«Припомни сквер, припомни пруд, припомни уток на пруду»…И благодарно удержи в своих духовных закромах, в «архивах памяти, / листая разнообразные тома», облетевший осенний тополь или прозрачную, как кристалл, воду лесного озера, тропку в Оптиной Пустыни, ведущую в скит, или монастырскую стену «в переулках, тихих и спокойных» старой Москвы… «И несомненно мудрый и великий / тебя охватит в этот миг покой».
Но ведь сказано великим поэтом, славившим «вечный бой», будто «покой нам только снится». И до умиротворённого ли покоя ныне «во дни торжеств и бед народных», притом что торжества выпадают куда реже, чем беды?
Но то другие строки других поэтов, а не Александра Балтина, давно обретшего свой поэтический голос. Не громкий, не трубный, но внятный, выразительный индивидуально, он предпочитает не мощное звучание вечевого колокола, а раздумчивое созерцание в тишине, когда лучше всего оставаться наедине не с кем-нибудь, пусть даже родственным по духу, а с самим собой, когда на сердце, не растревоженным суетными страстями, светло, а не мглисто. Оттого, наверное, и произнесённые таким голосом признания, откровения не проповеднические, а исповедальные, и чаще всего не «поведенческие», а «настроенческие». Они, как моментальный снимок с натуры, фиксируют миг бытия. Но в этом миге таится вечность. А мы знаем и помним ещё по Гёте, что остановить быстротекущее мгновенье жизни, как бы ни было оно прекрасно, не было дано даже Фаусту, на беду себе наделённому повелевающим даром.
Тому, чьи ухо и глаз настроены на стихи трибунные, набатные, поэтические миниатюры Александра Балтина могут показаться и избыточно созерцательными, и непомерно элегичными. Импрессионистский пейзаж – не более того.
Но и не менее!
«Над вечным покоем» Левитана в чутком, впечатлительном сознании оставляет другой, но тоже глубокий след, как репинские «Бурлаки на Волге». Тем паче, что покой в природе не нем и глух, а полифонично озвучен внутренним движением, полон сокрытым, хоть и не всегда разгаданным бытийным смыслом. Вот и мучит поэта «вопрос окаянный, / что будет у нас впереди». Вот и обречён он напряжённо доискиваться незаёмного ответа на этот извечный вопрос вопросов, пробиваясь через «бред человеческих идей». Наше, а стало быть, и его, поэта, время наплодило их предостаточно. Но и при всей бредовости они также реальность земного бытия, и, значит, нашей «правды грешных дней».
Потом прорывы даже к минутной правде душевного состояния, настроения, переживания сродни прорывам от фиксации быта к философии бытия. Философия же требует не эффектной позы, не аффектированных жестов, не форсированных модуляций в голосе, а предельных самососредоточенности, самоуглубления. Они не броская, но характерная особенность, типовая, знаковая мета творческого «я» Александра Балтина, манеры и стиля его самовыражения, образного видения и восприятия мира.
Время не останавливается, и поэт, вовлечённый в его бег, не повторяет, не перепевает себя любимого, а меняется вместе с ним, проявляя новые стороны и грани своего дарования, зачастую неожиданные для него самого.
В 2001 году, выступая в Уфе, на Конгрессе интеллигенции России, я говорил о молодых поэтах и прозаиках, в которых вижу надежду русской литературы. Среди нескольких имён назвал и Александра Балтина. Сознаю: литературным критикам не в меньшей мере, чем политикам, на роду написано, чтобы сбывались не все их прогнозы будущего. В случае с Александром Балтиным мне, признаюсь откровенно, не хотелось бы ошибиться…
"Литературная учёба" №1, 2002г, стр. 8-9
