— Здравствуй, мама!.. Это моя жена Наташа.
Впрочем, я не уверен, что сказал тогда именно эти слова. Скорее всего, прозвучала другая фраза, — ведь до свадьбы была еще неделя. Но одно я знаю наверняка: пока я говорил, Наташка испытывала жгучее желание спрятаться за моей спиной. Не стоит обвинять ее в трусости — у моей мамы был властный взгляд и сильный голос. Она всегда была полновластной хозяйкой в своем доме. Теперь же маме предстояло жить вместе со снохой, и она постаралась сразу расставить все точки над «и». Правда, мама не могла знать, что смотрит на девушку, которая будет ухаживать за ней последние пять с половиной лет ее жизни во время страшной болезни. Но Наташка справилась с этим… Она смогла пройти через испытание, перед которым пасуют, казалось бы, куда более сильные характеры.
Когда я приходил с работы, Наташка наливала мне борщ, садилась рядом и смотрела на меня. А мама присаживалась возле двери на кухню и смотрела на Наташку. Иногда мама делала замечания снохе, что-то типа «ты хлеба мало нарезала» или «а вот котлет нужно две штуки положить». Наташке было трудно привыкать к новой жизни. Несколько раз она тихо плакала по ночам. Утром я находил какую-нибудь малозначительную причину и кричал на маму. Мама гордо вскидывала голову, с каким-то насмешливым любопытством, словно впервые видела, рассматривала меня и молча уходила в свою комнату…
На Наташкины письма я натолкнулся через пару недель после свадьбы. Полиэтиленовый пакет лежал на верхней полке шкафа. Я сразу понял, что это за письма… Это была переписка Наташки с ее бывшим парнем: ее письма и письма к ней. Когда жених Наташки пришел из армии, он вернул ей письма и женился на другой. А Наташка, уже выйдя замуж, отказалась от своего прошлого. Она умела любить только своего мужа.
Я не очень удачно взялся за пакет, часть писем рассыпалась. В комнату тут же вошла мама.
Я собрал листки бумаги и сунул пакет в дальний угол шкафа.
— Могла бы помочь Наташке с уборкой, — недовольно буркнул я матери.
Мама промолчала. Я понял, что она натолкнулась на письма раньше. Но мама ни за что не тронула Наташкину переписку без меня.
Я спросил:
— Ну, что ты так смотришь?!..
Мама отвела глаза и чему-то усмехнулась.
Потом пришла из магазина Наташка. Она что-то долго объясняла маме, — кажется, речь шла о взбесившихся ценах — но та снова молчала. Хотя вряд ли Наташка могла бы упрекнуть свекровь в таком грехе, как молчаливость. Уж что-что, а поговорить и покомандовать она умела!..
Я забыл о письмах… Просто забыл, и все. И я вспомнил о них только через пару недель, когда мама вдруг решила сама подмести пол в нашей комнате. Была суббота, и Наташки снова отправилась по магазинам с врученным ей списком.
Пакет с письмами лежал возле шкафа на полу.
— Сам вывалился, — пояснила мама.
Я поднял пакет, а мама подвинула мне веником одно отлетевшее в сторону письмо.
Она сказала:
— Тебе уже за тридцать и ты женился второй раз.
Мама была готова к спору, но на этот раз отмолчался я… Я положил письма в шкаф, запер его на ключ, а ключ демонстративно положил в карман.
Вечером, за ужином, предварительно бросив на свою сноху гордый взгляд, мама насмешливо бросила, что «ее сын — благородный человек». Я со звоном швырнул ложку на стол. Еще секунда — и я бы грохнул по нему кулаком. Наверное, у меня был довольно грозный вид. Наташка перестала есть… Мама поморщилась, но все-таки сменила тему. Она принялась рассказывать о полуторагодовалом крохе с огромными глазами и длиннющими ресницами. Однажды малыш разбудил ее ночью и сказал, что ему страшно. Крохотный человечек смотрел так доверчиво, так испуганно и с такой надеждой, что это просто не могло не вызвать улыбки. Увлеченная своим рассказом мама, наконец-то улыбнулась и сама… Напряжение за столом спало и исчезло без следа.
Нет, мама не была злой свекровью. Она умела заразительно смеяться, в подавляющем большинстве случаев была проста в общении, но… Мама была очень красива в молодости. Удивительно красива!.. И, наверное, как и все красавицы, капризна. А еще она была готова в любую секунду броситься на защиту своего малыша. Конечно, малыш давно вырос, но только не в ее памяти…
Потом родилась Женечка. Наташка не всегда успевала справиться с делами, и тогда мама занимала ее место на кухне. Уже теперь, вспоминая лицо матери, я не могу удержаться от улыбки — только слепой не смог бы прочитать на нем выражение «а вот для меня сын важнее внучки!..» Нет, это было не часто, но все-таки это было. Были и упреки снохе, был и шепот на ухо сына, мол, «она ничего не успевает!..»
Мама привыкала к внучке медленно, и только когда Женечка научилась ходить, то есть упрямо следовать за бабушкой, та «сдалась». И — я уверен! — она наградила девочку, удивительно похожую на ее сына, не меньшей любовью, чем любовь к ее отцу.
«И была ночь, и было утро…»
Однажды я застал маму возле шкафа. В ее глазах светилось чувство едва ли не совершенного греха.
«Подумаешь, мы уже три года живем вместе! — легко прочитал я в ее взгляде. — Мы уже привыкли друг к другу и что плохого в том, что…»
Мама перевела взгляд на дверцу шкафа. Да-да!.. В ее взгляде было что-то определенно воровское. Она очень хотела хотя бы скользнуть глазами по строчкам тех Наташкиных писем.
Наверное, я улыбнулся так, что напряжение греха вдруг оборвалось, и мама отвела глаза. Она вздохнула и сказала, что не стоит так долго хранить «письма с такими адресами». Мама немного подумала и добавила — в отличие от прошлого раза совершенно серьезно — что я «действительно благородный человек». Она сказала это даже с гордостью за меня. Ведь она была красивой и очень гордой. И она была женщиной…
Уже ночью я вспомнил ее слова. Я вдруг понял, что дело совсем не в благородстве. Просто в моих мозгах не умещалась мысль, а точнее желание, прочитать Наташкины письма. Почему так?.. Я никогда не думал об этом. Но, на мой взгляд, благороден тот, кто хотел бы сделать это и боролся с собой. Благороден тот, кто, сдерживая себя, рассуждал о морали и нравственности, а когда ему становилось совсем трудно, опирался на закон «Так нельзя!» Но почему нельзя?.. Как долго это нельзя?
А я просто забывал о письмах. Забывал так, словно их не было. Наташка была всегда рядом, а большего мне не было нужно…
Прошло много лет… Однажды в поезде я выслушал трагичный монолог человека о своей жизни: он прожил с женой пять лет, а потом она ушла к другому… К тому, кого она любила раньше. Я видел в глазах рассказчика два чувства: и безмерную любовь к женщине, и почти такую же ненависть.
Мы разговорились… Наверное, подобные диалоги требуют личных примеров, и я упомянул Наташкины письма. В глазах собеседника появилось недоумение. Он не поверил, что молодая, только что вышедшая замуж девушка, может принести с собой «такие письма». Во мне что-то дрогнуло и я впервые — впервые и спустя много лет! — вдруг сам словно со стороны взглянул на все. Действительно, если бы о таком поступке мне рассказал кто-то другой, я бы удивился. Но потом я вспомнил глаза Наташки и помимо воли улыбнулся…
Я довольно путано заговорил о том, что, наверное, талант и любовь очень похожи. Но талант — это высшее проявление искренности. А если это так, то не стоит ли за талантом и любовью некая высшая и необходимая мера открытости человека?.. С другой стороны разве «не видеть» или попросту «не хотеть видеть» это синоним «не знать»?.. Весь парадокс ситуации с письмами Наташки заключался в том, что я «не видел», — не хотел видеть! — ее письма, но в тоже время, как никто другой, я знал Наташку.
Наш дальнейший разговор с незнакомцем вдруг стал почти враждебным. Мой собеседник сказал, что я все придумал. По его убеждению поступок моей жены был либо крайне глупым, либо крайне хитрым. Любая женщина бережно хранит свое прошлое.
Я легко согласился с последним утверждением. Например, Наташка ничего не рассказывала о себе, а я никогда не расспрашивал.
Незнакомец спросил, что было в письмах. Я молча улыбнулся и пожал плечами… Мой собеседник посмотрел на меня как на сумасшедшего. А я вдруг почти физически почувствовал, как шекспировская трагедия в его душе, — та самая, о которой он недавно мне рассказывал, и которая казалась ему высшим проявлением человеческой сущности, — вдруг лопнула, как упавшая на пол елочная игрушка. Интриги, составляющие ядро его жизни, споры, бесконечные выяснения отношений, измены, — все это вдруг показалось нам обоим мелким и незначительным… Как осколки на полу.
Незнакомец чуть подался вперед, приблизив ко мне напряженное, потемневшее лицо, как-то странно усмехнулся и шепотом спросил:
— Что, Бог есть любовь, да?..
Я не знал, что ответить… Точнее говоря, я знал ответ, но меня смутил тон, каким был задан вопрос.
— Да бросьте вы!.. — собеседник взмахнул руками так, словно отгонял наваждение. — Придумаете тоже!..
Наш разговор закончился. Вскоре незнакомец покинул купе. Я слышал, как он недовольно что-то ворчал себе под нос, а уже на выходе несколько раз ткнулся углами громоздких чемоданов о такие же углы.
Ночью я долго размышлял над последним странным вопросом незнакомца: «Бог есть любовь, да?..» Удивительно, но он спросил меня так, словно я сам придумал это. При чем я, да наверняка и он, знали, что это строка из Евангелия. Тогда зачем спрашивать такое?!.. Это же нелепо и дико!
Я закурил, отлично понимая, что утром мне придется выслушать гневный монолог проводницы вагона.
Я рассуждал примерно так: хорошо, допустим, я бы сам придумал, что Бог есть любовь. Но в таком случае я каждый день говорил бы Наташке «я тебя люблю». Ведь человек — по крайней мере, благородный человек, — должен помнить Бога, если он знает, что Бог есть. Но я-то всегда считал, что слова любви — не мелкая разменная монета. И я знал одного человека, который за долгие годы только один раз признался в любви жене, а потом погиб, спасая ее от трех мерзавцев.
Значит, не я придумал, что Бог есть любовь?.. Но я все-таки понял это. Понял и принял.
Но принял как?..
Наверное, я уже засыпал, и колеса поезда стучали: все-так, все-так, все-так…
Точный ответ на последний вопрос я не знаю до сих пор…
