маленький и не мог ходить»; состояние это пресекается полным провалом сознания: «Никита сел ненадолго. Но он нечаянно опустил голову к земле, очнулся и проснулся лишь к вечеру» (вспомним, что для Платонова сон представляется эквивалентом временной смерти). Пробуждение Никиты совершается в новом, измененном в его представлении мире; первое, что он видит, как «Новый пастух гнал колхозное стадо». Примечательно, что до этого речь не шла ни о каком пастухе вообще, то есть этот пастух не новичок в колхозе, а нов в глазах Никиты в изменившемся для него мире. Теперь мы не можем сказать «в его мире», поскольку прежнего, замкнутого мира ребенка уже не существует.
Так дает трещину «детский», несознательный мир Никиты, в котором он жил только чувствами и который воспринимал только чувственно. Именно в этот момент в жизни ребенка появляется отец как носитель сознательного начала, к принятию которого ребенок уже готов; сознательное начало вступает в жизнь ребенка, меняя его восприятие мира, резко поворачивая его точку зрения: «Тех ты выдумал, Никита, их нету, они непрочные», говорит он о тех «людях», которых вчера до онемения боялся Никита. «Непрочные» потому, что выдуманы, а не созданы трудом: «А этого гвоздя-человечка ты сам трудом сработал, он и добрый», — поясняет Никите отец, который становится для сына представителем трудового образа жизни: уже на другой день «осматривал и пробовал руками топоры, лопаты, пилу, рубанок, тиски, верстак и разные железки, что были в хозяйстве». Труд выступает в рассказе как способ жизни, как ее продолжение: «Давай все трудом работать, и все живые будут», — делает свое первое логическое заключение Никита.
Появление отца в мире ребенка разрушает созданные воображением ребенка образы: «Отец… стал колоть на дрова ветхий пень на огороде», пень, вчера бывший для Никиты сердитым, страшным «пнем-головой». И теперь «Никита… ни в одном не увидел тайного человека; ни в ком не было ни глаз, ни носа, ни рта, ни злой жизни. Колья в плетнях были иссохшими толстыми палками, слепыми и мертвыми, а дедушкина баня была сопревшим домиком, уходящим от старости лет в землю». Так в жизни ребенка начало чувственное отходит на второй план; мифический, замкнутый мир ребенка раскрывается, раскрывая свои границы для принятия доселе неизвестного ему сознательного начала.
Ребенок, единожды искушенный познанием, неудержимо и безостановочно будет стремиться к нему и далее. Таков Афоня («Бессмертный» (греч.)), герой рассказа «Цветок на земле», которому «скучно жить». В стремлении к познанию Афоня извлекает дедушку, носителя тайного знания, из его отрешенного старческого мира: «Проснись, дедушка, расскажи мне про все!» В повседневной жизни Афони нет ни матери, ни отца; есть лишь дедушка как носитель некоей истины жизни, которую так стремится познать Афоня, и для познания которой он нарушает ход «долгого и скучного» для него времени, нарушая однообразный ход жизни: «Афоня тогда слез с печи и остановил маятник у часов. В избе стало тихо. Слышно стало, как отбивает косу косарь за рекой и тонко звенит мошка под потолком. Дедушка Тит очнулся». Афоня останавливает время для момента познания истины, ибо истина существует не во временном, а в космическом пространстве, где-то между жизнью и смертью, «среди трав и цветов», растущих «из мертвого праха». Именно находясь в поле этой истины, Афоня постигает ее, желая «тоже делать из смерти жизнь». И для него эта истина — правда о вечной жизни — становится жизненной опорой для дальнейшего существования, и отпадает надобность в предшествующем поколении как носителе этой прежде тайной истины: «Теперь я сам знаю про все! — сказал Афоня. — Иди домой, дедушка, ты опять, должно, спать захотел: у тебя глаза белые... Ты спи, а когда умрешь, ты не бойся, я узнаю у цветов, как они из праха живут, и ты опять будешь жить из своего праха. Ты, дедушка, не бойся!» И «Дед Тит… пошел спать в избу на печку», а «маленький Афоня», нашедший для себя смысл существования, остается «один в поле» среди цветов, делающих «из смерти жизнь»; остается «как цветок, растущий на земле».
Так в рассказах Платонова ребенок, принявший и воплотивший в себя сознательное начало, предстает как философский исследователь; теперь он существует не параллельно с миром, а входит в него, взаимодействует с ним, и в своем познании, сам того не желая и не ведая, даже причиняет ему непоправимый ущерб: «Никита наклонился к желтому цветку. Кто он был? Вглядевшись в цветок, Никита увидел, как постепенно в круглом его личике являлось человеческое выражение, и вот уже стали видны маленькие глаза, нос и открытый влажный рот, пахнущий живым дыханием. — А я думал, ты правда — цвет! — сказал Никита. — А дай, я посмотрю, что у тебя внутри, есть у тебя кишки? Никита сломал стебель — тело цветка и увидел в нем молоко. — Ты маленький ребенок был, ты мать свою сосал! — удивился Никита». В этом отрывке неутомимость, безостановочность и неосознанная жестокость детского познания как естественного процесса, приводящего к осознанию окружающего его мира.
С этим осознанием жизни живет герой рассказа «Маленький солдат» Сергей Лабков, десятилетний мальчик, который сочетает в своей сущности чувственное и сознательное начала: он «близко принимал к сердцу войну… и уже начал понимать по-настоящему, для чего нужна война». При этом чувственное начало развито и живо в нем гораздо сильнее, чем сознательное; при «светлых глазах», будущих «поверхностью его сердца», ребенок обладает «ничем не порченой» памятью.
В рассказе мы видим жизненный путь ребенка, который можно проследить следующим образом: родители — майор Савельев — выход в огромный мир без сопровождающего. Отец и мать уходят, но в жизни ребенка остается близкая ему душевно и духовно опора: «Командование полком принял майор Савельев, он взял к себе мальчика и стал ему вместо отца и матери, вместо родных, всем человеком». Сережа, будучи еще недостаточно развит сознательно, «ответил Володе тоже всем сердцем». Чувствительное, душевное начало оказывается в жизни ребенка основополагающим: пока в качестве чувствительной, если так можно сказать, точки опоры, душевной почвы были родители (которых заменил майор Савельев), он стремился к познанию, совершая вылазки в чужой, вражеский лагерь. Но только чувственная опора исчезает, мальчик замыкается, становится отчужденным, «верный одному человеку и одному чувству»; он оживляется лишь на миг («Мальчик вслушался в их гулкие мертвые звуки, и во взоре его появился возбужденный интерес»), но не передает своих чувств людям, не выносит их в окружающий мир: «Их разведчик идет! — сказал он тихо, будто самому себе».
В действительности же Сережа словно полуребенок-полувзрослый; таким мы видим его во сне, отошедшим сознанием от реальности жизни: «Сережа Лабков всхрапывал во сне как взрослый, поживший человек, и лицо его, отошедши теперь от горести и воспоминания, стало спокойным и невинно счастливым, являя образ святого детства, откуда увела его война». В рассказе Платоновым схвачен момент одновременного существования в ребенке противоположных начал, момент жизни ребенка на грани междетским миром и миром большим, «взрослым»: «на вид ребенку было лет десять, а одет он был как бывалый боец»; «его маленькое лицо» было «уже привычно к жизни». О сосуществовании их говорит союз «и» в приведенной выше цитате: «всхрапывал во сне как взрослый, поживший человек, и лицо его… стало спокойным и невинно счастливым, являя образ святого детства»; по содержанию здесь было бы логичнее поставить противительный союз «но»; об их противостоянии свидетельствует само название рассказа.
Сосуществование противоположных начал в ребенке порождает томление, которое становится его внутренним двигателем: «… и бог весть, куда он ушел, томимый чувством своего детского сердца к покинувшему его человеку…». Дети у Платонова никогда не испытывают чувства томления; оно присуще объектам большого мира — взрослым, животным, явлениям природы: «его (Чепурного) томила какая-то черная радость избыточного тела», «томились дела революции», «земля пахла скопившейся в ней, томительной жизнью», «позднее солнце одиноко томилось в дремлющей вышине над Чевенгуром», и даже «таракан томился и глядел» (3, с. 47, 80, 154). Томление понимается у Платонова как необъяснимая тоска: «на самом же деле Гопнер томился и во время тоски всегда брал первые предметы и начинал тратить на них свое внимание, чтобы забыть про то, чего ему нужного недостает» (3, С. 134); порой эта тоска становится даже каким-то желаемым забвением: «Яков Титыч ожидал, что вот-вот все уйдут от него на ночлеги он один останется томиться» (3, С. 185). Герой рассказа «Маленький солдат», испытывая томление, выходит в огромный мир, идет по неизвестному, неизведанному пути, еще неся в себе «чувство детского сердца», но в то же время навсегда покидая детский мир.
Так на наших глазах происходит стремительное преобразование всей сущности ребенка. Первой трагедией для него становится не смерть родителей, а разлука с майором Савельевым (здесь впервые в рассказе Сережа заплакал), и прежняя жизнь уже продолжаться не может; «зараженный» «взрослым» томлением ребенок уходит безвозвратно, оставляя вместо себя лишь пустоту («нас теперь было двое на трех кроватях»). Покинутый родным человеком, Сергей Лабков из детского «мира на двоих» уходит в чужой мир, состоящий из множества людей различных и схожих, близких и далеких, но одинаково ему чужих.
Тема первого выхода ребенка в большой мир является очень значимой темой в произведениях А. Платонова, посвященных детям. Эта тема неразрывно связана с темой познания: ребенок, воплотивший в себе сознательное начало, предстает как философский исследователь; теперь он существует не параллельно с миром, а входит в него, взаимодействует с ним, преобразует его. Так впервые происходит отрыв ребенка от матери, расставание с нею; чувственное начало уступает место сознательному для того, чтобы впоследствии слиться с ним воедино и стать оплотом, внутренним стержнем сущности одухотворенного человека.
Использованная литература:
-
Брагина Н.Н. Мироздание А. Платонова: опыт реконструкции. [Текст] / Н.Н. Брагина. — 2-е изд., исп. и доп. — Иваново, 2010
Платонов А.П. Сухой хлеб: Рассказы, сказки. Сост., подготовка текста, комментарии Н.В. Корниенко [Текст] / А.П. Платонов. — М., 2011
Платонов А.П. Чевенгур. Котлован. Предисл. В. Курбатова [Текст] / А.П. Платонов. — М.:, 2009
