Однажды был такой день, когда “из теплых краев” приехал в гости мой прадед Федосей Павлович. Хорошо помню, как мы шли с ним по улице, и соседи смотрели на него кто как — с удивлением, радостью, любопытством, настороженностью, подозрением, даже опаской — но не было ни одного равнодушного взгляда, это я запомнил на всю жизнь. Прадед был весёлым человеком, мог запросто крикнуть секретарю парткома громко, на всю деревню: “Айда, поговоришь с настояшшым врагом народа! Вот он я, недобитый…” И его забавляло, когда деловой парторг, озираясь по сторонам, старался поскорее скрыться с глаз.
В чёрной шляпе, с длинной седой бородой, в рубахе навыпуск, перевязанной пояском, и в матросских штанах, из-под которых выглядывали только носки начищенных до блеска ботинок, прадед явился к нам как будто из далёкой царской эпохи. Да он и не скрывал того, что остался там, в прошлом — в свои восемьдесят с лишним лет Федосей Павлович с каким-то вызовом именовал себя “ранешным человеком”, не принимая ничего советского.
Когда началась коллективизация, многие из наших родственников срывались с насиженных мест и бежали из деревень, раскиданных вдоль Чарыша и Ануя, в далёкое Семиречье или в Туву, а кто и в Китай. Прадед попал в благословенный Тюлькубас не сразу, а после того, как отмотал свой срок “за частушку” на Беломорканале, и, вернувшись, узнал о родственниках, погибших и замученных на Васюгане, на трассе Абакан — Тайшет, на Колыме и в других таких же гибельных местах. Он не смог жить в родном Кособокове, которое было разорено комиссарами, и оказался на краю Ферганской долины.
В те дни у нас гостила также тётка, приехавшая с мужем из Караганды, куда его отца, тоже раскулаченного, но только уже в Зауралье, сослали со всем семейством. Отдыхая после шахтерского забоя, её муж любил полежать с книгой в холодке под черёмухой, и там его обычно доставал неугомонный Федосей Павлович: “Ну как, бумажная душа, много вычитал?” Тому приходилось откладывать книгу, и они могли часами спорить “о политике партии и правительства”.
В то время шло много разговоров об “оттепели”, о реформах Хрущёва, и хотя я ничего в этом не смыслил, понимая лишь то, что Хрущёв отправил нашего человека в космос, но их споры обрывками приходят на память до сих пор. Почему прадед доказывал дяде Лёше, что при царе крестьянам жилось лучше? Этого я не мог понять даже в школьные годы, а тогда, в шестилетнем возрасте, и подавно.
Они много говорили о “культе личности”, о раскулачивании, и был такой момент в их спорах, когда Федосей Павлович в сердцах бросил: “Да ты пошто мне свово припадошного Хрущёва навяливашь? Ты вот Столыпина знашь? Нет? А я его живьём слушал, когда он у нас в степи был!” Почему мне запомнилась эта фраза, сам не знаю. Но точно могу сказать, что для прадеда, прошедшего через “весь Беломорканал”, не было никаких авторитетов, кроме Столыпина.
* * *
“Пробыв около 10 лет у дела земельного устройства, я пришел к глубокому убеждению, что в деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная черная работа... В западных государствах на это потребовались десятилетия. Мы предлагаем вам скромный, но верный путь. Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!”
Из речи председателя Совета министров России
Петра Столыпина 10 мая 1907 г. в Государственной думе
В эту весну много писали и говорили про Петра Аркадьевича Столыпина. Для тех, кто слышал юбилейные речи, или читал статьи, написанные к 150-летию великого реформатора, пересказывать их нет смысла. Я буду пересказывать “Записку председателя Совета министров и главноуправляющего землеустройством и земледелием о поездке в Сибирь и Поволжье в 1910 году” — книгу, переизданную в Барнауле в прошлом году. Мне кажется, что в этой книге я сумел найти все ответы на каждый из вопросов, оставленных для меня убеждённым антисоветчиком и антикоммунистом Федосеем Павловичем, который прожил в отрыве от родины чуть больше ста лет и, как мне теперь кажется, будто ждал кого-то, чтобы рассказать правду о тех временах.
Но так и не дождался.
В студенческие годы одним из самых серьёзных потрясений стало для меня чтение книги Н. М. Ядринцева “Сибирь как колония”. Она как была до начала ХХ века колонией, так и теперь остаётся такой же колонией — но только уже не для царских властей, а для нынешних ставленников в Кремле от “Газпрома” или “Русала”. В истории освоения Сибири, как я вижу теперь, был небольшой светлый промежуток времени, связанный с реформами Петра Столыпина — но их оборвали большевики.
“Важнейшим в Сибири государственным делом является переселение”, — так начинает П. Столыпин свою “Записку”, изданную в 1910 году. Предпринятая осенью того года совместная поездка c начальником переселенческого управления, землеустроителем А. Кривошеиным в Сибирь и Степной край коснулась шести уездов, четырех губерний и областей. Премьер-министр России преодолел в составе экспедиции “более 800 вёрст на лошадях в сторону от железной дороги и водного пути”. На фоне недавних авиаполётов премьера над горящими лесами под прицелами фото- и видеокамер, его же ныряний за амфорами или комбайн-шоу на пару с президентом, даже сейчас сибирская экспедиция Столыпина выглядит более чем впечатляющей.
Возвратившись обратно в Москву, премьер-министр России с полным правом мог заявить о том, что в Сибири — “неподвижная общая среда; напротив, переселение является здесь главной движущей силой”. Меньше всего думая о централизации, государственности на московский манер, при которой лучшим людям страны приходилось, как при Петре Первом или Екатерине Второй, оставлять провинцию, главный идеолог реформ 1906—1911 годов утверждал, что переселение лучших людей на Восток “представляет собою начало творческое, деятельное”.
За 300 лет владения нашего Сибирью, пишет Столыпин, в ней набралось всего 4,5 миллиона русского населения, а за последние 15 лет сразу прибыло около 3 миллионов, из них более полутора миллионов в одно трехлетие 1907—1909 годов. И уже на второй странице своей “Записки” премьер признаёт, что Алтай — “обетованная земля для переселенцев”. В школьные годы нам вбили в головы, как тогда казалось, крепко и навсегда, две вещи из короткой эпохи тогдашних реформ: “столыпинский вагон” (будущая сталинская теплушка для репрессированных) и “столыпинский галстук” (виселица для подпольщиков-революционеров). При этом ни слова — о великих реформах, которые могли бы в случае их полной реализации привести к тому, что народ сам поднял бы на вилы подстрекателей-большевиков.
Либералы шумели о том, что переселенцы терпят в пути бедствия и лишения, а “столыпинский вагон” в лучшем случае пригоден для перевозки скота. Столыпин спокойно возражал им: “Санитарные условия передвижения переселенцев сносны; об этом можно судить уже по тому, что с 1908 года — времени появления в Европейской России холеры — и до сих пор среди переселенцев холерной эпидемии не было”. Что касается их передвижения по железной дороге, он соглашался: действительно, это происходит у всех на виду, трудности есть, но в адрес тогдашних правозащитников были брошены простые слова: “Забывают при этом обычные условия, в которых живут переселенческие семьи на родине…”
Его беспокоило совсем другое: надо ли государству применять к переселенцам общие тарифы? При сохранении единого “государственного подхода” стоимость переселения одной семьи на Дальний Восток поднялась бы до 400 рублей. “Это значило бы погубить заселение дальневосточной окраины, имеющее столь важное теперь государственное значение”. Слова, которые сказаны российским премьером через шесть лет после войны с Японией, звучат и теперь на редкость современно в условиях, когда идёт обратное движение с Востока, и голоса наших “общечеловеков” о возвращении японцам Курил и юга Сахалина крепчают с каждым годом. В отличие от нынешних “пожарников”, озабоченных проблемами “горячих точек”, Столыпин смотрел в корень: “мера к укреплению границ одна — заселение малолюдных окраин”.
Политический карлик, которого вынесло волей случая на пост главы государства, в конце своего бездарного правления стал говорить о каких-то “присоединённых территориях”, имея в виду новые площади под расширение Москвы. Человек, который считался четыре года президентом страны, говорил о землях за пределами нынешней Москвы как о чужих территориях; так оно, по всей видимости, и есть в нынешних умонастроениях так называемой “элиты”. Страна планомерно уничтожается, и уже 10-я часть населения — в Москве. Им “невыгодно” развивать страну, им проще довести всё до абсурда, при котором каждый пятый житель России будет москвич, а там и каждый третий…
Наши сырьёвщики, будь то “Газпром” или “Роснефть”, тот же “Русал”, спят и видят себя в ВТО, они баюкают нас иллюзиями о превращении страны в “энергетическую державу”. На самом деле всем этим “державникам” интересны только строчки с собственными фамилиями в рейтингах “Форбса”. Сто лет назад, при всех выгодах морского фрахта до Лондона при транспортировке сибирского хлеба на экспорт, Столыпин вовремя разглядел, что это “представлялось всё же гадательным, а вместе с тем выгоды его обесценивались бы привозом иноземных товаров, т. е. утратой части драгоценного сибирского рынка для русской промышленности”. Выгоды от такого экспорта могли быть перечёркнуты убытками отечественных товаропроизводителей.
Сейчас, в условиях сырьевого капитализма, Кремлю перед вступлением в ВТО совсем неинтересны сибирские товаропроизводители — они поддерживают теперь китайских. Не прошло и столетья после поездки Столыпина, вызвавшей к жизни такие города, как Славгород и Камень-на-Оби, и давшей преображение всему Алтаю — а проводник совершенно новых реформ Кремля, алтайский губернатор Суриков заговорил перед своим бесславным концом про то, что не надо бы нам изобретать велосипед в сельском хозяйстве. Он предложил отдавать степные земли в аренду китайцам, и те решат вместо нас все продовольственные проблемы страны.
В отдельно взятой Республике Алтай министр сельского хозяйства преподносит себя как “общинника”, готового костьми лечь, только бы земля не досталась крестьянам-фермерам в частную собственность. При этом номенклатурная “община” не скрывает: такая собственность подходит для тех совхозов, что взяты в частную собственность бывших “красных директоров”. Столыпин в своё время утверждал: помещики не могут быть эффективными собственниками только лишь потому, что их работники — бесправные холопы, совершенно безразличные к результатам своего труда. Сто лет спустя “новые помещики” загоняют крестьян в средневековое стойло, возрождая систему барщины и оброка.
Лишая крестьян права частной собственности на землю, бюрократическая “община” превращают их в пролетариев, тогда как в цивилизованном мире всеми землями распоряжаются их собственники. “В общественном сознании крепнет свойственная всем культурным странам уверенность, что главное богатство и мощь государства не в казне и казённом имуществе, а в богатеющем и крепком населении”. Это не Медведев и даже не Путин. Это сказал ещё сто лет назад реформатор Столыпин, поставивший на свободного и самостоятельного хозяина, которому обязан служить добропорядочный и исполнительный чиновник.
Пролетарии нигде не смогли одолеть собственников, и в нынешних странах Запада, где средний класс успел перевалить в структуре населения за 30 процентов, уже не будет никаких революций. У нас же под видом “перестройки” произошёл захват государственной собственности, в том числе собственности на землю, в пользу кадров партийно-советской и комсомольской номенклатуры. Страна скатилась после “перестройки”, признавшей ложь пролетарского пути, в точно такое же состояние, как после первых “великих потрясений” начала ХХ века, о которых лучше других сказал Пётр Столыпин.
* * *
Сибирская община — это отдельная тема в “Записке” П. Столыпина, где он показывает: сибирская община — совсем другая, чем в европейской России; здесь нет никакой уравниловки, потому что в крестьянской среде “живёт убеждение в неотъемлемости земельного участка, и случаи отобрания у кого-нибудь такой земли обществом, без согласия владельца и без его вознаграждения, неизвестны”. А в наше время чиновные “общинники” присваивали себе паевые земли от бывших совхозов, даже не спрашивая никаких разрешений.
Столыпина больше всего поразило в Сибири, что в местных судах совсем нет споров из-за земли. Сравнивая состояние земельных отношений на западе и востоке страны, он приходил к тому, что “жизнь сибирской общины выгодно отличается от общинной неурядицы в некоторых великорусских губерниях отсутствием общих и частных переделов и гораздо большею готовностью к восприятию новых форм”. В отличие от нынешних чиновников, якобы озабоченных какими-то “государственными интересами”, Пётр Столыпин так выразил своё отношение к казённым землям: “юридическое определение их как государственной собственности не имеет никакого практического значения”.
Продвигаясь по Сибири, он всюду видел среди крестьян “стремление к единоличному хозяйству и к освобождению от тягостных для земледелия общинных порядков — всё это выдвигает на первый план необходимость решительного поворота в земельной политике в Сибири. Необходимо и в Сибири столь же твёрдо, как в Европейской России, стать на путь создания и укрепления частной собственности”. Сибирская экспедиция окончательно убедила российского премьера в том, что стране нужен решительный поворот “к устранению вредных сторон общинно-земельных порядков”.
В Сибири на тот момент вся земля была либо казённой, либо войсковой (в собственности казачьих станиц), либо кабинетской (в собственности Царя, как у нас на Алтае). Столыпин видел: открытой купли-продажи земель в Сибири не происходит лишь потому, что юридически почти все земли остаются в собственности казны или казачьих войск; на рынке появляются только так называемые “офицерские” казачьи участки. Цена их дошла во время его экспедиции для участков, лежащих близ железной дороги, до 80-100 рублей, а для участков по Иртышу — до 50-60 рублей за десятину.
Где взять переселенцу 400 рублей на дорогу при таких ценах на “чёрном” рынке за каждую десятину? Государство обязано тратить бюджетные деньги не только на переселение, доказывал Пётр Столыпин, оно обязано выдавать ссуды переселенцам: в среднем выходило по 100 рублей на семью, но чиновникам надо позаботиться о том, чтобы не было никакой уравниловки. В Восточной Сибири, на Дальнем Востоке, вообще в тайге “нынешний предельный размер их (165-200 рублей) должен быть удвоен”. Он настаивал: необходимо увеличить в тайге размеры ссуд на хозяйственное устройство, “но выдавать частями, по мере расчистки переселенцем своего участка, как бы оплачивая труд его по борьбе с тайгой”. В этом — Столыпин как хозяйственник, и он же — как политик и государственник.
Государство обязано взять на себя заботу о переселении и обустройстве крестьян в Сибири. Не каждый способен потратить 400 рублей на дорогу, а там, на новом месте “в среднем зажиточность переселенческого двора ежегодно возрастает на 15 рублей, в окрепших хозяйствах даже на 30 рублей”. Сколько же лет работать крестьянской семье, чтобы “отбить” затраты на переезд? Столыпин подсчитывал: средний расход на душу (деньгами и продуктами) составляет в переселенческом бюджете 66 рублей, а в окрепших хозяйствах даже 73 рубля на душу, тогда как земские обследования в коренных русских губерниях исчисляют средний расход в крестьянской семье на душу всего в 55-58 рублей. Нет, без помощи со стороны государства крестьянам никак не обойтись. “Допускаемые теперь размеры ссуд (не свыше 165 рублей на семью) в тайге недостаточны, тогда как на Алтае чрезмерны”. В этом — весь Столыпин, не терпевший бюрократической мертвечины.
Его пугала перспектива, при которой чиновники могли бы загубить новое дело величайшей государственной важности. Проехав по Сибири сотни вёрст конными тропами, Пётр Аркадьевич пришёл к выводу, что “система организованного переселения на заранее назначенные доли, имевшая сначала столько горячих сторонников и на местах, и в Государственной Думе, и в печати, принесла многие разочарования, оказавшись едва ли не хуже старой народной системы — “брести врознь”. Сама идея ходачества — поисков подходящей земли — оказалась искажённой: ходок был связан заранее назначенной ему землёй. При этом отдалялось получение земли теми, кто охотно её взял бы и кому она действительно была нужна, в ущерб и им, и общему народному хозяйству”.
Его экспедиция шла по Сибири, и в разговорах с крестьянами премьер-министр убеждался: назначенные ходоки часто даже не появлялись там, куда их направляли чиновники. И со всей решительностью, которая всегда была ему свойственна, Столыпин отмечал: “Система организованного ходачества должна быть отменена”. Что же взамен? Главный идеолог обустройства Сибири понимал, что “не в тех или иных порядках передвижения переселенцев — ключи правильной постановки земледельческого дела”, он видел, что ключи эти — “в условиях заселения”. Сибирская экспедиция подводила его к решению: главное — создавать условия в местах переселения; создавать лучшие условия там, где хотелось бы видеть переселенцев.
Столыпин писал: “Мы видели убогие неурожайные посёлки Павлодарского уезда Семипалатинской области и прочные, цветущие поселения в Кулундинской степи Алтайского округа, а через три дня пути — опять бедные таёжные деревни...” Он подтверждал: “Лучше всего живётся переселенцам на бывших кабинетских землях Алтая. В течение трех 1907—1909 годов почти половина (свыше 40 %) всего переселения шла на Алтай. Три миллиона десятин, заселенных и давших приют сотням душ пришлого крестьянского люда, — таковы численные итоги трёхлетнего переселения на кабинетские земли”.
Но как быть с “неприписными переселенцами”? Бесспорно, с точки зрения чиновника-бюрократа, наличность неприписных (они же “временно-проживающие”, неустроенные, самовольные и пр.), признавал Пётр Аркадьевич, составляет “неправильность и беспорядок”; но с экономической точки зрения “это явление понятное и неизбежное”. Его гений хозяйственника и политика всегда выражался в том, что решения шли у него “от жизни” — никак не наоборот. Для чиновника-бюрократа “неприписные” портили общую картину первых побед на восточном направлении, а для Столыпина “присутствие их в том или другом поселке — только признак высокого качества земель и выгодности земледелия”. Больше того, “где есть самовольные, там посёлок наверное ждёт хорошая хозяйственная будущность”.
Земля, которую искали переселенцы на востоке страны, была разной. “Наиболее переполненная переселенцами Томская губерния” — с одной стороны, а безлюдная и непроходимая сибирская тайга — с другой. И, как убедился Столыпин в поездке по Сибири, подходы к их обустройству не могут быть одинаковы. В Семиречье и на Алтае землю, уже получившую в годы переселений значительную ценность, безусловно, следует не давать, а продавать переселенцам. Тем более что на “чёрном рынке” десятина легко уходила в этих краях по 60 рублей и выше. Переход к продаже земель в таких территориях, как Алтай, “является вполне своевременным”, утверждал Столыпин, и это — “наиболее верный способ отвлечь часть переселенческого потока… на менее выгодные участки, для которых следует сохранить и даровую раздачу, и денежную помощь”.
Крестьянина надо вовремя поддержать, настаивал Пётр Столыпин в спорах с либералами, уповавшими на выгодный импорт. Покупать за границей, может, и “выгоднее”, соглашался премьер-министр, но кто за нас будет обустраивать Сибирь? Почему за границей продовольствие дешевле? Его ответ звучит до боли современно: “Расходы государства на сельскохозяйственную помощь населению у нас всё еще очень невелики. В других государствах на каждую десятину посевной площади приходится таких расходов нередко рубль и более (в Бельгии 1 рубль, в Пруссии — 1 рубль 33 копейки, в Венгрии и Норвегии — даже 2 рубля); между тем у нас в 1909 г. эти расходы составляли — для Европейской России, не говоря уже об Азиатской — 9 копеек на десятину…”
Что изменилось в нашем сельском хозяйстве сто лет спустя? Если говорить о поддержке со стороны государства, то мы увидим: не изменилось ровным счётом ничего. Как, впрочем, и на Западе тоже нет никаких перемен: крестьяне по-прежнему чувствуют там каждодневную помощь со стороны государства.
* * *
Национальный вопрос, который достался нынешним властям в наследство от большевиков, при Столыпине отходил на второй план перед масштабами совсем иных задач. Российский премьер гасил беспорядки 1905—1907 годов открытием новых предприятий и переселением безземельных крестьян в Сибирь и на Дальний Восток. Что же теперь? Сибирь вымирает — и это радует нынешних хозяев Кремля: чем меньше народу на восточных окраинах страны, тем меньше государственных затрат на их содержание и тем больше доходов у друзей-олигархов, особо приближенных к Кремлю. Правда, есть немного национальных окраин, которым вымирание пока не грозит, и там полицейскому государству приходится с тупой последовательностью проводить свои “зачистки”.
Нынешние демократические дятлы самых разных полётов и оперений могут долго твердить, оправдывая зверства нынешних “силовиков”, про царскую Россию как “тюрьму народов” — им дали этот флаг в руки идейные предшественники, Ленин и Сталин. Демократия для них — всё “общечеловеческое”, даже то, что во вред собственной стране. Им всё равно, о чём трезвонить — о пожаре мировой революции или новом мировом порядке. Коммунисты депортировали в Сибирь целые народы, их списки чудовищны, при этом миф о “тюрьме народов” оживал с каждой новой депортацией. И точно так же нынешние “общечеловеки” скучают, когда на карте страны нет новых “горячих точек”.
Горбачёв, затевая в конце 80-х свою “перестройку”, едва ли представлял, чем она обернётся. “Население Европейской России с 80-х годов увеличилось к настоящему времени на 35 %, а средний чистый сбор всех хлебов с десятины увеличился за то же 20-летие всего на 18 процентов”, — переживал за судьбу своего Отечества премьер-министр Столыпин сто лет назад. А что же в итоге 20-летия так называемых “рыночных реформ” нашего времени? По миллиону убывающего населения каждый год, развал производства и миллиарды сибирских нефтедолларов, беспрерывно утекающих за рубеж. Цена криминальной российской революции — 800 миллиардов долларов, уже “выведенных” за пределы страны в банки Запада.
В условиях сырьевого капитализма властям не нужна крестьянская Сибирь, им куда выгоднее сдавать наши земли в аренду, а коренных жителей вытеснить “вахтовиками”. Об этом они пока ничего не говорят, но дело идёт именно к тому, и госкорпорация на востоке страны, неподконтрольная никому, кроме Путина, — только первая ласточка. Нужна ли России такая власть? И есть ли в стране политические силы, способные продолжить сибирскую политику Петра Столыпина? Прежде чем ответить на эти вопросы, надо для начала вспомнить всё, чем жила страна сто лет назад.
В своей “Записке” 1910 года Пётр Аркадьевич выделяет особую главку: “Горный Алтай”, и его интерес к национальной окраине тогдашней Томской губернии далеко не случаен. “Лучшую часть земельного запаса всей Западной Сибири составляют, бесспорно, земли Кабинета Его Императорского Величества, поступившие под переселение по Высочайшему указу 19 сентября 1906 года”, — сообщает российский премьер-министр. И далее он пишет о том, что из обширного, в 40 миллионов десятин, Алтайского округа, за вычетом 18 миллионов десятин, отданных крестьянам ранее, и около 3 миллионов десятин, поступивших под переселение, и за исключением не подлежащих действию закона 1906 года лесов и горнозаводских площадей, “свободное для колонизации пространство останется лишь в виде занадельных отрезков от землеустройства старожилого населения и в пределах Горного Алтая, заключающего в себе приблизительно 13 миллионов десятин, при ничтожном пока количестве населения”.
Приступая к земельной реформе в национальных окраинах России, Столыпин прекрасно понимал: “По отношению к инородцам Сибири — задача несколько сложнее”. В своё время слишком много земель отошло в пользу Сибирского казачьего войска, в том числе на Алтае. Не сказать, что они пустовали, но, с другой стороны, никто не взялся бы утверждать, что казаки были лучшими из всех землепашцев Сибири. К тому же остро вставали проблемы, связанные с возрождением скотоводства.
К тому времени на юге европейской России пастбища были распаханы под пшеничные поля, и овцеводство оказалось в убытке. “Вся ежегодная дань, платимая нами теперь скотоводам Австралии, превышает 51 миллион рублей, — сокрушался российский премьер-министр. — От этой дани освободить Россию может только Сибирь”. В отличие от нынешних компрадоров, безразличных к тому, какая баранина у нас на прилавках — аргентинская или австралийская, — правительство Столыпина искало выход внутри страны. И если в поставках дешёвого хлеба на экспорт Сибирь могла конкурировать во вред европейской России, то в скотоводстве такого нежелательного соперничества премьер-министр не усматривал. Он ещё тогда провозгласил: “Сибирь как бы призвана сменить Европейскую Россию...”
Но как выстроить земельные отношения, при которых сибирские инородцы считали бы себя на равных с переселенцами? Для того и предпринял премьер-министр свою экспедицию в Степной край и Томскую губернию в 1910 году. Он убедился: не может быть и речи об “урезании” казачьих земель, тем более недопустимы любые попытки властей ущемить в правах сибирских инородцев — иначе война... Из своей сибирской поездки Столыпин окончательно вынес твёрдое убеждение: поможет только частная собственность на землю и свободный рынок купли-продажи всех земель, в том числе казачьих и принадлежавших на Алтае до недавнего времени царю Николаю Второму.
Столыпин предлагал на казачьих землях “отвести желающим оседлости киргизам постоянный надел в размерах, не превышающих 15 десятин на мужскую душу, который они могли бы выкупить у войска в определенный срок”. Волевое изъятие земель было бы невозможно, но такой выгодный бизнес, как торговля скотом, предоставлял степным скотоводам реальные возможности для выкупа земель. “Обеспечивая интересы киргизов, эта мера не может причинить и войску какого-либо ущерба”, — настаивал Пётр Столыпин.
Переселенцы шли в Сибирь для того, чтобы работать там и обустраивать безлюдные территории. В отличие от того, что происходило в Северной Америке на землях индейцев с приходом янки, у нас в Сибири складывались совсем другие отношения и, как предлагал российский премьер, “было бы чрезвычайно желательно облегчить для переселенцев аренду земель у киргизов”. Позднее, в советские времена, о такой деликатной теме даже не вспоминали, и, например, в Целинном крае не осталось ни одного живого места в степи, а кукуруза добралась в своём “победоносном шествии” даже до Якутии.
Переход в начале ХХ века части кочевых земель в руки переселенцев, по свидетельству премьера П. Столыпина, не разорял киргизских хозяйств: “Им оставляется земли столько, сколько владеют помещики средней руки в чернозёмных русских губерниях”. За период с 1905 года, в который Пётр Аркадьевич успешно подавлял революционные беспорядки, переселение в Степной край принесло несомненную пользу кочевникам. Цены на скот поднялись в Степном крае за это время на 50 %. Что же касается аренды земли, то она 3-4 годами ранее предоставлялась в первый год аренды — даром, во второй год — по 25-30 копеек с десятины, в третий — от 75 копеек до 1 рубля. “Теперь же в Омском уезде киргизы берут с переселенцев в первый же год аренды от 1 до 3 рублей с десятины”, — с удовлетворением констатировал российский премьер.
Продажа земли тоже не стояла на месте: если в самом начале столыпинского переселения брали на территориях, прилегающих к железной дороге, от 40 до 60 руб. за десятину, то в 1910-м стали продавать уже по 80 и по 100 рублей. Кроме того, с переселенцами пришли сельхозмашины и инвентарь, прежде всего — сенокосилки, которые “служат уже известным противовесом сокращению земельного простора”, по образному выражению Столыпина. Подводя итог своим дорожным впечатлениям, он уверенно говорит: “Что касается инородцев Сибири, то переселение их теснит, но не обездоливает”.
Большевикам, которые нагнетали истерию в умонастроениях тогдашнего общества своими воплями об “угнетённых народах”, Столыпин предлагал успокоиться: “Общим для всех степных областей и ясным признаком роста благосостояния киргизов является высокий в настоящее время процент ежегодного прироста киргизского населения — 2,3 %, тогда как по всей России он ниже 2 %”. Говоря о масштабах начатого им переселения на Восток, российский премьер утверждал: “Таков естественный ход вещей. Киргизы не могут вечно оставаться кочевниками”.
В решении национальных проблем государство обязано создавать такие условия, при которых каждый народ смог бы чувствовать себя на равных со всеми другими. Исходя из этого принципа, Столыпин возражал защитникам “угнетённых народов”, в частности, кочевых народов Сибири и Степного края: “они вознаграждаются тем, что остающаяся у них земля впервые получает рыночную ценность”. Он отвергал беспочвенные обвинения в его адрес по поводу политики “великорусского шовинизма” на восточных окраинах: “Непосредственные впечатления нашей поездки говорили, что до сих пор переселенческая организация скорее поступалась интересами переселения в пользу кочевников, а не наоборот. В Павлодарском уезде… почти все русские посёлки оказались отрезанными от пресных озёр, оставленных всецело киргизам”. И таких примеров у него было во множестве.
* * *
В путевых очерках Вячеслава Шишкова “По Чуйскому тракту” есть эпизод его встречи и разговора “за чашкой калмыцкого чая, сваренного с молоком, солью и талканом” с главным из алтайских предпринимателей того времени — Аргымаем Кульджиным. “Он человек начитанный, богатый, предприимчивый. Не раз бывал в Питере, — представляет его автор “Угрюм-реки”. — Он владеет огромными табунами лошадей. Он желал бы поставлять для сибирских частей русской армии особой породы лошадь, выносливую в горных переездах, приспособленную к суровым зимам. Для этого ему нужны хорошие производители из главного коннозаводства и 20.000 десятин земли. Производителей ему дали, в земле же он получил полный отказ”.
Шишков рассказывает о проблемах в землепользовании на царских кабинетских землях. Его поездки по Горному Алтаю совпадали по времени со столыпинскими реформами. Указ от 19 сентября 1906 года закрепил права на недра за Кабинетом, а за земли Алтайского округа, которые переходили в казну от Кабинета, государственное казначейство должно было уплачивать Кабинету вознаграждение в размере 22 копеек с десятины удобной земли ежегодно, в течение 49 лет, т. е. до 19 сентября 1955 года. Шишков об этом, правда, не пишет — но это есть в примечаниях к “Записке” Петра Столыпина, переизданной в Барнауле в 2011 году.
“Кабинет оставил за собой лесные массивы и около 10 млн десятин земельных угодий”, — сказано там же, в примечаниях. Вернувшись к столыпинскому упоминанию о “пределах Горного Алтая, заключающего в себе приблизительно 13 миллионов десятин”, мы увидим, что земли Горного Алтая при Столыпине остались почти неприкосновенными для его реформ, и ими по-прежнему распоряжалась царская семья. Эти уточнения помогают нам лучше понять слова Аргымая: “— Поеду в Питер хлопотать, — говорит он, посматривая на меня умными, с огоньком глазами. — Ежели откажут на Алтае дать, по Иртышу просить буду. Ежели и там не дадут, весь скот за границу угоню, в Монголии жить буду, либо всё брошу, закончу, стану без дела жить...”
На вопрос, как живётся его народу, Аргымай ответил, что житьё стало плохое. Кабинет обвёл всех межой, лишил простора. Жить стало трудно. “Нашему народу надо много земли — у нас скота много”. Скот от бескормицы падает. Первая причина — в его народе не привыкли сено заготавливать, скот на подножном корму ходит. Вторая причина — леса не дают, коры драть нельзя, а скоту необходим тёплый хлев: “в долине большие ветры живут, лес обязательно надо калмыку, а запретили брать”.
А третья, самая главная — скотогоны десятки тысяч голов скота перегоняют по алтайской земле из Монголии. “Мало ли сколько кормов съедят, сколько травы стопчут… — говорит Аргымай. — Надо другой путь избрать для прогона. Хотя бы на Катунь. Там и скота меньше и земли больше. Это можно доказать цифрами”. На вопрос — а что, если б правительство всем алтайцам дало бы общую площадь земли и сказало бы: “Вот вам земля, как хотите, так и устраивайтесь”, — Аргымай без сомнений ответил: “Это было бы очень хорошо”.
В отличие от зайсанов, не желавших видеть табунщиков и чабанов собственниками земельных угодий и пастбищ, Аргымай видел в зарождении нового, свободного класса большие выгоды для всего народа. Шишков рассказал о другой встрече — с толстым, ленивым зайсаном, который на вопрос: “Раньше лучше было?” — тоже без сомнений ответил: “Известно, лучше. Раньше — куда хочешь гони скотину, запрету не было, вся земля была наша. А теперь одним обществам хорошие куски попали, другим худые. Раньше равнение было. Кто на плохом корму — в хороший гнал, к соседям. Те не препятствовали. Лучше было бы всему нашему народу сообща отмежевать сколько есть нашей земли”.
Словом, зайсан высказался за полную и всеобщую уравниловку — как и нынешние председатели СПК, из бывших “красных директоров” или колхозных председателей. Почему логика нынешних “общинников” в точности совпадает с логикой зайсанов, которые сто лет назад противились реформам Петра Столыпина? Что побудило российского премьера упразднить власть зайсанов в ходе проведения реформ?
Вячеслав Шишков приводит “особое мнение” видного кабинетского агента, бывшего земского статистика, с которым встретился в Улале. Внутринадельное размежевание земель в бывших алтайских дючинах имеет как положительные, так и отрицательные стороны, признал чиновник. Но положительных больше. “У зайсанов огромная власть. Зайсан имеет полное право пустить на землю его рода за деньги, за водку русских переселенцев. Примеров таких сколько угодно. Таким образом, инородческая земля расхищалась за счет обогащения одного лица, зайсана. С наделами это исчезает...” Для нас это крайне важное свидетельство, подтверждающее правоту Столыпина в вопросах нового землеустройства — в том числе для таких национальных окраин, как Горный Алтай.
Понятно, что зайсанам “раньше лучше было”: любой из них, не довольствуясь своим пастбищем, своей долиной, беспрепятственно гнал свой скот на любое, не принадлежащее ему пастбище. И пострадавший от потравы не смел пикнуть: богач сживёт его со свету. “Теперь этого не может быть, — свидетельствует Вячеслав Шишков. — И понятно, почему богачи всячески противятся введению новых порядков”. Как, впрочем, и через сто лет после Столыпина аграрные бароны районного уровня всячески противятся выходу крестьян из “общины”.
Шишков убедился: свободных земель в Горном Алтае больше нет. Вся земля, ушедшая в наделы, передана Кабинетом казне. Вот его свидетельство о том, как могли бы развиваться столыпинские реформы дальше: “Казна будет выплачивать Кабинету за каждую десятину по 22 копейки в продолжение 19 лет, конечно, взимая эти деньги с новых владельцев, затем следующие 19 лет на тех же основаниях население будет выкупать у казны землю в собственность”. По всем данным, где-то к 1950 году окончательное и безвозвратное закрепление нового класса алтайских фермеров-скотоводов на собственной земле должно было завершиться.
Кабинетский чиновник признавал: кочевник до последнего времени не привязывался к какому-то одному месту в горах. Он кочевал со своим скотом, приноравливаясь к тем или иным обстоятельствам. “Теперь же этого сделать нельзя. Та долина, тот луг, куда он и его предки из года в год летовали, отошли другому обществу”. Это во-первых. А другая трудность — когда приходится гнать табуны и отары “по чужим пастбищам, которые, строго говоря, чужими не были”, но были общими. Как теперь быть? Совсем недавно это могло бы казаться невероятным, рассказывал кабинетский чиновник, но некоторые из чабанов “начинают, присмотревшись да подумавши, понимать и благотворность новых порядков. Беднота начинает понимать”.
Столыпина обвиняли в насильственном разрушении крестьянской общины, но он оказывался прав, в том числе здесь, в Горном Алтае. Кабинетский чиновник соглашался: среди алтайской бедноты пока ещё плохо усваивают, “как это вдруг земля стала его, что никто не посмеет, ни Аргымай, ни Манджи, забраться на его землю со стадами. “Но ведь Манджи может пригнать ко мне свой скот?” — спрашивал у топографа один из бедняков. “Нет, не может. Если его скот зайдёт, ты взыщешь с него за потраву”. — “Как я могу взыскать с быков? Что толкуешь... Если б сам Манджи пришел и стал есть мою траву, с него можно взыскать. А чего возьмёшь с быка? Бык ничего не заплатит…” — “Манджи заплатит”. — “Как смею я с него просить? Я ему должен. Он осердится, муки не даст…””
Чабаны и табунщики высказывали при Столыпине много таких опасений, но Аргымай уже видел: свободные алтайские фермеры могут жить точно так же, как фермеры в Англии, Германии или Америке. Они тоже смогут быть настолько свободными, что ни он сам, ни брат его Манджи не будут привязывать к себе чабанов из-за мешка муки или товаров, выданных в долг. Аргымай видел справедливость столыпинских реформ и понимал, что его народ без земли не останется.
Шишков рассказывал, как на Песчаной кержаки надумали себе землю нарезать. Но им досталось земли “значительно меньше, чем калмыкам”. Кержаки даже бунт подняли, дело дошло до властей. “Нам всё одно здесь не жить, — жаловались бородачи. — Уйдём. Всю землю орде роздали”. А почему их ущемили в правах? Об этом Шишкову рассказал крестьянин из Онгудая Черепанов, работавший на Песчаной переводчиком при топографе.
Кержаки без зазрения совести притесняли алтайцев. Захватывали лучшие земли и распахивали их, всячески выживали здешних чабанов с их пастбищ. И вот за это, за такое самоуправство, столыпинские землемеры им мало земли дали. “А калмыкам больше и лучше. Они всё-таки в этой местности хозяева”, — справедливо рассудил онгудайский крестьянин Черепанов.
Картина освоения Алтайских гор и Степного края была примерно одинаковой. Столыпин строго следил за тем, насколько справедливо складывались товарно-денежные отношения между пришлым и коренным населением. Он писал: “Первые земли были арендованы в Сибири овцеводами по полкопейки с десятины. Теперь цена уже дошла до тридцати копеек, но и это, конечно, гроши — даже по сравнению с дешёвыми австралийскими пастбищами”.
Отгонное скотоводство получало вторую жизнь на просторах Сибири, и, как тогда казалось, в считанные годы дикий и безлюдный край мог выйти в конкуренты Австралии и Аргентине. Кто мог предположить тогда, что вслед за реформами Столыпина придёт “красный переворот”? За год до трагической гибели Столыпин писал после сибирской поездки, что от наплыва в Сибирь и Степной край русских переселенцев “выигрывают и переселенцы, и киргизы, и самая степь, и русская государственность”.
Столыпин полагал, что свободный поток переселенцев — непременное условие для свободного развития экономики на востоке страны, а излишняя государственная опека губительна не только для русских переселенцев — в такой же степени она вредна и для туземного населения: “По глубокому убеждению нашему, устраивать нужно не киргизов, а саму киргизскую степь, и думать не о будущем отдельных кочевников, а о будущем всей степи”. В этих словах Столыпин — подлинный государственник-интернационалист, которого не могли понять не то что черносотенцы с большевиками — даже кадеты и будущие эсеры не всегда видели конечные цели столыпинских реформ.
* * *
В наши дни, когда малопонятное “правовое государство” сбрасывает с себя год за годом все социальные обязательства, перекладывая их “на уровень регионов”, опыт царского правительства во главе с Петром Столыпиным (особенно в освоении Сибири) снова остаётся “лишним” и невостребованным. С расширением Москвы в 2,5 раза кому будет интересен опыт крестьянского переселения на Восток? И как будет развиваться нынешняя Сибирь, когда федеральная власть уходит на дно Арктики в поисках новых запасов газа и нефти?
Сто лет назад правительство Столыпина тоже думало о месте России на мировом рынке. Глава правительства видел, как “маньчжурский хлеб вытесняет на нашем Дальнем Востоке” не только сибирский, но даже американский хлеб. “Здесь против нас — закон расстояний”. В 1904—1907 годах цены на хлеб в Западной Сибири и Маньчжурии были одинаковы — по 60-65 копеек за пуд. “А перевоз — до 80 копеек накладного расхода, почти целый “рубль перевозу”. Это делает конкуренцию Западной Сибири с Маньчжурией невозможной без особого покровительства государственной власти”, — писал российский премьер в своей “Записке” 1910 года.
Вот его ответ либералам-“рыночникам”, которые всегда хотели бы видеть идеальным импорт продовольствия только лишь потому, что где-то оно дешевле: “Необходимо обеспечить выгодность у нас земледельческого промысла, а не подрывать его в корне пропуском дешёвого хлеба из-за границы”. Столыпин требовал без промедлений “ставить на очередь вопрос о таможенной пошлине на хлеб, ввозимый к нам из Маньчжурии”. Он соглашался: да, в этом случае хлеб подорожает, “но в конечном итоге, если хлеб будет в Приамурье дорог, то и производить его там будет выгодно”, а кроме того, эта мера обеспечит “неудержимый прилив туда переселенцев”, а значит — Дальний Восток будет оставаться российским.
В ходе сибирской экспедиции он убедился: цены на пшеницу в начале 1910 года в Омске были ниже, чем в Ельце, на 14-24 копейки. Но условия перевозки давали явные преимущества в пользу Ельца. Переплаты складывались из-за высокой тарифной надбавки на железной дороге, которая как бы “защищала” европейскую Россию от дешёвого хлеба из Сибири, а в результате “волжские мукомолы вынуждены прикупать американскую твёрдую пшеницу”, возмущался премьер-министр.
При этом он понимал, что “на сибирский, да и вообще на русский хлеб цену назначают не Омск, не Елец, не Одесса, а прежде всего Лондон”. Вот почему он искал выход дешёвому сибирскому хлебу на рынок Европы, при котором отмена железнодорожных надбавок, “облегчив сбыт сибирскому хлебу и, следовательно, подняв местные цены в Сибири, может не столько понизить наши вывозные цены, сколько увеличить размеры нашего вывоза”. В европейских губерниях страны не соглашались: сибирский хлеб разрушит устоявшийся рынок, вызовет кризис… Опасения были резонны, но, как предвидел Столыпин, “в главной части своей сибирские хлебные грузы, вероятнее всего, только пройдут через Европейскую Россию для вывоза за границу”.
Переселение крестьян на Восток давало в Степном крае “почти 60 миллионов пудов хлебных избытков”, да ещё 100 миллионов давала Западная Сибирь. Говоря о новой железной дороге через Уральск, российский премьер видел в ней “будущее русского переселения в Степной край”. Он мыслил геополитическими масштабами, когда говорил: “Примирить интересы Сибири и интересы Европейской России в этом вопросе может только всё возрастающая потребность в хлебе на мировом рынке”. И, значит, новая железная дорога нужна не меньше плодородной земли. Он видел: “Мировые запасы хлеба постепенно сокращаются... Перепроизводство пшеницы при таких условиях — по выводам специальных исследований — вещь немыслимая”.
Столыпин возражал думским депутатам, которые выступали против развития отечественного фермерства: нельзя ни в коем случае надеяться на импорт продовольствия, говорил премьер-министр, в той же Америке растёт внутреннее потребление, а в Аргентине “нет таких земельных запасов, как у нас в Сибири”. В мировой экономике происходят необратимые изменения, и наша страна легко может выйти на те же позиции, которые принадлежали вчерашним лидерам. Австралия в 1908 году вывезла всего 49 миллионов пудов (вдвое меньше тех излишков, которыми располагала Сибирь), “сильно упав с 1904 года”. Что же касается урожайности, то она там “не достигает и 40 пудов с десятины”, к тому же Австралия остаётся “преимущественно скотоводческой страной”.
Он признавал: “заметно усиливается Канада”, но других столь же серьёзных игроков на рынке продовольствия не появилось, и поэтому в целом условия складывались благоприятно “для будущего вывоза русской пшеницы”. Столыпин для того и предпринял свою экспедицию на Восток, чтобы убедиться: будущее российского экспорта продовольствия именно там, и государству надо позаботиться о том, чтобы поддержать новый класс фермеров.
“У сибирских переселенцев даже “на глаз” больше земли, больше скота, больше хлеба, больше инвентаря, чем у средних крестьян Европейской России”, — с удовлетворением констатировал премьер-министр. По его данным, за последние 15 лет были обследованы 765 переселенческих посёлков, с населением свыше 60 тысяч семей, всего около 400 тысяч душ. И вот какие результаты дала его политика на восточном направлении: “Среднее переселенческое хозяйство имеет пять голов крупного и шесть голов мелкого скота. О таком достатке большинство их не смело и думать на местах выхода”. Число хозяйств без собственного инвентаря было в Европейской России 30 %, в Сибири — неполных 17 %. Обследование показало: “пашня даёт в Западной Сибири с десятины по 60 пудов ржи, 62 пуда пшеницы и 75 пудов овса”, тогда как для губерний Европейской России: 50 пудов — рожь, 40 пудов — пшеница, 47 пудов — овёс.
Сравнение экономических показателей опять-таки не требовало никаких дополнительных комментариев: “средняя валовая доходность одной десятины переселенческой пашни в Сибири достигает 50 рублей, тогда как та же доходность крестьянской надельной площади в Европейской России исчисляется в 30 рублей 55 копеек”. И самый важный, обобщающий итог из “Записки” Петра Столыпина 1910 года: “При 4 миллионах десятин переселенческой пашни и при валовой доходности десятины в 50 рублей — это составляет увеличение народного богатства на 200 миллионов рублей в год”.
* * *
“Сибирский хлеб и сибирское скотоводство” — центральная, пожалуй, часть в “Записке”, и вот лишь один фрагмент из рассуждений премьера о двух ведущих отраслях сибирской экономики той поры. Даже по самым скромным подсчётам, “при 6 миллионах десятин посевной площади и при среднем урожае хотя бы в 50 пудов с десятины, это даёт ежегодный сбор хлеба около 300 миллионов пудов; между тем для собственного потребления Сибири нужно не более 150 миллионов пудов…” На уровне семьи сибирского фермера просматривалось “в среднем 7 десятин посева и 350 пудов сбора; для собственного пропитания довольно 100-150 пудов, а 200-250 пудов нужно продать”.
В среднем доход переселенческой семьи складывался так: земля даёт 57 %, скот 18 %, промыслы 15 %, прочих поступлений 10 %. Но, как отмечал Столыпин, промыслы развиты слабо: весь доход — рублей 50 в год на семью, да и то на две трети эти промыслы состоят в извозе. При натуральном складе сибирского хозяйства только
6 % дохода промыслов (три рубля в год!) давали отхожие промыслы. “Вне полосы, непосредственно прилегающей к железной дороге, почти всё вырабатывается и потребляется дома. Денег зарабатывается мало. На сторону подаётся всего около 1/5 (18 %) добытых продуктов”.
Как разбудить сибирскую деревню? Как её вовлечь в новую систему товарно-денежных отношений, при которых Сибирь могла бы войти в мировую экономику на равных с Северо-Американскими Штатами, Аргентиной, Австралией? Вот вопрос, который решал во время поездки в Сибирь российский премьер-министр.
Перед его реформами Кулундинская степь (913 тысяч десятин) приносила Кабинету всего 3 тысячи рублей в год дохода, или чуть больше 0,3 копейки с каждой десятины. А в годы столыпинских реформ по деревням Южного Алтая путешествовал Георгий Гребенщиков. Он показал после своих путешествий по Бухтарме и Уймонской долине на примере одной из деревень, что она сама по себе за полтора с лишним столетия выросла очень мало — в ней 49 дворов при 336 душах обоего пола. Однако ж, несмотря на то, что платежных душ в 1910 году там было всего 48, она внесла в казначейство одних только государственных податей 818 руб. 95 коп., а в 1911 году — около 1.300 рублей. Все же 8 селений соседней Верх-Бухтарминской волости в 1910 году заплатили податей 13.493 руб. 51 коп. при 5600 душах обоего пола и при 1046 душах тяглых.
Много это или мало — 13.493 руб. 51 копейка налоговых поступлений в бюджет от 1.046 налогоплательщиков? Простой пересчёт показывает: от каждого из них поступило в год столыпинской экспедиции на Алтай в среднем около 13 рублей. Вроде бы немного, но если учесть, что корова стоила тогда в деревнях Томской губернии в среднем 7-10 рублей, сапоги яловые — 5 рублей, а приличное пальто — 15, при заработках добросовестного рабочего на хорошем сибирском заводе в среднем по 10-15 руб. в месяц (тогда как сибирский кулак при Столыпине платил своим батракам по 20-25 рублей в год с предоставлением одежды), вывод напрашивается один: сибирская деревня жила при Столыпине лучше всех городов. Да и то сказать: одна лишь алтайская волость дала в 1910 году денег в казну в 4,5 раза больше, чем вся Кулундинская степь давала за год царскому Кабинету перед началом столыпинских реформ.
Есть методика, по которой 1.335 нынешних “путинских” рублей приравниваются к одному “столыпинскому” рублю, т. е. в алтайских деревнях, о которых пишет Георгий Гребенщиков, с каждого крестьянина взяли в доход государства где-то по 17.355 “нынешних” рублей. Сколько же теперь собирают денег наши налоговики по деревням Горного Алтая “с каждой души населения”?
Чтобы лучше понять масштабы столыпинских реформ на примере одной только алтайской волости, входившей тогда в состав Томской губернии, далеко не лишним будет сравнение волостных платежей с годовым оборотом знаменитой ярмарки в Катон-Карагае. По свидетельству Георгия Гребенщикова, разного рода товаров — пушнины, сырья, хлеба и прочего — подвозилось ежегодно на 300-400 тыс. руб., и почти всё находило сбыт. 1911 год был годом неурожая, не было ни мёда, ни пушнины, ни хлеба, однако оборот ярмарки упал ненамного: привоз — около 300 тыс. руб. и сбыт около 200 тыс. руб. Пушного зверя было продано: соболя 100, лисиц 150, волка 120, медведя 40, белки 2500, горностая около 1000 — всего на 12 тысяч рублей. И вот итог: восемь бухтарминских деревень дали государству налогов на полторы тысячи больше, чем получили от добычи пушнины по Бухтарме и Уймону за весь 1911 год.
Старая Сибирь с демидовскими рудниками и “мягкой рухлядью” уходила в прошлое. Гением премьер-министра страны Петра Столыпина было вызвано к жизни сибирское маслоделие, равного которому при его правлении нигде в мире не было, и только благодаря ему Сибирь оставалась вне конкуренции. Бухтарма и Уймон, Бия и Чарыш, весь Алтай и вся Сибирь перенимали, как тогда казалось, на века громкую славу отечественного маслоделия.
Во времена Столыпина, по рассказам старожилов, Аргымай Кульджин вместе с братом Манджи открыл маслосырзавод, выписал к себе мастера из Германии, и тот насаждал идеальный порядок, чистоту и высочайшую культуру производства. Другими центрами производства алтайских сыров и масла стали тогда Уймон, Чёрный Ануй, Черга, Майма, стремительно развивался Паспаул с маслосырзаводом депутата Госдумы России Данила Тобокова, а всех заводов и маслобоек насчитывали в то время десятки и даже сотни. Сыры и масло, приготовленные в горах Алтая, оставались эталоном качества на мировом рынке, вплоть до прихода “товарищей”.
В наше жуткое время кроме бегства капиталов за рубеж (внутри страны “силовики” всё равно их отберут) происходит другое, куда более страшное бегство — страну покидают лучшие менеджеры-управленцы, учёные, творческая молодёжь… А тогда, во времена Столыпина, политика государства была направлена на то, чтобы привлекать в Россию из-за рубежа лучших людей и создавать для них такие условия, при которых они оставались бы в нашей стране навсегда. Одним из таких людей был главный идеолог столыпинского землеустройства А. А. Кофод. Сейчас переиздана его брошюра “Хуторское расселение” (1907), а также блестящая работа “Русское землеустройство” (1914), но главная его книга, конечно же, “50 лет в России. 1878—1920”. Переизданная в 2009 году, его книга — лишь одна из многих тысяч со свидетельствами той беды, которая пришла в Россию с бесами-большевиками.
Какие, к чертям, колхозы и совхозы с их “планово-убыточной экономикой”, когда столыпинские артели и кооперативы завалили в считанные годы весь мировой рынок своей продукцией, и никто не мог конкурировать с новой Сибирью… Российский рубль в “эпоху Столыпина” уверенно шёл к мировому господству. Бийский купец мог рассчитываться в любом магазине Европы, Америки или Китая николаевскими червонцами, даже не думая о какой-то конвертации. И рубль обеспечивался тогда не золотом, даже не газом и нефтью (как теперь) — он поддерживался трудом крестьян, получивших свободу при Столыпине.
* * *
Переселенцы шли на восток по преимуществу из земледельческих губерний, и по этой причине они стремились “везде и всегда сеять хлеб”, но Столыпина радовало другое: в Енисейской губернии они стали выращивать лён, в Степном крае шло их приобщение к скотоводству, а на Алтае невиданными доселе темпами развивались масло- и сыроделие. Баснословная дешевизна кормов в сочетании с многоземельем открывали самые широкие перспективы перед алтайскими фермерами: с приходом лета каждый из них мог купить себе коров, а осенью продать их на мясо, т. е. с каждой головы фермер без особых усилий получал за полгода до 15-ти рублей прибыли, с рентабельностью до 150-200 процентов.
Маслоделие начиналось в Сибири в 1894 году с выработки 400 пудов, и в течение одного десятилетия оно дошло до 2 миллионов пудов, ценностью почти в 25 миллионов рублей; в 1906 году вывоз масла из Сибири дошел до 3-х миллионов пудов, в 1907 году — до 3,5 миллионов. Рост этот ещё далеко не закончен… Так писал российский премьер в своей “Записке” 1910 года. И там же: “Весь наш экспорт масла на внешние рынки целиком основан на росте сибирского маслоделия. В 1896 году вывоз масла из России равнялся 310 тысячам пудов, на сумму 3,2 миллиона рублей, а в 1907 году — 3,6 миллионам пудов на 47,5 миллионов рублей. Этим приливом иностранного золота на 47 миллионов рублей в год Россия обязана Сибири. Сибирское маслоделие даёт золота вдвое больше, чем вся сибирская золотопромышленность”.
Количество заводов, вырабатывающих масло, достигает теперь в Сибири трёх тысяч, свидетельствовал российский премьер Столыпин; среди них есть и крупные, делающие до пяти тысяч пудов масла в год, и есть небольшие. История сибирского маслоделия поучительна, как считал Пётр Аркадьевич, прежде всего потому, что “в этой области удачно поставлена была правительственная помощь населению. И не в денежных ссудах, розданных правительством, было дело; их и роздано всего менее полмиллиона рублей”. Главным достижением он называл организацию труда — работу свободных крестьянских артелей и кооперативов; подготовку мастеров маслосыроделия; новейшее оборудование из-за рубежа; транспортировку и сбыт; в годы его правления были организованы до 800 артелей маслосыроделов; работало справочное посредническое бюро, и действовали шесть лучших в мире молочно-хозяйственных лабораторий.
“Теперь сибирское маслоделие поставлено прочно и даёт населению столько денег, сколько не могли бы дать никакие казённые ассигнования”, — с гордостью писал в своей “Записке” российский премьер-министр. Он настаивал: “Помочь сибирской деревне усвоить лучшую технику хозяйства особенно важно теперь, когда эта деревня еще зажиточна...” А дальше — усатый вождь и нашествие на Сибирь сталинских “двадцатипятитысячников”, когда крестьян стали учить, размахивая наганами, слесари и фабричные подмастерья. Дальше была Колыма, куда гнали наших крестьян на каторгу, на добычу золота. И ещё дальше — импорт в страну Советов американского зерна, аргентинского мяса, голландского сыра, немецкого масла, финского молока, китайских консервов… Но это — уже другие истории, никак не связанные с реформами Петра Столыпина.
