I.ОТКУДА БЕРУТСЯ БРЕЙВИКИ
Даг Сулстад, Попытка разобраться в непостижимом: Роман/ пер. с норвежского Т. Доброницкой.- альманах «Скандинавия», вып.1, 1989 г.
Господам либералам не понравится сей текст.
Хорошо: вот вы говорите, государство должно заботиться о человеке, соблюдать его права? И приводите в пример США или Норвегию, где высокий уровень жизни, прекрасные квартиры и достойные зарплаты. А я вот тут недавно прочел роман Дага Сулстада (Dag Solstad, “Forsøk på å beskrive det ugjennomtrengelige”) и отчасти понял, откуда берутся Андресы Брейвики. А вот откуда: когда людей в одном месте собрано чрезмерно много, они социализированы и вынуждены ладить, то убивать их – одно из стремлений перенапряженной психики горожанина. Мы не птицы и не рыбы – не принято у млекопитающих в таком количестве собираться вместе. А ведь именно о том, чтобы человек был учтен, замечен, вовлечен в полезную деятельность, поддержан, возвеличен, - об этом пекутся либералы. А по мне, так кочевая жизнь в оленеводческой бригаде на Ямале здравомысленней и, уж во всяком случае, здоровей и чувствами богаче. Ведь вот тот же прозаик Сулстад в великолепной вашей Норвегии до чего дошел – пересказывает видеоролики! Всякие марки, фирмы и бренды так и пестрят в его романе, а с художественностью небогато. Я считал, только русские и немцы не в ладах с сюжетностью, но норвежец Сулстад тоже только к 60-ой странице завязку романа наметил. Сюжет там такой: 40-летний разведенный высокопоставленный чиновник подружился с молодой семейной парой и этот союз разбил, потому что 24-летняя Ильве, опупевшая от благ цивилизации, телевизоров, «саабов» и прочего такого, возьми да и влюбись в этого разведенного 40-летнего охламона. Стандартизация, быт, хотя бы и на сотнях квадратных метров в экологическом окружении ельников и фьордов, оказывается, господа либералы, делает человека дураком, быдлом, зомби, автоматом, преступником, Брейвиком (именно убийством и завершается роман, опубликованный в 1984 году). Оказывается, свобода (в смысле «пространство») не меньшее благо, чем социальная детерминированность личности, о которой вы заботитесь, обещая всех пронумеровать, учесть, подвести под юрисдикцию. Что-то не сходится. Из Норвегии, 1-е место в мире по гражданским и политическим свободам и уровню жизни, Даг Сулстад вам весть подает, что им хочется друг друга перестрелять, что они устали от одиночества, проблем и высокой культуры общения, а литература у них сбивается на пересказ лыжных соревнований и нахваливание автомобильных стереосистем. Вот ведь какая петрушка, господа! Если же над вашим ухом олень жвачит, это совсем неплохая музыка. Не хуже аудиосистем в «саабе». Как шутил Крокодил Данди, «10 миллионов человек захотели жить вместе? Какой дружелюбный город Москва!»
II.КРУЖЕВОПЛЕТЕНИЕ ПО-ЛАТИНОАМЕРИКАНСКИ
И. Падилья, Тень без имени: Роман/ пер. с испанского Л.И. Коган. – М.: Мир книги, 2008.
О романе одобрительно отозвались «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост» и «Сан-Франциско кроникл»: сочинителя именуют гением. Естественно, его тут же перевели у нас, в России. Это «Амфитрион» («Тень без имени») Игнасио Падильи.
Извините, уважаемые американские газеты, но это несусветная чепуха. Автор считает, что если всё со всем связать, это будет роман. Это будет неходелое тесто, без дрожжей. Роман – это по-прежнему событийный интерес. Даже Марсель Пруст движется за счет нюансировки чувств, даже Маркес занимателен не только стилистикой, но и сюжетным движением, взаимосвязью персонажей. Не «сложный и многогранный роман-наркотик», г-да журналисты из «Сан-Франциско кроникл», а отовсюду обо всем, с бору по сосенке, эффект заезженной пластинки, голая праздная фантазия (как признается сам автор): всё высосано из пальца, а дело ни с места. Не надо становиться доктором философии, чтобы наговорить кучу бессмысленных слов.
Нет, они точно, нынешние писатели, всё чаще и чаще считают, что роман – это связная (или даже бессвязная) болтовня. Они заполняют интер-болтовней тысячи страниц, а там, в тексте, даже информации нет. Виртуозы пустословия! Циркачи амбивалентности! Милан Кундера, Хулио Кортасар. Василий Аксенов, М. Павич, Кобо Абэ с Виктором Ерофеевым. Они все почему-то решили, что писательский каприз, произвол, накручивание словес и манерничанье – это и есть интеллектуальная проза. А интеллектуальная проза – это факты; не выдрючивание вокруг высоколобой пустоты, а опыт и фактография души.
Нету там ничего, в романе И. Падильи, «образованщина» одна. Там даже фамилия героя – Голядкин, сами знаете откуда. Вот Ю.А. Кувалдин считает, что слово – это Бог. Ну, может, и не Бог, но и явно не интер-девочка, как у поименованных писателей. Странно, неужели похвалы газетных литобозревателей способны так прославить автора и так растиражировать книгу? Это ведь чистое самообольщение, разве сами авторы этого не понимают? Вон, «НГ-exlibris» расхваливает сотни книг в год. Простите, похваленные “НГ-exlibris`”ом авторы, если обидел, но гениальных или хотя бы интересных книг среди них нет. Понимаете: это работа, это их служба – печь похвальные рецензии; и газета исполняет ее как умеет.
Издательство «Мир книги», Игнасио Падилья, тираж 10 тыс. экз., самая свежая выпечка, черствеет моментально, потому что не содержит фактуры.
Странные они все-таки, наши издатели: ну, на любую чепуху с Запада клюют, на любые брюггские кружева, не подходящие к русскому климату, а свои авторы – в вечном пренебрежении. А если издают, то такое сукно…
III.РЕЦЕНЗИЯ НА «ДЕРЕВЕНСКИЕ ДНЕВНИКИ» В.А.ПЬЕЦУХА
В этом эссе, как и в других своих произведения, В. Пьецух держится на одной стилистике. Выходит у него что-то вроде «Жизнь Званская» Гавриила Державина: очень самодовольное и очень смачное описание повседневных деревенских удовольствий, их реестр. Но он тем и замечателен, В.Пьецух, – доверительной интонацией и юмористическим рассуждательством по разным поводам. Пишет, конечно, барин и москвич, который в упор не знает деревьев и цветов по именам, но пожить в свое удовольствие и добрососедствовать любит. В одном месте (в сцене, где автор растапливает печь) мне понравилось ненарочитое сползание в допименовский деревенский быт, но это у любителя цивилизованных удовольствий скоро кончилось: не был достигнут даже уровень Дмитрия Григоровича, и художественная демонстративность быстро сменилась привычным ерничанием. А уж с Генри Торо и сравнивать нечего: далеко не родня серьезный Торо и любитель спаржи, пофигист Пьецух. Ну, что ж делать!
IV.НАШИ В ЛОНДОНЕ
Милош Црнянский, Роман о Лондоне/ Пер. с сербохорватского Т. Вирты и Т. Поповой. М.:ИХЛ, 1991. Рецензия опубликована на www.LiveLib.ru
Сильно разочарован в этом произведении сербского классика, потому что его же исторический роман "Переселение" в свое время жадно проглотил (а он толще). "Роман о Лондоне" повествует о жизни русского эмигранта Николая Репнина в Лондоне сразу по окончании второй мировой войны. Этика и философия экзистенциализма уже властвовали в Европе, а безумные жертвы войны только подчеркивали основательность безрадостных экзистенциальных выводов. И действительно, "Иностранец" Камю и иностранец Црнянского, русский лондонец, словно бы одно лицо: они явно не причастны к происходящему. И если в "Постороннем" еще есть событийный, детективный интерес, то в романе М. Црнянского занимательности нет вовсе, а жизнь предстает как слабо воспринимаемое течение повседневности: бедность, безработица, адаптационные трудности, жена, англичане и русские. Супруги - любящая русская пара, а живут в такой изоляции, так беспомощны и вброшены в огромный мегаполис (после войны в Лондоне жили 14 млн. человек, больше, чем сейчас), что самих себя чуждаются. И читать эту череду унылых разбирательств Репнина, себе не принадлежащего, со всеми встречными фигурами очень утомительно и грустно.
Понимаете: абсурд абсурдом, странность странностью, но нельзя совсем не выделяться из толпы. Репнин выделяется, он сканирует впечатления, но его самоотчет таков, что радости, оживления, веры, приязни в нем нет. Герой чужд всему, спокойно, на шестистах страницах, готовится к самоубийству, а сплошное сканирование бетонного лондонского подвала - кому оно в радость (он и работает, в основном, в подвалах). Здесь какая-то такая степень авторского отчуждения от материала, что задаешься вопросом: в таком случае, зачем ее описывать, действительность?
М. Црнянский известен славянскими пристрастиями. Но его сербы, хорваты, австрийцы из романа "Переселение" периода австро-венгерской империи живы и полнокровны, действуют и узнаваемы (по национальным и личным качествам), а Репнин какой-то совсем мертвый, бескровный русский. Он не идентифицируется, он до середины книги оправдывается, что он не поляк, а русский. Детали послевоенной жизни в России, начиная с Нюрнбергского процесса, тусклы: газетные клише, глазами иностранца воспринятые (термин "советский" не употреблен ни разу). У Репнина нет ностальгии по Родине, он предпочитает и от жены-то избавиться, услав ее в Америку.
Лондон, конечно, в романе явен, но дымчатый, притуманенный. Экзистенция героев Милоша Црнянского воистину безотрадна, изложение прямо ведется в настоящем времени: мол, всё это отныне дано навсегда, без далей и ориентиров. Ну, не знаю; надо бы бороться, а то уж слишком апатичен и настрой, и тон романа. А, как вы считаете, - надо бороться?
V.СИМПАТИЧНЫЕ БЕСЫ
Марчин Вольский, Агент Низа/ Пер. с польск. Е.П. Вайсброта. – Обнинск: Титул, 1991. – 288 с.
Вот есть у послевоенных поляков склонность к популяризации знаний. Анджей Кусьневич популяризатор? Без проблем. Ян Парандовский популяризатор? То же. Любимый российскими школьниками А. Шклярский популяризатор географических знаний? Без всякого сомнения. Я не говорю, что после Сенкевича и Ивашкевича польская художественная литература девальвировала (такая-то девальвация и в русской литературе наличествует – возьмите хоть Василия Аксенова после Петра Боборыкина: из Боборыкина извлекаешь множество знаний, а из Аксенова одни благоглупости порхающего путешественника). Я говорю, что у польского национального характера, обозначенного в системе национальных особенностей широкими благородными жестами и авантажностью, очень получается исследовать что-нибудь этакое авантюрно-приключенческое и не слишком серьезное. (Кстати уж и без обид: во французской литературе есть такой же беспардонный враль Луи Буссенар и авантажный характер – Тартарен из Тарраскона).
Если сопоставлять черты и качества национального характера и как они отражаются в художественной литературе того или иного народа, я боюсь, что наговорю много лишнего и не оберусь обид. Но согласитесь, что одни нации не трудно отличить от других – по поведению, по-бихевиористски. В книге Марчина Вольского много смешной бравады, глубоких мистических знаний, восхитительно свободное изложение сопряжено с детективным интересом. А какой язык! Поначалу этот язык и этот стиль нервируют, отдавая даже некой заносчивостью, потом понимаешь, а почему бы, собственно, виртуозу не показать всё свое мастерство? Чего стесняться?
Роман посвящен дьяволу, светопреставлению, как оно предполагалось в былые годы и как состоится в действительности, и насыщен соответствующими сакральными и инфернальными знаниями. Почему-то во всё время чтения на периферии сознания маячит фигура нашего отечественного мистического писателя Михаила Афанасьевича Булгакова и его роман «Мастер и Маргарита». Но «Мастер и Маргарита» прихотливее и лиричнее, чем фантастико-мистический роман Марчина Вольского (обозначен как повесть). У Булгакова силы зла собрались в Москве, чудесят и забавляются с полуголодными и озабоченными москвичами, у Вольского, воплотившись в нескольких ипостасях (Франкенштейна, Дракулы, Русалки и др.), рассредоточены по всему свету и, руководимые Сатаной, готовят Апокалипсис.
О, Апокалипсис! Любимая тема! Сколько уже наговорено! Сколько еще можно наговорить! (Я тоже приложил руку и дал психиатрический вариант этого долгожданного мирового события). И, разумеется, тут полная свобода – смеяться и балагурить, как Марчин Вольский, или вещать напыщенно и всерьез, как Иоанн, или черпать из арсенала каббалы и прочих иудаистских хитростей, как Дэвид Зельцер в романе «Омен».
Письменно руководимый покойным дядей, тоже чертом, Мэфф Фаусон (Мефистофель Фаустович) доводит дело до полного завершения, отряжая своих агентов на разные континенты, но исполнители слегка халтурят, двоятся и совершают сделки со светлыми силами, так что недостаточная старательность и расторопность сил Ада и помешала им воцариться.
От такой порхающей и комментирующей художественной литературы зачастую испытываешь смутное неудовольствие, но М. Вольского целиком оправдываешь, потому что он явил сокрушительную эрудицию в вопросах мистики и чертовщины, логично и уверенно выстроил сюжет, попутно спародировав детективные шаблоны и фигуры, вроде агента 007, изящно завершил повествование хеппи-эндом да еще подпустил раблезианскую струю везде, где эротические сцены. Но все же факт, что книга издана в наукограде, в Обнинске, - это тоже юмор: серьезные научные проблемы телепортации, гипнотизма, воздействий на расстоянии, генных мутаций и химических соединений поданы и решены гротескно, пародийно. Нет, можно, конечно, вообразить, что Марчин Вольский серьезен и пишет как настоящий ученый, но этот фаустианский тон никого не обманет.
Книга сочинена за несколько месяцев в 1983 году, и в первых главах еще чувствуется тяжелая атмосфера польского политического кризиса той поры. Но мало-помалу автор расхулиганился в глобальном масштабе и написал замечательно смешную, остроумную, полезную (в смысле знаний) и выдающуюся польскую книгу ХХ1 века.
VI.СКРОМНО И С ДОСТОИНСТВОМ
Пантелеймон Романов, Яблоневый цвет: Повесть, рассказы/ Сост. и предисл. И.К. Сушилиной. – М.: Советская Россия, 1991.
Извините корявую фразу, но от иных рассказов Пантелеймона Романова так и кажется, что словарный запас автора ровно 40 слов. Но эти 40 слов он расставляет так точно, просто, правильно, что русские картины, сцены, диалоги предстают явно, как на ладони, клишированно. Он в немногих банальных словах представляет отечественные картины, которые вызывают смех сквозь слезы и печаль пуще гоголевских. Потому что, в отличие от Гоголя, у П. Романова нет иллюзий в вере: вот, мол, свиные рыла вместо лиц изобразил, но Бог терпит, есть еще покаяние, преображение.
И мне стало понятно, из-за чего возник конфликт между ним, автором романа под названием «Русь», и В.В. Маяковским. Пантелеймон Романов на дух не переносил крикливость, хамство, выпячивание заслуг и зазнайство; он не только тихий, а местами прямо кроткий человек и литератор (а популярен был не меньше общественного трибуна). Он, как и Бунин, часто поэтизирует жизнь мелкопоместного дворянства, но он-то, в отличие от Бунина, прямо окружен новыми Хамами, он среди них живет. И отмечает: как-то сразу, без задержек и без гримерной, Ноздревы и Степки Балбесы преобразились в комсомольцев и коммунистов с теми же генетическими параметрами. Это настолько естественно случилось, что обличать это жлобство, эту жадность, черствость и грубость не надо. Евреизированные южане Ильф и Петров к отвергнутым общественным типажам сатирически беспощадны: вот, мол, какие попы, купцы, нэпманы, вот какие отжившие Эллочки Людоедки, какие отцы русской демократии мешают нам жить и строить социализм: это паразиты, они хотят собственности. У Пантелеймона Романова и в мыслях нет, что новое предложение лучше прежнего. Он говорит: они переоделись, переобулись, заместили помещиков, эти коммунисты и комсомольцы; и хотя они трахаются уже по-новому, без тургеневщины, «без черемухи», без поэзии и условностей, но жизнь-то та же, без перемен: несправедливая, жестокая, с теми же неприкаянными бедняками повсеместно.
(Мало того, Пантелеймон Сергеевич: они переоделись еще раз. Теперь это не коммунисты и комсомольцы, а менеджеры и предприниматели, попы, купцы и партийные лидеры, уже снова буржуазные. «Уже снова» - правда, смешное сочетание? Вывески сменились, суть осталась прежняя, общая печаль русской жизни та же, хотя начальники говорят о другом: как нам узаконить и регламентировать общественные и дорожные движения, а также парковочные места. Ничего они нового не придумали, Пантелеймон Сергеевич, ходят по кругу, как спятившие, перевешивают бирки, возвращаются к старому: говорят, это было хорошо, а Столыпин – гений. Но хорошо, Пантелеймон Сергеевич, это когда река течет от истоков до устья, а когда сапропель на дне, ряска и кашка наверху – это образование стоялого болота и заболачивание территорий; движения и обмены веществ здесь подспудные и замедленные, а живность мелкая и склизкая).
«Дня за три до престольного праздника председателя сельского Совета вызвали в волость.
Оставив ребятишек курить самогонку, он пошел с секретарем», - пишет юморист Романов, изображая, как уполномоченные борются за трезвый образ жизни. Вот ровно как сейчас: чиновник взял последний в этом месяце откат за выделенный земельный участок и поехал в область на совещание по борьбе с коррупцией.
Природа, пейзажи, среди которых царит этот звериный привычный быт, везде трогательны, печальны и нейтральны, как скромные, без позолоты, рамы к мрачным картинам. И опять, как при сопоставлении лирического эстета Григоровича и городского истерика Достоевского, стало мне обидно за Пантелеймона Романова. Как примутся современные борзые литературоведы вязать Ахматову-Цветаеву-Мандельштама-Пастернака, так никакого продуху нет: накурено фимиаму жуткое облако! А их современников и равных им по таланту Сергея Клычкова и Пантелеймона Романова словно бы никогда не существовало. Они ведь не выходили замуж за евреев и вообще не татарки: зачем их хвалить? Но мне, например, перестали быть интересны, как только вышел из молодого возраста, мандельштамп и пастернакипь, потому что для этих двух авторов (и примкнувшего к ним И. Бродского) слово – самоцель. А слово – не самоцель, слово – изобразительное средство: с его помощью внутренний мир человека и внешний мир природы нам представлены (а еще через звук, цвет и т.д.). Вы думаете, поэт и философ К.А. Кедров и примкнувший к нему С. Кирсанов это понимают? Вы думаете, они словом изображают? Нет, они его коверкают, дабы не трудиться изображать реальность! В нашей литературе стало слишком много формалистичного, а правдивых и честных авторов затирают бессовестно.
Не может Б.Л. Пастернак изобразить русскую жизнь и тем более гражданскую войну в России: они ему не понятны. Этнос «евреи» - вот с какой точки зрения он ее изображает, а этнос «евреи» не натянуть, как бы кто ни стремился, на всю российскую действительность. И М.А. Шолохов не в силах изобразить русскую жизнь и гражданскую войну: он изображает их с точки зрения этноса «казаки». («Казаки» - это такие пограничные российские формирования, вроде кочующих индейцев). А по частотному словарю упоминаний вы сравнивали, например, этих двух литераторов и равновеликого им русского А.П. Чапыгина? Чапыгин как будто третьестепенный, ведь правда? Но вот этот-то товарищ, вместе с Клычковым и Романовым, гораздо лучше знал и изображал русскую жизнь, чем наша блестящая четверка (Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак и примкнувший к ним И. Бродский).
Не надо замалчивать своих, уважаемая российская литературная общественность, не надо замалчивать уже сейчас и делать вид, что кое-кого нет вовсе, а талантливы только евреи. Часто бывает, что пустые бочки гремят, а самохвальство не признак гениальности. Литератор П. Романов скромен, издан мало, но, пренебрегая им, будете иметь в грядущих веках великим Д.Л. Быкова.
VII.МАДАМ РАЗГОВОРИЛАСЬ
Мэри Стюарт, Кареты поданы: Роман/ пер. с англ. Л. Березковской. - М: Ф. Грег, Киви-Норд, 1992.
Мэри Стюарт на десятый десяток, и она живет, по-моему, в Эдинбурге, в Шотландии.
Какая-то она «трудная для понимания», что ли, эта Мэри Стюарт. Как правило, сочинения дам-долгожительниц (да и мужчин тоже) не увлекательны. Однажды я взялся читать роман «Ты и я» столетней Оливии Уэдсли, тоже из категории «женских», - так показалось длинно, занудно, чопорно и по-английски прохладно; в середине этого ее романа я с неприязнью решил, что О. Уэдсли просто-напросто глупая писательница: это бывает. Набив руку и при хорошем трудолюбии, такие романистки даже получают известность; а секрет всего лишь в человеческом упрямстве и эгоизме этих надолго запрограммированных особ. Такие не воспользуются кебом, такие пойдут пешком да еще с зонтиком, потому что на этот час у них запланирован моцион.
Что касается пишущих долгожителей - мужчин, закономерности те же: ну, никак нельзя рассмеяться или заплакать над сочинениями Л.М. Леонова, который пишет, точно докладывает съезду, или даже К. Гамсуна, хотя норвежский классик доходчивее.
Но Мэри Стюарт все же мастер. Даже в плохих переводах. Помню, ее первый роман «Мадам, вы будете говорить?» я тоже читал не отрываясь и со всеми человеческими эмоциями, какие испытываешь, если текст хорош, захватывает, представим в картинах и образах.
Вот и этот роман про 9 поданных карет по-своему бесподобен. Конечно, метафора, соотнесенность с любимой европейской сказкой о Золушке лежит прямо на поверхности, уже в названии, но мечта бедной замарашки о принце и сказочном богатстве – она ведь живет в сердцах многих женщин? И этой мечте сочувствуешь: почему не вознаградить добродетельную женщину, к тому же служанку?
На первых порах я просто обалдевал (не подберу другого слова) от перевода, который местами воспринимается как плохой подстрочник. Но затем эти неуклюжести стали явно работать на общий смысл, потому что героиня, англичанка, вынуждена, чтобы не потерять работу, скрывать отличное знание французского языка, - а она гувернантка в швейцарском замке, обучает английскому языку маленького графа (comte), - и эта русско-англо-французская макароническая несусветица точно передает слабые знания ученика, двоемыслие гувернантки, бедной сиротки из приюта, которая постоянно боится попасть впросак, и везде неудачную игру слов в диалогах. Все сцены, где англичанка как ретранслятор с английского во французский язык и обратно, да еще влюбленная в принца, очень забавны. Непосредственная, добрая и чувствительная, она ищет понимания, но наталкивается на условности, сословные предрассудки и скрытые угрозы. Мисс Линда Мартин – английская дама, традиционный литературный персонаж; вспомните хотя бы Ребекку Шарп из «Ярмарки тщеславия»: все ее, бедную, обижают, а она всего лишь хочет счастья, замужества и перестать прислуживать.
Интрига романа построена на том, что ради денег и наследства родственники пытаются убить маленького графа, подопечного гувернантки, а та, оберегая его, мешается у всех под ногами и все планы рушит. Но всё кончается во благо, дядюшка, донимавший племянника, кончает самоубийством, а Золушка выходит-таки замуж за принца. На современной русской почве это бы называлось «втерлась в доверие», «окрутила богача» и окрашивало бы роман непечатной бранью на многих страницах, в британской же традиции ни у кого и в мыслях нет осуждать ловкую проныру.
Возвращаясь к формальным характеристикам, хочу добавить, что перевод все-таки плох: буквалистский. Или это оригинал такой? Лающий стиль, короткие рубленые фразы, о связи которых меж собой лишь интуитивно догадываешься, - ну прямо хоть нанимай логопеда и лечи расстройство речи у писательницы. (Или, может, это подражание Хемингуэю в диалогах?). Странно, странно. Такое чувство иногда от прочтения, что герои картонные, а героиня алогична и мыслит ассоциативно, мимо сути. И все же чудовищный ералаш Мэри Стюарт вместо заявленного детектива привлекательнее, чем логическая сухость и некий «жеманный» конструктивизм Агаты Кристи.
Ну, не знаю, надо ли таким здоровякам и здоровячкам еще и сочинять? Они же не волнуются ни фига, следовательно, и читателя не взволнуют. Посмотреть, что ли, что говорит философ Дьюи по этому поводу?.. По-моему, он прожил 105 лет или 110. Уж он-то знал.
VIII.ИНДУИЗМ С НАЛЕТУ
Дэн Симмонс, Песнь Кали: Роман. – М.: Александр Корженевский, АСТ, 2000.
Заметил, что бессодержательные книги зачастую очень крикливо оформлены: нашпигованная нитритами порченая ветчина, зато красиво упакована.
В романе американский писатель отчитывается о творческой командировке в Калькутту. Написано именно по-журналистки, особенно до половины текста, тем казенным журналистским языком, который в ходу в США: нацеленным на сенсацию. Но впечатление почему-то то же, что от очерков журнала «Сельская молодежь» о строительстве БАМа: ни живинки в деле, ни одной не стертой фразы. (По сути, автор и не скрывает, что это соцзаказ – их социальный заказ). Добрый издатель Эйб Бронштейн благословляет нашего героя на поездку и помогает везде советом. Да ладно бы, пускай, - переводить-то зачем этот вздор? А вот уж это решает агентство Корженевского: у них международные связи, заказ на выпечку такой продукции.
Роман написан очень плохо, я бы сказал, аляповато, а оживляж такой: смрадные и воскресающие трупы на свалках, жирные крысы, морги, дети, умывающиеся коровьей мочой, человеческие жертвоприношения, клоаки, индусские мудрецы в лепре, убийства, погони, самоубийства и, наконец, киднеппинг (термина еще не было в те поры). Такое же ощущение, как вот от наших, русских литераторов: они, когда изобразить сцену не умеют, густо втюхивают матюги, и это считается художественность. А в романе Дэна Симмонса вместо художественности – грубый натурализм. Для богини Кали нужны трупы – и вот их на полромана ищут, а потом невыразительно изображена церемония. Калькутта стоит на болоте, и вообще – кругом миазмы.
Герой, тоже писатель польского происхождения Лузак, походя обругал Стивена Кинга и Набокова, а я подумал, что до Кинга Симмонсу далеко, а Набоков хороший стилист и никогда бы не написал так коряво, неумело и по-школярски. И вот все это издано АСТ и скушано нашими «потребителями»: гнилая ветчина в блестящем целлофане, 5 тысяч упаковок.
Давайте, ребята, действуйте и дальше в том же духе. Прежде вы затоваривали склады нечитабельными опусами Ивана Стаднюка или Олеся Гончара, а теперь вот эта интернациональная и межконфессиональная графомания обильно потекла. Есть разница? Да ни малейшей. Зато, как прежде Грибачев, Дэн Симмонс при деньгах.
IX.GUIMARAES ROSA
Я себя либо не понимаю, либо не люблю. Потому что до Гимараэнса Розы мне не должно быть дела. Мир, в котором он прожил (засушливые области Бразилии – сертан, а затем дипломатическая служба), мне совершенно чужд. И рассказы классика бразильской литературы вызывают не то, чтобы раздражение, а туго, через препятствия, преодоление или даже с отторжением, воспринимаются. Конечно, интуитивно-то я догадываюсь, в чем здесь дело, но чтоб меня не приняли за сумасшедшего, объяснять не стану.
Ведь вот после прочтения Габриеля Гарсия Маркеса, или Хорхе Луиса Борхеса, или даже Жоржи Амаду и в намерении нет что-либо об их прозе сказать или подумать: откладываешь книгу с твердым пониманием, что добавить нечего, разбираться не в чем, соревноваться с ними ты, возможно, и смог бы, но так, об этом и таким стилем – и пытаться не надо. Эти авторы бесспорны для меня, даже Амаду, скучноватый и многословный, или, может быть, далеко отстоят от актуальностей, которыми я опутан и занят. Но, видно, с Гимараэнсом Розой есть связь, насущная для меня самого, потому что о его книге («Рассказы», М., ИХЛ, 1980) захотелось написать.
Первое дело, что его герои чаще всего в пути. Пастухи, погонщики, бандиты, как некогда Одиссей, родину-то покинули, но отношение к ней не утратили, как та коза, которая привязана к колышку и объедает траву по окружности. Они отъезжают из дома, потому что в нем неблагополучие: постылая жена («Отрывки из биографии Лалино Салантиела…»), болезнь, голод, нужда, враг, которому следует отомстить. Автор в лирическом отступлении так прямо и признается (и это странно для дипломата), что любит бродяжить, ночевать под открытым небом и ни за что не нести ответственности. Возможно, что занятия литературой помогали ему уйти от забот и волнений социального порядка в мир, где легко дышится и светят звезды. Он явно романтизирован, этот мир, и любим, почти так же, как у раннего М. Горького, пока общественная занятость и социальный заказ не преобразили того из певца революции, вольности и анархии в унылого раба и труженика слова. Дух вольности в латиноамериканской литературе посильнее, чем в русской, и в таких пестрых, ярких, кричащих красках изображен, что куда нашим прозаикам.
Гимараэнс Роза назовет вам каждое бразильское дерево, изобразит повадку любой птицы и животного (волы, ослы, лошади часто становятся персонажами), распишет путь, привал и источник, так что вы ушами, глазами и ноздрями ощутите окружающий мир. Поэзия «правды» и «красоты» вещественнее всего и прельщает даже богачей, скопидомов и аристократов, не то, что безземельных бедняков и бродяг. Роскошь флоры, фауны и вообще природы – оправдание жизни, ее нескончаемой радости. Так что, воспроизводя эту радость, Роза так же обстоятелен, как и Л.Н. Толстой, описывая, например, катанье на коньках или сенокос.
Но бывает (и тут два писателя расходятся), что дома жить невмоготу, в нем беда, проказа, нищета, позор, и тогда эта коза выдергивает колышек и сломя голову несется в дебри, подальше от цивилизации и такого социального устройства, которое само есть непреходящий ужас. И часто бразильский прозаик, рассказывая длинную историю, на диалектах, народных песнях и полном анимистическом пантеоне выстроенную, делает это, искусно оттягивая ужасную, трагедийную развязку. Жизнь потому и прекрасна, что ужас в конце ее. И этот ужас надо оттянуть, надо и там побывать, и туда заглянуть, и разговор быков послушать («Разговор быков»), потому что вот сейчас сонный возница свалится и колесо переедет ему шею. Сертан цветет и ликует, всё как всегда, и дорога не ухабистее прежней, но рассорились и разупорядочились быки в упряжке, - и кирдык: хоррор тут как тут, хозяин положения и царь природы задавлен, и быки, тотчас замирившись, продолжат путь под мирным небом. Чего им делить? Человек ведь – причина мировых катастроф и неурядиц, не быки.
Но и возница не виноват. Дома неблагополучно, в цивилизации: дома живет буйный сумасшедший, прокаженный, дьявол, враг, бандит, предатель, потому-то и в этой, располагающей к отдыху, блаженной поездке на восьмерке думающих быков (у каждого свой норов) беззаботника, стоит ему расслабиться, ждут смерть и ужас. Как сделать, чтобы в конце радости и живописного бытия нас не стерегла смерть – этим вопросом Г. Роза не задается (он ведь латиноамериканец, морализаторства избегает). Но что ужас – в конце, что он неотвратим, как рок в древнегреческой драме, и совсем зачеркивает счастливые, восторженные впечатления дня – это правда.
При таком незавидном раскладе Г. Роза обрекает своих героев на конечное, молчаливое мужество. Никаких таких особых моральных раскаяний отца Сергия, никаких попыток увильнуть от неизбежного исхода: если месть, то она совершится, даже отложенная на десятилетия («Час и черед Аугусто Матраги», «Поединок»), если расплата, то она не за горами, и не надо зажмуриваться, как какой-нибудь Иван Ильич. Моральный элемент в латиноамериканской литературе и вообще-то не силен. В прозе Гимараэнса Розы тоже действуют священники, и сам автор как будто добрый католик, но вот этих колебаний, мучений и диалектики души отчего-то нет, и это, разумеется, тоже традиция. Некоторые его сюжеты притчеобразно повторяют хемингуэевский безрадостный вывод: ты молодец, ты победитель, ты поймал здоровенную рыбину, ты здорово поработал, но, пока ее транспортировал, хищные акулы сожрали и растащили твое богатство. Твоя жизнь и силы растворились в необъятном море, победитель не получил ничего.
Ведь в чем юмор самого жизнеутверждающего рассказа в этом сборнике? Рассказ называется «Семерка Червей», это кличка старого уклончивого упрямого осла, который горазд отлынивать от работы. А юмор очень простой: займись сбережением своих ресурсов, сосредоточься и будь внимателен к внутренним и внешним воздействиям, и при переправе на бурной реке джигиты на сильных откормленных конях, здоровые и опытные пастухи и возчики, – все потонут, а ты выплывешь, цел и невредим, и вокруг тебя спасутся (нет, не многие, как сулят священники в проповедях, но двое беззаботных пьяниц уж точно). Вера здесь простая, она – в знании каждодневных обязанностей, в здравом смысле и мудрости.
Не хочу говорить об этом писателе академическим, наукообразным слогом. Возможно, потому, что и для него важны в слове изобразительность, краски и ядреная суть, а не мысль, и в этом он схож с Маркесом, у которого дожди льют годами и прекрасные Ремедиос летают на простынях. Некоторые герои Гимараэнса Розы не только нищие духом и совсем опростившиеся натуральные люди, но еще и душевно травмированные. В нашей бы новой русской литературе таких окрестили «бомжами» и описали с отвращением и натуралистически, но для бразильского автора они святы, правильны и безупречны. Он не презирает их за то, что в поведении, в привычках и интеллектуально они не выше своего же скота, за которым ухаживают. Гуманитарные ценности непреложны в человеке. Пастух – почтенное занятие; дипломат Г. Роза нигде не тщится доказывать, что в дипломатическом корпусе подобрались персоны предпочтительнее. Как-то само собой подразумевается, что общечеловеческие ценности коренятся в народе и в самых простодушных его представителях. Они колоритны, изображены с юмором, симпатией; автор любуется их отвагой, честностью; когда они клянутся, то клятву держат. Но и в этот святой и прекрасный мир проникли ужас, хаос и распад. Смерть и ее неизбежность изображены с таким напряжением и отчаянием, что самое поведение героев предстает как следствие некой душевной травмы. Не назовешь нормальным доброго семьянина, который бросил семью и поселился на воде (впрямую: построил лодку, как Ной, но явно, что ждал не конца света, а мира в душе, всю остальную жизнь курсируя по реке и отдыхая на островах). Как выбрать третий путь – не смерть и не сообщество людей, а свободу, абсолютную, полную и бессмертную («Третий берег реки»)? А вот именно выбрав его, этот способ жизни. Видно, в западной традиции с ее праведным индивидуализмом выбор по произволу и не требует никаких оправданий, он естествен. (В нашей отечественной жизни и литературе он преследовался бы полицией и требовал обоснования; у нас и цыган-то насильственно принуждают к оседлости, а право личности на свободное перемещение давно опять похерено).
Когда писатель не осуждает и не морализирует, это правильно. Человек без прописки – он не преступник, он лишь любит свободу и хочет радоваться. Говорят, Гимараэнс Роза написал и роман «Тропы большого сертана». Хорошо бы его прочесть, даже если он так же обстоятелен и малосюжетен, как рассказы. Закрутить сюжет жестоко и стремительно автор умеет («Поединок», «Заговоренный»), но прелесть его прозы в основательности, в богатейшем и красочном языке, в типажах, которые у нас были бы немыслимы даже как «чудики», в той суровости, честности и величии, которыми, должно быть, обладает бразильская природа – сельвы, сертаны, реки амазонского бассейна. Кинишко посмотреть нетрудно, но в книге встречаешься с автором, и если автор умен, талантлив, велик, мастер слова, то - и без цветной киносъемки - о бразильской жизни, нравах и людях получаешь полное представление. Гимаранэнс Роза, расширяя наш кругозор, изображает бразильцев очень хорошо: как они есть.
X.ЯМА ВЫГРЕБНАЯ, ОБЩЕСТВЕННАЯ
А.И. Куприн, Яма: Роман. – Тула: «Пересвет», 1992
Читал известный роман А.И. Куприна «Яма», не смог дочитать. Не покидало чувство дежавю: когда-то в юности я уже брался за него – и с тем же успехом. Как можно было так плохо написать! Писатель-классик, и такой афронт. Так же, помню, злился на скучнейшие длинноты и пустопорожние социальные разговоры в романе «Жизнь Клима Самгина»: до того достала эта актуальная политико-социальная чепуха, которая устаревает тотчас после опубликования или даже до него, что, помню, после 150-ой страницы остальное небрежно пролистал. И с «Ямой» то же. Я ведь почему не читаю всех этих нынешних «Духless», или «Казус Кукоцкого», или «Пелагия» (извините, что априори сужу): предполагается, что это настолько актуально и злободневно, что напрочь неинтересно.
Вот и с Куприным та же осечка: «пришла проблема пола, румяная фефела», он за нее с жадностью ухватился, но репортерские привычки, верхоглядство, погоня за популярностью его подвели; «шум и ярость» в тексте есть, а резона, а смысла нет. Я как только добрался в очередной пьяной сцене с проститутками до точного слова «бестолочь», так и закрыл книгу: понял, что так, внутренне злясь на себя, характеризует то, что у него получается, сам автор; недаром он валандался с романом 6 лет, а удачным его не назовешь.
Вот, господа романисты, что получается, когда поспешишь. Вначале надо быть или стать умным, а потом сочинять. Вначале надо овладеть материалом, иначе он овладеет тобой и вместо романа образуется бесформенный ком. Вначале уясни, хочешь ли ты все эти проблемы решать, улаживать или хотя бы в них ковыряться, а потом думай о деньгах да о том, какой фурор у публики поднимется после твоей «бомбы» (она же «бестселлер», «новинка издательство «Эксмо», «роман века»). Задницей, то есть усидчивостью написаны оба эти романа – «Яма» Куприна, «Жизнь Клима Самгина» Горького. А какие из нынешних написаны так же – вы сами вспомните.
Немыслимое дело, чтобы писатель был неумным, но среди членов СП РФ я встречал таких, и немало: он честолюбив, упрям, настырен, пробивной, выпивоха, репортер, выбалтыватель компромата или выковыривает «изюм из булки», а считает, что умен и талантлив. А сам всего лишь бестолков, не владеет материалом и не умеет писать. Вот как секретарь Л.М. Леонов: на одной карточке с Сергеем Есениным снялся, и это чуть ли не единственное свидетельство таланта, потому что собственные его «тексты» - это доклады к отчетно-перевыборному собранию и тем же бюрократическим языком написанные. Понимаете: он силу и упорство считает талантом. И таких «писателей» до странности много; хоть ты лопни, но пиши. В архивах сиди, жемчужное зерно сенсации из навозной кучи библиотечных залежей извлекай. А то и переписывай предшественников, чего проще. О том же Румянцеве-Задунайском, о том же Грине или Френсисе Дрейке столько романов написано: перепиши по-своему, переоформи, поставь свою фамилию, да и делу конец. Ты что, думаешь, в наших издательствах сидят умные люди? Да их там просто нет. Они лишь брикетируют на конвейере тот же самый навоз как он есть, а жемчужное зерно если и попадает, то по редакторскому недосмотру. Вот такие у нас издатели: не встречал умного или хотя бы по-предпринимательски жадного, зато таких, которые на службе от звонка до звонка, убежденных: пагинация должна быть сплошная, а автор богатый, - таких издателей встречал неизменно. Вот уж у кого нет избыточной силы, так это у них; и в этом смысле они даже своим глупым авторам проигрывают.
Не только потому, что авторы насильно усаживались за работу; не только от избытка непереваренного материала два критических реалиста, Куприн и Горький, так невыразительны в этих своих романах. Когда замысел был четок, а воплощение прекрасно и вдохновенно, и они выдавали перлы. Многое, как видно, зависит от внутренней собранности человека, от генных предпосылок и прогнозов. Пример не ахти какой и грубоват, но если 90-летний Лодовико Буонарроти-отец гонит, надеется, в каменоломню отправляет, к труду принуждает, жен и любовниц отбирает, деньги клянчит, неимущих братьев своему 90-летнему сыну Микеланджело навязывает, - вот когда такая запарка, такая наследственность и такая судьба, деваться некуда: тешешь камни, пишешь фрески, папы перед тобой стелются и заискивают, становишься гением, исполином духа, А когда тебя не понукают к трудолюбию, нет внутренних и внешних стимулов к творчеству – ну, как Жюль Ренар, напишешь «Рыжика», да и баста.
Вроде бы этот вывод противоречит тому, где говорится о тупой усидчивости и бессмысленном трудолюбии наших членов СП. Да вот нет же, не противоречит! Глупый человек ведь не слышит себя, себя самого, не то что эпоху. Пал коммунизм, и ему кажется, что нужно детективы сочинять и эротику, потому что у народа потребность в таких книгах. И если сейчас, в 2012 году, повсеместно, а особенно в Яндексе, исчезли сексуальные картинки, наш писатель понимает: надо хвалить партию и правительство, обосновывать банковскую предприимчивость и живописно рисовать промоутеров. Его не проведешь, нашего премудрого пескаря: он всегда в косяке сельдей, в самой гуще.
Мне сейчас без разницы, что мои собственные сочинения и рыхлые, и бессюжетные, и живописуют бестолковые русские пирушки, что я способен вызвать такое же раздражение, как купринская «Яма». Да, так, до фига словесного мусора – и это притом, что многие вещи лежали не опубликованные по 20-30 лет. Речь сейчас о том, что и самый предмет изображения, так трактованный, становится неинтересен, скучен. Грехопадение Манон Леско интересно, умно, поучительно, прекрасно, живо, интимно, по-доброму умилительно, потому что дано в развитии, в динамике, в ярких сценах. Грехопадение в «Яме», написанное суконным бытовым языком киевских мещан начала ХХ века, - не трогает. В романе полно действительных примет и персонажей тех лет – шпиков, белошвеек, ночных притонов, передовых студентов, униженных евреев, продажных женщин, - а занимательности нет (и, похоже, уже в год опубликования не было). Нравственно чистые, духоподъемные повести революционера Кравчинского и то больше говорят о любви, чем модное сочинение модного, громкого писателя Куприна, который (в этом романе) беспомощно копирует Золя (например, «Дамское счастье»). И ныне то же. Вот сочинения М. Веллера сейчас страшно актуальны, не так ли? Отчего же без зевоты я ни внимать ему, ни читать его не могу? Потому что так же страшно он желает мне понравиться, а понравиться писатель может собственною личностью и собственным опытом. И цинизм Веллера меня так же не убеждает, как «гуманизм» Куприна, его неуклюжие попытки пожалеть «нещасную» проститутку, зараженную сифилисом в публичном доме. Самая тема – несчастной женской доли – как-то у Куприна очень уж по-китайски решена: не убеждают меня древние и средневековые китайские авторы, что праздных содержанок, сплетниц и лисьих оборотней надо пожалеть, ибо ссорятся они меж собой, ибо тяжело им на содержании трудолюбивого чиновника из провинции Унань. Не убеждает меня Александр Иванович Куприн, раскосый по-татарски силач, бузотер и журналист, что, которая принимает по 35 посетителей за смену, уж-жасно страдает, идиотка, жертва мужской экспансии и достойный объект литературы, поучительнее адмирала Дрейка.
Во-первых, это надо написать, жанрировать, оформить хотя бы в виде какого-нибудь плутовского, залихватского Василия Нарежного, чтобы двигались все фигуры. А то ведь мы имеем СТАТИКУ, невыразительные описания пьянок в борделе и на квартирах, фотосъемку без разбора и селекции, стертым языком общественного репортажа оплаченный социальный ангажемент (Мамин-Сибиряк, Боборыкин, Федор Сологуб и другие ученики Э. Золя очень этим грешили, соцзаказом).
Нет униженных женщин, господа. Нигде у Боккаччо не видел униженных женщин, нигде у аббата Прево, нигде у Фитцджеральда и даже у Джейн Остин, зато у Айбека, у Мао Дуня, у Садриддина Айни, у Л.Н. Толстого, у Цзинь, Пин, Мэй, у В. Распутина и М. Горького таковых навалом. Знаете, с чем связано? С традициями многоженства. Ну, не верю я, что гурия из гарема, одалиска из сераля очень страдает, разве от скуки и от извращения своей природы: потому что женщина от природы так же деятельна, как и мужчина, и взаперти ей сидеть не гоже. Нет, тысячи восточных авторов (ладно бы только Л. Сейфуллина) меня убеждают, что женщина страдает. У Марселя Пруста женщина страдает или нет? Нет; какая-то она у него субтильно-меркантильная, корыстная и тряпичница, но чтоб очень уж страдала – не заметно. Куприн же старается меня убедить, что она страдает, торгуя телом. Конечно, но только в том же смысле, в каком и мужчина, если не свободен и не выполняет свое назначение. Скорее уж здесь другое: вот как средневековый китайский литератор, у которого несколько жен, а должность недоходная, подавлен женской натурой (праздностью, развратом, жеманством, коварством и прочими свойствами запертой индивидуальности), так же и Куприн: он здесь элементарно под каблуком; он подавлен женственностью и, разумеется, инстинктивно стремится разобраться в своих проблемах – пишет роман «Яма». Как известно, в конце жизни А.И. Куприн был довольно плох и, похоже, не в последнюю очередь потому, что, натура несбалансированная, не смог размежеваться со своими женскими ипостасями. Бродягам, вроде Пришвина или Мелвилла, легче: они слабо адаптированы в социуме, зато натуру, природу и свое мужское нутро чувствуют постоянно как доминанту. Мужчинам же, которые хотят стать «звездами», в этом смысле приходится туго: одолевают их требования благоприличия и комильфотности.
Не знаю, чем закончился роман А. Куприна «Яма». Заскучал, о слабом зрении и советах офтальмологов вспомнил как раз на сцене, где красивая Женя от вредности импульсивного характера грозится мужиков нарочно заражать, а лечиться не хочет. Ну, да что с меня взять: я и за «Анной Карениной» скучаю, раздражен и стремлюсь найти, где мужчины охотятся или хоть сено косят. Иным становишься, меняешься в чувственном общении с женщиной, а подчас вообще пардону просишь, вину несешь, мира, денег, жилища, одежи, красивых подиумов и удобств ищешь. Вряд ли это правильно. Яма это. Не «ям», почтовая станция, а социальная яма. Девушки вроде неплохо зарабатывали, и денежки у них водились, и писатель Куприн, ими заинтересовавшись, заслужил себе славу и внимание царской охранки, однако через сто лет куда всё девалось? Читатель А. Ивин зевает над текстом так, что скулы сводит. Вот вам summary, господа современные романисты, лауреаты Букера, нацбеста и кого там еще? Не пишите на злобу дня по-репортерски: устаревают быстро такие опусы.
XI.КОММУНИСТЫ НА МАРШЕ
Луи Арагон, Огонь Прометея: Воспоминания/ Пер. с франц. М.: Прогресс, 1987
«Сам такой!» - скажете, дочитав эту запись. Да, такой. Помню, между 20 и 35 годами с какой тщательностью избегал любой коммунистической литературы. Только из-под палки или ради экзамена можно было заставить меня читать Ромена Роллана, Анри Барбюса, Луи Арагона, Поля Элюара и других французских коммунистов. Не способен коммунист написать хорошо – вот что я твердо знал; поэтому на столике возле подушки у меня всегда лежали книги Марселя Пруста, Альбера Камю (тоже, впрочем, вроде бы коммуниста), томики Рембо или Бодлера, списки или редкие публикации Лотреамона или Жерара де Нерваля. «Вот это настоящая литература!» - думал я; даже не доходило тогда, что эти скептики, нытики, циники, агностики, запутавшиеся даже в собственном внутреннем мире, просто-напросто меня, читателя, разлагают; ни во что не верят, во всех человеческих ценностях сомневаются, каркают, как вороны. Но они не были коммунистами, сурово осуждались нашим казенным литературоведением, и этого было достаточно, чтобы стать привлекательными.
И только теперь, прочитав замечательную публицистику Луи Арагона, перечитав с любовью стихи Элюара и военную прозу Барбюса, я понял, какого дурака свалял, игнорируя этих энтузиастов. Если у тебя есть вера, убежденность, ясная голова, твердые принципы, честь и есть что сказать, то какая разница, каковы твои политические убеждения. В начале ХХ века и в годы войны коммунизм не был еще гнилым, хотя в России уже становился преступным, подавляя инакомыслие. Дадаизм и сюрреализм придали своеобразия и новаторства прозе Арагона и поэзии Элюара, но ведь реагируешь на слова, на обозначения, а я, помню, как видел в библиотеке толстый том под названием «Коммунисты», так прямо шарахался в сторону. Нет, чтобы раскрыть и напитаться мощной энергетикой, убежденностью, ясностью или хоть чувством товарищества, - куда там: снимал с полки какую-нибудь квелую «Немного солнца в холодной воде» или «Золотые плоды» и тащил к библиотекарше записывать их на дом. Ясно, что эти стенанья по неудавшейся личной жизни таких вот дамочек меня только дезориентировали, только голову задуряли.
А каков молодец коммунист Арагон, ребята! А александрийский стих Элюара! Да он просто гений в интерпретации переводчика Никиты Разговорова. Вот почему энтузиаст и трибун Владимир Маяковский дружил с энтузиастом и трибуном Луи Арагоном. («Через любовниц!» - возразят читатели, воспитанные на клубничке. «А вот и нет, по духу» - отвечу я).
И вот теперь вы ведь тоже на том же ошибаетесь, любезные друзья, уткнувшись своим близоруким носом в Кастанеду, в Толкиена, в Пелевина или - черт его дери! – в Умберто Эко! Это та же невнятица, чушь, растление, цинизм, безверие, декаданс и гниение, так же воздействует, как прежде экзистенциализм. Что вы, как прожорливые утки, уткнувшись клювом, как газонокосилкой, стрижете протухлую ряску на пелевинском бессточном пруду: там же нечем духовно насытиться, одни микроорганизмы, московский снобизм, велеречивость и высасывание эссенций из пальца. Что вы в нем нашли, в Пелевине? Его элементарно раздувает московская элита, из тех, которые считают, что культура – это воспитанность плюс чтоб папа с мамой белы ручки имели. Еще начните толковать об аристократизме на том только основании, что вы интеллигент уже во втором колене. Вы мне лучше вот что предъявите: где у писателя Пелевина в его романах вода, воздух, огонь или земля, лес, горизонт, море или человек не совсем спятивший на созерцании собственного пупка? Ребята! Писателю, окруженному суетой, людьми, машинами, стенами, не создать ничего замечательного, кроме интеллектуальных извращений. Что мы и имеем в случае Пелевина – замечательного в первых романах и никакого в последних. А Толкиен ваш бесценный? Хорошо путешествовать, сидя за печатной машинкой, - надо только иметь усидчивую бюрократическую задницу, твердую, как умывальник, - и путешествие готово: хоть в Средиземье, хоть за святым Граалем, хоть в Хоббитландию, хоть со школьником-колдуном. Ребята, от 20 лет до 50-ти, - оглянитесь кругом! Они же вас дурят, эти Кастанеды с Толкиенами, они же вас обездоливают и водят по кругу, как и следует бесам, а здравый-то смысл вами утрачен. Они вам предлагают эскапизм, бегство от действительности, а разве мало чепухи по телевизору и в искусстве, чтобы еще на этих обманщиков время тратить?
Я, правда, не знаю, что вам предложить взамен, но знаю: этих факиров, колдунов, очкастых школьников и заунывных шарманщиков с двумя нотами вместо музыки – не читайте. «Ложь это всё, и на Лжи одеянье моё!» - как пела Правда у одного хорошего советского поэта. Честное слово: совестно читать эти бесконечные подражания Толкиену, эти вечные и бесконечные путешествия никуда в журналах и на литературных сайтах. Вот что писал Луи Арагон в 1953 году, тот самый Арагон, который с автоматизма начинал и тем самым графоманию оправдывал: «… в поэзии нет ничего необъяснимого, все написанное пером писателя имеет смысл. Причина же непонятности может быть двоякой: или читатель не умеет читать, или писатель не умеет выразить себя. А иной раз сочетаются обе причины». Ребята! А у нас все Союзы писателей, сколько их есть в стране, не умеют выразить себя, все 20 тысяч писателей или сколько их там… Но ведь это не значит, что надо пастись на затхлом зацветшем бессточном гнилом и тухлом пруду Виктора Пелевина, наедать себе туку на его ряске бесстержневой.
Не все же городские утки под охранной грамотой неприкасаемости, некоторые птицы любят перелетать, а другие, напротив, зимуют дома. Не отравляйтесь плохой литературой, производной от скученности, - вот вам мой совет.
XII.НАРОД БЕДЕН
Михаил Коцюбинский, Лошади не виноваты: Рассказы/ Пер. с укр. М.:ИХЛ, 1976
Читал народные рассказы Михаила Коцюбинского. По поэтической силе и страсти после Гоголя ничего подобного не читал в украинской литературе. У Данилевского прекрасные романы и много шикарных и красочных сцен, но такого рассказа, как «Дорогой ценою», и он бы не написал (о бегстве от панов к туркам за кордон батрака Остапа и Соломии). Страшно читать рассказ «Что записано в книгу жизни» - о том, как в голодный год крестьянин отвез свою старуху мать в лес, чтобы замерзла и развязала семью. И вот всей этой страшной правдой, от которой кровь стынет в жилах, ни на йоту писатель не сдвинул человеческое сознание в сторону гуманизма, - вот что воистину страшит! Неужели правда нужна только тому, кто высказывается?
XIII.ПРОСВЕТИТЕЛЬ ЦАРЕЙ И НАРОДА
Н.М. Карамзин, «История Государства Российского», ж. «Москва»
Изумляюсь на наши журналы и издательства. Прочитал годовую подшивку журнала "Москва" за 1988 год. Хорошо н а п и с а н а только "История государства Российского" Н.М. Карамзина. Интересен (информативен) также "Зрячий посох" Астафьева, стихи Чичибабина и два рассказа Шаламова. И всё! И я впал в раздумье. Я стал думать. Я читаю Маартен`т`а Харта - и всё понимаю. Читаю Харри Мартинсона - опять же прелесть как написано! Отчего же, читая Анатолия Афанасьева или Анатолия Жукова, я не понимаю даже, о чем они пишут? Ведь эти двое такие же личности, как и голландец со шведом. О чем же они поют - без смысла, лада, образов, сюжета, коллизий, метафор? А ни о чем. Страшная догадка озарила меня: печатают по имени! Анатолий Афанасьев это ведь Счастливый Воскресеньев, вот его и печатают в журнале "Москва" вместо воскресного чтения. Почему Казимир Малевич первый художник среди равных? Потому что он кажет и малюет мир, следовательно, он истинный художник. "Черный квадрат" - и всё, и муха не гуди. Вот и Счастливый Воскресеньев волен писать любую абракадабру - он все равно будет первый (во всех журналах патриотического направления и в "Роман-Газете"). А Мартын Харт и Гарри сын Мартына - они изложили, что почувствовали и восприняли, и дурак Ивин на это откликнулся. А Великую Китайскую стену А. Афанасьева он не мог осилить, потому что там были странно одинаковые камни-плиты-слова, уложенные без смысла в пирамиду (в "Пирамиду" Л. Леонова). Но К. Гамсун тоже жил 96 лет, почти как Леонов. Отчего же столетнего Гамсуна я понял всего, а столетнего Леонова - ни строки? Лев, максимально побеждающий Льва, нисколько не могучее сына Петра, но Педерсена Ивин понял и принял, а лауреата, секретаря, водителя автомобиля, отраду социалистического реализма и строителя словесных "Пирамид" Л.М. Леонова - даже приспособительных реакций к тексту не выработал, а не то чтобы понять. Почему, братцы? Разве в огромном количестве книг и статей не доказано, что Л.М. Леонов - гений? Доказано. А потому, братцы, что Ивин сам скандинав, он уже иностранец среди русских, он путает Афанасьева с Анастасьевым, Полякова с Чеховым, а у самого фамилия от названия сорного дерева, никуда не годного, только на аспирин. Вот почему прозу Ивина отвергают все русские и русскоязычные издательства: его проза не понятна без перевода со скандинавских языков Вологодчины.
"Пособие для умалишенных" не издано в России, как "Пушкинский дом" господина А. Битова; оно лежит 20 лет, как стихи господина внутреннего диссидента Б. Чичибабина, оно зловредное, ругательное и правдивое, как проза товарища В.П. Астафьева и самиздат господина А.Н. Радищева, но у него нет О. Ивинской и господина коммуниста Фельтринелли, как у господина садовода и огородника, не угодного в СП СССР, Б. Пастернака (чем еще заниматься с такой фамилией? - только огородничеством!). И вот, помня судьбу товарища зэка Щ-сколько-то-там и Александра, который подписывался "Искандер", Ивин думает: а умалишенным нужно пособлять? Может, им достаточно справки ВТЭК и пособия от собеса?
Вы думаете, Николай Михайлович Карамзин не обиделся, что ему не выплатили гонорар с 683 000 экземпляров его сочинения? Еще как обиделся! Но ведь у нас умные все - все вподчистую; каждый редактор знает: Карамзину не надо платить, а Афанасьева можно не читать. Поэтому печатать надо либо покойников, либо спокойников.
