Экстремальные состояния Льва Альтшулера. Главы из книги0

(продолжение. Начало в №7/2011 и № 3/2012 и сл.)

 

Глава 5

О соавторах Л.В. Альтшулера по «Отчету четырех» 1949 г.

Яков Борисович Зельдович

Биографическая справка[1]

Родился 8 марта 1914 г. в Минске. Умер 2 декабря 1987 г. в Москве.

В 1924 г. поступил в десятилетнюю среднюю школу в 3-й класс, которую окончил в 1930 г. С осени 1930 г. по май 1931 г. учился на курсах и работал лаборантом Института механической обработки полезных ископаемых. В мае 1931 г. зачислен лаборантом в Институт химической физики АН СССР (ИХФ), с которым был связан до последних дней. Начав работу в ИХФ без высшего образования, занимался самообразованием при помощи и под руководством теоретиков института. С 1932 по 1934 г. учился на заочном отделении физико-математического факультета Ленинградского университета, который не окончил; позже посещал лекции физико-механического факультета Политехнического института.

В 1934 г. был принят в аспирантуру ИХФ, в 1936 г. защитил кандидатскую диссертацию, а в 1939 г. — диссертацию на степень доктора физико-математических наук.

С 1938 г. заведовал лабораторией в ИХФ. В конце августа 1941 г. вместе с институтом был эвакуирован в Казань. В 1943 г. вместе с лабораторией переведен в Москву. С 1946 по 1948 г, заведовал теоретическим отделом ИХФ. Одновременно, по 1948 г., — профессор Московского инженерно-физического института.

С февраля 1948 г. по октябрь 1965 г. занимался оборонной тематикой по атомной проблеме в ядерном центре в г. Сарове (КБ-11, Арзамас-16), занимал должности начальника отдела и заместителя руководителя предприятия.

С 1965 г. по январь 1983 г. заведовал отделом Института прикладной математики АН СССР. С 1965 г. — профессор физического факультета Московского государственного университета, заведующий отделом релятивистской астрофизики Государственного астрономического института им. П. К. Штернберга. С 1983 г. — заведующий отделом Института физических проблем АН СССР, консультант дирекции Института космических исследований АН СССР. С 1977 г. — руководитель Научного совета по горению АН СССР.

Основные направления научной работы:

в 1932-1948 гг.: гетерогенный катализ и адсорбция (экспериментальные и теоретические работы; окисление азота при горении и взрывах — экспериментальные работы на лабораторных и укрупненных установках и теоретические работы; теория горения, воспламенения и распространения пламени; ударные и детонационные волны, газодинамика взрыва; теория деления урана — теоретические работы, опубликованные в 1939-1940 гг. совместно с Ю.Б. Харитоном; выяснение условий стационарного деления в энергетических установках и взрывного деления; внутренняя баллистика нового оружия и теория горения порохов; теоретическая и экспериментальная работа по порохам, кроме ИХФ, проводилась на кафедре Московского механического института (1945-1948 гг.);

в 1943-1963 гг.: участие в разработке и создании атомного, затем водородного оружия;

с 1952 г.: исследования в области ядерной физики и теории элементарных частиц;

с 1965-1987 гг.: работы в области релятивистской астрофизики и космологии: исследования по теории образования «черных дыр» и нейтронных звезд при эволюции обычных звезд, выделение энергии и излучение рентгеновских лучей при падении вещества на черные дыры; разработка теории эволюции «горячей» Вселенной, свойств реликтового излучения, теории образования галактик и крупномасштабной структуры Вселенной, инфляционная теория ранней Вселенной.

Лауреат Ленинской (1957 г.), четырех Государственных (1943, 1949, 1951, 1953 гг.) премий, Трижды Герой Социалистического труда (1949, 1953, 1957 гг.), награжден орденами Ленина (1949, 1962, 1974 гг.), Трудового Красного Знамени (1945, 1964 гг.), Октябрьской Революции (1984 г.), медалью Серп и Молот (1953, 1957 гг.).

В 1946 г. избран членом-корреспондентом АН СССР, в 1958 г. — академиком.

Избран иностранным членом Лондонского королевского общества, Германской академии естествоиспытателей «Леопольдина» (ГДР), Американской академии наук и искусств, Национальной академии наук США, Венгерской академии наук, почетным членом ряда физических обществ и университетов.

Награжден почетными медалями: Н. Мансона (1977) и им. Б. Льюиса (1984) за работы по газодинамике взрывов и ударным волнам; медалью им. И.В. Курчатова за открытия в ядерной физике (1977), Катарины Брюс за достижения в области астрономии (1983), медалью Международного центра теоретической физики им. П. Дирака (1985).

 

***

Прощальное слово А.Д. Сахарова[2]

Произнесено 7 декабря 1987 г. в зале Президиума АН СССР,  где было прощание с Я.Б.Зельдовичем

Из жизни ушел Яков Борисович Зельдович. В это трудно было поверить, так как мысль о смерти не вяжется с его образом. Нестерпимо горько сознавать, что его уже нет с нами.

...В Якове Борисовиче всегда поражала неустанная научная активность, поразительная разносторонность и интуиция. Он начал рано и продолжал работать до последнего дня жизни, успев сделать невероятно много в самых различных областях. В ноябрьском номере «УФН» уже после его смерти мы увидели статью, как бы перекидывающую мост к началу его работы в науке. Это была химическая физика, поверхностные явления, горение и детонация, химические и ядерные цепные реакции. Затем — реактивная техника, годы участия в создании советского атомного и термоядерного оружия. Роль его тут была исключительна, об этом можно теперь сказать во весь голос. Ему принадлежит несколько выдающихся работ по физике элементарных частиц, в них зачатки «алгебры токов», предсказание существования и некоторых свойств Z-бозона, постановка проблемы космологической постоянной. Последние 25 лет — астрофизика и космология. Он все время на переднем крае, все время окружен людьми. Все, кто общался с ним, получали на всю жизнь неоценимые уроки — и по конкретным научным вопросам, и в качестве примера и образца, как надо работать в науке и современной технике.

Мне довелось многие годы провести бок о бок с Яковом Борисовичем. Вспоминая это время, я чувствую, сколь многим ему обязан. В чрезвычайно острой и напряженной обстановке тех лет — простые товарищеские, в высшей степени доброжелательные отношения, и это при том, что мы с Игорем Евгеньевичем Таммом тогда как бы ворвались в его сферу «со стороны», и требовалась незаурядная объективность, чтобы не встать в позу негативизма, обиды; но вместо этого от Якова Борисовича и его учеников — неоценимая помощь и сотрудничество ради общего дела. А затем, плечом к плечу общий натиск 1954-1955 гг. Те, кто был участником тех событий вместе с нами (многие из них сейчас находятся в этом зале), понимают, что это значило. В области фундаментальной науки многие мои работы возникли из общения с ним, под влиянием его работ и идей.

Яков Борисович в науке — человек огромной жадности (в хорошем смысле этого слова) и в то же время — абсолютной честности, самокритичный, готовый признать свою ошибку, правоту или авторство другого. Он почти по-детски радовался, когда ему удавалось сделать что-то существенное или преодолеть методическую трудность красивым приемом, и глубоко переживал неудачи и ошибки. По большому счету в отношении науки он был скромным человеком. Часто ему казалось, что он дилетант, недостаточно профессионален в том или ином вопросе, и он прилагал огромные (невидимые со стороны) усилия, чтобы преодолеть свои пробелы.

В наших сорокалетних отношениях были и свои тернии, обиды и периоды охлаждения, сейчас это выглядит не более, чем пеной в потоке жизни, но, как говорится, что было, то было. Однажды, много лет назад, Яков Борисович позвонил и сказал: «Есть слова, которые нельзя повторять каждый день, но иногда их надо произнести». Сегодня, прощаясь с Яковом Борисовичем, я хочу сказать, какую огромную роль сыграл он в моей жизни, так же, как в жизни и работе многих и многих людей, как мы его любили, как я его любил, как нам будет его недоставать, как он нам был нужен!

***

Л. В. Альтшулер

Начало физики экстремальных состояний. Памяти Я.Б. Зельдовича[3]

Свою статью памяти Я.Б. Зельдовича А.Д.Сахаров назвал «Человек универсальных интересов»[4]. По календарной хронологии Зельдович прожил одну человеческую жизнь обычной продолжительности. Но она вместила несколько научных биографий огромной емкости и непреходящего значения. Получилось так, что они были посвящены взрывам нарастающей мощности: детонации и взрывами химических взрывчатых веществ, цепным реакциями и ядерным взрывами, а также Большому взрыву, 15 млрд. лет назад образовавшему нашу Вселенную. Вопросы горения и детонации были первой и непреходящей любовью Якова Борисовича, которой он оставался верен до последних дней.

Начало его «второй биографии» обозначено тремя статьями, написанными вместе с Ю.Б.Харитоном, о развитии цепных реакций в уране. Эти работы, показавшие принципиальную возможность освобождения атомной энергии, были опубликованы в преддверии второй мировой войны. В атомном проекте России оба автора участвовали с момента его официального зарождения[5] весной 1943 г. Позже в русло этой глобальной проблемы было вовлечено множество ученых, и среди них заведующий рентгеновской лабораторией Института машиноведения АН СССР В.А. Цукерман и я, бывший его сотрудником…

Яков Борисович Зельдович (1914-1987)

В 1946 г. Харитон в довольно туманных выражениях обратился к Вениамину Ароновичу с вопросом, смогли ли бы мы оба принять участие в работе над одной очень интересной и сложной проблемой…

Встречи с Зельдовичем начались у меня еще в Москве, в Институте химической физики АН СССР. Обсуждения велись в небольшой комнате у доски, к которой была прибита рваная галоша для мела и тряпки. Тон обсуждений был самый непринужденный, и часто употреблялись термины, не принятые в научных публикациях. Меня это немного удивило, но не покоробило. В дальнейшем многие ученые, когда это необходимо, пользовались подобным «сленгом», лаконичным и выразительным, особенно часто на полигонах, в преддверии испытаний. Мне рассказывали, что с водителями машин, прикрепленных к научным работникам, был проведен специальной инструктаж — в целях сохранения государственной тайны им запрещалось повторять слова и фразы, услышанные от своих ученых пассажиров. Результат оказался неожиданным: водители перестали материться.

Во время одной из встреч в Институте химической физики Яков Борисович, предельно упростив варианты получения сверхкритических состояний, предложил мне аналитически их проанализировать и по простейшему критерию сравнить их преимущества. Вывод в пользу одного из них оказался очевидным. В результате мы пришли к выводу, что наиболее эффективен может быть третий вариант, совмещающий идеи двух первых. Осуществить его удалось в 1951 г., что потребовало больших творческих усилий и напряженной работы нескольких научных коллективов. Первая, более примитивная конструкции «изделия» была испытана, как известно, в августе 1949 г. Для ее завершения в начале 1947 г. вне Москвы, на территории бывшего Саровского монастыря был образован большой институт, отгороженный от внешнего мира колючей проволокой. Это был один из многочисленных островов «белого архипелага», где в обстановке глубокой секретности осуществлялся атомный проект России. Чтобы в финале своей деятельности получить вспышку «ярче тысячи солнц»[6], надо было изучить свойства материи при высоких и сверхвысоких температурах и давлениях, создать и развить новую научную дисциплину — физику высоких плотностей энергии[7]. Яркие главы вписали в нее Я. Б. Зельдович, А. Д. Сахаров, Д. А. Франк-Каменецкий и экспериментаторы «объекта».

Обстановка для жизни и работы научных сотрудников была создана замечательная, особенно для экспериментаторов. В кратчайшие сроки оказалось возможным на заводах и в мастерских подготавливать опыты и затем проводить их на лесных площадках. Быстрое продвижение в решении поставленных задач было связано также с почти безграничным доверием молодых специалистов к руководителям, возраст которых не превышал 30-35 лет. Очень важен был также тесный, почти повседневный контакт с теоретиками. В первые годы их было очень немного. Кроме Якова Борисовича, больше всего экспериментаторам приходилось общаться с Евгением Ивановичем Забабахиным и Григорием Михайловичем Гандельманом…

Почти два года ведущие научные коллективы объекта определяли давление детонации мощных взрывчатых веществ. В создаваемых конструкциях образующиеся при детонации газообразные продукты взрыва играли ту же роль «рабочего тела», что и водяной пар в турбинах и других тепловых машинах. Давление их и другие свойства определяли работоспособность разрабатываемых изделий. Однозначных ответов на эти вопросы теории того времени не давали. По оценкам немецких ученых, давление детонации тротила составляло 120 тыс. атм., а по оценкам Ландау и Станюковича — 180 тыс. Чтобы установить истину, сначала были проведены опыты в лаборатории Цукермана. Там были получены мгновенные рентгенограммы распространяющейся детонации и расположенных за ее фронтом миллиметровых стальных шариков, к общему изумлению остававшихся неподвижными. У Н.Н. Семенова, будущего лауреата Нобелевской премии, посетившего в тот момент объект, этот результат вызвал бурную реакцию: «Если ваша методика не регистрирует массовой скорости продуктов взрыва, это только означает, что она ни к черту не годится». В своей основе, однако, методика была очень эффективной. Нужно было только увеличить размеры заряда и заменить шарики тонкими фольгами, после чего были получены результаты, близкие к прогнозам Ландау и Станюковича.

В моем научном коллективе давления детонации находились по скорости, которую приобретали при взрыве пластинки из разных металлов, приставленные к торцам цилиндрических зарядов. И снова первые опыты были обескураживающими и отвечали низким давлениям. Я сообщил о них в декабре 1947 г. поздно вечером Харитону и Зельдовичу. Все разошлись огорченные. Но уже в 8 час. утра Яков Борисович позвонил мне и попросил зайти к нему в гостиницу (замечу, что это была гостиница, построенная в начале ХХ-го века по случаю приезда в Саровскую пустынь Государя). То ли наяву, то ли во сне, Яков Борисович понял в эту ночь, что в наших опытах образуется расходящаяся детонационная волна с «бесконечно тонким» пиком давлений, быстро затухающих в приставленных пластинках. Чтобы расширить фронт волны и получить правильные результаты, он потребовал проводить опыты на длинных, метровых, зарядах. Все мы, и даже Юлий Борисович, удивились этой рекомендации и отнеслись к ней недоверчиво, даже насмешливо. Но опыты по предложенной схеме были проведены и полностью подтвердили правоту Зельдовича. Казалось, все стало ясно.

Неожиданно обоснованность проекта была вновь поставлена под сомнение. Это произошло в начале 1949 г., когда работавший на объекте крупный советский физик Е.К. Завойский сообщил о своих последних результатах. По его методу заряд помещался в однородное магнитное поле, а измеряемой величиной была электродвижущая сила во вложенных в заряд проводниках, пропорциональная их скорости. В своей основе метод был безупречным, впрочем, так же, как и два других, о которых говорилось выше. Попытки прийти к согласованным выводам в сформированной для этой цели комиссии оказались безуспешными.

В двух лабораториях, «противостоящих» Завойскому, пришлось воспроизвести довольно сложную аппаратуру электромагнитной методики. В короткий срок была обнаружена небольшая методическая погрешность, занижавшая скорость продуктов взрыва. Зеленый свет испытанию первого заряда был дан…

Наши дискуссии не всегда велись вполне корректно. Один из сотрудников Завойского, ныне здравствующий, утверждал, например, что на объекте почти не слышно русской речи, а опыты Цукермана противоречат марксистской диалектике [8]. В ответ на это наши чертежи заводу неизменно шли под кодом СЗ, что означало «смерть Завойскому». Когда дискуссия была уже почти завершена в нашу пользу, в перерыве одного высокого совещания в присутствии Курчатова и заместителя Харитона К.И. Щелкина, Яков Борисович почему-то стал рассказывать сказку, как дети играли в автомобиль. Старший из них говорил: «Ты будешь изображать правое колесо, ты — левое, ты — мотор, ты — руль», «А я?» — плачущим голосом спросил младший. «А ты будешь бежать сзади и портить воздух бензином». «Кто же это по-твоему портит воздух?» — мрачно насупившись, спросил Щелкин. Ответ ЯБ был для всех понятным: «Во всяком случае, не Альтшулер и Цукерман». На этом, собственно, научные споры и закончились. Нужно отметить для восстановления исторической справедливости, что в чуть измененном виде электромагнитный метод Завойского и в СССР, и за рубежом стал одним из основных методов изучения детонации и ее развития в переходных режимах.

Таким же актуальным, как и изучение взрывчатых веществ, стало изучение свойств металлов при мультимегабарных давлениях. Необходимо было знать для них реальные уравнения состояния, позволяющие по плотности и температуре вычислять давление. Эти зависимости в то время были совершенно неизвестны…

Физическим инструментом, позволяющим получать и изучать экстремальные состояния материи, являлись сильные ударные волны. Поэтому в первую очередь нужно было измерить давления и плотности в ударных волнах разной амплитуды. Как сказал нам в 1948 г. Щелкин, коллективу нашей лаборатории надо было «переселиться» в мегабарную область и передать оттуда информацию о сжимаемости металлов при давлениях, не меньших, чем 3 Мбара. Задание это экспериментаторами было перевыполнено, и потолком измерений стали давления в 10 Мбар…

Главную роль в этих достижениях сыграли аборигены наших отделов: С.Б. Кормер, К.К. Крупников, А.А. Баканова, М.И. Бражник и «примкнувший» к ним Р.Ф. Трунин. Теоретические расчеты сжатия металлов по заданию Зельдовича были выполнены Г.М. Гандельманом. Постоянное общение с ним позволило правильно понять открытые в опытах особенности сжатия переходных и редкоземельных металлов. Много позже на основании новых сложных концепций американские ученые провели свои расчеты, получили те же результаты и, проявив, на мой взгляд, бестактность, написали: свои результаты мы считаем правильными, а результаты Гандельмана — случайными. Бедный Григорий Михайлович очень обиделся и жалел, что живет не во времена Д'Артаньяна, когда можно было свое достоинство отстоять в поединке на шпагах, Якову Борисовичу стоило больших усилий его успокоить.

Кроме Зельдовича, в те далекие годы мало кто представлял, что для понимания свойств металлов в экстремальных состояниях знания одной ударной адиабаты совершенно недостаточно. На фазовой диаграмме ударную адиабату можно уподобить тропинке, окруженной неизведанными джунглями. По обширной программе, намеченной Зельдовичем в 1948 г. и опубликованной в 1957 г.[9], усилия советских исследователей многие годы были направлены на получение дополнительной информации. С этой целью в группе С.Б. Кормера были измерены скорости звука за фронтом сильных ударных волн. Другим новаторским направлением стало изучение в коллективах Крупникова и Кормера ударной сжимаемости порошкообразных металлов. Много позже была реализована совместно с лабораторией В.Е. Фортова еще одна экспериментальная идея Зельдовича — регистрация изэнтроп расширения металлов.

1956 год ознаменовался реорганизацией нашей лаборатории. Несколько сотрудников наивысшей квалификации из моего отдела стали руководителями новых лабораторий. Все они были моложе и меня, и Якова Борисовича. И, как он мне говорил, общение с ними напрямую стало для него проще и «комфортнее». Это никак не отразилось на наших дружеских отношениях.

Особенно тесные контакты сложились у него с С.Б. Кормером. По предложению Зельдовича в лаборатории Кормера впервые были измерены температуры ударного сжатия ионных кристаллов, коэффициенты их преломления, оценены гладкости ударных фронтов. Часами обсуждал он с экспериментаторами результаты опытов.

Продолжались его контакты и с нашим отделом, когда ему, Ю.М. Стяжкину и мне пришла идея нового метода определения «плавной» сжимаемости металлов при сверхвысоких давлениях, порядка 100 Мбар. К сожалению, Яков Борисович не дождался звездного часа публикации результатов этих интересных и трудоемких исследований.

Дарственная надпись Я.Б. Зельдовича и Ю.П. Райзера на книге

«Физика ударных волн и высокотемпературных гидродинамических явлений», 1963

В течение долгих лет Яков Борисович вместе с А.Д. Сахаровым были душой и мозгом нашего объекта. Сейчас, после неожиданного ухода Якова Борисовича из жизни, его часто упрекают в конформизме, в нежелании принимать участие в борьбе с уродливыми общественными явлениями. Яков Борисович был убежден, что человек, посвятивший себя науке, сделавший ее главным делом своей жизни, не должен, не вправе раздваиваться, растрачивать свою энергию. Диссидентство ученых, по его мнению, было бесполезной борьбой с ветряными мельницами. Более важным считал он конкретную, персонифицированную помощь отдельным лицам в вовлечении их в науку. Во многом в этом помог он и мне. В официальных кампаниях осуждения Сахарова, в отличие от ряда других академиков, Яков Борисович участия не принимал. Он относился к Сахарову как к уникальному во всех отношениях феномену природы.

В мемуарах В.А. Цукермана и З.М. Азарх к великанам духа отнесены Ю.Б. Харитон, А.Д. Сахаров и Я.Б. Зельдович[10]. Своей сверхценной задачей Юлий Борисович всегда считал создание «ядерного щита» для нашей страны. Андрей Дмитриевич, крупнейший ученый и духовный лидер нашего времени, подобно пушкинскому пророку, «глаголом жег сердца людей». Величие Якова Борисовича заключалось в его огромном научном потенциале и абсолютной преданности науке. На десятилетия вперед он наметил цели и пути в изучении особых состояний материи. В этой области знания он навечно останется лидером.[11]

***

М.Я.Овчинникова

Очарованный миром [12]

Я не сразу смогла решиться писать о моем отце, Якове Борисовиче Зельдовиче, поверить, что имею на это право и это может быть интересно кому-то. И здесь мне очень важна была поддержка моих братьев, сестер и вдовы Якова Борисовича Инессы Юрьевны Черняховской. В особенности благодарна моей сестре О.Я.Зельдович: отдельные куски просто написаны ее рукой.

Отца ЯБ, моего деда Бориса Наумовича Зельдовича, адвоката по профессии, почти не помню. Он рано умер (1943 г.). Знаю только, что ЯБ очень уважал его. Зато мать ЯБ — Анна Петровна Кивелиович, переводчица с французского, маленькая и энергичная, острая и остроумнейшая, беспокойная наша бабушка всегда присутствовала в жизни нашей семьи, хотя с 1944 по 1975 гг. жила в Ленинграде, а мы в Москве. Ее крылатые фразы до сих пор служат стандартными шутками в семье. Например, о нашем доме: «Зачем нам ходить в театр, когда у нас дома цирк», или об отце: «Когда дурак идет по рынку, базар радуется» и т.д. Ее приезды в Москву, переворачивавшие весь дом, вносили свой особый колорит. Ее частые посылки к нам с самым невероятным и непредсказуемым содержимым стоили больших хлопот весьма занятым коллегам и друзьям ЯБ, едущим из Ленинграда в Москву. Особенно доставалось любимому всеми нами маминому брату Борису Павловичу Константинову.

О довоенной жизни папы и мамы в Ленинграде у нас сохранились лишь легенды: о том, как ЯБ вошел в большую дружную семью братьев-сестер Константиновых, о велосипедных прогулках, гимнастике, теннисе и волейболе в Тярлеве под Ленинградом; о том, как однажды папа и мама оба случайно оказались на работе одновременно с забинтованными руками (отец после ожога жидким азотом, мама — кислотой).

Потом рождение дочки, моей сестры Оли, через год — мое, появление в семье няни «тети Шуры» (А.Н.Лавриновой, прошедшей с нами всю жизнь до сего дня). Хлопоты, забота, но и диктат Анны Петровны, от которого отец сбегал, захватив жену, маленьких дочерей и няню, в шумную квартиру Константиновых. Потом следовали гостинцы от Анны Петровны, и возвращение на улицу Марата. И такая кочевая жизнь с колясками и горшками постоянно. А было отцу тогда 26 лет, он был доктором наук и уже многое успел сделать в науке, и мама тоже была кандидатом наук. Потом война, эвакуация в Казань вместе с Институтом химфизики, трудное для большой семьи время (тогда уже тяжело больной отец, мать, сестра, жена, двое маленьких детей и тетя Шура) и напряженнейшая работа. Представление о жизни в Казани может дать фотография отца тех времен. В 1944 г. — переезд в Москву на Воробьевы горы, в институтский «химфизический» дом, в котором ЯБ прожил с 1944 по 1987 г. и с которым у отца и всех нас связано так много счастливых лет. Здесь же в 1944 г. родился мой брат Бориска, который всегда был объектом особой нежности, гордости, заботы и тревоги отца и всех нас.

В детстве и всю последующую жизнь нашим добрым гением, так же, как, я уверена, и добрым гением отца, была наша мама Варвара Павловна Константинова. Она была человеком удивительной тактичности, мягкости и уважения ко всем, с кем соприкасалась, включая нас (и в детстве, и во взрослом состоянии), зятьев, внуков. Вокруг себя она создавала атмосферу добра, тепла и высокого духа, лишенного мелочности и меркантильности. Так было всюду: и дома, и на ее работе в Институте кристаллографии. При всем том она была очень сильным и мужественным человеком, и жизнь ее (в частности, жизнь с отцом) никак нельзя назвать легкой. Одна из стандартных шуток отца: «Варя бросает на меня тень порядочности» или уже серьезная его фраза: «Варя — человек без недостатков».

Вероятно, благодаря маме в доме был культ отца, и именно мама охраняла и сохранила нашу любовь к нему. «Папа занимается», — магические слова, которые прекращали любую возню и шум. Но в повседневной жизни главной была мама, она определяла все и при этом очень интенсивно работала. Жизнь была очень дружной, теплой для всех нас и даже для многих друзей и приятелей. В нашей большой семье отцом часто повторялась шутка: «Вот вы станете большими и будете возить родителей в колясочке». И сейчас очень горько, что нам не пришлось «повозить колясочку», высказать любовь и преданность родителям, все получив и мало успев отдать.

В дошкольные и младшие школьные годы помню затеваемые отцом подвижные и очень азартные (для нас — детей) игры всегда с элементами юмора, спорта, соревнования: «кенгуру идет обедать» или «цоп» с теннисным мячом, упражнения «бублики-баранки» для осанки, скакалки, плаванье наперегонки, лыжи со скатыванием с горок через ворота из лыжных палок и много, много других. Позже бывали соревнования, кто быстрее и внимательнее «проглатывает» большие книги, вроде книг «Два капитана», «Таинственный остров», «Война и мир», «Сага о Форсайтах» или позже Мопассана, Булгакова. Выспрашивались мельчайшие подробности про самых что ни на есть второстепенных героев. И тут, конечно, побеждали «чтецы» Оля и Боря, я всегда была самой «отсталой». Сам отец читал очень много, быстро и внимательно (не зря же он мог нас экзаменовать). Читал в оригинале книги и на немецком, французском, позже — на английском языках. Он, и особенно мама, знали наизусть много стихов (мама хорошо знала и любила Пушкина, Жуковского, отец — Пастернака), не в пример нам с нашим кургузым школьным образованием. Любой достаточно краткий отдых отца всегда был активным. Это были походы в горы или на байдарке, или жизнь на море с далекими заплывами, когда они там отдыхали с мамой.

Позже (с 1947 по 1963 гг.) отец много жил на «объекте» (в «Энске»), работая над атомной проблемой, а мы с мамой оставались в Москве. Маму не взяли туда работать из-за расстрелянного в 1937 г. ее старшего брата Александра Павловича Константинова и сестры Кати, волей обстоятельств оказавшейся в Америке. В свои краткие наезды в Москву отец пытался учить нас или проверять наши с сестрой успехи по математике, не имея ни малейшего терпения, ни снисхождения к нам. На доске задавалась задача с криком «Махай!», на который мгновенно должен был выдаваться ответ. После задержки тут же следовало «Дуры!», и из нас немедленно начинали капать слезы, которые в семье именовались «жемчужные». Обучение на том и кончалось. Следует сказать, что с Бориской у отца уже было больше терпения и педагогического такта. По первоначальным намерениям именно для Бори он написал свою «Высшую математику для начинающих».

Много лет спустя при общении с внуками (а оно было всегда содержательным, всегда касалось или простой школьной задачи, или возможного опыта, или объяснения сложной научной проблемы) отец проявлял себя уже как очень терпеливый и деликатный педагог, порой защищавший наших детей от родительских нападок. Он всегда говорил: «Дети должны знать, что их любят», и внуки расковывались с дедом и бабушкой, расцветали в атмосфере любви.

Но тогда, в нашем детстве, мы побаивались и стеснялись отца, его неординарности, непредсказуемости, раскованности его и его коллег и, наконец, полной ортогональности к тому, что было в школе. В частности, кошмаром была одна мысль о возможности (чисто теоретической, правда) его появления на родительском собрании в школе (к счастью, все это брала на себя мама). Иногда казалось, что ему не хватало на нас времени при непосредственном контакте. Зато письма отца из «Энска», которые каждый из нас хранил, читал и перечитывал, давали очень много счастья, тепла, уверенности в его к нам любви. Последнее письмо от папы, как свет от погасшей звезды, Оля получила через неделю после его смерти; в нем ксерокс статьи по двойному-распаду, которым она занимается. Это очень типично для папы.

Послевоенные годы, когда отец работал на объекте, были отнюдь не простыми. Позже отец рассказывал, что многих физиков (например, очень любимого им Д.А.Франк-Каменецкого) работа над атомным проектом спасла от преследования. Но при всем том, до первого испытания атомной бомбы за каждым из ученых стоял двойник, намеченный для «замены» в случае неудачи. А потом ко многим, в том числе и к отцу, были приставлены неотлучно следующие за ними вооруженные охранники, так называемые «секретари». В свете этого меня очень удивило прозвучавшее в одной из заметок про Я Б осуждение отца за отказы в просьбах в обход инструкций перевозить письма с «объекта» в Москву. Думаю, опасаться надо было как раз людей, которые брались за подобную миссию, или большей части самих просителей — таково было время. И отца это время касалось достаточно близко. Младшая дочь отца, Аннушка, родилась на Колыме (1951 г.). С ее матерью О.К.Ширяевой отец познакомился в Арзамасе-16, где она, буду заключенной, работала архитектором (по ее проектам построены многие здания города). Когда она ответила отказом на предложение КГБ «сотрудничать» с ними, ее тут же переслали на Колыму, где она с дочерью чудом уцелела.

Конечно, не я, а только участники событий имеют право говорить о проблемах того периода. Тем не менее, хочу затронуть вопрос, который часто задают не жившие в то время люди, — о моральной ответственности ученых за создание советского атомного оружия. Для всех, живших в то послевоенное время — время противостояния нашей страны и США, уже применившей атомное оружие в Хиросиме и Нагасаки, — существовала лишь единственная моральная ответственность — как можно скорее восстановить равновесие сил в мире. Об этом, как и обо всей обстановке на объекте, достаточно хорошо рассказано в мемуарах А.Д.Сахарова («Знамя». 1990, №10-12; 1991, №1-5), повести В.А.Цукермана и З.М.Азарх («Звезда». 1990, №9-11), статье Л.В.Альтшулера («Литературная газета». 06.6.1990). Переоценка и раздумья, видимо, начались позже. Во всяком случае, отец, сокрушаясь, говорил, что если бы Сталин не имел ядерной бомбы, он не развязал бы войны в Корее. Наверное, именно поэтому отец раньше всех из ведущих участников атомного проекта покинул систему Минсредмаша (на 6 лет раньше, чем А.Д.Сахарова «ушли» из этой системы за его трактат) и полностью переключился на науку, которую никогда не бросал.

Хотя время тогда не было ни легким, ни смешным, нас — детей — родители оберегали и не посвящали в тревоги и напряженность тех лет. Может быть, поэтому, а возможно, из-за неиссякаемого, заразительного оптимизма и бодрости отца и золотого маминого характера сейчас в памяти остались лишь веселые эпизоды тех лет, например, связанные с «секретарями». Много случалось смешных историй из-за служебного рвения «секретарей» быть всегда с отцом, в частности, во время его отпусков. Бывало, он уплывал от них слишком далеко в море. Был случай, когда воры умудрились украсть на пляже часы как у охранника, так и у охраняемого. Или случай, когда один из них забыл свой пистолет в гостинице и тайно от ведомства отпрашивался у отца «слетать» за пистолетом. Однажды отец со мной и Бориской на одной байдарке и двоюродный брат отца, очень любимый нами Александр Григорьевич Зельдович с детьми — на другой попали в нешуточный шторм на Плещеевом озере, оставив ничего не подозревающего «секретаря» сторожить наш палаточный лагерь на берегу. Но в какой-то момент несвобода настолько допекла отца, что он пошел к психиатру, чтобы доказать, что больше не может выдержать этой фактической слежки. Тот не знал, как быть: и отказать отцу неудобно, а с другой стороны — ведомство-то какое! В конце концов написал отцу диагноз: «контактен и многоречив». Не знаю, что помогло, обращение к врачу или просьбы хлопотавшего за отца Юлия Борисовича Харитона (друга, соратника, учителя, бесконечно уважаемого отцом человека), но «секретарей» сняли.

С 1963 г. отец снова постоянно живет в Москве и работает в Институте прикладной математики. Я помню, что, вставая в 7 утра, как и все в доме, заставала его уже давно сидящим с тетрадью на диване в столовой: работал он обычно с 5 часов (днем были люди, семинары, доклады, лекции...). И свидетельства его титанического труда — тетради, обычные школьные общие или тонкие, исписанные его аккуратным почерком — все эти тетради сохранились. Каждая надписана на обложке: число, год, проблема или вопрос. По ним можно восстановить, как он учился по книгам и журнальным статьям (а учился он, входил в новые для себя области науки, всю свою жизнь), как ставил проблемы и делал выкладки, как писал окончательные варианты научных и популярных статей, монографий, как готовился к лекциям.

При просмотре тетрадей поражает высочайшая организованность его ума. То, что у других потребовало бы не одного и не двух черновиков, он писал с ходу и практически без последующих исправлений. И хотя ЯБ прекрасно делал доклады и очень часто читал лекции, он всегда тщательно к ним готовился. Подтверждением служат бесчисленные тетрадки — его лекционные заготовки. Сохранилась и папина разметка оглавлений научных журналов (он всегда выписывал тьму журналов). Читая новые номера, ставил против названий статей имена сотрудников, учеников или своих детей (кому эта статья могла быть интересна) и обязательно приносил показать ее.

Почти все из шестерых детей ЯБ и теперь уже многочисленных внуков пошли в физику — так велико было его влияние. Он всегда был в курсе тех областей физики, которыми каждый из нас занимался. Его интерес и понимание почти всех областей физики, химии были уникальными. Часто он с жаром агитировал нас «переметнуться» на задачи, которые казались ему самыми интересными в данный момент, не осознавая, что лишь ему (отнюдь не всем, тем более в эксперименте) доступны одновременно все области физики и каждому нужен пусть малый, но свой интерес в работе. Сам не признавая ни выходных, ни праздников, ни отпусков, папа с нетерпением относился к тому, что в детях казалось ему топтанием на месте. Олиному сыну было всего полгода, когда ЯБ начал теребить ее, только что кончившую МГУ: «Ольга, теряешь квалификацию»; и Оля вышла на работу с ночными сменами на ускорителе при маленьком ребенке. До сих пор не понимаю, как у нее тогда хватило сил. Про мой машинный счет, глядя на фортрановские программы, папа, полушутя, говорил: «Гуга, не будь такой серьезной. Кончай писать свои шизофренические крючочки, займись тем-то и тем-то».

Много можно рассказывать об отце, но, наверное, лучше меня расскажут другие…

Овчинникова Марина Яковлевна – д.ф.-м.н., ведущий научн. сотр. Института химической физики РАН, дочь Я.Б. Зельдовича.

***

«Дело» О.К. Ширяевой

 

Письмо Л.В. Альтшулера на имя А.Н. Яковлева

 

А.Н. Яковлеву, 22 апреля 2000 г.

Председателю Комиссии при Президенте РФ

по реабилитации жертв политических репрессий

Москва, 103132, Старая пл., 4

Тел.: 206-53-68

Свидетельство

 Глубокоуважаемый Александр Николаевич,

С 1946 года я был включен в группу ученых - разработчиков советского ядерного оружия и с 1947 года работал в закрытом городе Арзамас-16. В эти же годы на объекте работала архитектором Ширяева Ольга Константиновна - вначале как заключенная, а после освобождения в июне 1949 года как вольнонаемная. Мне известно также, что после освобождения из заключения О.К.Ширяева стала гражданской женой Якова Борисовича Зельдовича, который был одной из центральных фигур советского атомного проекта. Это была уважаемая нами достойная женщина. После освобождения она работала также художником городского театра.

Мне известно, что в августе 1950 года О.К. Ширяева была снова арестована и по этапу вывезена из Арзамаса-16 куда-то в Магадан или ещё дальше. Многие, в т.ч. и я, знали, что в момент ареста она была беременна. Позже я узнал, что причиной её ареста и высылки с объекта был категорический отказ О.К.Ширяевой сотрудничать с органами, «стучать» на Я.Б.Зельдовича и его коллег. От Я.Б. Зельдовича я узнал также, что, находясь в ссылке на Колыме, О.К.Ширяева родила девочку - его дочь Анну. Хорошо помню мой разговор с Я.Б. Зельдовичем - датирую его 1951 годом. Я обратился к Якову Борисовичу с просьбой помочь в освобождении из заключения моего репрессированного друга И.С. Галынкера; Зельдович, извинившись, отказался и пояснил: «Все мои валентности заняты спасением Оли Ширяевой».

С уважением

Альтшулер Лев Владимирович, Главный научный сотрудник Института высоких температур Российской академии наук (ИВТ РАН),доктор физико-математических наук, профессор, лауреат Ленинской (1962), Государственных премий (1946, 1949, 1953) и Премии Правительства РФ (1999).

Род.: 9 ноября 1913 г.

Паспорт: XX-МЮ № 690502, выдан 18 августа 1979 г. 7 о/м г. Москвы.

Адрес: Москва, 119121, Ростовская наб., дом 3, кв. 148.

Тел.: 244-75-71

***

О.К.Ширяева

Воспоминания о Сарове [13]

От редакции сборника «История советского атомного проекта» (1998 г.):

Ольга Константиновна Ширяева (род. в 1911 г.), архитектор, член Союза архитекторов с 1940 г. Проектировала курорты, институты, больницы, стадионы, бассейны (санаторий им. Ломоносова в Геленджике, институт стоматологии в Москве, санаторий «Искра» в Сочи и др.). Автор интерьеров ресторана «Арагви» в Москве, театра им. А.Навои в Ташкенте, Концертного зала им. Чайковского и т.п. Удостоена звания «Заслуженный строитель СССР», медали «За доблестный труд», нескольких золотых и серебряных медалей ВДНХ СССР.

С 1975 г. занимается графикой и живописью. Ею, в частности, создана большая серия портретов современников «Россия в лицах. XX век». Около 200 работ подарено ею фонду культуры для музеев страны. Некоторые работы находятся в зарубежных музеях. Персональные выставки ее произведений проходили в Доме архитекторов, Доме ученых, Центральном доме художников на Крымском валу.

В публикуемых здесь весьма лаконичных воспоминаниях Ольга Константиновна рассказывает о своей жизни и работе в конце 40-х гг. в Арзамасе-16, куда она попала в качестве заключенной и где после освобождения в июне 1949 г. продолжала работать некоторое время как вольнонаемная.

Вспоминаю свое детство... Я маленькая девочка. Стою у кровати брата. Его звали Серафим. Над его кроватью висит развертка каре Саровского монастыря, выполненная из тонкого коричневого картона с выпуклым рельефом зданий. Выше висит икона: Серафим Саровский кормит медведя из рук...

14 августа 1945 г. я была репрессирована. Лубянка, Бутырка, Краснопресненская пересылка, этап, лагерь (Нижний Тагил). Как архитектор, выпускница Московского архитектурного института, я была определена в лагерное конструкторское проектное бюро. Была там недолго с группой специалистов. Опять этап, тюрьмы, пересылки. Последняя —Арзамас. Оттуда привезли в лагерь. Барак на косогоре. Зеки бегают по деревянной лестнице сверху вниз.

Утром повели на работу, и я ахнула: передо мной знакомый силуэт Саровского монастыря. Боже мой! Пахнуло детством, что-то теплое, щемящее, родное. Это только момент. Реальность — лагерь!

Первая работа, которую мне поручили, была разработка и создание интерьеров гостиницы и столовой «объекта». В Сарове было два хозяина: ГУЛАГ — строительное управление, которое размещалось в белокаменном соборе в центре монастыря, и сам «объект». Начальником объекта был генерал П.М.Зернов. Научным руководителем объекта был академик Ю.Б.Харитон.

В 1946 г. прошел крестный ход к источнику и месту скита святого Серафима. В 1947 г. крестного хода уже не было, очевидно, установили запретную зону.

Главным инженером проекта реконструкции Саровского монастыря в связи со строительством секретного объекта был В.Речкин, работник ГСПИ-1[14] в г. Москве. Затем приехала группа проектировщиков из Ленинграда. Ведущим архитектором был Г.Зимин. Вот с ним в основном мне и пришлось работать.

Территория-зона Сарова была, очевидно, достаточно велика. В ней разместились: зоны лагерей — зэки были строительными рабочими; центральная часть, то есть сам монастырь, и примыкающий к нему зеленый массив, в котором были зоны жилых поселков объекта: «финского» и поселка ИТР. К ним примыкали коттеджи ведущих физиков. Несколько в стороне, на берегу реки Саровки, разместились два коттеджа; начальника «объекта» генерала Зернова и Харитона. Далее в зеленом массиве было размещено здание под названием «генералохранилище». Там останавливались И.В.Курчатов и прочие важные персоны. Часть зеленого массива занимал устроенный парк культуры с малым стадионом, где зимой был каток, а рядом — теннисные корты. За монастырем была территория мехзавода. На ней было построено два корпуса: лабораторный и конструкторский. Поверие гласило, что этот завод — родина «катюш» и царствовал там генерал Н.Л.Духов. Далее были зоны завода и испытательный полигон, но это была зона сверхсекретная. Туда даже работники «объекта» пускались по спецпропускам. За границей монастыря проектировался жилой поселок «Боровое», которым, впрочем, я не занималась.

Включиться в творческую работу было для меня большим счастьем, это сильно облегчало для меня лагерное существование. Я с головой окунулась в работу. «Финский» поселок из сборных финских домиков. Деревянные домики, живописно разбросанные в сосновом бору, выглядели уныло. Масляных красок не было. Придумала состав из клеевых красок разных цветов в гуашевой гамме с выделением реек более темных и белых деталей. Того же колера штакетники. И поселок ожил. Шутя стали его называть «поселок-игрушка». Я также ввела разноцветную покраску по улицам в поселке ИТР, чем несколько оживила унылую архитектуру деревянных сборных домов. В зданиях монастырского каре были размещены поликлиника и другие подсобные помещения «объекта». На колокольне в дальнейшем устроили телебашню. В разрушенной части каре по моему проекту был построен жилой дом для начальства управления строительством. Эту работу я выполняла в лагерном конструкторском бюро. Краснокирпичный собор, который являлся частью каре монастыря, ленинградцы реконструировали под театр. Рядом с собором была трапезная монастыря. Это было квадратное здание с большим куполом. Купол был просто побеленным, и я решила его расписать. Вспомнила в Павловске под Ленинградом гонзаговский купол[15]. Правда, он был маленький. Я выполнила по периметру обрамленный карниз с софитом и купол расписала под небо. С трех сторон спускались верхушки клена, чуть тронутые осенью. Я раньше никогда не выполняла таких работ. Это было своего рода нахальство, но смелость города берет. Получилось, говорят, здорово. После этого я получила прозвище «художница-язычница». Создала лепную мастерскую. Были и курьезы. Однажды надо было срочно кончить работу. Начальник «объекта» договорился с начальником лагеря, что я задержусь, а так как лагерь был довольно далеко, генерал распорядился дать мне машину. Подъезжает генеральская машина к лагерю. Зная эту машину, охрана выстраивается под козырек. Выхожу я и при гробовом молчании прохожу проходную, иду в барак и слышу гомерический хохот. Слава Богу, у вертухаев хватило чувства юмора.

Для завершения интерьеров коттеджей Харитона и Зернова, при отсутствии качественных отделочных материалов, потребовались изобретательность и фантазия, чтобы добиться красивой и качественной отделки. На террасках написала декоративные панно. У Харитона — букет роз, у Зернова — цапельку. В конструкторском бюро и лабораторном корпусе отделывала кабинеты Ю.Б.Харитона, Я.Б.Зельдовича, К.И.Щелкина и выполнила много других работ.

Шел 1949 год, приближалось время моего освобождения, хотя я понимала, что мне придется здесь задержаться. «Объект» был столь секретный, что приехавшего туда уже не отпускали. Незадолго до моего освобождения ко мне в лагерную кабину поместили врача-рентгенолога. Она приехала работать по договору, но ей не понравилось, и она хотела уехать. Но не тут-то было. Ее пытались уговорить, но она наотрез отказалась, тогда ее арестовали.

После моего освобождения в июне 1949 года мне дали маленькую мастерскую от строительства, и я вела ту же работу, только как вольнонаемная. Одновременно меня пригласили работать художником в театре. Через некоторое время мне от «объекта» дали комнату в квартире в поселке ИТР, где жил молодой физик с женой, работавший в лаборатории физика В.А. Цукермана.

Приобщилась к теннису. Как раз наблюдая за игрой в теннис, сделала несколько дружеских шаржей на играющих физиков. Познакомилась с Зельдовичем, и наши отношения стали более близкими. Он жил в коттедже Забабахиных, приехавших в Саров всей семьей. Зельдович работал и в Москве, и в Сарове поочередно. Как-то раз он зашел ко мне, и мы решили прогуляться. Спустились из поселка ИТР на мостик через речку Саровку, по дорожке, что идет к парку, и вдруг нас осветили фонарем, и я услышала хриплый голос: «Не трожь! Своя!». Таким образом, я спасла Зельдовича от не очень приятной встречи. Очевидно, это были бывшие зэки, так называемые освобожденные, которые начинали «пошаливать»[16].

Работа в театре поглотила меня целиком. Режиссером-постановщиком был Орынянский, бывший режиссер театра Пролеткульта в Москве. Артисты были тоже из Москвы. Спектакли я оформляла целиком, и декорации, и костюмы. Выполнила три спектакля: «Роковое наследство», «Особняк в переулке» и третий про американского негритенка, название не помню. Должна была начать работать над пьесой Островского «Без вины виноватые». Но... Вскоре меня вызвал начальник МГБ «объекта» Шутов, усадил в кресло и стал любезно расспрашивать о моей жизни и т.д. Я понимала, что это преамбула, и действительно, далее последовало предложение о сотрудничестве, на что я ответила, что для этой роли я не гожусь и вообще, как «они» могут мне доверять, если я только что была осуждена за так называемую антисоветскую агитацию. «Вот и хорошо, — ответил он, — Вам как пострадавшей будут доверять». Это выглядело отвратительно и цинично. «Но Вы с отказом не торопитесь, — закончил он, — подумайте». Взял расписку о неразглашении и отпустил. Далее началась моя пытка. Шутов вызывал меня несколько раз. Сначала сулил золотые горы. «Я знаю, Вы ждете ребенка. Мы поможем Вам обрести семью». Намек был ясен. Затем, увидев, что это не действует, начал угрожать: «Я упеку Вас, куда Макар телят не гонял. Оттуда редко кто возвращается». Отчаянию моему не было предела. Но переступить через себя я не могла и категорически отказалась. Приехал Зельдович. Решили пройтись по лесу. Неожиданно увидели ярко светящийся гнилой пень. Зрелище потрясающее, маленькое северное сияние. Я брала щепки в руки, и сквозь пальцы сыпались искры. Несколько светящихся кусочков я положила в карман плаща...

Через два дня меня арестовали. Когда, сидя в тюрьме, я вытащила из кармана кусочки гнилого пня, они уже не светились...

Далее наступила более страшная страница моей жизни. Но это было потом. Позже я узнала, что через некоторое время после моего этапирования на Колыму любимую дочь Шутова, красавицу-девочку с длинной золотой косой убило молнией...[17]

--------------------------

Ширяева Ольга Константиновна (1911-2000) – архитектор, художник.

***

Чертеж судьбы: черным по белому.

История Ольги Ширяевой – история XX века.

Беседа Татьяны Корсаковой с О.К. Ширяевой (извлечения)[18]

…За 87 прожитых лет их было так много - мест и людей, что, казалось бы, все не упомнишь. Но Бог дал этой женщине вместе с долголетием еще и невероятную память. С ее помощью Ольга Константиновна Ширяева - архитектор, политзаключенная, просто очень красивая дама - написала книгу о жизни. Мне интересно листать эти страницы.

Когда пришло время взрослеть, Ольга Ширяева поступила во ВХУТЕИН - высший художественно-технический институт. Но в 30-м году случилась реорганизация. Поскольку у Ольги происхождение подвело - не пролетарское, а как раз наоборот, дворянско-купеческое, ее перевели на текстильный факультет для приобщения к грубому труду, подальше от художеств. Но на фабрике во время практики у Ольги открылась аллергия на химию, и ее в три дня перевели в архитектурный институт.

И надо же было такому случиться, что она попала в поток парттысячников.

- Сейчас никто об этом не говорит, а это ведь страшная вещь! - голос О.К. посуровел. - Не слышали такого слова - «партийная тысяча», нет? Так слушайте. Это были люди 30 лет, тридцати двух, самому молодому - 29. Все большевики. Они были приняты без экзаменов, и был организован бригадный метод учебы. Я была бригадиром. Брала их зачетные книжки и ходила сдавать зачеты. За всех. И им ставили зачеты! Были отменены дипломы. Потом их снова ввели. Были кампании - «Долой рисунок!», «Долой искусство!».

- Это какие же годы?

- С 29-го по 35-й… Это те самые люди, которые обезобразили всю жизнь России. А не только архитектуру. Эти «парттысячи» были по всем институтам. Потом они были всюду в руководстве. Мало того. Они все стали профессорами, руководителями институтов. Когда я приезжала согласовывать свои проекты, везде, на всех уровнях - республиканском, городском, районном, - главными архитекторами были «парттысячники»... У нас вырвали всех настоящих, лучших мужчин, у нас вырвали гнезда старые... Сейчас говорят, что Ельцин провел геноцид. Не-ет. Геноцид провели коммунисты - и еще тогда, перед войной. Но этого оказалось достаточно. Людей, генофонд быстро восстановить нельзя.

Я ведь могу сравнивать жизнь и людей до революции и сейчас. Это небо и земля. Даже когда при мне говорят «новые русские» я возражаю. Это «новые советские», «новые совки». Нету сейчас русского ничего.

-----------------

- У нас в стране каждый третий - осведомитель, - сообщил Ширяевой лубянский следователь Образцов.

Сначала она не поверила, а теперь убеждена, что так оно и было.

На Лубянку Ольга Константиновна попала уже после войны и безуспешных попыток попасть на фронт. («Я была патриотка и самым искренним образом верила в светлое будущее».) Ее арестовали в августе 1945 года. Не посмотрели, что был маленький сын. Ее обвинили в том, что назвала Сталина властолюбивым, а также «хвалила то, что сделано за границей», то есть преклонялась перед Западом. Ее «судила» «тройка». Генерал и два полковника.

- Как ни странно, у меня было ощущение, что они чувствовали себя не очень хорошо. Словно бы ощущали себя виноватыми. Во всяком случае, с грубостью, с хамством у работников НКВД я встречалась немного. По отношению ко мне, как правило, было довольно корректное обращение. Конечно, были гадости вроде обыска, но без лишнего хамства. Хамство допускал только первый следователь, который, когда я не подписывала протокол, его комкал, бросал мне в лицо и ругался матом. Потом, когда мне шесть суток не давали спать, я готова была подписать все что угодно. Но сидеть в камере разрешали. И девочки рисовали мне горелой спичкой зрачки на веках, чтобы охранник их видел и не знал, что я дремлю сидя.

Потом была Бутырка, потом Краснопресненская пересылка, где их соединили с блатными. Ольга довольно быстро нашла с ними общий язык. Ведь в камере ужасная тоска, нечего делать, и Ольга начала рассказывать сказки. А эти дамы сказки очень любили. Она стала пользоваться уважением, и паханша кричала: «Архитектору место!»… В Тагиле Ширяева попала в проектное бюро… Потом ее с «коллегами» привезли в Саров, где она осталась работать после освобождения в 1949 году… В Сарове Ольгу полюбил знаменитый впоследствии, а тогда абсолютно закрытый физик-атомщик Яков Зельдович…

Тамошний начальник от МГБ Шутов наметил меня на роль осведомителя. К нему, Зельдовичу. Потому что практически все жены физиков, т.е. их «вторичные», не московские жены, были осведомителями.

Но, надо сказать, не на ту напал. Да, я всегда и всем верю. Это свойство натуры. Есть люди, которые не доверяют. Я другая. И именно поэтому я не смогла быть осведомителем. За отказ начальник обещал ее, беременную, отправить туда, куда Макар телят не гонял.

Макар никогда не гонял своих телят на полюс холода. А почти сорокалетнюю Ольгу с ее растущим животиком этапировали именно туда. В Оймяконский район, поселок Дальний, участок Зимний.

Родила Ольга 19 января 1951 года. На улице было минус 72, волосы примерзали к стенам. Роды у себя она принимала сама, и помогала ей еще одна женщина.

- Единственное, что можно сказать, - что меня спас Бог. Меня и ребенка. Молока у меня не было. Детского питания – тем более. А мне достали сгущенку, я разводила ее теплой водой и этим кормила Аню. Кстати, жена у Якова была изумительный человек. Первая жена его, я имею в виду, Варя. Само благородство. Они мне туда, на Север, присылали деньги и какие-то документы, чтобы облегчить жизнь мне и дочери.

Впоследствии академик встретился со своей дочерью, любил ее, помогал ей, да и сейчас Анна Яковлевна поддерживает связь с семьей покойного отца…

***

А.Я. Ширяева Простая история любви[19]

Часть 1. Мама и папа

Моя мама, Ширяева Ольга Константиновна родилась в 1911 году и хорошо помнила дореволюционное время. Мамин отец был русский офицер, её мама происходила из обрусевших шведов. Из-за “неправильного” происхождения поступить учиться она смогла лишь в текстильный институт. Вскоре у неё началась экзема, как реакция на краски, и тогда ей удалось перевестись но ВХУТЕИН (кажется так он тогда назывался[20]) на архитектурный факультет.

Мама попала туда вместе с парттысячей. У них проходили коллективные зачёты: она сдавала одна, а всем дядькам с партийными данными ставили “зачёт”. Ольга Константиновна стала работать архитектором в мастерской Щусева. Рисунки на станции метро “Комсомольская” – её дипломная работа; она оформляла и ресторан “Арагви”.

ЗА ЛЮБОВЬ ОДНА НАГРАДА

Ещё до войны она вышла замуж за выпускника архитектурного института, который ушёл работать, как это тогда называлось, – “в органы”. У них в 1937 году родился сын Сергей. В одну из довоенных командировок в 1939 году она находилась в Риге как раз в ту ночь, когда была депортация. Мама всё это видела. Надо сказать, что по типу внешности она выглядела в Прибалтике своею: её принимали за немку и по типу лица, и по фигуре.

В 1941 году, буквально перед самой войной, Ольга Константиновна вернулась из Прибалтики. С первых дней войны она захотела идти на фронт, но это было невозможно из-за маленького ребёнка; к тому же начались нелады с мужем. Она отправилась в эвакуацию в Бузулук. Там в Оренбургской области формировались сначала польская, а потом - чешская армии. Кому мешала эвакуированная женщина с ребёнком? Но, как говорили, «был бы человек, а статья найдётся». Маме предложили «сотрудничать», а она отказалась. Буквально в последние дни войны 1945 года ее репрессировали. Метод прост: несколько дней без сна, и она поставила подпись, что является и японской, и польской шпионкой. Потом лагеря, сейчас не помню какие, ведь меня ещё тогда не было. О них мама рассказывала довольно страшные истории. Так заключённой она попала на строительство Арзамаса-16, секретного “города физиков”. К тому же она не видела сына и ничего не знала о нём.

Ольгу Константиновну всегда, в том числе и в лагерях, спасала её профессия. На великих стройках нашего века кого-кого не хватало, так именно архитекторов. Фактически, она осталась жива благодаря профессии.

После освобождения в 1949 году она продолжала оставаться там же - в Сарове. У неё был контракт на работу по специальности. Мама, кстати, воспоминала историю, когда другая женщина сначала заключила контракт, а потом захотела его расторгнуть. Её посадили, и контракт продолжился. Поэтому мама, не дёргаясь, продолжала работать. Она занималась отделкой коттеджей, делала декорации для постановок, расписывала изнутри церковь в Сарове, которая сначала была “генеральской столовой”, а потом стала театром. Под куполом надолго сохранилась её роспись: голубое бескрайнее небо и облака.

Грустна судьба моего старшего брата. Мы мало знаем о нём. Сергей Михайлович Басов вспоминал маму как потерянный рай. Его отец переженился, пока она отбывала первый срок. Сергей жил, наверное, не очень хорошо, с мачехой, отцом и бабушкой. Как только мама смогла его взять, он приехал в Саров. В Арзамасе была специфическая обстановка, и мальчик из Москвы связался с какой-то уголовной компанией… Думаю, что его давно нет в живых. Его отец Михаил Басов, кстати, похоронен там же, где мой папа, на Новодевичьем кладбище. Он был генералом, служил где-то в ведомстве КГБ.

С папой, Яковом Борисовичем, мама встретилась когда играла в теннис в Сарове. Там начался их роман, результатами которого явились я и её вторичная посадка – одновременно. Она всегда увлекалась спортом и начала ходить на теннисные корты. Однажды она увидела невысокого человека с яркими глазами. Мамина внешность, нордическая и интересная, производили впечатление. Человек очень внимательно за ней наблюдал. Ей это не понравилась и она ушла, как назло, забыв мячики, которые были страшным дефицитом. Вернулась за мячиками, когда он уже переоделся. Он тут же полетел её провожать. Вот так они познакомились.

Вскоре её вызвали “куда надо”. Не совсем “за это”, “это” никому не мешало, а, по-моему, даже поощрялось. Ей снова предложили “давать отчёты”, но “стучать” она не согласилась. Предстоял довольно тяжёлый выбор. Сначала она месяц просидела в тюрьме. Её мог навещать только Сергей. Он приносил ей передачи, в том числе вещи и деньги, которые папа передавал. Очевидно, тогда папа не в силах был что-либо изменить. К ней не применяли никаких, слава богу, мер физического воздействия, просто держали.

Семейная легенда гласит, что папа очень расстроился, переживая мамино исчезновение. Он знал, что её “упекли”, но сделать уже ничего не мог. Ему тогда не дали какую-то очередную награду – как бы наказали.

До поезда её сопровождал тот следователь, который хотел, чтобы она давала сведения, “писала отчёты”. Как раз за несколько дней до этого она узнала, что беременна. И тот тоже узнал, уговаривал до последнего момента. Предупреждал, что “уж там-то точно погибнете”. Он её провожал до последней минуты, надеясь, что она согласится. Оба понимали, что её отправляют, по крайней мере, в неизвестность, если не на гибель.

ЕВРОПА-АЗИЯ

Не было ни суда, не было ничего. Шёл 1950 год. Месяцев 5 продолжался переезд, а она была беременна мной. По морю, по вагонам, пока не прибыла на Колыму. Адрес назывался “Посёлок Дальний, прииск Зимний, Оймяконский район, Хабаровский край”. Теперь у меня в паспорте так и написано; производит дикое впечатление.

Недавно мне понадобилась справка о несудимости. Её делали больше четырёх месяцев, хотя обычно нужно ждать пару недель. Других приключений на эту тему у меня нет, поэтому думаю, что мою благонадёжность испортило место рождения.

На золотых приисках лагеря, как такового, нет. Жили ссыльные поляки, много блатного контингента. Туда поставляли время от времени заключённых как рабочую силу, но это уже была “последняя инстанция” на вымирание. Мама приехала на шестом месяце беременности, куда же её ставить?

Отношение к женщинам, которых там почти не видели, сложилось специфическое. Но беременность спасла ей жизнь. Пахан, который собственно управлял и был главнее главного надзирателя, сказал: “Эту не трогать”. Остаток беременности она уже не работала. Её поселили за печкой в булочной. На полу снег не таял, но на лежанке самой печки было потеплее. Там я и родилась в январе 1951 года. Как мама говорит, при температуре минус 72 градуса.

Часть 2. Мы с мамой

После рождения мы не разлучались с матерью. Нашли ещё одну женщину, ставшую няней, и немца; они стали помогать. Мне до сих пор интересно, была ли это вторая посадка? Мама хотела, чтобы я имела те же льготы, которые имеют репрессированные, и пыталась восстановить события. Не сохранилось ни одного документа. По всем внешним признакам вышло, что она узнала о беременности, сорвалась, сама выехала из закрытого города, доехала до Колымы, прожила там год и поехала обратно.

ВОСТОК-ЗАПАД

Первый год мы с мамой провели там, а папа бился здесь, чтобы как-то её спасти. Как опять же гласит семейная легенда, Яков Борисович дошёл до приёмной Берии, был у него на приёме. Поскольку никакого решения не выносилось, то и нет никакого постановления о возврате. Просто человек был там и стал здесь.

На Колыму неожиданно для неё пришёл перевод с деньгами и направление, чтобы выехать. Оттуда она добиралась 6 суток, устала ужасно. Попутчики оказались, в основном, люди военные, из того ведомства. Все её обходили, потому что не были уверены в её статусе: то ли на допрос везут, то ли ещё куда-то. Они боялись с ней любого контакта, никто ей не помогал.

На пересадке в Магадане её отправили ночевать на квартиру. На следующий день - лететь дальше. Квартиру держала крупная воровка в законе, но мама, не знав этого, отдала ей на сохранение все деньги и вещи. Сумма, которую прислал папа, была довольно крупная. Хозяйка на следующее утро сказала: “Если бы ты не отдала, я бы их, конечно, украла. А так, ну что же…”. Вещи мама ей подарила, тащить их дальше стало невмоготу.

В драматических обстоятельствах встречались весёлые истории. Ещё в Сарове, когда она числилась ЗК, то ездила на объекты в машине начальства, которому было важнее, чтобы она на работу приехала и уехала вовремя. Когда машина генерала Зернова подъезжала к воротам лагеря, вся охрана вставала в струнку. Открывалась дверь машины, и оттуда выходила заключённая…

По пути с Колымы мама приехала в Москву. У неё были, очевидно, какие-то документы, которые позволили ей это сделать. Папа и его жена, Варвара Павловна Константинова (родом из известной академической семьи) хотели забрать меня у мамы, но они разминулись. Мама говорит, что она не отдала бы меня. Наверное, они бы ужасно поругались в том состоянии.

Старшая мамина сестра, тётя Шура тоже работала, была архитектором, а её муж – директором Метростроя. Они её приняли к себе. На следующие же сутки пришёл молоденький милиционер. Краснея и извиняясь, пролепетал, что ей здесь не место и она должна выехать в 24 часа. Стало ясно, что в Москве оставаться нельзя. У неё лежало, не знаю откуда, направление на стройку канала.

Мы провели 5 лет в Вытегре. Я оставалась с няньками, страшно болела. Вернувшись в Москву (незадолго до реабилитации в 1956 году), жили в Подмосковье - на даче в Тарасовке. За прошедшие годы умерла мамина мама, моя бабушка, практически, единственный человек из маминой семьи, который её поддерживал. Естественно, что обе сестры были больше обеспокоены защитой своих семей Они все сложные люди. Предоставила дачу тётя Шура, с которой у мамы позже ухудшились отношения, но всё-таки тогда она несомненно помогла.

Мама – младшая из четырёх детей. Старший из них, мамин брат, сошёл с ума и погиб; потому он не особо присутствовал в семейных хрониках. Муж средней сестры Тани был партийным деятелем. Он считал, и тетя Таня считала, что мамина ситуация сломала ему карьеру. Они жили на Фрунзенской в ЦКовских домах и снимали ЦКовскую дачу. Как-то раз, когда я туда приехала, от очередной няньки у меня завелись вши, и я заразила ими всех детей моей тёти. Не самый лучший родственник.

Уже в юности я, обливаясь слезами, прочитала папины трогательные письма, которые он присылал маме в Вытегру. Это страницы, полные поэтических строк любви.

ДОМ, ДАЧА, РАБОТА

Из Тарасовки Ольга Константиновна ездила на работу – полтора часа туда и полтора часа обратно. Ей стало неприятно, как от неё люди начали шарахаться, когда она вернулась в Москву. Она рассказывала, как знакомые её обходили стороной. До войны она была довольно светской дамой, вращалась в архитектурных и литературных кругах, знала всех в Москве. Она выяснила потом, кто писал доносы; ей показали.

Году в 57-м каким-то образом маме удалось получить ордер на комнату. К моменту моего поступления в школу (я пошла сразу во второй класс), мы уже жили на Красной Пресне в коммунальной квартире. Я как-то спрашивала, и мама сказала, что ордер именно она “выбила”.

Папа приезжал к нам на Красную Пресню. Под дверьми его дожидался охранник, т.е. человек, который приезжал с папой. Тогда папа сам за рулём не ездил – видимо, так полагалось.

Начиная с 1962 года мама занималась организацией жилищно-строительного кооператива через Союз архитекторов. Пробивные способности у неё были потрясающие. Она стала председателем этого кооператива, и мы там получили квартиру. С 1964 года мы обосновались на улице Вавилова. Туда уже папа приезжал на машине без сопровождения.

Мама восстановилась в Союзе архитекторов после реабилитации в 1956 году и продолжала работать - проектировала курорты. Вообще, работа для неё была очень важна, и она довольно много строила. Есть такие постройки, за которые она получала награды. Она руководила проектом курорта “Нальчик” в Кабардино-Балкарии. Она делала санаторий “Искра” в Сочи – для того времени передовой, даже пионерский проект с крытым бассейном, какой-то интересной крышей (теперь это страшно[21], но тогда люди строили нормально). Его очень долго строили. Щёлоков[22] лично (он был такой великий благотворитель) её пригласил и предложил выбрать подарок, какой она хочет. Мама попросила его участок земли.

Мы оказались там, где участки выдавало МВД - под Москвой, 91-й километр. С нами соседствовали несколько начальников тюрем на пенсии, и остальной контингент тоже был соответствующий. Мама их видела насквозь и звала вертухаями. Мы там жили, ни с кем особенно не подружась. Это невозможно преодолеть, это больше, чем классовая разница.

Последние годы она тоже очень активно работала. Она начала рисовать, этого она всегда хотела. Она оказалась карикатурист, и довольно хороший. Но карикатуры получались злые, что тоже добавляло интереса в жизни. Она сделала дар 200 портретов в фонд культуры, академик Лихачёв подписал благодарность.

ЗАПАД - ВОСТОК

Мама рисовала копии Рериха, очень хорошие копии. Есть шанс, что она была родственница Рериха по линии своего отца. Случайно, находясь в гостях у каких-то людей, кто увлекается Рерихами и знает их историю, она показала фотографию, где изображены её папа и мама. Они спросили, откуда там Юрий Николаевич Рерих? Одно лицо абсолютно – мамин отец и старший сын Николая Рериха.

Позже эту фотографию показали Святославу Николаевичу Рериху, когда он приезжал, и он тоже сходство признал несомненное. Мама стала пытаться найти какие-то концы. Её отец (мой дедушка) Константин Захарьевич Ширяев - русский офицер. Хотя его родители жили в Риге, но его мама по-русски совсем не говорила. Она родом из обрусевших немцев и именно она могла быть родственницей Рерихов. Революцию Константин Захарьевич принял и перешел в Красную Армию, стал организатором войск химзащиты. Затем, понимая, что его происхождение может повредить детям, он уничтожил все документы и фотографии из семейного архива. Умер он в 1933 году и поэтому избежал репрессий.

В Барнауле было общество, как мама называла, “рерихнувшихся”. Одно время оно стало достаточно популярным, и люди сплачивались вокруг него. С некоторыми у нас сложились какие-то отношения. Помню, как приезжал какой-то доктор, целитель, очень милый человек. Через это общество люди из Барнаула, в том числе директор какого-то музея, попросили коллекцию маминых картин и карикатур. Они называются “Портреты современников”. У нас где-то дома лежат фотографии многих работ, акты о дарении, акты о передаче в Барнаульский музей.

Несколько маминых выставок прошли в Союзе архитекторов, в Доме учёных была выставка, на которую приходил папа. Какое-то время она рисовала очень интересные работы даже будучи слепой.

Ольге Константиновне Ширяевой в ноябре 2000 года исполнилось 89 лет и буквально через несколько дней она умерла. Она похоронена на старом Богородском кладбище, там могила её мамы, и папа её перенесён туда же.

ЛИЧНОСТЬ

Мама рассказывала о взаимоотношениях уголовников, политических. Там в лагерях была своя жизнь со своей очень сложной иерархией, разными градациями. Там человек иначе показывался: кого-то начинали уважать, кого-то совершенно презирали. Метаморфоза совершенно не связывалась с тем уровнем, на каком человек находился до того; она шла от характера.

До самой смерти маму страшно уважали. Все рабочие всегда её слушались. Она, по-моему, была прирождённым лидером, организатором, человеком достаточно твёрдым. И она принципы свои никогда не предала, это было серьёзно. Теперь я уже понимаю, каково оказаться в той ситуации, когда она беременна, и не подписать какую-то ерунду… Это совсем другой тип мышления.

Мама говорила, что Яков Борисович, как прагматик, считал, что в каком-то смысле, ей нужно согласиться и “стучать” спокойно. Было понятно, что, отказываясь “сотрудничать”, она и юного Сергея может потерять, и неродившуюся меня тоже. Но возможно то, что мама себя никогда не уронила, позволило ей прожить столько лет и смотреть в глаза спокойно. Я думаю теперь, это тоже важно.

Часть 3. Мы с папой

ЧТО ТРЕБУЕТ ДОЧКА

Папа был всегда. Папа меня страшно шокировал: он ужасно весёлый, можно сейчас сказать – заводной. Я страшно стеснялась, что он ниже мамы. Что он любил шумные игры, что он обязательно во дворе подденет мяч, что он любит танцевать, хотя вообще не умеет. Мне, как закомплексованному подростку, это казалось совершенно ужасным.

С папой мне всегда было хорошо. Папа говорил: “То, чего требует дочка, должно быть исполнено. Точка”. Такая политика в отношении ко мне, естественно, привела к избалованности. Если я отдыхала на юге с друзьями, и у меня кончались деньги, то отбивала папе телеграмму, и деньги приходили тут же. Когда я захотела в известную “2-ю физико-математическую” школу (на самом деле ещё не очень обоснованно), тут же был звонок, и меня перевели.

Он пытался меня чему-то учить. Я активно сопротивлялась. Но, тем не менее, наверное, под его давлением пошла в МИФИ тогда учиться.

Ещё учась в школе, я занималась у Израиля Хаимовича Сивашинского: он хорошо готовил к поступлению в институт. Мне это всё нравилось, и занималась я нормально. Но когда я поступала в МИФИ на факультет ВТ, то со страха в письменной работе сделала самые глупые ошибки. Я сделала всё, что могла, и страшно расстроилась. Тогда нельзя было два раза сдавать. Папа сказал: “Ничего”, - и я писала второй раз. Второй раз я сделала всё по-честному, и написала на “пятёрку”. Просто уже перестала психовать.

Как-то папа приехал в МИФИ читать лекцию. Скорее всего, начальство института знало, чья я дочь, но среди студентов я не выделялась. Естественно, я пошла в аудиторию со всеми. А он меня выдернул, как репку, и сказал: “Это моя дочка”. И на переменке мы с папой гуляли под ручку на глазах у всех… После того у меня долго было ощущение, что сзади просто идёт шорох.

Через некоторое время моя знакомая, гуляя с МИФИсткими молодыми людьми, случайно увидела меня. Мы обрадовались друг другу, улыбнулись и пошли дальше. Мы соседствовали в доме, и при следующей встрече засыпала меня вопросами: “Слушай, они спросили – откуда ты знаешь дочь того самого Зельдовича? А кто это?”.

Пять лет я училась в МИФИ, достаточно средне, но безо всяких звонков. Как-то я сказала папе, что не хочу учиться на “вычислительной технике”, там, мол, девчонок много. Захотела на “Т” - теоретический факультет. Меня сразу же туда переправили. Когда я сказала, что не хочу учиться в МИФИ, папа спросил: “Ну, куда ты хочешь?”. Я сказала – ну, наверное в Плехановский или ещё какой-то. Он сказал – давай в Плехановский. И меня благополучно перевели в Плехановский, в котором я продемонстрировала совершенно невероятное, по тем меркам, знание математики: просто супермэн.

Теперь я думаю, что способ воспитания был не очень правильный, но, тем не менее, он был такой. Я не представляю себе папу строгого, поскольку он с нами никогда не жил, а вот папу балующего очень хорошо себе представляю. Но мы никогда не отдыхали вместе. И с папой никогда в театр не ходили.

“КЫШ” И ФАМИЛИЯ

Когда мама тяжело заболела, папа привёз какую-то врачиху. Я привыкла, что папа меня катает на переднем сиденье своей машины. И когда собрались ехать, я залезла вперёд. Он мне сказал “кыш, брысь, сейчас это не для тебя”. Я тут же надулась. Но это были подростковые годы, а больше я не помню, чтобы на меня ругались.

В студенческие годы я была на Чегете. Одновременно папа туда приехал на конференцию. При встрече он издалека махнул рукой и сделал знак “не подходи, кыш отсюда”. Он достаточно прост в общении, в этом смысле. Если надо было кыш, то он говорил “кыш” не стесняясь. Если надо было “кис”, то кис. Поскольку я никуда особенно не лезла, то чаще было “кис”.

Когда я в 16 лет выбирала фамилию, то взяла мамину. Папа сказал: “Ну, как хочешь, конечно. Если ты не хочешь быть Зельдович, не будь”. Но он огорчился, это заметно. Для меня тогда гораздо больший страх представляла национальная окраска. Я не думала о папином значении, как учёного. А с еврейской фамилией, всем понятно, будет гораздо труднее. Тем более, я тут же, буквально в 17 лет, выскочила замуж в первый раз. И поменяла благополучна свою фамилию, поэтому вопрос ушёл.

Чем именно в науке занимался папа, мама рассказывала в общих чертах. Тогда я была, наверное, на себе слишком сосредоточена. Но тот шорох, что шёл за мною всё МИФИ, заставил сравниться с папой. Я поняла, что мой уровень в науке не только не достигнет ничего подобного, но я не буду ни слабым, ни каким отражением, ничем. Не стоило мне с этим делом связываться.

После Плехановского я стала по образованию экономист-математик, у меня за плечами были уже первый брак и детёныш. Со своим теперешним мужем я там же познакомилась – он стал руководителем курсовой работы. С тех пор я не работала и не училась: плавно перешла от одного балующего субъекта к другому балующему субъекту.

Я помню, как сильно папа переживал, когда у меня возникли проблемы со здоровьем перед рождением третьего ребёнка: мне было немало - 37. Он бегал, звонил, старался обеспечить как-то. Папа нас поддерживал материально длительное время.

БРАТЬЯ И СЁСТРЫ, ДЕТИ И ВНУКИ

С младшим братом, Лёнькой, мы познакомились забавно. Я ехала к папе повидаться в троллейбусе “семёрке”, что в Москве на улице Косыгина и теперь ходит. Вижу молодого человека и думаю: “Он мой брат”, - увидела его и просто узнала. Потом мы идём по одной дорожке, идём по одной лестнице, доходим до одной двери – так мы познакомились с ним.

Лёня так же, как и я, сын папы не от жены. Когда его мама рано умерла, его “под крыло” взяли старшие сёстры, Оля и Марина. У него была своя квартира, он учился в МФТИ. До того Лёнька тоже 2-ую школу окончил.

В МИФИ знали меня как «дочь Зельдовича». А Леня в МФТИ был «сын Зельдовича». Однажды моя дочка в компании на пляже стала рассказывать семейные истории, а ей говорят – мы знаем сына Зельдовича – он в физтехе учился.

Помню, как уже совсем перед смертью папы, я пришла к нему в гости со своим младшим сыном, которому был месяц или два, и мужем. В это время зашла Марина, так мы познакомились с ней. А с Сашей, с Борей, с Олей мы познакомились только когда папа умер, на похоронах. Хотя они знали о моём существовании, и я знала об их существовании. Просто жизнь не сводила.

Мы с мужем уехали жить из Москвы в Прагу в 2000 году. У меня одна дочка в Москве, другая пополам – и там, и там. А младший – Сергей, ещё маленький - ему 16 лет. Он учится в Чехии на химика.

Старшая дочка, как я: у неё уже трое своих детей – мальчишки. Средняя дочка хорошо закончила и 2-ую школу, и МИФИ (это она молодец), причём умудрилась ни разу не заикнуться, чья она внучка. Она хорошо разбирается в компьютерах, закончив факультет “А” - автоматику, микроэлектронику. Сейчас сидит с маленьким детёнышем и уже сдала экзамены кандидатского минимума, но по социологии. Как она говорит, ей интереснее сейчас другие вещи: занимается решением “женских вопросов”.

Совершенно неожиданно почти всё младшее поколение – папины внуки, правнуки увлеклись химией. Мой сын Серёжка попросту выбирал любые технические предметы: физика, математика, химия, только не гуманитарные.

Старший внук Альберт занимается шахматами в школе Ботвинника и успешно учится в английской школе. Денис тоже пока школьник, но уже делает успехи в плавании. Яшенька ещё маленький, вот только что мне “подкинули” годовалого внука Серёженьку. Жизнь идёт своим чередом.

2004 г.

Ширяева Анна Яковлевна – экономист, Прага, дочь Я.Б. Зельдовича.

 

(продолжение следует)

Примечания

[1] Дается в сокращении по книгам «Знакомый незнакомый Зельдович» (М.: «Наука». 1993) и «Яков Борисович Зельдович. Воспоминания, письма, документы» (М.: Физматлит. 2008). Отв. ред. С.С. Герштейн, Р.А. Сюняев. Фото Я.Б. Зельдовича см. Рис. 51. – Сост.

[2] Там же (см. сноску на стр. ???). – Сост.

[3] Там же (см. сноску на стр. ???). Публикуется в сокращенном варианте во избежание повторов с другими статьями книги. – Сост.

[4] “Nature”, 25 февраля 1988 г., Vol. 331. P. 671-672. Опубл. в книгах сноски стр. ???.– Сост.

[5] Головин И.Н., Смирнов Ю.Н., «Это начиналось в Замоскворечье». Препр. №49263. М. Ин-т атомной энергии им. И.В. Курчатова, 1989. – Авт.

[6] Юнг Р. «Ярче тысячи солнц». М., 1961. – Авт.

[7] Зельдович Я.Б., Райзер Ю.П., «Физика ударных волн и высокотемпературных гидроди­намических явлениях». М., 1963; Альтшулер Л.В., «Применение ударных волн в физике высоких давлений» // УФН. 1965. Т. 85. Вып. 2. С. 197-258; «Физика высоких плотностей энергий». М.: Мир. 1974. – Авт.

[8] Насколько остро все это протекало видно из рассекреченной в 1999 г. «Докладной…» ноября 1950 г., где главный конструктор объекта (Ю.Б. Харитон) фактически обвиняется в поддержке позиции В.А. Цукермана и Л.В. Альтшулера в противовес позиции Е.К. Завойского и его сотрудника К.И. Паневкина (стр. ???). См. об этом также в воспоминаниях А.А. Бриша (стр. ???) и К.К. Крупникова (стр. ???). – Сост.

[9] Зельдович Я.Б., «Исследования уравнений состояния с помощью механических измере­ний» //ЖЭТФ, 1957. Т.32. С. 1957-1958.

[10] Цукерман В.А., Азарх З.М., «Люди и взрывы» // «Звезда».1990. № 11. С. 93-122. / РФЯЦ-ВНИИЭФ. Саров. 1994.

[11] На Рис. 52 – дарственная надпись на подаренном Л.В. Альтшулеру экземпляре книги Я.Б. Зельдовича и Ю.П. Райзера. – Сост.

[12] В книгах, указанных в сноске на стр. ???. Публикуется в сокращении – Сост.

[13] «История советского атомного проекта. Документы, воспоминания, исследования». Вып. 1. Отв. ред. В.П. Визгин // Институт истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова РАН / М.: «Янус-К». 1998.

[14] Государственный специализированный проектный институт (ГСПИ-1) Госплана СССР. – Сост.

[15] Пьетро ди Готтардо Гонзаго (иначе – Гонзага, 1751 – 1831). – Сост.

[16] Ср. Докладную Г.М. Маленкову на стр. ???. – Сост.

[17] С Лерой Шутовой я несколько лет учился в одном классе, чудесная была девочка, ей еще не исполнилось 12 лет, когда она погибла в конце августа 1950 г. А Шутовы были нашими соседями по двухквартирному финскому дому с участками. В Сарове часто бывали сильнейшие грозы с молниями. В тот день от удара молнии электрические провода упали на школьном дворе, игравшие там подружки стали через них прыгать. Свет в поселке погас, провода были обесточены. Но тут случилось непредвиденное. Как рассказывал отец, свет погас в т.ч. и в кабинете заместителя начальника объекта В.И. Алферова, который в гневе позвонил энергетикам, потребовал немедленно устранить аварию, и те с испугу включили напряжение, не проверив «обстановку на местности». Лера наступила на провод, и спасти ее не удалось. Это была страшная трагедия, я помню ее маму Аллу Гурьевну, которая сразу постарела лет на 30. – Б. Альтшулер.

[18] «Литературная газета», 23-29 июня 1999 г., стр. 13-14. – Сост.

[19] Сокращенный вариант этих воспоминаний опубл. в посвященном Я.Б. Зельдовичу выпуске журнала «Атом» (№ 26, 2004) и в книге «Яков Борисович Зельдович». Под ред. С.С. Герштейна и Р.А. Сюняева – изд. 2-е, доп. // М.: ФИЗМАТЛИТ. 2008. – Сост.

[20] В другие годы название было ВХУТЕМАС. – Сост.

[21] После обрушения крыши аквапарка в Москве в 2004 г., повлекшего гибель  людей – Сост.

[22] Щелоков Николай Анисимович, министр внутренних дел СССР в 1966-1982 гг. – Сост.

 

___
Напечатано в журнале «Семь искусств» #12(37) декабрь 2012 — 7iskusstv.com/nomer.php?srce=37
Адрес оригиначальной публикации — 7iskusstv.com/2012/Nomer12/Altshuler1.php