Мозес Розен: Опасности, испытания, чудеса. Перевод с румынского и примечания Александра Бродского0

Моей дорогой Амалии

в знак глубокой признательности

От переводчика:

Мозес Розен (1912-1994) – видный еврейский общественный деятель, родился и вырос в семье раввина Авраама Арье Розена (1869-1951).

В начале Второй мировой войны он получил звание раввина. После свержения фашистского режима генерала Иона Антонеску в августе 1944 года М.Розен вступил в социал-демократическую партию и, когда эта партия объединилась с коммунистами (а фактически была поглощена компартией), стал членом объединенной Румынской рабочей партии, оставаясь верующим иудеем.

Д-р Мозес Розен, главный раввин Румынии

Власти назначили М.Розена главным раввином Румынии в 1948 году, после отъезда в изгнание прежнего главного раввина А.Шафрана. На протяжении десятилетий служа коммунистическому руководству, в том числе и параноическому режиму Николае Чаушеску, Мозес Розен в то же время сумел отстоять религиозную и культурную автономию румынских евреев, активно способствовал почти не прекращавшейся алии из Румынии в Израиль, создал сеть благотворительных учреждений для евреев, бесплатных столовых и домов для престарелых, резко и смело выступал против антисемитизма, особенно после декабрьской революции 1989 г., когда фашистские и неофашистские организации страны развязали бешеную антисемитскую кампанию.

С 1956 года М.Розен руководил изданием "Иудаистского обозрения" ("Revista cultului mozaik"), выходившего на румынском, английском, идиш и иврите, – уникальной для Восточной Европы 50-80-х годов еврейской газеты.

Во второй половине 80-х гг. Бухарест при содействии д-ра Розена стал одним из основных транзитных пунктов для алии из Советского Союза.

"Авторитет Мозеса Розена, – писал главный раввин Великобритании и стран Содружества лорд Якобович, – несомненен и велик как внутри страны, так и на международном уровне, среди всех евреев, где бы они ни жили. Он – носитель слова и духа нашего народа. К нему прислушиваются, его книги читают. Это ли не престиж?"

Мемуары д-ра Мозеса Розена были впервые выпущены в 1990 г. в Лондоне издательством Джорджа Вейденфельда, а затем, в том же году, – в Бухаресте издательством "А-сефер" ("Книга").

Перевод на русский язык посвящен памяти автора мемуаров, с которым переводчик имел честь быть знакомым.

Предисловие автора

В настоящем первом румынском издании да позволено мне будет поведать читателю о "муках творения", через которые прошла эта история моей жизни, прежде чем увидеть свет в печати.

На протяжении многих лет бывали случаи, когда в беседах с друзьями я вдруг начинал, увлекшись, описывать тот или иной эпизод, связанный с невообразимыми опасностями и трудными испытаниями, подстерегавшими меня на жизненном пути, с невероятными чудесами, благодаря которым я вновь и вновь оставался цел и невредим, с тем, впрочем, чтобы немедленно столкнуться с новыми опасностями и испытаниями.

В этих беседах я переживал часы, дни и ночи глубоких сердечных волнений и давал высказать себя таким мыслям и чувствам, в которых при иных обстоятельствах сам себе не смел бы признаться.

У стен были уши, и кое о чем я не хотел рассказывать даже дома, даже своей жене – для откровенных разговоров мы выходили прогуляться в соседний парк. Приходилось постоянно подавлять себя: жизнь била, а кричать не давала, переживаемое не имело ни имени, ни голоса.

В зарубежных поездках, при встречах с друзьями, я высказывался более откровенно, не боясь, что мои слова будут записаны на магнитофонную пленку; и если находились охотники меня слушать, я мог вспоминать целыми часами, не останавливаясь и не останавливая себя. Все, что таилось под спудом, вдруг прорывалось бурным потоком.

Мои собеседники выслушивали меня внимательно, нередко с интересом, и все разговоры заканчивались одним и тем же: "Жаль, что вы этого не записываете. Нужно запечатлеть на бумаге главы истории, которые бесследно пропадут, если вы не подарите им более долгую жизнь".

Советы замечательные, ничего не скажешь, но на практике осуществить их было совсем не просто: этому мешала непрерывная повседневная работа. Как найти время, откуда взять душевный покой и равновесие, чтобы сесть за стол и начать писать? Шли годы, сменяя один за другим кадры долгого кинофильма, а я... я все откладывал со дня на день волнующую минуту, когда приступлю к воспоминаниям.

Так я дожил до поры, характерной для людей, переступивших порог старости: они берутся за мемуары именно тогда, когда начинают терять память.

А тут еще проблема языка. Вся моя жизнь, весь этот битком набитый мешок за спиной имеют прямое отношение к событиям, связанным с румынским еврейством, а я, потенциальный мемуарист, хотя и говорю на шести языках, ни одним не владею столь уверенно и отчетливо, как родным моим языком – румынским.

Словом, я начал по-румынски. И написал примерно триста страниц, начиная с 1948 года, когда был избран главным раввином страны, до 1956-го – года значительных улучшений в нашем положении.

Я надеялся, что за этим томом последуют новые и так я постепенно дойду до настоящего времени.

Эти благие намерения – относительно использования румынского языка и перспективы написания многотомного "сериала" – так и остались неосуществленными.

Язык. Лорд Вейденфельд объяснил мне, – и был совершенно прав, – что не следует искусственно сужать круг читателей, замыкаясь исключительно на румыноязычной аудитории. Книга может заинтересовать и других евреев из других стран, а также многих неевреев. Таким образом, языком первого издания должен был стать английский.

И еще одно. Об опубликовании воспоминаний о Румынии и в Румынии в годы Чаушеску не могло быть и речи. Даже когда я писал их, я отдавал себе отчет, что секуритатя (госбезопасность) уже знакома с текстом (утечки при перепечатывании на машинке, при почтовых пересылках и пр. – всего не предусмотришь) и что он успел вызвать "в сферах" серьезное недовольство. Правда, временны́е рамки рукописи первого тома закрывались 1956 годом, а режим Чаушеску как таковой был установлен значительно позже (в 1965-м). Однако разоблачение террора и несчетных коммунистических беззаконий времен Георгиу-Дежа тоже не могли быть поощряемо властью.

"Законы" коммунистической Румынии сурово карали тех, кто хотя бы вывозил свои сочинения за границу. Особенно плохо приходилось тем, кто позволял себе "самовольно" опубликовать за рубежом стихотворение, статью, речь и т.п.

Вот и получалось: с одной стороны, в Румынии издаться невозможно, а с другой – нелегальная публикация за границей означала еще больший риск.

Я избрал второй вариант. Но он тем более предполагал отказ от румынского текста и от написания "сериала".

Книга должна была охватывать всю мою жизнь up to date (вплоть до времени напечатания) и умещаться не более чем на 350 страницах. На том мы с лордом Вейденфельдом и порешили.

Естественно, я прекратил переговоры с другими издателями, подписал контракт и обратился за помощью к доброму моему другу, еврейскому публицисту с мировым именем Джозефу Финкльстоуну.

В январе 1988 г. мы засели за работу в Тель-Авиве. Трудились по восемь-десять часов в день в течение примерно трех недель. Каждый занимался своим делом: Джозеф стенографировал, магнитофон записывал, а я говорил. Говорил на моем неблестящем английском, но тем не менее находил слова, способные вызвать из небытия призрачные сцены прошлого, вдохновенные речи, драматические минуты, слова, способные пробежать по тропкам и дорогам всей моей жизни; и я сам не замечал, как всплывают на свет из глубины моей души потрясающие мгновения, которые я считал давно забытыми. А теперь... я просто закрывал глаза и как будто читал – страница за страницей – книгу пережитого.

У меня было чувство не автора, а свидетеля – свидетеля перед Всемогущим, которому ведомы все мои мысли, намерения и поступки; свидетеля перед историей, которая должна, непременно должна узнать правду об одном из важнейших периодов существования румынского еврейства, – правду, которую пытались похоронить. Речь идет не об автобиографии, хотя я использую и это определение, – речь идет о годах, когда половина из 850 тысяч румынских евреев была убита, а вторая половина взошла (ведь слово "алия" и означает восхождение) в Израиль, где продолжает строить будущее еврейского народа.

Здесь, в предисловии к румынскому изданию, я считаю своим долгом выразить глубочайшую признательность Джозефу Финкльстоуну, который в буквальном смысле слова стал моим двойником, углубился в самые тайные уголки моей души, слился с моей книгой и с той полной драматических событий судьбой, которую Господь ниспослал мне.

...Сентябрь 1989 года. Лондон. Рукопись уже в гранках. Она полностью готова к печати. Не хватает только одного: у ребенка еще нет имени.

"Опасности... Испытания... Чудеса..."

Перевернув последнюю страницу, читатель поймет, что опасности следовали в моей жизни одна за другой, почти не прерываясь в своем чередовании.

И каждая опасность подвергала меня испытанию.

Когда-то я был относительно молод и неопытен. Но уже тогда судьба сотен тысяч моих братьев и сестер, которым я не мог открыть ни крупицы из переживаемого мною, – эта судьба постоянно заставляла меня ощущать бремя подавляющей ответственности. А это чувство, в свой черед, учило меня отличать то, чего делать нельзя, не следует, от того, что сделать необходимо.

И всякий раз я сопротивлялся соблазну выбрать легкий, удобный путь уступок, предпочитая ему путь сопротивления.

Опасности не сокрушили меня, испытания не уничтожили, но в конце концов я бы, наверное, сломался, если б не чудеса.

Так я нашел название для рукописи.

"Книги имеют свою судьбу", – гласит древняя латинская пословица. Есть подобное речение и в иврите: "Все имеет свою судьбу, даже свиток Торы".

Судьба моей скромной книги подтверждает мудрость античного мира.

После вышеописанных сомнений и перипетий мы дожили до декабря 1989 года. В январе 90-го книга вышла в свет. В Румынии между тем произошла революция. Чаушеску был казнен. Крушение режима заставило меня, среди прочего, задаться вопросом: может ли книга, начатая в 1986-м, переработанная в 1988-м и опубликованная в отрывках в 1989-м, быть напечатанной по-румынски в 90-м, не поставив автора в щекотливое положение?

Может быть, скажет румынский издатель, "над ней следует еще поработать"?

Так вот, пусть мои читатели знают: никаких больше переделок не было. Я только добавил новую главу о Николае Чаушеску, в которой смог наконец высказать то, что ранее произнести не решался. Кроме того, сделаны кое-какие дополнения к главе "Как я стал главным раввином". В остальном книга осталась прежней, включая моменты, где описаны мои встречи с тираном.

Иными словами, в 1990 году я заново подписываюсь под тем, что написал в 1986-м.

Точно так же, хотя и изменилось к лучшему положение советских евреев, я не стал менять написанное о них в 1988-м и 1989-м.

Моя молитва возносится к Тому, кто столько раз спасал меня от опасностей, столько раз давал силы с честью пройти через бесчисленные испытания и совершил столько благодатных чудес. Я молю Его даровать мне время и жизненные силы, чтобы я мог закончить еще один подготавливаемый мною том воспоминаний, где будут описаны многие события, определявшие не только мою судьбу, но и судьбу сотен тысяч других румынских евреев, пребывавших в течение долгих лет под моей опекой.

И можно ли заключить это предисловие к книге моей жизни иначе, чем словами нашего великого псалмопевца Давида:

"Из теснин воззвал я к Господу, и услышал меня, и на пространное место вывел меня Господь" (Пс. 118:5).

Глава 1. Бедные мои пейсики. Оскорбление Их Величеств

Выстрел грянул в полдень, среди бела дня, в Черновцах, в 1926 году. Студент-христианин Николае Тоту застрелил своего однокашника еврея Давида Фалика.

Убийцу судили в городе Кымпулунг. На деле суд обернулся фарсом: Николае Тоту был оправдан и освобожден. Более того, сам процесс стал поводом для гигантской антисемитской демонстрации.

Молодого негодяя провозгласили национальным героем. Это событие оказало глубокое влияние на мою судьбу.

Мне было тогда четырнадцать лет, но я быстро взрослел. Воспитание, которое я получал, побуждало меня не мириться с несправедливостью. А то, что произошло на процессе и вокруг него, вообще превосходило всякую меру.

Не очень далеко от места происшествия, в гимназии городка Фэлтичень, я кипел от негодования. И в один из дней взорвался, заявив своим соученикам: "Это преступное правосудие. В цивилизованном мире терпеть такое нельзя".

Преподаватель-антисемит Дан Протопопеску услышал мои слова. Он и без того не симпатизировал мне и только и ждал случая ко мне придраться. Вот он и решил, что выпал тот самый случай. Но поскольку мое мнение о румынской юстиции отнюдь не подпадало ни под одну из статей уголовного кодекса, он выдумал другое мое "преступление": я, дескать, оскорбил короля Фердинанда и королеву Марию. А тут уже был материал для обвинения по статье 77-й. На следующий день педагогический совет гимназии "Нику Гане" постановил исключить меня, и не просто, а с "волчьим билетом".

Более того, 19 апреля 1927 года, в один из дней праздника Песах 5687 года по еврейскому летосчислению, меня вызвали к прокурору. С утра до вечера бился со мной этот наглый господин, стараясь "доказать", что я виновен и что лучше бы мне самому признать свою вину. Я, разумеется, категорически отвергал обвинение, повторяя, что абсолютно ни в чем не виноват и не дам приписать себе какое бы то ни было преступление. Тогда бравый чиновник заявил, что коль скоро я не признаюсь, он арестует меня. И, несмотря на яростное сопротивление, меня силой отвели в местную тюрьму.

Весть о моем аресте вызвала в городке возмущение и беспокойство. В самом деле, четырнадцатилетний мальчик, сын уважаемого раввина, брошен за решетку к убийцам и грабителям на основании устного распоряжения; это казалось невероятным. Мои родители были потрясены. Все их попытки вмешаться в дело и выручить меня оставались тщетными.

Итак, я попал в тюрьму, в темную и тесную камеру. Мог ли я прежде даже вообразить, что окажусь в подобной ситуации? Когда ворота тюрьмы захлопнулись за мной, моя полудетская душа содрогнулась.

В камере уже находился какой-то мрачный субъект зверского вида. Увидев меня, он попросту разинул рот, а узнав, в чем меня обвиняют и за что посадили, поразился еще больше. Я, в свой черед, спросил: "А вы за что здесь?" – на что он отмахнулся: "Да так, прирезал одного типчика по пьяному делу".

Всю ночь, надо признаться, я не спал: боялся за свою жизнь. Кто его знает – вдруг накинется и придушит! А может, у него и нож где-нибудь под койкой припрятан?

На следующий день я обратился к начальнику тюрьмы, и тот велел убрать убийцу из моей камеры. При этом он спросил: "А ты не боишься сидеть в одиночестве?" Я ответил: "Не боюсь. Боюсь сидеть с бандитами".

Наряду с этим я одержал еще одну победу. Поскольку шли дни праздника Песах, я отказался от некошерной тюремной пищи. Начальнику тюрьмы пришлось согласиться, чтобы родители приносили мне еду из дома.

В таких условиях тюремная атмосфера не слишком угнетала и подавляла меня. Я был мужественным мальчиком и испытывал главным образом лишь возмущение творимой несправедливостью. Как еврей я тем более не мог с ней смириться. Я составил список требований из двадцати шести пунктов, который мама отвезла адвокату в Яссы – город, где более высокая инстанция, Судебная палата, должна была рассмотреть мое дело.

Имя этого адвоката, настоящего "мужа закона", было Константин Тома, когда-то он был примарем (мэром) города. Тома взялся защищать меня, а потом сказал маме, что составленный мной "меморандум" помог моему освобождению 3 мая 1927 года. Родители были несказанно рады, да и сам я испытывал огромное облегчение.

При всем том власти не сняли с меня обвинение. Даже освобожденный, я не мог ни поступить в какую-нибудь школу, ни сдать экзамены в частном порядке, экстерном. Меня, так сказать, отлучили от права на образование.

В этот момент мое дело привлекло доброжелательное внимание двух руководителей румынского еврейства – д-ра Вилли Фильдермана и д-ра Майера Эбнера, тогда депутатов румынского парламента. Жестокие преследования, которым подвергся четырнадцатилетний подросток, казались возмутительными не только мне и моим родителям. Оба депутата начали кампанию в мою защиту и добились частичного пересмотра последнего решения. Мне было позволено держать экзамены в гимназии имени Арона Пумнула в Черновцах. Но, так или иначе, я потерял целый учебный год.

С тех пор я долгое время носил клеймо "большевика". Для городских антисемитов я стал символом еврейской нелояльности по отношению к румынскому государству, "иудеокоммунистом", раввинским сынком, безнаказанно оскорбившим монаршую чету. А то, что моя невиновность была доказана, их нисколько не смущало. По-моему, реальное положение вещей их вообще не интересовало ни с какой точки зрения.

Кампания, направленная против меня, вскоре возобновилась, и 15 июня 1928 года городской суд принял новое решение. Защита, представленная адвокатами Кивой Орнштейном и Лауренциу Пилатом из Ясс и адвокатами Бэлушем (предстоятелем еврейской общины) и Еусебие Скрипкару (бывшим мэром Фэлтичень), ничего не добилась. В конце концов меня приговорили к месячному заключению в тюрьме, снова арестовали и опять посадили в камеру. И снова я ощутил отвратительную тюремную атмосферу. Казалось, власти даже не отдавали себе отчет в том зле, которое они творили.

И вот д-р Фильдерман, д-р Эбнер и другие лидеры евреев вторично подняли голос протеста. Его услышали, наконец, самые высокие власти и... задумались.

Напомню, что король Фердинанд умер в июне 1927 года и управление страной от имени его внука, шестилетнего короля Михая, взял на себя регентский совет. Эта высшая в стране инстанция отменила решение суда и все обвинения против меня как лишенные каких бы то ни было оснований. Тот факт, что сам регентский совет так внятно опроверг всякие разговоры об оскорблении величеств, явился лучшим доказательством антисемитской направленности моего процесса и шумной возни, поднятой вокруг него.

Я вернулся в гимназию, где меня ждала новая встреча с Даном Протопопеску. Несмотря на все страдания, причиненные мне и моим родителям, он еще не был удовлетворен. Теперь он потребовал, чтобы я держал письменные экзамены в субботу, хорошо зная, что я никогда не посягну на святость этого дня. Мои родители обратились с решительным письмом к министру образования Н.Костэкеску в Бухарест, и тот подтвердил мое право экзаменоваться не в субботу.

При всем том мое пребывание в гимназии означало бесконечную пытку. Казалось, у преподавателей появилось болезненное стремление преследовать меня и постоянно причинять мне неприятности. Я испытывал непрекращавшееся давление до тех пор, пока, наконец, не сдал экзамены на бакалавра в исключительно трудных условиях в Дорохое, где я оказался единственным евреем из Фэлтичень, сумевшим получить степень. Однако моя гордость и радость родителей по этому поводу длились недолго: мой диплом был почти сразу аннулирован без какого бы то ни было разумного обоснования.

Родителям пришлось в очередной раз обратиться к министру, и диплом мне в конце концов вернули. Но пока была выиграна и эта баталия, я потерял еще один учебный год и не успел записаться в университет.

В сущности, все это не было для меня первым столкновением с несправедливостью, ненавистью, антисемитизмом. Первый урок такого рода я получил, когда мне не исполнилось еще и девяти лет. У меня были кудрявые пейсики, не очень длинные, но заметные: это ведь один из непреходящих символов строгой еврейской ортодоксии.

Как-то на улице ко мне подошел другой мальчик, христианин, Думитру Контич, намного старше и сильнее меня. Он дернул меня за пейсы и несколько раз ударил по лицу, крича: "Вонючий жид, поганец, не смей выходить из дому со своими пархатыми пейсиками!" Я в слезах кинулся прочь. Неужели люди могут быть такими несправедливыми? Дома я рассказал родителям о пережитом позоре, ожидая, что они разделят мое возмущение и каким-то образом накажут обидчика. Вместо этого я с удивлением услышал слова мамы: "Надо будет сегодня же обрезать пейсы у ребенка". Неужели моя мама была на стороне хулигана Контича?

Тут уж я разрыдался по-настоящему. Я не хотел, чтобы мои пейсы обрезали, не хотел, чтобы негодный Контич получил то, что потребовал. Тем не менее операция состоялась, и, увидев меня на следующий день, Контич удовлетворенно расхохотался. Он победил! Я же был глубоко оскорблен и унижен.

И по сей день, стоит мне вспомнить этот его хохот, я переполняюсь гневом и стыдом.

Думается, что мое неожиданное пребывание в тюрьме, лживые обвинения, выдвинутые против меня, страдания, которые я пережил, ненависть и оскорбления, с которыми мне пришлось столкнуться в возрасте, когда дитя должно еще радоваться обычными детскими и школьными радостями, – все это превратило меня из ребенка во взрослого человека.

Я знал, что ни в чем не виноват, однако клеветнические наветы на меня продолжались. Я начинал понимать, что предрассудки и ненависть будут сопутствовать каждому моему шагу в земной жизни. Но короткий тюремный опыт не только не устрашил меня и не сломал мою волю – напротив, он навсегда предопределил мой путь вечной борьбы с несправедливостью, независимо от цены, которую мне за это приходилось платить.

Унижение, пережитое мною в день, когда я лишился своих злосчастных пейсов, научило меня в дальнейшем стойко бороться за человеческое достоинство, за права человека. Я знал и предощущал, что борьба с бессмысленной злобной тиранией будет трудной и долгой – ее хватит на всю мою жизнь. Так и вышло.

Глава 2. Родители и предки

Я родился в местечке Мойнешть, в Молдове[2], в 1912 году.

Мой отец был раввином местной общины. Она, хоть и малочисленная, стала знаменитой в истории возрождения Святой Земли, в истории современного Израиля. Из Мойнешть отправились в 1882 году в Палестину первые пионеры. Среди них были те, кто основал поселения Зихрон-Яаков и Рош-Пина – два важнейших еврейских аванпоста. Тогда родилась красноречивая формула: "Через Мойнешть – в Эрец-Исраэль". Это было во времена знаменитого движения "Ховевей-Цион" ("Ревнители Сиона")[3].

 

Мои мать и отец

Мойнешть были типичным местечком, "штетлом", так правдиво описанным в рассказах Шолом-Алейхема и привлекшим внимание миллионов зрителей благодаря американскому мюзиклу "The Fiddler on the roof" ("Скрипач на крыше"). Улочки были узкие, кривые, некоторые присыпанные речной галькой, а другие попросту представляли собой утоптанные пыльные земляные тропинки. А домики! Эти прилепившиеся друг к дружке глинобитные лачуги, крытые дранкой! В глухих уголках Молдовы кое-где и поныне сохранились такие улицы – реликты исчезнувшего мира.

Естественно, этим домикам постоянно угрожал пожар.

Объяснение именно такому типу строений таится, по-моему, в инстинкте самозащиты; поскольку евреям приходилось все время бояться антисемитов, их жилища теснились, как теснятся люди в минуту опасности. И стоило загореться одному из таких домишек, как пламя немедленно охватывало все остальные, превращаясь в страшное бедствие. Помнится, евреи отсчитывали время так: "Это было до первого, до третьего или до пятого пожара..."

Почти все они жили в невообразимой нищете, спали буквально на голой земле. Мелкие торговцы пытались продавать крестьянам одежду или домашнюю утварь. Но крестьяне были так же бедны и рассчитываться могли только продуктами, поэтому они предпочитали ездить в город. Водовозы, сапожники, портные, молочники и прочие, составлявшие население штетла, отчаянно искали клиентов и покупателей. Многие голодали. Но что делало жизнь все-таки выносимой для большинства из них – это солидарность, дружба, взаимопомощь и общая верность традиционному иудаизму. Я знал множество простых ремесленников, которые после изнурительного и плохо оплачиваемого дневного труда проводили целые часы за изучением Торы и Талмуда. Каждый день рано поутру или поздно вечером они посещали синагогу и продолжали учиться и молиться – в этом была их жизнь.

И их еще можно было считать счастливчиками. В 1916 году, когда мой отец стал раввином в Фэлтичень, там было 34 синагоги и молитвенных дома, в том числе знаменитая "Большая" синагога, разрисованная видами Эрец-Исраэль. Рисовальщики, как правило, в Палестине не бывавшие, изображали то, что подсказывала им фантазия. Я каждый день ходил с отцом в эту синагогу по улице, которую населяли ремесленники. Жестянщики, столяры, плотники, чеботари – все они жили с семьями в страшных землянках-погребах. Туда, в эти "апартаменты", надо было спускаться по прогнившим ступенькам, что требовало привычки и смелости. Я бы назвал эти жилища берлогами, обитатели которых жили не намного лучше лесных зверей. При всем том, словно назло своей нищете и нечеловеческим условиям существования, эти люди оставались бодрыми и никогда не теряли надежды. Они приходили в синагогу, чтобы услышать вдохновляющее слово Торы и псалмы на иврите, хотя давно перестали понимать этот язык.

Я тоже любил занятия Торой и Талмудом. Моим учителем был отец. Учился я хорошо. И каждый мой день рождения, который совпадал с праздничным днем 15 ава, меня, начиная с шестилетнего возраста, вызывали на биму (возвышение посреди зала) держать речь перед прихожанами синагоги ХАБАДа, где служил Богу мой отец.

Поднявшись на стульчик, чтобы все могли меня видеть, я произносил библейские поучения и талмудические комментарии. Родители смотрели на меня с понятной гордостью.

Разумеется, я вспоминаю об этом не для того, чтобы изобразить себя каким-то неслыханным вундеркиндом. Действительно, будучи малышом, я быстро продвигался в священной науке и обладал неплохими способностями. Но в этом не было ничего исключительного для ребенка, росшего в доме раввина. Хотя, честно сказать, это не было и вполне заурядным явлением. И, помнится, соседка как-то сказала маме: "Госпожа Розен, еще слишком рано говорить, но когда я подумаю, кем станет ваш сынок..." Замечание это, довольно двусмысленное, было продиктовано, конечно, не самыми лучшими чувствами, но понятно, что повод для него был достаточно серьезным. И я, уже повзрослев, брошенный в бурные волны жизни, часто вспоминал слова соседки.

Я родился в раввинской семье, весьма известной как по отцовской, так и по материнской линии. Отец мой был родом из Галиции и считался одним из крупнейших религиозных авторитетов своего времени. Он был автором ряда книг, особенно популярных среди знатоков Талмуда. Несколько лет назад том его галахических комментариев под названием "Эйтан арье" был перепечатан издательством религиозной литературы "А-рав Кук" в Иерусалиме.

Для моего отца была характерна фанатическая любовь к божественному знанию. Я не помню, чтобы когда-нибудь ночью видел его спящим – вплоть до глубокой старости. В ночной тишине, когда все домашние засыпали, он сидел в своей комнате и писал талмудические комментарии и респонсы. Не знаю, когда он отдыхал. По утрам, открывая глаза, я видел его уже творящим молитву. Готовя чай или кофе для себя и близких, он распевал какой-нибудь псалом. И я до гроба не забуду эти удивительные древние мелодии псалмов. Он смотрел на жизнь очень просто: каждый миг – это чистое золото, и, стало быть, каждый миг надо посвящать служению Богу. Самым ценным его имуществом были книги и рукописи. Однажды в нашем местечке вспыхнул очередной пожар. Дело шло к тому, что пламя охватит всю улицу. Вскоре огонь набросился и на наш дом. Внезапно отец куда-то исчез, а через несколько мгновений появился снова. Одежда и борода на нем уже тлели, но он крепко прижимал к груди охапку книг. Нам все-таки удалось тогда погасить пламя, которое не успело нанести дому серьезного ущерба. Но больше всего отец радовался тому, что уцелели его книги и рукописи. И я навсегда запомнил его выходящим из огня с книгами в руках.

Мой характер формировался под воздействием отца – его наставлений и его примера. Если он считал какой-либо поступок или дело полезными для общины, он не отступался до тех пор, пока не выполнял то, что задумал. Своей веры и своих принципов он держался твердо, даже когда следование им противоречило, казалось, его личным интересам. Естественно, это приводило ко множеству неприятностей, а то и к настоящим страданиям.

Многие дети в определенную пору жизни вступают в конфликт со своими родителями. Могу сказать со всей определенностью, что у меня такая проблема не возникала. Я обожал отца – он был моим идеалом. И сегодня, сталкиваясь с теми или иными трудностями, я всякий раз думаю о том, как бы справился с ними отец. Я никогда не подвергал сомнениям и не воспринимал как тяготу то, что он от меня требовал. Все сказанное относится и к моей мудрой, преданной матери.

...В ночи "слихот"[4] отец поднимал меня рано, в три или четыре часа утра, чтобы сходить в микву, расположенную довольно далеко от нашего дома. И я покидал теплую домашнюю постель, чтобы выйти в ночной холод и непроглядную темноту местечковых улочек. Порой мне хотелось заплакать, но я сдерживался. Я видел вокруг смутные тени евреев, спешивших на молитву в синагогу, и слышал голос шамеса[5], стучавшего в ставни и стекла: "Просыпайтесь, евреи, идите служить Богу!"

Помню, как отец накрывал меня своим большим талесом, называя меня при этом любовно: "Мой Давид-Мошеле", и возлагал руку на мою голову, чтобы благословить меня, между тем как "коганим" повторяли под сводами синагоги свои благословения, воздев руки к небесам, – совсем как в библейские времена.

Я в кругу моей семьи. Сидят (слева направо): мой зять, раввин Вольф Готлиб; родители и сестра Браха

Мама тоже была бесконечно религиозна, но при этом не забывала о своей мечте дать детям хорошее образование в духе времени. Она настаивала на том, чтобы мы, наряду с религиозными, изучали и светские дисциплины, стремилась к тому, чтобы мы закончили гимназии и университеты. В возрасте пяти лет я уже занимался с учителем французским и немецким языками. Закончил гимназию и университет, стал раввином.

Моя старшая сестра Браха (Бетти) тоже выучилась и защитила докторат по философии. Впоследствии она вышла замуж за венского раввина д-ра Вольфа Готтлиба, который затем бежал из Австрии и стал Ав Бейт-Дин – председателем раввинского суда в Глазго (Шотландия), где и прослужил двадцать лет.

Мой брат Элиас, погибший в немецком концлагере

Мой старший брат Элиас тоже стал раввином и возглавил еврейскую общину в Аушвице-Освенциме, разумеется до того, как там был построен печальной памяти лагерь уничтожения. Вместе с женой и двумя детьми он был отправлен в один из нацистских концлагерей на территории Польши, где они все и погибли. Другая сестра, Клара Бомбах, вместе с мужем и детьми была убита немцами во Львове. Старшая сестра Лея вышла замуж за архитектора Ицхака Коха. Он пережила войну и умерла в Вене в возрасте восьмидесяти лет.

Чтобы дать нам образование, родители шли на большие жертвы. Отец, в качестве местечкового раввина, получал ничтожное жалованье, и мы жили почти в такой же бедности, как и все остальные обитатели местечка, но отсутствие комфорта и "вещей" никогда нас не пугало. В Фэлтичень наш дом стал местом встреч еврейской молодежи – моих друзей и друзей моей сестры Бетти. Он превратился, говоря нынешним языком, в ячейку еврейской культуры, где религиозная традиция дружно уживалась с европейским образованием. Между тем, надо заметить, даже и в таких глухих местечках и городках ощущались порой ассимиляторские тенденции, попытки слияния с местным населением. Причем эти тенденции отличались от того, с чем мы сталкиваемся в США и Германии в лице евреев-реформистов, старающихся все же активно жить еврейской жизнью. В Румынии ассимиляторство было результатом невежества и грозило полным исчезновением еврейства, его растворением в массе румынского народа. Мы, насколько это от нас зависело, пытались таким стремлениям противостоять.

Ветви моего генеалогического древа восходят, поколение за поколением, к знаменитым гаонам. Дед моей бабки был рабби Лейбиш Ауэрбах из Станислава (Галиция), а среди моих предков числятся Рема (рабби Моше Иссерлес) из Кракова, Нода Бийехуда (рабби Иехезкель Ландау) из Праги, Высокий рабби Лев бен Бецалель (МАХАРАЛ) из Праги, рабби Нафтуле Франкфуртер, сын которого стал первым Хахам-баши[6] в Молдове в XVIII веке

Родословная моего отца восходит к РАШИ (рабби Шломо Ицхаки). Дед моей матери был рабби Симха Йоэль Лакснер, раввин Тыргу-Нямца[7], автор книг "Халат лехем", "Мей а-шилоах" и других раввинистических сочинений. Мое имя, Давид Моше, было дано мне отцом в память раввина Давида Моше из Чорткова[8], старшего сына рабби из Рижина.

Такова, ни более и ни менее, раввинская линия моего рода. Оглядываясь на свою жизнь, я нередко спрашиваю себя: с тех пор как Всемогущий поручил мне священную миссию - руководить общиной, насчитывающей четыреста тысяч евреев, удавалось ли мне хоть иногда подниматься на высоты своих великих предшественников? Бывал ли я достоин их наследия, станет ли мое имя звеном золотой цепи ("ди голдене кейт"), объемлющей свиток истории нашего народа?

Сегодня, на закате моих дней, буду ли я достоин строк из талмудического комментария: "Блажен тот, кто живет на земле, слив воедино учение и деяния"?

Эти слова сформулированы моими предками. Ответ на этот вопрос может быть дан только в конце настоящей "автобиографии".

Глава 3. Румынское еврейство перед Второй мировой войной. Пестрота и единство

Румынию населяли тогда примерно 800 тысяч евреев, отличавшихся от однородного местного населения своей внешностью, культурой, образом жизни и религиозной практикой. Провинции, составлявшие Румынию, прошли разные пути исторического развития: часть их принадлежала к Восточной Европе, часть – скорее к Центральной. Соответственно отличались друг от друга и евреи, жившие в этих провинциях. Их объединяла религия и держал вместе страх перед антисемитизмом, в равной мере преследовавшим их и там, и там.

Молдова, к примеру, была центром хасидизма, то есть движения, поборники которого склонны к открытому проявлению своих чувств и религиозного пыла. Песня и мужской танец в синагогах и молитвенных домах, так называемые "стиблэх", составляли в праздничные дни существенный элемент жизни хасидов. Еще более важной ее частью была религиозная система, основанная на безграничном доверии к "ребе" и почитании его. Многие евреи преодолевали немалые расстояния, чтобы провести праздник "при дворе" какого-нибудь почтенного ребе (об этом прекрасно рассказывает в своем творчестве Ицхак Башевис-Зингер). Раввины основывали целые династии. По смерти раввина ему наследовал его сын или какой-нибудь другой из приближенных членов семьи, согласно четкому порядку, как это принято в королевских домах.

В нашем мышлении сосуществуют два пути приближения к Всевышнему. Один состоит в постоянном изучении Торы и Талмуда, в неизбывном интеллектуальном напряжении; это путь умственный, путь "головных тфилин", путь знаний, вопросов и ответов. Это путь "книжной аристократии", мудрецов Талмуда, мужей, посвящающих всю свою жизнь тому, чтобы вступить в чудесный сад Торы.

А остальные? Массы простых, трудящихся людей, вынужденных день и ночь проливать пот ради куска хлеба для детей, – у них ведь нет времени учиться. Как же им приблизиться к Господу?

Их путь – дорога души и веры, энтузиазма, танца и песни, прямого ощущения присутствия в их жизни Отца Небесного. Хасидское движение одарило эти массы чувством гордого сознания, что нехватка талмудической учености может быть возмещена жаром душевным, искренней молитвой, когда филактерии повязывают не на руку и лоб, а прямо на сердце, ибо их место – в средоточии души, а не только у средоточия разума и учения.

Читать Тору? Но для этого и есть у них "ребе". Он уже вошел в сад, где растет Древо мудрости и знаний, приносящее богатые плоды. Он, ребе, голова и Глава, он знает все, что нужно знать, в том числе и ответы на вопросы, которых бедный, усталый простолюдин, "ам а-арец", даже не задает.

Хасидизм даровал нищему коммерсанту и неученому ремесленнику важную, совершенно особую роль. Подхватывая песню, входя в круг жаркого танца и жадно внимая не слишком понятной мудрости ребе, эти люди чувствовали себя ближе к небесам. В такие часы они забывали о своих страданиях и о своей бедности. Получить кусок белой субботней халы из рук самого ребе значило для них больше, чем для нас, нынешних, присутствовать на пышном банкете.

Так и возникли в Молдове знаменитые дворы династии рабби Израиля из Рижина, двор пашканского ребе (рабби Иегуды-Лейба Фридмана), бухушского ребе, штефэнештского ребе (я имел честь перевезти его земные останки в Израиль), аджудского ребе... В соседней Буковине славились садагурский ребе, боянский ребе и другие... Нравственный авторитет этих праведников был так велик, что влиял и на нееврейское население, часто прибегавшее к их советам.

Совсем другая атмосфера царила в Трансильвании, по другую сторону Карпатских гор, где сильно ощущалось влияние империи Габсбургов. Эта провинция дышала, так сказать, социальным воздухом Центральной Европы. Большие синагоги, более образованные во всех отношениях люди, но душевной теплоты куда меньше, чем в Молдове. Эти нюансы ощутимо сказывались и в подходе к религии. Если в Молдове неизменно торжествовал ортодоксальный иудаизм (разумеется, я говорю только о евреях), то в Трансильвании параллельно развивались целых три направления: ортодоксальное и неологическое (реформистское), а между ними так называемое "статус-кво". Среди ортодоксов различались сатмарские[9] хасиды (которые ныне имеют опорные базы в Бней-Браке в Израиле и в Вильямсбурге, США). Ортодоксы были крайне строги в соблюдении предписаний традиционного иудаизма. "Сатмарцы" были даже антисионистами, поскольку считали, что сионистское движение противоречит Торе. Ортодоксальные общины создали сотни иешив (школ изучения Торы и Талмуда). В трансильванских городах и селах вовсю проявлялась сильная еврейская жизнь.

Другое удивительное явление наблюдалось в области Сату-Маре и Сигета в провинции Марамуреш, где крестьяне-евреи обрабатывали весьма внушительные участки земли. Братья Жером и Жан Торо, весьма известные между двумя войнами писатели, ознакомили широкую читающую публику с жизнью и бытом этих земледельцев.

По контрасту в Бессарабии существовало очень сильное сионистское течение, которое, среди прочего, открыло немало еврейских школ под названием "Тарбут" ("Культура"), откуда выходили тысячи детей с хорошим знанием иврита и, одновременно, с серьезным современным образованием.

Бессарабия дала также несколько известных личностей. Среди них – раввин Иегуда-Лейб Цирельсон из Кишинева, бывший член Государственной думы, ставший после первой мировой войны, когда Бессарабия вернулась в состав Румынии, членом румынского сената. Он не раз протестовал в сенате против антисемитских эксцессов. По предложению министра внутренних дел Октавиана Гоги, известного поэта и еще более известного антисемита, сенат единогласно проголосовал против включения одной из речей раввина Цирельсона в официально публикуемые отчеты парламентских дебатов. Возмущенный старец покинул зал и снял с себя звание сенатора. Иегуда-Лейб Цирельсон был одним из крупнейших талмудических авторитетов своего времени и одним из основателей и руководителей ультраортодоксального движения "Агудат-Исраэль". Он был убит во время погрома в Кишиневе в 1941 году, когда немецкие и румынские войска вступили в Бессарабию[10].

Евреи Буковины жили под сильным влиянием Вены и Берлина. Столица провинции, Черновцы, была городом духовным. Все 70 тысяч населявших его евреев прекрасно говорили по-немецки. Это, однако, никого из них не спасло в дни оккупации. Главного раввина, моего двоюродного брата д-ра Авраама-Якоба Марка, немцы убили в 1941 году. Его силой притащили к синагоге, где он служил, чтобы он своими глазами увидел, как она горит и рушится. А потом – расстреляли на берегу Прута вместе с еще ста десятью еврейскими активистами.

Но до войны и прихода Советов еврейская жизнь в Черновцах буквально кипела. Оттуда вышли такие мастера слова на языке идиш, как Яаков Штейнберг и Ицик Мангер. Первый всемирный съезд идишистов состоялся в 1926 году именно в Черновцах. В то же время этот город был центром двух противоборствующих политических движений - сионистов и бундовцев.

Мунтения, которая включала и столицу страны – Бухарест, ни в коей мере не являлась центром еврейской жизни и культуры, хотя этого, казалось бы, можно было ожидать. Даже напротив: бухарестские евреи, в отличие от других своих румынских соплеменников, считались весьма слабыми знатоками иудаизма. Зато степень их ассимилированности все время возрастала. Об этом свидетельствует и тот факт, что в городе со стапятидесятитысячным еврейским населением была всего одна талмудтора с очень немногочисленным контингентом учеников.

Евреям Бухареста не следует забывать последствия некоего весьма постыдного эпизода в истории иудаизма. Один из самых ученых евреев всех времен и народов, Меир Лейбиш МАЛБИМ[11], великий комментатор Библии, в 1858 году устроился раввином в Бухаресте. Здесь он написал свой знаменитый комментарий к третьей книге Моисея, а в типографии "Дялул Спирей" напечатал "Ширей а-нефеш" – комментарий к "Песни Песней". МАЛБИМу пришлось неоднократно сталкиваться с враждебностью и противостоянием богатых и влиятельных евреев Бухареста, ассимилянтов до мозга костей. Они писали властям доносы на ученого, требуя изгнать его из страны. В результате румынский иудаизм потерял в его лице исключительно выдающуюся личность.

В моем исследовании "Глава из жизни МАЛБИМа"[12] приведены потрясающие документы – позорные ябеды десяти лидеров бухарестской общины, приведшие к изгнанию этого замечательного человека.

С тех пор группа наглых невежд в течение многих десятилетий заправляла судьбами бухарестских евреев. В этой общине существовала ощутимая тенденция к самоотрицанию, не связанная даже с реформистским иудаизмом, а попросту ведущая к самоуничтожению. Ассимилянтство невежества... эта тенденция торжествовала вплоть до Катастрофы.

При почти полном отсутствия разнообразия еврейской жизни в других провинциях, Молдова представляла собой нечто уникальное. Авром Гольдфаден[13] в Яссах создал первый в мире театр на языке идиш. Этот язык расцветал здесь в творениях Ицика Мангера, Яакова Гроппера и д-ра Шломо Бикеля[14]. Литературный журнал "Лихт" ("Свет") сильно содействовал развитию литературы на идиш.

Молдова стала родиной ряда выдающихся лиц, проявивших себя в еврейских политических движениях. Среди них были д-р Гелертер, социалистический лидер, еврейский активист, посвятивший себя помощи своим братьям по страданию, и д-р Карпель Липпе, председатель Первого сионистского конгресса в Базеле[15]. В местечке Фокшань состоялось первое заседание организации "Ховевей-Цион" – до Базельского конгресса.

Незаурядным деятелем культуры был д-р Яакоб Немировер, раввин сначала в Яссах, затем – в сефардской общине Бухареста, а с 1921 г. – главный раввин Румынии. Ему удалось, несмотря на различия еврейской религиозной жизни в разных провинциях страны и обилие всевозможных еврейских организаций в Трансильвании, Старом королевстве[16], Бессарабии и Буковине, найти некие объединяющие организационные формы, главной целью которых была борьба против антисемитизма и защита интересов евреев страны. Д-р Немировер был, как говорится, человеком на своем месте. Да будет его память благословенна!

Глава 4. Быть... евреем и солдатом

В 1931 году я поступил на факультет права Бухарестского университета и почти сразу столкнулся с жесточайшей юдофобией. Гитлер в Германии пришел к власти в 1933-м, но румынские лидеры того времени не дожидались этого события, чтобы проявить свой антисемитизм.

Банды студентов-христиан систематически избивали своих коллег-евреев, нередко оставляя их валяться в лужах собственной крови. Полиция не вмешивалась. Каждый студент-еврей постоянно рисковал жизнью.

В том же 1931 году я впервые побывал в Вене, имея целью продолжить свои раввинистические занятия в тамошнем семинаре. До тех пор я изучал Тору, Талмуд и всех комментаторов вместе с моим отцом. Мы занимались каждый день по несколько часов. Отец был вдохновляющим преподавателем! Я с удовольствием задержался бы в Вене, но средств не хватало, надо было возвращаться в Бухарест. Там я возобновил занятия с отцом, и в 1938-м получил смиху (раввинский диплом) от крупнейших ученых раввинов того времени – Хаима Рабиновича, председателя раввинского суда в Бухаресте, Баруха Гланца и Моше Бергера (они были членами того же суда), д-ра Немировера и д-ра Марка из Буковины.

В 1935 году, завершив университетский курс и получив диплом юриста, я был призван для прохождения военной службы в Фэлтичень.

Дальнейшее стало для меня настоящим кошмаром. Офицер по фамилии Тома донимал меня как мог. Это был настоящий антисемит и фашист. Я в его глазах являлся воплощением всего, что он ненавидел лютой ненавистью: во-первых – сын раввина, во-вторых – большевик по определению (как еврей). Мой процесс, обвинение меня в том, что я будто бы оскорбил их величества, были известны Томе и не изгладились еще из его памяти. Действительно, вся эта ситуация напоминала "дело Дрейфуса" в уменьшенном масштабе, и, как в отношении к этому делу, румынская публика разделилась: с одной стороны – евреи и демократы, с другой – профашистские силы. Я стал, так сказать, прототипом иудео-коммуниста.

Во время осенних маневров нас заставили совершить под дождем марш от Фэлтичень до Дорохоя, а это примерно сто километров. Во время привалов я садился и ложился на голую землю, простыл, у меня поднялась температура, и я едва мог двигаться.

Тем не менее я шагал вместе с остальными до села Вырфул Кымпулуй, неподалеку от Дорохоя. Я весь горел, но офицер отказался направить меня к врачу. Я, впрочем, и не настаивал на этом – не было сил. Но среди ночи, прямо на ходу, я упал и потерял сознание. Меня отнесли на обочину и так оставили. Я лежал в глубоком обмороке, дождь все не прекращался.

Через несколько часов я пришел в себя. Голова безумно болела, все тело ломило. Вокруг были грязь, лужи, тьма, холод, а я просто пылал. Огляделся – никого, и некому помочь мне.

Попробовал встать, но не смог. Вцепился в винтовку, как в посох, но и она не помогла мне. Вдруг я увидел свет в окне домика неподалеку и крестьянина, приближавшегося ко мне. Он направил на меня огонь фонаря и, разглядев солдата, спросил:

– Что случилось?

– Я болен, – ответил я, – не могу встать.

– Ничего, я тебе помогу.

Он поднял меня, подставил плечо. Я взвыл от боли. Он поднес фонарь к моему лицу и отпрянул:

– А, жид! Гори ты огнем!

Пнул меня – и ушел. Я снова упал на землю.

Это был зверь в человеческом образе. А мне виделся, в моей горячке, образ кроткого и доброго молдавского крестьянина, человечного, гостеприимного.

Оставалось, кажется, только умереть. Но все же меня спасли. Два еврея из моей роты (я навсегда запомнил и поныне благословляю их имена – Адольф Струль и Артур Хейни), ушедшие вместе с остальными вперед, внезапно почувствовали угрызения совести и решили вернуться. Они отыскали меня и доставили в больницу в Сухэрэу. Это, в сущности, было большое помещение с 22 койками, где вперемешку лежали мужчины и женщины. Среди пациенток была одна, страдавшая опасной заразной болезнью – сибирской язвой. Я видел, как в палату вошел солдат-санитар и сделал этой женщине укол – не протерев даже иглы, не продезинфицировав шприц. И тем же шприцем и той же иглой он делал уколы другим больным.

Когда он подошел ко мне и собрался вколоть мне иглу, я сказал ему и врачу, который его сопровождал:

– Сперва надо продезинфицировать иглу.

На что последовал ответ врача:

– Ты солдат, так что делай то, что тебе приказывают. А без укола – умрешь.

– Тогда лучше умереть, – отозвался я. – Не дам колоть себя этой иглой.

Доктор разозлился и пригрозил, что отошлет меня в военный трибунал, если я не подчинюсь. Я был в отчаянии. Ничто не могло разуверить меня в том, что если я дам себя уколоть, то непременно заболею сибирской язвой и тогда уж точно умру. Выхода не было. Но пока я препирался с врачом, сосед по койке, тоже еврей, шепнул мне, чтобы я не сдавался: дескать, в соседнем селе есть такой Ицик Ханджиу, который поможет мне. Я поднялся, сгреб в охапку свою одежду и пошел к двери. Врач закричал мне вслед: "Смотри, солдат, плохо будет!" Но я отмахнулся и, через силу добравшись до указанного села, отыскал Ицика и поведал ему всю историю. Он расцеловал меня и сказал, чтобы я ни о чем не тревожился: он обо мне позаботится. И он выполнил свое обещание, даже с избытком. Жаркая печь в его доме оказалась эффективнее, чем любая больница. Вскоре я пошел на поправку. Ицик спас мне жизнь.

Глава 5. С Гитлером в Вене

Понятно, что службу я завершил с чувством величайшего облегчения. Я решил вернуться в Вену и продолжить занятия в раввинском семинаре. Мне было двадцать пять лет, и Вена мне очень нравилась. Но во второй раз мои планы касательно учебы в столице Австрии были сорваны. Пришел Гитлер. Аншлюс снова изменил мою жизнь.

Моим глазам открылась страшная картина человеческого легкомыслия. В конце февраля 1938-го канцлер Шушниг отправился с визитом к Гитлеру в Берхтесгаден. После его возвращения был объявлен плебисцит: правительство хотело знать мнение австрийского народа – противостоять Гитлеру или нет?

Говорят, Оливер Кромвель сказал как-то про аплодирующую ему чернь: "Эти будут аплодировать и когда я взойду на плаху". Нечто подобное наблюдал я и в дни аншлюса. Примерно миллион человек ожидался на антинацистском митинге на Ринге – главной площади Вены, митинге, который состоялся в пятницу накануне еврейского праздника Пурим.

"Не хотим быть немецкой колонией!" – кричали демонстранты на улицах 11 марта 1938 года.

Спустя несколько часов, а именно в шесть пополудни, Зейсс-Инкварт стал канцлером Австрии и в своем обращении к нации приветствовал нацистов. После вечерней молитвы (напомню, что это было вечером в пятницу, то есть, по-нашему, пришла суббота) я вернулся на Ринг. И тот же миллион австрийцев салютовал теперь немецким наци. Всюду виднелись свастики. Буквально за один день народ перешел на сторону Гитлера.

Как уже сказано, я был еще молод, мне хотелось все видеть своими глазами. Бороду я тогда не носил и не думал, что во мне распознают еврея. В субботу я ходил по улицам Вены и был поражен тем, какое множество домов уже увешано нацистскими знаменами. Все та же цифра: миллион фашистских флагов был вывешен в тот день. В воскресенье, 13 марта, Гитлер вступил в Вену и был встречен бурно ликующей толпой. Не вполне еще оценивая смысл происходящих событий и опасности, которым отныне подвергался каждый австрийский еврей, гонимый любопытством и, быть может, какой-то страстью к приключениям, я решил предпринять еще одну прогулку в центр города. Маленький румынский флажок, который я прикрепил к петлице, был для меня, как я теперь понимаю, весьма слабым прикрытием.

Когда я вышел на Шварценбергплац, ко мне подошел какой-то человек и очень вежливо спросил, не еврей ли я. Я ответил: "Да". Тогда он сказал озабоченным тоном: "Что же вы здесь делаете? Пойдемте со мной. Я покажу вам самый короткий путь к вашему дому". Я согласился. По дороге он продолжал: "Сам Бог послал мне вас. Я христианин, работаю в городской налоговой службе. Сейчас каждый чиновник должен будет доказать свое арийское происхождение. Нам приказали принести семейные документы. И лишь таким образом я совершенно случайно узнал, что одна из моих бабушек была еврейка. Это значит, что меня выгонят со службы. Я в ужасе. Я даже не знаком ни с одним евреем. У вас, евреев, есть свои синагоги, общины, вы всегда друг за друга. А что будет со мной? Я один как перст. Никто не захочет мне помочь – ни христиане, ни евреи. Хоть вы посоветуйте – что делать?"

Трагедия этого человека глубоко тронула меня. Он показался мне более чем "нашим". Воспоминание о нем долго меня преследовало.

На следующий день евреи начали исчезать. Мой дядя, брат моего отца, раввин Маркус Розен, был схвачен эсэсовцами в своем доме на Шпрингергассе. Спустя несколько недель его семья получила официальное письмо из концлагеря Дахау: детям дяди Маркуса предлагалось уплатить определенную сумму за пересылку им праха их отца.

Теперь мне уже совсем не хотелось гулять по Вене, но ведь надо было как-то попасть в румынское консульство, чтобы получить визу на возвращение домой. Когда я добрался на улицу Гейне – весьма символическое название, если учесть обстоятельства, в которых я оказался, – моим глазам предстала ватага мальчишек лет десяти-двенадцати со свастиками на рукавах. Обступив хорошо одетую даму, стоявшую на коленях, они выкрикивали прямо ей в уши оскорбительные слова, между тем как она смывала с мостовой антинацистские лозунги. Поблизости околачивались дюжие молодцы, покровительственно наблюдавшие эту сцену со стороны.

Пока я стоял в оцепенении, кто-то из хулиганов догадался, что я еврей, и стал громко звать своих друзей. Меня схватили и повалили наземь. Тут же дали мне метлу и ведро с водой и толчками и пинками заставили стирать надписи, сделанные еще перед аншлюсом: "Wir wollen keine Kolonie sein!" ("Мы не хотим быть колонией!").

Прохожие – а среди них были и молодые, и хорошо одетые – присоединялись к хулиганам, плевали мне в лицо, толкали, издевались. Как долго длилась эта пытка, я не могу теперь сказать. Может, час, может, больше. В конце концов мне позволили убраться прочь, почти ползком, избитому и униженному. Выражение лютой злобы на лицах людей нелегко забыть.

По дороге домой я вспоминал несчастные мои пейсы и гимназического учителя, из-за которого я без вины, совсем еще ребенком, попал в тюрьму, вспоминал крестьянина, который пожелал мне сгореть, – и слезы невольно выступали у меня на глазах.

"Heute gehort uns Deutschland,

Morgen die ganze Welt!"

("Сегодня нам принадлежит Германия,

А завтра – весь мир!") –

эта песня гремела на улицах, и в ней был ответ и на мои слезы, и на мое возмущение. Что ждало нас в будущем?

Глава 6. Русские идут...

В мае 1938-го я наконец-то вернулся в Румынию и уже этим был счастлив. Мы с отцом возобновили наши усердные ежедневные занятия. Вдохновленный им и руководимый собственным стремлением к знаниям, я отдавал каждую свободную минуту, днем и ночью, занятиям иудаизмом. Получил раввинский диплом, потом сдал и государственный экзамен на право занимать эту должность. Экзамен принимала специальная раввинская комиссия, назначенная министерством культов и возглавляемая д-ром Яакобом Немировером, главным раввином страны. Среди ее членов были люди весьма замечательные, в том числе бывший председатель Ортодоксального бюро Трансильвании раввин Йосеф Адлер из Турды. Я отлично ответил на все вопросы экзаменаторов, и теперь был признан как раввин и румынскими лидерами, и властями.

Так, в возрасте двадцати шести лет, началась моя раввинская карьера. Сначала я попал в одну из маленьких фэлтиченских синагог. В конце 1939 года мне предложили подать прошение о занятии поста раввина в Сучаве. Это была большая честь для меня: моим предшественником там был большой ученый, раввин Мешулам Рат. Теперь он направлялся в Черновцы, чтобы занять очень солидное место председателя тамошнего раввинского суда.

Первую мою проповедь в Сучаве я прочитал 10 мая 1940 года. В тот же день председатель еврейской общины д-р Тейх подтвердил мое избрание на искомую должность. Официально я должен был занять ее через два месяца, но... За это время произошли серьезные события. Немецкая армия вошла в Бельгию и Голландию. В июне, спустя месяц, была оккупирована Франция. В конце июня русская армия вступила в румынские провинции Бессарабию и Северную Буковину. А я... вместо главной синагоги в Сучаве я оказался в концентрационном лагере. "Человек предполагает, а Бог располагает" – гласит французская пословица, и драматические события моей жизни полностью подтверждают ее.

Вторая мировая война не была для меня "умозрительной проблемой". Она вошла в мою жизнь и изменила ее самым радикальным образом.

В результате тайного сговора с немцами русские стремительно оккупировали Бессарабию и Северную Буковину. Румынские антисемиты, не имея возможности сорвать свою досаду на русских, которые были им "не по зубам", нашли, разумеется, козла отпущения – евреев. По стране прокатилась волна погромов. В Дорохое был пущен слух, что евреи якобы приветствовали оккупацию названных провинций.

В такой общественной атмосфере, пропитанной миазмами расовой ненависти и надуманных подозрений, в зоне Герца произошло событие, по-своему значительное для истории местных войск.

В ссору между каким-то русским офицером и капитаном артиллерии Борошем из Бакэу, когда русский уже выхватил пистолет, вмешался солдат-еврей Эмиль Ароняну, дантист по профессии. Пуля не выбирает себе врага: убиты были и капитан, и солдат.

В этой ситуации власти решили провести торжественные похороны с отданием воинских почестей. Для похорон солдата-еврея в 29-м пехотном полку, где он служил, была подобрана специальная команда, составленная полностью из евреев и возглавленная сержантом Е.Берковичем (это был потомок знаменитого книготорговца Берковича, известного, между прочим, и тем, что он подарил будущему композитору Джордже Энеску его первую в жизни скрипку).

В самом конце погребальной церемонии, на которую были приглашены еврейские религиозные деятели и местные жители, все собравшиеся подверглись настоящей военной атаке со стороны подразделения 3-го пограничного полка.

После того как солдаты-сослуживцы покойного Ароняну, все до одного евреи, призванные отдать погибшему воинские почести, вынуждены были раздеться – снять с себя солдатское обмундирование, их застрелили на месте выстрелами в упор. Число убитых было пополнено "подручным материалом": убили в частности Хершко Ионаса 94 лет, Иосуба Кербиса 80 лет и очень опасных для государства Фриду и Фанни Рудих (обеим по 77), а также трехлетнего Моше Рудиха и даже двухлетнюю Шейндл Ротару.

Позднее военные и гражданские власти констатировали смерть на месте "инцидента" от ранений, причиненных "огнестрельным оружием", пятидесяти человек (вскоре в больнице скончались еще двадцать). Разразившийся ливень с громом и молнией стал тем чудом, которое спасло от дальнейшего погрома несчастный городок, где часть домов была уже предусмотрительно помечена крестами во избежание путаницы.

Следует подчеркнуть, что провокационные слухи о том, будто евреи стреляли в отступающие румынские войска, не нашли подтверждения ни тогда, в 40-м, ни спустя полвека; не отыскалось ни одного солдата или офицера, который был бы хотя бы легко ранен или поцарапан в таких обстоятельствах.

Тем не менее именно этот лживый предлог, именно эта коварная выдумка использовались на протяжении нескольких десятилетий для развязывания антиеврейских репрессий, погромов, избиений. И, кстати, точно таким же предлогом беззастенчиво и преступно воспользовались хортистские войска, когда покидали румынскую часть Трансильвании и устроили бойню румынского мирного населения в Ипе и Трэсне: румын обвинили в том, что они стреляли в отступавших венгров.

Таким образом, начало серии страшных антиеврейских погромов во второй мировой войне было положено вышеупомянутыми семьюдесятью жертвами. А погром в Дорохое в июле 1940 года можно считать первым актом великой Катастрофы.

В этих условиях, когда меня считали "большевиком" и за плечами у меня был арест по обвинению в "оскорблении величества", я начал опасаться репрессий как со стороны полиции, так и армии. И они не замедлили последовать...

Вечером 3 июля 1940 года я ужинал в родительском доме. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался офицер с криком:

– Руки вверх! Это ты в нашем городе главный коммунист!

Мы оцепенели. Прозвучавшее обвинение могло в те дни стоить жизни, и не мне одному. Нечего и говорить, что в нем не содержалось ни грана правды. Ясно было, что кто-то хочет воспользоваться ситуацией и бросить меня в тюрьму, а может быть, и вообще покончить со мной.

Мой отец протянул руку к офицеру жестом умиротворения. Но тот, словно не замечая, приставил револьвер к моей голове – я чувствовал виском прохладную сталь.

– Выкладывай список всех здешних коммунистов, – приказал офицер, – иначе я застрелю тебя как собаку.

Я отвечал по правде, как оно и было: никакого списка у меня нет, да и сам я ни к какой партии не принадлежу. Офицер долго смотрел на меня в упор бешеным взглядом, потом медленно отвел револьвер и бросился обыскивать дом, ища хоть какой-нибудь компрометирующий документ. Как я уже говорил, у моего отца была огромная библиотека в тысячи томов. На помощь офицеру пришли солдаты. Они сбрасывали книги с полок на пол, рвали их, наступали на них ботинками.

В конце концов обнаружили почтовую открытку, посланную мне дедом из Золотого Потока (Potok-Zloty), крошечного городка в польской Галиции, оккупированного русскими в сентябре 1939 года согласно пакту Риббентропа-Молотова. Там родилась когда-то моя мать, и там еще жили ее отец, братья и сестры. Теперь открытка из этого "коммунистического города" превратилась в обвинительный документ против меня, в "улику", свидетельствующую о моей связи с Кремлем. "Большевик!" – удостоверился офицер. После чего прихватил и книгу графа Артюра де Гобино, известного расиста и антисемита, автора "Эссе о неравенстве рас". Невежественный служака счел ее еще одним доказательством моего "большевизма"...

Чувство юмора никогда не покидало меня. Глядя, как офицер крепко сжимает в руках сочинение одного из предшественников фашизма, я попросту забыл об опасности, в которой находился, и видел лишь абсурдную сторону происходящего. Я сказал:

– Хотите конфисковать эту книгу – извольте. Только уж будьте добры дать мне письменное подтверждение этой конфискации.

Офицер посмотрел на меня с удивлением, но просимую бумажку выписал, сделав на ней пышный росчерк. Тогда я с сарказмом сказал ему:

– Этот автор – главный фашист.

...Обыск длился четыре или пять часов, где-то до трех часов ночи. Офицер начал понимать, что не найдет ничего, и с досады впал в тихое бешенство. Моя мать плакала.

Наконец мне было объявлено, что я арестован. Родители пришли в ужас и с испугом смотрели на меня, ожидая самого страшного. Солдаты выволокли меня во двор, а офицер кричал им вслед: "Не делайте ему зла! Не уподобляйтесь жидам, которые убивали наших солдат в Бессарабии!"

Через короткое время я понял, что означал на деле этот приказ. Меня привели на школьный двор и поставили лицом к стене. Офицер сказал: "Ну, давай молись напоследок. Я лично тебя здесь расстреляю!"

И скомандовал солдатам: "Заря-жай!"

Тут, перед лицом смерти, в полном молчании, я произнес молитву многих поколений казнимых евреев: "Шма Исраэль!.."

Залпа, однако, не последовало. Через какое-то время (мне показалось, что оно длилось несколько часов, но на деле, наверное, одну-две минуты) офицер сказал:

– Ладно, не сейчас! Надо сперва еще кое-что сделать...

Меня втолкнули в класс, где спало множество солдат. В полутьме я узнал помещение, где когда-то учился, узнал парты и доску. Какой-то унтер-офицер загнал меня под свою раскладушку, а сам начал прыгать сверху. Потом стащил с ноги сапог и принялся бить меня им. К счастью, появился какой-то солдат, чтобы передать ему письмо, и оба на время вышли из класса. Но тут другие солдаты начали пинать меня ногами. Они требовали, чтобы я перекрестился и вычистил им ботинки. Я отказывался. Не помню, сколько их было, моих мучителей. Десять, двадцать? Я обливался кровью, у меня болело все тело. И все-таки я не согласился на их требования. Это был вопрос достоинства.

Когда рассвело и, по моей прикидке, на улице должны уже были появиться люди, я бросился к окну и закричал: "Помогите! На помощь! Убивают!" Здание школы находилось на оживленной улице, и я надеялся, что буду замечен.

Тут в помещение вошел другой офицер. Он услышал мои крики и спросил, что случилось. Я ответил, что меня всю ночь избивают солдаты. Он велел им успокоиться и вышел.

Через некоторое время появился тот офицер, который меня арестовал. Он сказал:

– Ты коммунист, и дед твой такой же коммунист. Но мы люди цивилизованные. Ты сегодня же будешь выслан в Россию. Но сперва подпиши заявление, что ты хочешь жить там. После этого к тебе туда отправятся и родители.

(В те тревожные июльские дни 1940 года граница Бессарабии и Румынии была еще открыта и многие молодые евреи, устрашенные тем, что происходило в Румынии, бежали в Советский Союз, даже без документов.)

Офицер говорил со мной странным и внешне как бы благожелательным тоном, пытаясь убедить меня, что делает мне величайшее одолжение. Но я понял, что он предлагает мне подписать собственный смертный приговор. Моя подпись означала бы возможность убить меня "по закону", а потом моим родителям сказали бы, что я отправлен в Россию. Тогда я решил: что бы дальше ни случилось, но я ничего подписывать не буду, чтобы не дать врагам оправдание моего исчезновения.

Видя, что его хитрость не удалась, офицер рассвирепел и заорал:

– Не хочешь подписывать? Ну что ж! Тогда мы у тебя на глазах расстреляем твоих родителей, а потом прикончим и тебя!

И поскольку я по-прежнему отказывался поставить свою подпись, он вызвал сержанта и деловито приказал ему расстрелять моих родителей.

Легко представить себе, какая буря разразилась в моей душе, какие картины проносились перед глазами. И я благодарю Бога, который даровал мне достаточно мужества и проницательности, чтобы я со страху не погубил и себя, и отца с матерью.

– Ладно, – сказал офицер. – У тебя был шанс спасти твоих престарелых родителей. Как хочешь. Но если ты не подпишешь, на тебя ляжет ответственность за их смерть. Что от тебя требуется, в конце концов? Тебе дают возможность вместе с семьей перебраться в Россию. Что в этом плохого?

Мучительный разговор в том же духе продолжался еще примерно час. Потом офицер обратился к солдатам:

– Вы сделали что-нибудь этому человеку?

– Нет! – хором ответили они.

Он снова повернулся ко мне с побелевшим от бешенства лицом:

– Так вот, теперь мы с тобой покончим!

И на меня опять посыпались удары.

Я вновь кинулся к окну и стал звать на помощь, но никто этих призывов не услышал. Офицер схватил меня за плечи и поставил лицом к стене. Я в очередной раз ощутил холод прижатого к моему затылку револьвера. Тогда я закричал:

– Если уж расстреливать – стреляйте в лицо!

Никто не ответил, но я почувствовал, как револьвер отодвинулся от моей головы. Через несколько минут я обернулся и увидел, как офицер выходит из класса. Вскоре он вернулся и положил на стол лист бумаги и ручку с чернильницей. Рядом лег револьвер.

– Это твой последний шанс, – сказал он, – и мое последнее слово. У тебя есть пять минут, чтобы подписать заявление о высылке в Россию. Не подпишешь – расстреляем безо всяких. И никаких больше отсрочек.

Встал и направился к двери, оставив револьвер на столе.

Зачем? С какой целью?

То ли надеялся, что я сам застрелюсь, то ли думал, что попытаюсь выстрелить в него, после чего меня можно будет обвинить в покушении... Так или иначе, я крикнул ему вслед:

– Револьвер забыли! Заберите его отсюда.

Он долго смотрел на меня не отрываясь. Потом подошел и, как-то неожиданно взяв меня за руку, сказал:

– Меня зовут Дионисие Фотеску. Я доктор философии, учился в Берлине и Риме. Ты с честью выдержал все испытания. Поздравляю! Ты свободен и можешь идти домой.

Я пораженно взглянул ему в лицо, пытаясь понять, что значат эти слова. Страшный, жестокий это был человек, а я вдруг разом лишился всех оставшихся сил. С большим трудом я добрался домой. Увидев меня, окровавленного, истоптанного, в изорванной одежде, родители заплакали. То есть они, конечно, радовались, что я жив, но и эта радость была недолгой. Через два дня меня арестовала сигуранца и бросила в концлагерь для политзаключенных в Меркуря Чук.

Глава 7. Лагерь для коммунистов, а еда кошерная

Первый концлагерь в Румынии был создан в Меркуря Чук за год до описанных событий. В нем собирались держать легионеров, убивших премьер-министра Арманда Кэлинеску[17]. В те дни многие железногвардейцы были расстреляны властями. Во дворе лагеря возвышалась большая могила, а на полу моей камеры я прочитал вырезанные ножом слова: "В ночь 21-22 сентября 1939 г. были убиты следующие товарищи..." Следовал длинный список имен, завершавшийся двумя крестами. Среди них я обнаружил имя Николае Тоту, легионера, застрелившего в 1926 г. Давида Фалика. Напоминаю читателям, что именно это событие самым серьезным образом повлияло на мою жизнь. И мне вспомнились слова мудрого Гилеля: "За то, что ты погубил человека, будешь и сам погублен, а потом погибнет и тот, кто погубит тебя... Вопреки всему, есть на этой земле справедливость..."

Теперь в лагерь были брошены самые непримиримые враги "Железной гвардии" – коммунисты, а также некоторое количество евреев. Триумфы Гитлера убедили короля, что надо дать немецкому диктатору публичное удовлетворение и сменить курс внешней политики. К власти пришло крайне правое правительство во главе с Джигурту, и "Железная гвардия" теперь распоряжалась в стране как хотела, в частности организуя погромы и нападения на евреев. Именно в этот период произошел страшный погром в Дорохое.

Надо заметить, что со времен Первой мировой войны королевская семья пережила ряд почти невероятных метаморфоз. Принц Кароль, сын короля Фердинанда и королевы Марии, женился на Зизи Ламбрино. Это был мезальянс, дискредитировавший трон, а потому Кароль в 1918 году отказался от права наследования. Позднее он примирился с королевской семьей и взял за себя принцессу Елену, сестру греческого короля Георгия. От этого брака родился сын, принц Михай.

Через некоторое время Кароль влюбился в жену одного придворного офицера, госпожу Лупеску, дочь еврея-портного. 4 января 1927 года он вторично отказался от права наследования, и наследником был объявлен принц Михай, который и стал королем, когда скончался король Фердинанд I. Однако, поскольку он еще не достиг зрелости, был учрежден регентский совет, и его правление продолжалось до 8 июня 1930 г., когда в страну вернулся принц Кароль и провозгласил себя королем. Михай снова стал принцем-наследником. И хотя Кароль формально восстановил своей брак с Еленой, фактически он продолжал почти открыто сожительствовать с г-жой Лупеску, которая, находясь за троном, по существу манипулировала королем и влияла на его поступки и политику. Она пыталась отрицать свои еврейские корни и ввела в свое близкое окружение представителей крайне правых партий – откровенных фашистов и антисемитов[18].

Внешняя политика Кароля, как и политика правивших в Румынии между двумя мировыми войнами национал-либеральной и национал-крестьянской партий, заключалась в поисках поддержки Франции и Великобритании. Обе эти страны, согласно Версальскому договору, гарантировали территориальные права Румынии на Трансильванию, Бессарабию и Буковину. Германия и Россия воспринимались как опасные враги. После падения Франции и осложнения ситуации в Англии трон Кароля зашатался. К тому же, будучи человеком коррумпированным и беспринципным, он не пользовался уважением в народе. Смирившись с неизбежностью, Румыния молчаливо признала 28 июня 1940 года оккупацию Бессарабии и Северной Буковины Советами, а в августе того же года подчинилась Венскому диктату, когда Гитлер и Муссолини передали Венгрии северную часть Трансильвании. И это не было единственной вопиющей к небесам несправедливостью, допущенной по отношению к Румынии европейскими диктаторами. Так или иначе, в сентябре 1940 г. Кароль отрекся от престола в пользу своего сына Михая.

Вторично поднявшись на трон в девятнадцатилетнем возрасте, Михай не обладал ни влиянием, ни реальной властью. Между тем на передний план выдвинулся очень популярный в армии генерал Ион Антонеску – "сильная личность". Считалось, что он может предотвратить оккупацию страны Германией. Чтобы успокоить немцев, Антонеску провел в правительство несколько видных легионеров, но, замечу в скобках, отношения между ним и "Железной гвардией" были напряженными, и все это в конце концов вылилось в открытую борьбу за власть.

Чудовищный Ясский погром 29 июня – 1 июля 1941 года, в ходе которого были зверски истреблены почти 12 тысяч евреев, произошел с ведома и одобрения Антонеску. Подобные погромы разразились и в других городах, причем армия, если можно так выразиться, держала их под контролем, а кое-где и сама их начинала. В период диктатуры Антонеску погибло свыше 300 тысяч евреев. Когда в ходе войны произошел перелом, Антонеску, пытаясь подготовить себе алиби, предоставил убежище некоторому количеству евреев, выскользнувших из когтей Эйхмана и Хорти в Северной Трансильвании, но это, конечно, не может обелить военного преступника Антонеску и его преступления против еврейского народа.

Перемены на троне и в правительстве наложили свой отпечаток на положение евреев в Румынии и сказались, разумеется, на моей судьбе. Режим в лагере Меркуря Чук был не слишком суровым. И, уж конечно, этот лагерь нельзя было сравнить с немецкими "фабриками смерти". Это, скорее, был концентрационный в буквальном смысле слова лагерь – место сосредоточения политически неблагонадежных людей. Я делил камеру с русским студентом по имени Николай, поскольку коммунисты, размещавшиеся в более населенных помещениях, отказались сидеть с раввином: верующие не внушали им доверия.

А я радовался тому, что в Меркуря Чук нашелся настоящий резник, солидный, глубоко религиозный еврей. Его доставили в лагерь вместо сына-коммуниста, известного под именем Колер, который сражался в Испании на стороне республиканцев, а теперь скрывался в подполье. Так или иначе, приложив некоторые усилия, мы сумели открыть кошерную кухню. Для начала мы объявили голодовку, требуя, чтобы нам предоставили возможность питаться согласно правилам нашей веры, и лагерное начальство уступило. Вскоре оно пошло и на то, чтобы разрешить нам отправлять регулярное богослужение. И каждую пятницу я читал проповедь. Среди тех, кто приходил меня слушать, быть может, из простого любопытства или из желания хоть как-то нарушить монотонную рутину лагерной жизни, бывали и вожаки коммунистов Михай Бужор, Атанасе Жожа, Барух Беря, он же Георге Апостол, в будущем заместитель председателя Совета министров. Одним из моих "прихожан" был также Лукрециу Пэтрэшкану, видный коммунистический деятель, убитый в 1954 году своими же товарищами после самого громкого процесса "румынского сталинизма".

Вопреки относительно безмятежной атмосфере лагеря, в воздухе тем не менее ощущалась нарастающая опасность. Один офицер сказал нам: "Вот и легионеры тоже тихо сидели. А потом – раз-два – пришел приказ расстрелять всех. Это было в ночь с 21 на 22 сентября". И мы поняли, что с нами может случиться то же самое.

Рассказы Николая о жизни в Советской России явились для меня настоящим шоком. Он описал мне чудовищный голод в начале 30-х годов, когда вследствие насильственной коллективизации и так называемого "раскулачивания", проведенного по приказу Сталина, погибли миллионы крестьян. И в то самое время, когда голод ежедневно уносил десятки тысяч жертв, Сталин экспортировал неимоверное количество продуктов в западные страны, и без того сытые. Будучи тогда студентом, Николай сказал одному своему сокурснику, что не понимает политики правительства, вывозящего продукты, когда собственный народ пухнет с голоду. Тот донес властям, и Николай провел шесть лет в лагере неподалеку от румынской границы.

В конце концов ему удалось бежать и переплыть Днестр, но тут его арестовали уже румыны по подозрению в том, что он советский шпион. И хотя доказательств этому не нашли, его все же задержали за нелегальный переход границы и посадили в один лагерь с коммунистами. А так как последние сочли его предателем, он в итоге оказался в одной камере со мной.

Довольно образованный и весьма красноречивый, он завораживал меня своими рассказами. Он описывал трудности, с которыми сталкивался в красной России человек, желающий купить костюм. Для этого, оказывается, нужно было получить карточку на отрез ткани, а потом, уже имея ее, выстоять несколько дней и ночей в очереди. Когда я возразил ему, что Илья Эренбург, очень известный советский писатель, изображает жизнь этой страны в гораздо более благоприятном свете, Николай расхохотался: "Эти книги пишутся не для советских граждан. Это сугубо пропагандистский материал, адресованный западному читателю". И потом хмуро добавил: "Послушай моего совета. Коммунисты придут к власти и у вас в Румынии. И если ты хочешь выжить под ними, помни, что не то что слово против сказать, а и подумать ничего такого нельзя. А если подумал – считай себя конченым человеком".

Слова эти меня сильно расстроили. Я никогда не был коммунистом: против коммунизма восставали самые глубинные мои религиозные убеждения. Но в Советском Союзе, как и многие другие студенты, евреи и неевреи, я видел великую силу, противостоящую наступлению нацистов и способную спасти от уничтожения еврейский народ. И я не верил враждебной Советскому Союзу пропаганде правых румынских правительств, тем более что ничего не знал о преступлениях Сталина.

Между тем мои родители, не получая от меня вестей, потеряли всякую надежду. Они слышали о том, что в лагере каждый день убивают заключенных, и боялись, что меня постигнет, если уже не постигла, та же участь. И хотя оба они были больны (мама ходила только на костылях), они отправились прямо в Бухарест к генералу Давиду Попеску, тогдашнему министру внутренних дел. Приехали и стали поджидать его у дома, где он жил, на улице Траяна угол бульвара Паке. Генерал Попеску знал и уважал моего отца и предлагал ему сделать меня военным раввином, чтобы я служил для солдат-евреев. Но отец опасался этого, и не без оснований: армия теперь сама устраивала погромы и выражала поддержку Гитлеру. Мне рассказывали, что майор Карп, убивший на Буковине десять евреев, ездил на коне из батальона в батальон и всех спрашивал: "Где раввин Розен?" Ему, видимо, хотелось присоединить меня к списку своих жертв.

Итак, генерал Давид Попеску увидел перед своим домом двух стариков – моего отца, белобородого, скромного и вместе с тем внушающего почтение, и мою маму, едва державшуюся на ногах. Он вышел к ним и спросил, чего они хотят. Они объяснили, что меня без всякой вины депортировали в лагерь и что они боятся за мою жизнь. Генерал тут же затребовал мое досье, изучил его и пришел к выводу, что я ни в чем не виновен, а те обвинения, которые против меня выдвигались, просто смешны. Он приказал немедленно меня освободить.

Это был последний официальный документ, подписанный генералом Попеску в ночь на 6 сентября. На следующий день правительство Джигурту пало. К власти пришел Антонеску и привел с собой "Железную гвардию". Как раз в дни этой пертурбации я покинул лагерь в Каракале, куда заключенных перевели из Меркуря Чук, чтобы их не интернировали венгры, чьи войска входили в регион. Если бы я промедлил, это было бы равносильно смерти. "Железная гвардия" в конце концов разыскала бы меня и, скорее всего, в начале войны депортировала бы в Транснистрию, где в чудовищных условиях десятки тысяч евреев, не говоря уже о расстрелянных, погибли от голода и болезней[19].

Глава 8. Меня ищут легионеры...

Освободившись из лагеря, я поспешил в Бухарест, где надеялся увидеть родителей, просивших заступничества генерала Давида Попеску. Предстояло решить, что мне делать дальше. У меня не было при себе никаких документов и в любую минуту, при первой же встрече с полицией, я мог быть снова арестован. Один знакомый, которому я рассказал о своем положении, прокомментировал его просто: "Железная гвардия" тебя убьет..."

Приближался еврейский Новый год, Рош а-Шана, и родители, конечно, надеялись вернуться домой вместе со мной. После долгих мучительных объяснений я сказал им, что в Фэлтичень возвращаться не хотел бы и предпочитаю остаться в Бухаресте. Это решение, полагаю, спасло мне жизнь. В Фэлтичень полиция и легионеры хорошо меня знали и с удовольствием наложили бы на меня лапу, чтобы отправить в очередной лагерь.

Мне казалось, что в таком большом городе, как Бухарест, укрыться от когтей полиции и фашистов всех мастей все-таки легче.

Родители плакали, когда я провожал их на вокзал, да и сам я с трудом сдерживал слезы. В обстановке всеобщего хаоса, царившего в стране, наше свидание могло оказаться последним. В подавленном настроении возвращаясь с вокзала, я вдруг отдал себе отчет, что мне предстоит решить несколько неотложных задач. У меня не было ни работы, ни жилья, ни какого-либо источника доходов, а мои жалкие ресурсы подошли к концу. Так что перспективы рисовались отнюдь не радужные.

Тем не менее за два дня до Рош а-Шана Мориц Гликман, председатель совета синагоги "Решет-Даат", пришел повидаться со мной в доме раввина д-ра Генриха Гальперина, который, собственно, и организовал эту встречу.

Гликман знал, что я нахожусь в Бухаресте. Он сразу сказал: "Мне известно, что вы раввин. У нашей синагоги не хватит средств, чтобы оплачивать постоянного раввина: прихожане слишком бедны, и я не могу заключить с вами годовой контракт. Но мы готовы предложить вам гонорар за богослужение на Рош а-Шана и Йом-Кипур".

Я немедленно принял это неожиданно подоспевшее предложение. Но, собираясь в синагогу в канун Рош а-Шана, я задумался о предстоящих затруднениях: у меня не было ни облачения, ни других аксессуаров, необходимых для божественной службы. К счастью, все тот же д-р Гальперин помог мне и в этом.

В течение своей долгой раввинской карьеры я прочел, наверное, тысячи проповедей, но, думается, никогда не проповедовал с таким жаром и чувством, как в тот новогодний день. На сердце у меня лежало тяжкое бремя, и я разделил со своими прихожанами то предчувствие бедствий, которое овладело в те дни всеми евреями Румынии. То там, то здесь происходили погромы, сопровождавшиеся жестокими убийствами. Все крепче забирала страну в свои руки "Железная гвардия", ненавидевшая евреев смертной ненавистью. Синагогу сотрясали вспыхивавшие время от времени рыдания. Казалось, плачут сами стены. Произнося последние фразы, я, тогда еще молодой и крепкий человек, почувствовал, что силы покинули меня. Собравшись с духом, я начал молитву "Трубление в шофары", когда ко мне подошел Леонте Кармиц, очень богатый человек, хозяин самого большого оптового склада фармацевтических товаров в Румынии. Он плакал как дитя. И сказал, обращаясь ко мне:

– Вы должны остаться нашим раввином. Мы будем платить вам жалованье.

Такое вмешательство в молитву оскорбило меня, и я сделал ему знак молчать.

Через некоторое время Кармиц велел кантору произнести "Ми ше-берах" (молитву благословения) за него и его семью и объявил, что его ежегодный взнос составит на сей раз 36 тысяч лей, с тем чтобы синагога могла оплачивать труд нового раввина в течение года. Это была вполне удовлетворительная сумма, и я возблагодарил Творца, ибо понимал, что это Он спас мою жизнь "взносом" Кармица, буквально упавшим с небес. Еще вчера я пребывал "в бездне", без средств, без крыши над головой, преследуемый врагами моего народа, и вдруг появляется совершенно чужой мне человек и делает такой щедрый благотворительный жест. Неужели же это не чудо?

И действительно, пожертвование Кармица определило мою дальнейшую судьбу: оно позволило мне не только остаться в Бухаресте, но и активно действовать. Я спасся от врагов, которые во что бы то ни стало хотели меня уничтожить. Через несколько недель я стал по совместительству раввином синагоги "Бейт-Кейль", неподалеку от "Решет-Даат". Кроме того, я начал преподавать в нескольких еврейских школах. Занят был, конечно, по горло, но все это мне очень нравилось. А вскоре руководство Бухарестской общины и главный раввин Шафран утвердили меня в новых должностях.

И все же я жил в состоянии постоянного напряжения. В любую минуту, днем и ночью, я ожидал ареста. Как раввин и как учитель я должен был работать под собственным именем в городе, где так и кишели полицейские, шпики и легионеры. Я постоянно выступал перед сотнями и даже тысячами людей, среди которых, не сомневаюсь, были тайные осведомители. Большую часть дня по долгу службы я находился в школьных помещениях. Как же я мог прятаться? Скрывшись, я немедленно остался бы без денег, и что тогда делали бы мои родители, тоже люди необеспеченные? Я боялся, что руководители общины узнают, что меня ищет полиция, и, нет сомнений, сразу выдадут меня, чтобы их не считали укрывателями.

Родителей я просил писать мне на определенный адрес на улице св. Иона Нового, не тот, по которому я жил на улице Епуряну. Так я пытался скрыть от полиции место своего реального проживания. За письмами я регулярно наведывался, но как-то раз старик-раввин, который жил там, сказал: "Приходили из полиции, искали тебя". В тревоге и смятении я вернулся на улицу Епуряну, рассчитывая спрятаться на некоторое время, в наивной надежде, что, не найдя меня по первому адресу, полиция прекратит поиски. К несчастью, раввин, предупредивший меня, будучи допрошен полицейскими, дал им с испугу достаточно информации, чтобы им не пришлось искать меня слишком долго. Это я сообразил сразу, как только вернулся домой. Шестое чувство подсказало мне, что не следует подниматься в свою комнату, а лучше воспользоваться боковой дверью, которая вела на кухню. И там кухарка сказала мне: "Два господина ждут вас в вашей комнате".

Я тут же вышел на улицу, но эти двое заметили меня из окна и, догадавшись, кто я, пустились вдогонку. Все же я лучше знал окрестности, и мне удалось спрятаться в одном из проходных дворов. Чуть позже я услышал, как они останавливали прохожих вопросами, не видели ли они человека с бородой. Естественно, их спрашивали, кого они ищут, и сыщики отвечали: "Это человек НКВД".

От непосредственного ареста я спасся, но положение мое было отчаянное. К себе я вернуться не мог, так как дом наверняка был под наблюдением. А там остались все мои вещи. Позднее я узнал, что "господа", которые меня посетили, унесли всю мою одежду и белье в двух чемоданах. Я дотемна бродил по улицам и заснул под открытым небом. Несколько дней и ночей я вел жизнь настоящего бродяги, но долго так продолжаться не могло.

Наконец я отправился к председателю Федерации еврейских общин д-ру Фильдерману и взмолился о помощи. "Мы поможем вам, – ответил он, – но сначала вы должны явиться в полицию: невозможно помогать человеку, который скрывается. Мы дадим вам адвоката. Он железногвардеец, но мы нередко пользуемся его услугами, поскольку еврейские деньги для него ничуть не хуже других. Он пойдет с вами в полицию, только надо будет как следует заплатить ему".

"Бог покровительствует простодушным", – сказано в одном из псалмов. Я согласился пойти в полицию с Мушатом, адвокатом-хапугой, который забрал у меня почти все мои деньги. Всякий здравомыслящий человек сказал бы, что у меня нет практически ни одного шанса выйти из полицейской префектуры живым и свободным человеком. Более того, Пэдуре, квестор 6-й полицейской бригады, который должен был меня допрашивать, пользовался страшной славой садиста и злодея. Буквально за несколько дней до описываемых событий он убил пятнадцатилетнего подростка-еврея Лучиана Розена, выбросив его из окна пятого этажа той же префектуры.

Когда мы вошли в главный зал, у меня в глазах потемнело от множества шнырявших там легионеров со зверскими физиономиями. Впрочем, на меня они смотрели скорее с любопытством, чем с враждебностью: им как-то казалось невероятным, чтобы раввин дерзнул добровольно явиться в такое место. А может быть, они сочли меня служителем какого-нибудь малораспространенного христианского культа. Я же, глядя на них, убивавших на месте всякого попавшегося им еврея, вспоминал пророка Даниила, брошенного в ров к голодным львам. Подумать только: я добровольно, своими ногами пришел в логово убийц.

Пэдуре указал мне на стул и спросил, кто я. Услышав ответ, он не смог скрыть удивления:

– Почему бегаешь от нас? – спросил он. – Скрываешься?

Я объяснил, что боюсь, как бы меня не начали мучить, как это уже было однажды. Он возмутился:

– Кто тебя мучил?! Да, впрочем, кто бы это ни был, но, уж конечно, не железногвардцейцы...

Не время и не место было обсуждать светские манеры железногвардейцев, чьи зверства были хорошо известны евреям Румынии. Я заметил, однако, что Пэдуре был чем-то озабочен и держался как-то напряженно.

Это было 17 января 1941 года. Погром носился в воздухе. "Железная гвардия" втайне готовилась покончить с Антонеску, а заодно ликвидировать "франкмасонов". "Дай мне печати! – рявкнул Пэдуре какому-то пробегавшему мимо легионеру. – Сейчас мы посчитаемся с этим жидом!"

Нечего и описывать мои чувства при таких словах. Но, видимо, мое "дело" еще "терпело".

– Некогда мне тобой заниматься, – вдруг проворчал Пэдуре, отдуваясь. – Придешь через неделю. И не вздумай прятаться от нас: найдем и убьем.

Потом он велел мне забрать из-под стола свои чемоданы. Ощутив их странную легкость, я открыл один, потом другой... они были пусты. Пэдуре бешено смотрел на меня и, когда я показал ему оба чемодана, взорвался:

– Что еще? Ты смеешь, жидовская морда, оскорблять нас гнусными подозрениями?!

Сильно напуганный, я попытался его успокоить:

– Да нет, что вы, господин! Все в порядке.

Но мое смирение не удовлетворило его. Я видел, что он начал "заводиться", и взглядом попросил помощи адвоката. Тем временем Пэдуре созвал подчиненных и велел запереть меня в камере. Момент был решающий – быть или не быть; но тут Мушат знаком велел мне выйти. Я поднялся со стула; как ни странно, Пэдуре ни одним жестом не попытался меня остановить. Мушат догнал меня и шепотом спросил, есть ли у меня деньги. Я отдал ему все, что у меня оставалось, и вышел вон, оставив адвоката убеждать Пэдуре этими самыми весомыми аргументами. Через несколько минут он велел мне войти в помещение и сказал:

– Забирай чемоданы и убирайся. Придешь через неделю.

Я тут же покинул здание, ожидая, что вот-вот раздастся голос Пэдуре, приказывающего своим людям схватить меня. Колени у меня дрожали, но я был счастлив, дыша вольным воздухом улицы и чувствуя себя снова свободным человеком. По привычке я прочитал про себя несколько благодарственных псалмов.

Как уже сказано, это было 17 января 1941 года. Через четыре дня (21 января) я понял, почему так суетились легионеры и чем был занят Пэдуре, не нашедший времени "посчитаться" со мной. "Железная гвардия" предприняла попытку отстранить Антонеску от власти и встать у кормила государства. Составной частью ее плана был грандиозный погром. Массовое убийство и ограбление евреев, конфискация их имущества должны были прийтись по вкусу легионерским бандам. Такую же тактику несколько ранее применял и Гитлер.

Именно 21 января – румынские евреи вечно будут помнить эту дату – начался погром. Для почина легионеры растерзали всех евреев, которые находились в камерах полицейской префектуры, куда я ходил с Мушатом. И если бы я остался там, я остался бы там навсегда.

В хоральную синагогу они пришли во время вечерней молитвы. Прямо во время службы схватили кантора, Осиаса Копштюка, и ряд других верующих и, всласть помучив, убили.

С энтузиазмом поддержанная хулиганьем, "Железная гвардия" грабила еврейские дома, поджигала лавки, разрушала и оскверняла синагоги. Евреев хватали прямо на улице, угоняли в пригородные рощи и там расстреливали. Старого раввина Герша Гутмана вместе с двумя сыновьями, Янку и Йосефом, отвезли в Жилаву, где обоих сыновей застрелили на глазах у отца. Выстрелили и в него самого, но он каким-то чудом устоял на ногах. Перетрусившие убийцы, видя, что стальная пуля не взяла несчастного старика, перекрестились и бросились бежать, оставив его и два мертвых тела на снегу.

Других евреев сгоняли на городскую бойню, где, перерезав горло, вешали их на крюки с надписью "Кошерное мясо". В Большой синагоге легионеры стреляли в свитки святой Торы. Один из свитков, подброшенный вверх, зацепился за люстру на большой высоте. Так он там и остался нетронутый. Придя после погрома в Большую синагогу, я сфотографировал его.

Одним из тех, кто организовал и разжег костры погромов, был молодой священник Валериан Трифа, командир студенческого легионерского корпуса. Я своими глазами видел в центре города подписанную им листовку с призывом к убийству евреев. Он лично ходил с легионерами, держа в одной руке факел, а в другой – пистолет. Прячась во дворах и сараях, я сумел укрыться от них. Но картины происходившего навсегда запечатлелись в моей памяти. Мне нужно было прожить еще много лет, чтобы добиться высылки Валериана Трифы из Соединенных Штатов, где он нашел себе приют после войны.

Когда стало ясно, что легионеры будут прочесывать город в поисках евреев, я решил не ночевать дома и отправился к одному знакомому по фамилии Штернбаум, который жил вне еврейского квартала, на улице Траяна, 146. Я рассказал ему о своих опасениях, но он только рассмеялся и начал меня успокаивать. Тем не менее он поставил для меня кровать в одной из комнат своей квартиры.

Возбужденный собственным страхом, я не мог уснуть. Долго ворочался в постели, потом встал и подошел к окну. Внезапно послышались выстрелы, но сколько я ни вглядывался, так ничего и не разглядел. Все же я разбудил Штернбаума и его семью. На сей раз они уже не смеялись, а трепетали.

Перед домом остановился грузовик; шел третий час ночи. На тротуар высыпало человек шесть. Они начали стучать во входную дверь, и очень скоро им открыли: похоже, что ждали. План, очевидно, заключался в том, чтобы перебить жильцов-евреев, а их имущество разграбить. Квартира Штернбаума была на первом этаже. Мы собрались все вместе, ожидая, что вот-вот дверь взломают. Но они решили почему-то начать с верхнего, четвертого этажа. Не найдя никого внутри, погромщики в бешенстве стали выбрасывать из окон на улицу все, что попадалось им под руку, – одежду, обувь, постельное белье. Фарфоровая посуда с грохотом разбивалась о тротуар. Покончив с четвертым этажом, они спустились на третий, к дверям квартиры, где жил еврей по фамилии Таубман. Этот Таубман, опасаясь, что нацисты войдут в Бухарест и вышлют всех евреев, купил себе паспорт какой-то латиноамериканской страны. Услышав удары в дверь и поняв, какого рода визитеры стучатся к нему, он выбежал на балкон и закричал: "Я – южноамериканский гражданин!" Но улица была пуста, все молча сидели по домам, откуда-то доносились пулеметные очереди, а несчастный Таубман взывал о помощи, надеясь, что заграничный паспорт спасет его жизнь.

Удары в дверь становились все ожесточеннее, и наконец она рухнула внутрь. Бедный Таубман, видя, что деться некуда, бросился с балкона вниз и упал прямо на острия железной ограды, окружавшей дом. Как ни странно, он остался жив, но, разумеется, был ужасно искалечен.

Вломившись в квартиру на втором этаже, легионеры попросту очистили ее, как обыкновенные грабители. Они вытащили на улицу всю мебель, одежду и стали переправлять добычу в кузов. Теперь наступила наша очередь быть схваченными или убитыми на месте. Но, к нашему изумлению, все обошлось: погромщики с трудом забрались в битком набитый кузов и укатили. Мы решили, что сейчас они развезут награбленное по домам и вернутся для продолжения разбоя. Я сказал друзьям: "Надо бежать".

Мне удалось уговорить их отправиться к другому моему знакомому, по фамилии Зигельбаум, жившему неподалеку. Я хорошо знал его, так как в течение ряда лет занимался Торой с его детьми. Человек он был небогатый, и я надеялся, что легионерам не придет в голову грабить его квартиру, коль скоро вокруг их "ждало" немало богатых домов. Когда мы постучали к нему, он дрожал от страха, но, узнав меня, тут же пригласил войти. Мои друзья шагнули внутрь, и я уже собрался последовать за ними, как вдруг на улице показалась машина. Понимая, что меня заметили, я не стал входить в дом, а сделал вид, будто совершаю обычную ночную прогулку. Я был почти уверен, что это легионеры, может быть, те же самые, которые грабили дом, недавно нами покинутый. Как знать: возможно, если я бы вошел, они вошли бы тоже и убили бы всех, кто им попался бы под руку.

Поэтому я с беспечным видом двинулся вперед по тротуару, надеясь, что моя военная хитрость удастся. Через несколько секунд машина затормозила рядом со мной, к моему виску приставили дуло винтовки и чей-то голос скомандовал: "Залезай!" Выбора у меня не оставалось, и я подчинился. Тот же голос велел мне предъявить удостоверение личности. Я решил, что меня тут же застрелят: из удостоверения со всей очевидностью явствовало, что я раввин. Один из сидевших в машине направил на мой документ луч фонарика, потом, к моему изумлению, приказал: "Вылазь!" Спотыкаясь, я выбрался на тротуар, а машина рванула с места. Почему они меня отпустили? Я был потрясен и... счастлив, что живу.

Падал легкий снег, ложась на дорогу легким покрывалом. Никогда прежде я не думал, что свет может означать опасность для моей жизни. Но в эти минуты я понимал: белый снег и огни фонарей делают меня видимым издалека чуть ли не за километр. Делать было нечего; я решил найти какое-нибудь затемненное местечко и отсидеться там до утра. На улице Плантелор я увидел строение с небольшим закрытым двориком – идеальное убежище! Но, приблизившись, я услышал голоса: кто-то, стоявший на улице, пытался разбудить кого-то, находившегося внутри. Вскоре в окне одной из квартир показалась темная фигура. В тот же миг человек на улице заметил меня и направил на меня винтовку. "Шевельнешься – стреляю!" – произнес он свистящим шепотом.

Он извлек из кармана фонарик и осветил мое лицо, после чего страшно удивился:

– Это у тебя я проверял документы в машине? – спросил он.

Я кивнул.

– Что же ты, раввин, делаешь на улице в такую ночь? – продолжал он. – Живо домой!

И, видя мою растерянность, объяснил, что он и его друзья – люди генерала Антонеску и что они охотятся на мятежных легионеров. Увидев меня в первый раз, они решили, что я – один из них. А проверив документы – сразу отпустили. Сам он оказался шофером одного полковника, которого послали разбудить другого шофера.

Короче говоря, я вернулся к Зигельбаумам, которые так самоотверженно приняли моих друзей. Они уже не сомневались, что меня схватили легионеры. Я услышал печальный рассказ: фашисты вернулись в дом, откуда мы бежали, и, найдя квартиру пустой, обобрали ее дочиста. Несколько евреев, пойманных в доме, они увезли с собой, замучили и убили. Но семья Штернбаумов уцелела.

Легионерам не удалось свалить Антонеску. Его неожиданным союзником оказался Гитлер. Нацисты уже планировали через несколько месяцев напасть на Советский Союз и понимали, что им понадобится и румынская армия. В любом случае они не хотели делать румын своими врагами. Поэтому Гитлер, по требованию Антонеску, перестал поддерживать легионеров, а сама по себе "Железная гвардия" не представляла реальной военной силы и была очень быстро разгромлена регулярными армейскими частями. Лидеры железногвардейцев укрылись в немецком посольстве, а оттуда их на самолете вывезли в Германию, где они оставались в течение всей войны. Признательный Антонеску, рассчитывавший заодно решить и территориальные вопросы, вступил с Гитлером в военный союз. 22 июня 1941 года румынские войска вместе с немцами пересекли советскую границу.

...Ясская бойня, проведенная с тщательностью государственного, хорошо продуманного мероприятия, была осуществлена румынскими солдатами и жандармами, числившимися в военных частях этой зоны. Сведения о ее ходе немедленно становились известны на высшем уровне власти. Зверства, совершавшиеся в эти дни, дополнялись энтузиазмом легионерских элементов в составе армии и среди гражданских лиц.

Когда советские самолеты бомбардировали Яссы, румынские солдаты распустили слух, будто местные евреи подавали сигналы русским летчикам, наводя их на цели; более того - будто бы из некоторых домов они стреляли в одиночных румынских солдат и в немецких патрульных.

Чудовищный план был разработан румынской армией, полицией и другими властями. 29 июня 1941 года, в воскресенье (немногие выжившие тогда евреи до сих пор называют его "то воскресенье"), еврейское население получило приказ собраться у здания полицейского управления, находившегося в самом сердце города. Сказано было, что речь идет об обмене удостоверений личности.

Чтобы вступить во двор полицейского управления, надо было пройти между двумя рядами солдат и полицейских. Когда собралось около 6 тысяч человек, в том числе немало женщин с детьми на руках, солдаты и полицейские набросились на них и забили до смерти. Солдаты прикладами разбивали головы мужчинам, женщинам и детям. Двор полицейского управления заполнился трупами, и по улице потекла река крови. Все это творилось среди бела дня, в центре большого европейского города. А румынские генералы, которые одним взмахом руки могли остановить кровопролитие, вместо этого отдавали поощряющие команды. Один из служащих муниципалитета, посланный три дня спустя на уборку во двор полицейского управления, вынужден был ходить по глубоким лужам крови (из показаний на Ясском процессе).

Выводы проведенного тогда же следствия относительно обвинений, вменявшихся ясским евреям, не подтвердили ни одного из них.

Об этом свидетельствовал как Г.Ляху, главный квестор ясской полиции, так и специально назначенный маршалом Ионом Антонеску следователь – генеральный директор полиции, дивизионный генерал Е.Леовяну.

Первый, показав, что 28 июня с вечера до рассвета в городе слышались выстрелы, уточнил, как пишет М.Карп в "Черной книге румынского еврейства" (т. II, стр. 191), что "тогда же были созданы специальные команды для проверки домов, откуда якобы эти выстрелы раздавались, причем к спецкомандам присоединились и немцы, производившие проверку с исключительной тщательностью. Все эти дома были оцеплены и обысканы, но ни одного человека с оружием в руках не удалось обнаружить".

Тем не менее многие жители заявляли, что выстрелы были. Возникает вопрос: что же происходило в действительности? На этот вопрос отвечает документ, подписанный генералом Е.Леовяну. Цитирую все ту же "Черную книгу", стр. 116.

Первая констатация:

"Ни один румынский солдат не был ранен или убит вследствие этих выстрелов; не было также найдено следов от пуль на стенах домов и оконных ставнях".

Следует вывод:

"...полагаю, что и среди немцев не было раненых и убитых, а стало быть, атака была ложной и стрельба производилась из духовых ружей и с помощью трещоток, имитировавших автоматные очереди.

Считаю это делом рук легионеров и клеветников, стремившихся произвести панику, чтобы дать волю разнузданным страстям".

Именно эта памятная записка генерала Леовяну укрепляет меня в убеждении, что Ясская бойня была спланирована и проведена с ведома и одобрения маршала Антонеску; предположение, что глава государства мог не знать о том, что готовилось и совершалось в Яссах между 27 июня и 1 июля, не укладывается в голове. Все, абсолютно все документы подтверждают, что высшие эшелоны власти (армия и полиция) непрерывно получали информацию о ходе событий.

Евреи, которые по тем или иным причинам не пришли в полицейское управление с утра 29 июня, были выброшены из своих домов, согнаны в колонны, отведены на вокзал и посажены в поезда, состоявшие из теплушек для перевозки скота. В вагон, предназначенный для трех лошадей, набивали по 150-200 евреев. Сесть или лечь никто не мог – всем приходилось стоять в ужасной давке. Жара первых июльских дней того года была невыносимой. Чтобы усугубить страдания этого страшного человеческого груза, власти распорядились заткнуть вентиляционные отверстия: вместо решеток, через которые поступал во время движения воздух для скота, были поставлены герметические заглушки, не дававшие людям дышать. Отправившись из Ясс, "поезда смерти" на малой скорости день и ночь ползли по недалеким маршрутам в течение пяти суток (с 29 июня по 3 июля). Сходившие с ума люди рвали зубами тела мертвецов, пили собственную мочу – воды им не давали ни капли. Агония их была страшной. На каждой станции двери открывались, и на насыпь сваливали из вагонов трупы. Очень немногие евреи сумели пережить эту садистскую пытку. Согласно рапортам, поступавшим от командиров воинских частей, в двух "поездах смерти" находилось около четырех тысяч человек.

Так румынские антисемиты уничтожили ясскую еврейскую общину, которая насчитывала свыше 500 лет. Евреи были среди основателей города (он возник в конце XV века), а один из надгробных камней на старинном еврейском кладбище в Яссах датирован 1467 годом. Но в дни бойни палачи забыли обо всем этом. Ничего, кроме черной ненависти, не было в их сердцах.

Немецким нацистам, имевшим на своей стороне Антонеску, в их войне против западных демократий и Советского Союза не нужно было оккупировать Румынию. Тем не менее ни один румынский еврей не чувствовал себя в безопасности. В любой момент он мог быть схвачен полицией и отправлен на принудительные работы или послан в концлагерь в Транснистрии.

Для меня, не только еврея, но и раввина, разыскиваемого по требованию фэлтиченской полиции, ситуация была особенно опасной. Я не мог отказаться от должности раввина и учителя – это означало бы для меня и моих родителей голодную смерть. Как случилось, что я не только выжил, но и оставался на свободе в течение всех четырех лет войны? Даже сегодня мне не верится, что меня не арестовали, не выслали. Я читал проповеди в синагоге, совершал брачные церемонии, учил детей в еврейских школах. То, что я уцелел, я могу приписать как чуду Божьему, так и глупости полиции. Похоже, она ни разу так и не задала себе простого вопроса: "Чем занимается раввин Розен?" Ведь им достаточно было обратиться в общину, где я был официально зарегистрирован и получал жалованье как раввин и преподаватель Торы, – и они бы моментально узнали, как меня найти и где я ежедневно бываю. Дальнейшее ясно... Но, видимо, обстоятельства складывались так, что чудеса, следовавшие одно за другим, спасали меня.

Помню драматическое происшествие накануне Йом-Кипура в 1942 году. В моей синагоге нельзя было совершить службу, так как германская военная миссия реквизировала здание. Тогда мои прихожане решили присоединиться ко мне и помолиться в синагоге моего отца, которая находилась рядом с домом, где я жил с родителями. Накануне великого дня в синагоге появился неизвестный господин и поинтересовался раввином Розеном. Моя мама, встретившаяся ему на пути, спросила: которого из двух Розенов он имеет в виду – старого или молодого? Тот ответил, что хочет поговорить с молодым. Мама, заподозрив по его смуглому лицу, что он не еврей, ответила: "Молодого Розена нет и сегодня не будет". Как только он удалился, мама вышла на улицу и попросила стоявших там евреев предупредить меня, чтобы я не возвращался домой. Я отправился к соседям и поел у них, готовясь к двадцатишестичасовому посту Дня Искупления. Возникла, однако, проблема: могу ли я уклониться от проповеди в этот самый святой для евреев вечер года? Руководители моей общины, все прихожане ждали меня, но мое присутствие означало почти неминуемый арест. Полиция знала, где я живу.

Так или иначе, я решился все-таки исполнить свой долг и произнести проповедь так, как если бы она была последней. Время от времени я взглядывал на дверь, ожидая увидеть того, кто меня искал, в сопровождении, может быть, других полицейских. Но он не появился. В ту ночь я не спал дома. На следующий день, в Йом-Кипур, я выступил еще в нескольких синагогах, обращаясь к прихожанам со словами надежды и утешения. Многие из них потеряли родных и близких; перед каждым маячила угроза высылки. Я чувствовал потребность ободрить их словами Торы. Я знал, что некоторые из наших друзей придут в синагогу моего отца специально для того, чтобы после поминальной молитвы "Изкор" послушать мою проповедь, и я не мог обмануть их ожидания. Так было принято безумное самоубийственное решение – вернуться туда, откуда я бежал.

У входа переступал с ноги на ногу незнакомый человек, и я сразу все понял. Меня могли бы и не предупреждать: это был типичный полицейский сыщик. Поскольку он, вероятно, не знал, как я выгляжу, мне захотелось воспользоваться шансом, и я спросил:

– Ждете кого-нибудь?

– Да, – ответил сыщик, – молодого раввина Розена.

– Он должен быть здесь, – сказал я, – я найду его и пошлю к вам.

Заглянув к родителям, я испытал мгновенный соблазн выйти с черного хода и исчезнуть, но потом рассудил, что агенты могут стоять и там. Тогда я решил рискнуть еще раз.

– Молодой раввин, – сказал я сыщику у дверей синагоги, – был здесь, но куда-то вышел. Подождите его, если хотите.

Несколько озадаченный, он ждал еще около часа, а потом, как мне рассказывали, начал проверять документы прихожан. Но я уже был далеко.

Несколько дней я не ночевал дома, но сыщик больше не появлялся, и в конце концов я снова вернулся. Через какое-то время к моим родителям зачастил офицер полиции по имени Мирон Ионеску. В их комнатушке стояли две кровати и узкая лежанка. Он спрашивал обо мне, но мама сказала, что я живу отдельно. Тут он уставился на лежанку и, видимо, сообразил, как все было на самом деле. И он сказал моей маме: "Передайте вашему сыну, чтобы он залег поглубже. У нас есть приказ депортировать его в Транснистрию. Я рискую жизнью, рассказывая вам об этом. При всем том, – добавил он с улыбкой, – я вам не советую доверяться полиции".

Поскольку он был хорошо знаком с моим досье, Ионеску знал массу подробностей моей жизни. Как-то раз он сказал моим родителям: "Ваш сын – очень любопытная личность. Жаль будет, если полиция схватит его".

После таких слов мой страх перед ним несколько уменьшился, но и доверять ему полностью я не мог. Как, впрочем, и мои родители. Между тем узенький коридор вел из их комнаты в небольшой тесный подвал, или, вернее сказать, кладовку под синагогой. Как только в дверь комнаты стучали чужие, я немедленно скрывался в своем убежище.

Так продолжалось в течение многих недель. Однажды Ионеску, все с той же любезной улыбкой на лице, сказал моей матери: "Я чувствую, что ваш сын находится где-то здесь, совсем рядом. А вы прекрасно знаете, что я покровительствую ему. Мне было бы интересно с ним познакомиться".

Мама, тоже попытавшись улыбнуться в ответ, возразила: "Помните, вы советовали нам не доверять полиции? Так я думаю, что это хороший совет и к нему стоит прислушаться". Ионеску с некоторой принужденностью рассмеялся.

Мои родители не раз предлагали ему деньги, но он неизменно отказывался принять их. В конце концов я пришел к выводу, что это честный и смелый человек и что он не только не хочет меня погубить, а напротив – желает помочь. Но однажды его визиты разом прекратились и вместо него стал приходить другой полицейский – форменное животное. Мои родители называли его зверем. Этот в никакие тонкости не вникал, зато каждый месяц взимал с моего отца порядочную сумму. Моя судьба ничуть не интересовала его – лишь бы регулярно давали на лапу. Так я дважды избежал ареста: один раз – благодаря порядочному человеку, другой раз – благодаря хапуге и лихоимцу.

Так что легионеры напрасно искали меня, хотя я находился буквально у них под носом. Видимо, кто-то там, наверху, взял меня под свою защиту. Неисповедимыми, таинственными путями Он всякий раз удерживал меня на краю пропасти, когда когти убийц уже готовы были вцепиться в мое горло. Похоже, что этот "Кто-то" (Тот, в чьих руках сходятся нити всех жизней) имел относительно меня свои планы на будущее. Он знал что-то, чего я знать не мог.

Из дальнейшего повествования станет ясно, зачем Ему нужно было, чтобы я, несмотря ни на что, выжил...

Глава 9. Как я стал главным раввином. Кто взвалит на себя "мешок еврейских невзгод"? Кто, если не я?

Когда после событий 23 августа 1944 г. русские войска вошли в Бухарест, выжившие румынские евреи чувствовали себя на седьмом небе от счастья. Мы понимали, что буквально в последний момент спаслись от смертельной опасности. Да, конечно, еще после поражения немецких и румынских войск под Сталинградом Антонеску изменил свою политику по отношению к евреям и уже не с такой готовностью, как раньше, выполнял все требования Гитлера, и не пытался снискать его благоволение, продолжая акции массового уничтожения евреев. Если бы Гитлер оккупировал Румынию, всех нас ожидало бы одно – тотальное уничтожение. "Bukarester Tageblatt", газета, выпускавшаяся немецким посольством в Румынии, предсказывала, что к концу 1944 года Румыния станет "Judenrein", то есть территорией, полностью очищенной от евреев. Уже готовы были поезда, которым предстояло доставить румынских евреев в лагерь уничтожения Белжец (Берген-Бельзе) в Польше. Но, видя, куда поворачивает война, Антонеску и его присные притормозили события.

Близилось время расплаты, и убийцы готовили себе алиби. И вот вдохновитель Ясской бойни, депортаций в Транснистрию, погромов в Бессарабии и на Буковине превратился в "благодетеля" тех, кого не успел уничтожить.

Выступаю в годовщину Ясского погрома

Об этом говорил я на симпозиуме, организованном в Бухаресте в 1974 году, это же готов повторить и сегодня.

Антонеску вел себя как бандит, который вместе с сообщниками подстерег и поймал меня и моего брата в лесу. Они нас ограбили, брата убили, но в последний момент, когда уже занесли нож и надо мной, вдруг показалась полиция. И тогда бандит "защитил" меня и не позволил другим негодяям меня прикончить.

Да, я обязан Антонеску жизнью. Без него все мы сегодня ушли бы дымом из труб крематориев. Это правда, но она не в силах стереть клеймо, наложенное историей на этого человека: ОН БЫЛ ПАЛАЧОМ СОТЕН ТЫСЯЧ ЕВРЕЕВ.

После того как русские войска вступили на румынскую территорию, Антонеску, тщетно пытавшийся предотвратить их вторжение, был отстранен от власти. 23 августа 1944 г. король пригласил его во дворец, предложил повернуть оружие против Гитлера и, когда Антонеску отказался это сделать, арестовал его.

Немцы в тот же день устроили яростную бомбардировку нашей столицы, но – безрезультатно. Манфред Киллингер, посол Германии в Бухаресте, покончил жизнь самоубийством. Немецкие части, находившиеся в Румынии, капитулировали.

Было создано коалиционное правительство, в которое вошли и коммунисты. Они быстро усиливали свое влияние и вскоре добились отречения короля. А поначалу они были довольны уже тем, что делят власть с другими партиями, и ждали своего часа, занимаясь до времени экономическими и социальными проблемами.

Румынские евреи испытывали глубокую признательность к Советскому Союзу, и я разделял это чувство, разумеется не потому, что меня привлекала коммунистическая идеология, а потому, что именно советские солдаты были теми, кто спас нашу жизнь. Надо признать, что многие евреи стали заядлыми коммунистами – одни по убеждениям, другие – из оппортунизма. Некоторые из них вошли вскоре в партийное руководство и в правительство. На первых порах евреи-коммунисты готовы были сотрудничать со всеми еврейскими и нееврейскими партиями, снова восставшими из небытия, – с сионистами, с Еврейской партией, с либералами, с национал-царанистами (аграриями), с социал-демократами и Союзом румынских евреев.

К концу 1946 года я был избран на три ключевых поста в еврейском религиозном мире Бухареста: я стал председателем отдела культа, членом раввинского совета и раввином Большой синагоги. В раввинский совет столицы меня кооптировали согласно письменному предложению главного раввина страны доктора Александру Шафрана.

Ему же я обязан избранием меня на должность раввина Большой синагоги.

Председателем отдела культа я стал согласно результатам голосования представителей общины, в котором также участвовал главный раввин.

Взявшись за дело, я тотчас же столкнулся с ситуацией, терпеть которую далее было нельзя. Повсюду царили хаос и безответственность, каждая синагога вела богослужение по собственному разумению руководивших ею лиц. Не соблюдались элементарные религиозные нормы. Тесто для пасхальной мацы изготавливалось в ужасных условиях как со стороны ритуальной, так и гигиенической. Правила мясоедения, кашрута словно и не существовали. Понимание поучений Торы как закона жизни, прямого руководства к жизни было фальсифицировано и опошлено. Последними обрывками прежнего религиозного уклада стали поминальные молитвы "Кадиш" и "Изкор". По отношению к более высоким раввинским инстанциям повсеместно проявлялось враждебное безразличие. В таких вот условиях начал я свою общественную работу.

Сегодня, оглядываясь назад, в те годы социальной неопределенности, я удивляюсь, как удалось мне распутать (а частью и разрубить) все эти узлы. Менялась сама система политического бытия, а мы тем временем кропотливо восстанавливали еврейскую религиозную жизнь, то мгновенно решая крупные проблемы, то надолго увязая в мелочах. Старое руководство не понимало новых веяний, не ощущало духа наступивших перемен. Судьба еврейской общины страны меньше интересовала многих, чем устройство собственного благополучия. Явственно ощущалось в жизни общины отсутствие власти и твердой целенаправленной воли.

Я взялся за работу энергично и настойчиво. Нет ничего удивительного в том, что вскоре я стал весьма популярен. Прежде всего необходимо было вернуть нашу религиозную деятельность на законную основу. Это может показаться странным, но коммунисты поддерживали меня в этом направлении. Председатель административного отдела, коммунист Леон Штерн, ставший впоследствии руководителем бухарестской общины, также оказывал мне немалую помощь. Вместе с видным сионистским лидером д-ром Жаном Аберманом он содействовал мне в решении вопроса об изготовлении мацы согласно ритуальным требованиям. Добились мы и систематической проверки кошерности мяса, употреблявшегося религиозными евреями.

Потом настала очередь Субботы. Сейчас трудно поверить, но тогда даже в еврейских школах ни преподаватели, ни ученики не соблюдали ее. Тут мы быстро навели должный порядок. Мне удалось также открыть ритуальную микву и дом для больных и престарелых евреев, вернувшихся из лагерей и нуждавшихся в поддержке общины. Поразило меня, помнится, равнодушие руководителей общин по отношению к бракам и разводам евреев, порой весьма сомнительным и оформлявшимся не по правилам. Ни как верующий, ни как гражданин я не мог считать это "мелочами". Мне удалось добиться серьезного подхода к этим фундаментальным вопросам, и с тех пор всякая пара, намеревавшаяся вступить в брачный союз, должна была пройти довольно строгую проверку. Были изжиты случаи религиозно оформленного двоеженства. Таким образом мы постепенно устранили многочисленные несообразности, нарушавшие извечный строй еврейской жизни.

Одной из важнейших своих задач я считал установление жесткого единого порядка богослужения в синагогах. Как я уже упоминал, к концу войны там царило форменное тоху-ва-боху[20]. Любой желающий мог служить в любой синагоге без всякой подготовки и контроля. Ценой тяжкой ненависти ко мне со стороны наживавшихся на этом людей я и здесь восстановил раввинский авторитет. Мои противники бурно протестовали, защищая якобы демократию и "синагогальную независимость", но на деле это были враги еврейского единства и нашей древней веры. К счастью, все их нападки на меня оказались безуспешными: массы верующих были на моей стороне.

Политическое положение еврейского населения страны также было неустойчивым и неупорядоченным. 400 тысяч евреев из 850 тысяч, живших в довоенной Румынии, погибли в лагерях и гетто, были закопаны в братских могилах. Горе не обошло ни одну еврейскую семью. Никогда не забуду первую мою поездку в городок Орадя в 1945 году. В еврейской общине этого городка я не увидел стариков и детей. Выжившие уцелели только благодаря тому, что были мобилизованы армией в специальные отряды принудительного труда. Освобождение пришло буквально за день-два до того, как всех их должны были отправить в газовые камеры. Они показывали мне фотографии погибших родственников на стенах синагоги: "Вот мои родители... вот жена и дети... братья и сестры..." Снимки, тени, воспоминания... Это были больные люди, стоявшие почти на пороге безумия: они прошли через все круги ада на земле, а теперь, вернувшись к жизни, чувствовали себя одинокими и никому не нужными.

Для многих из них единственным путем духовного возрождения был отъезд в Эрец-Исраэль. На родине они уже никому не верили, и, надо сказать, для этого у них были основания. И уж если предстояло продолжать земное бытие, то только – хозяевами своей жизни и жизней своих детей, в СВОЕЙ стране, среди единоплеменников и единоверцев. Одно за другим уходили из румынских портов в Палестину суда, битком набитые этими отчаявшимися людьми. Еврейская молодежь тоже считала алию в Эрец-Исраэль единственной возможностью начать новую, достойную жизнь.

У евреев-коммунистов были, однако, свои идеи, прямо противоположного характера, и они делали все, чтобы запретить или, по крайней мере, сократить эмиграцию в Палестину. Коммунисты возглавляли так называемый Демократический еврейский комитет (ДЕК), включавший, кстати, некоторое число левых сионистов и членов Союза румынских евреев (из оппозиционной фракции во главе с М.З.Сэрэтяну). Фактически они контролировали все общины.

Руководителями общин зачастую становились люди, которые не желали возвращения к синагогальным богослужениям, восстановления талмудторы, миквы и других аутентичных институтов еврейской религиозной жизни.

С другой стороны, многие верующие евреи и евреи-националисты думали только о том, как бы поскорее покинуть страну, и будущее общин их ничуть не интересовало. Таким образом, можно было констатировать факт некоего молчаливого необъявленного соглашения между коммунистами и сионистами: и те и другие были заинтересованы в скорейшей ликвидации еврейских общин в Румынии. У тех и у других были для этого свои мотивы, но известная пословица о том, что "крайности сходятся", в данном случае полностью подтверждалась.

И однако, как оказалось, и те и другие обманывались в отношении перспектив на будущее. Хотя, действительно, разрушая религиозные, культурные и социальные институции еврейского населения страны, коммунисты ускоряли процесс эмиграции. Даже евреи, далекие от активного религиозного самосознания, но желавшие все же сберечь свою национальную идентичность, вынуждены были наблюдать, как изо дня в день уменьшаются шансы на сохранение еврейской духовности в этой части мира. ДЕК, насаждая вышеописанную атмосферу, лишь помогал им понять, что относительно дальнейшего хода событий сомневаться не приходится и что если они хотят, чтобы их дети остались евреями, нужно как можно скорее уезжать. С другой стороны, сионисты, чтобы поддержать дух алии как таковой, должны были бы опираться на прочно стоящую еврейскую общину, что невозможно без традиционного еврейского воспитания. Вместо этого они всеми силами способствовали хаосу и дезорганизации. Они не понимали, что для поддержания постоянного потока репатриантов евреи должны быть воспитаны в национально-религиозном духе стремления к Сиону, иначе они превратятся в простых эмигрантов и направятся не в Эрец-Исраэль, а в более благополучные страны.

Многие раввины, которые могли бы сделать немалый вклад в еврейское воспитание молодежи, сами торопливо упаковывали чемоданы и готовились к отъезду. Консолидация румынского еврейства уже не интересовала их, хотя некоторые официально возглавляли общины.

В конце 1947 года возникла неожиданная ситуация. В один прекрасный день распространился слух, что главный раввин Александру Шафран покинул страну. Между тем его положение казалось достаточно прочным и не подверженным никаким интригам. И коммунисты, стремившиеся усилить свои позиции и взять под контроль еврейскую жизнь, и сионисты, надеявшиеся, что ведущий религиозный лидер поддержит движение за репатриацию, – все они стремились услужиться к нему и поддерживать с ним хорошие отношения. Шафран как человек беспристрастный участвовал в заседаниях обеих группировок. Я, будучи членом раввинского совета и председателем отдела культа, решительно ничего не слышал о предполагавшемся отъезде главного раввина. Буквально за день до этого я нанес ему визит, и мы вместе обсудили план мероприятий на ближайшие недели. Ни о каком отъезде не было сказано ни слова. Мы знали друг друга много лет, наши родители поддерживали взаимоуважительные отношения и были духовно близкими людьми. Никто в то время не мог и подумать, что, совершая в 1946-1947 годах многочисленные зарубежные поездки, главный раввин общины, состоявшей из 450 тысяч евреев (она была самой большой в Восточной Европе, не считая Советского Союза), человек, на плечах которого лежала огромная ответственность, искал для себя более тихое и спокойное место.

Тем не менее это произошло.

В руководстве общины образовался вакуум. В последовавшие за отъездом Шафрана месяцы Исраэль Бакал, старый коммунист и лидер ДЕКа, неустанно убеждал меня занять освободившееся место главного раввина. Тут сошлись очень многие обстоятельства, толкавшие меня к этому. Другие раввины, даже будучи весьма компетентными в своей области, либо не имели академического образования, либо были слишком стары, чтобы взвалить на себя такую ношу. Я же был молод и энергичен. Моя кандидатура устраивала все стороны: коммунисты считали меня демократом, прошедшим, как и многие из их лидеров, через концлагеря и поддерживаемым массой простых евреев. Более того, я вступил в славную своими либеральными европейскими традициями партию социал-демократов. Ортодоксальные раввины видели во мне сына фэлтиченского рабби, крупного ученого, пользующегося большим авторитетом в галахической науке, и это укрепляло их уверенность в том, что я буду неуклонно верен иудаистской традиции. И для всех я был человеком наступившего времени, раввином с современным взглядом на новые требования, которые предъявляет эпоха к исполнителю этой должности, и в то же время евреем, строго придерживающимся традиции, вложенной в его душу еще в родительском доме.

Тем не менее вопреки всем доводам и аргументам, вопреки даже собственному желанию способствовать своей деятельностью возрождению в стране еврейской жизни, я поначалу отказался от предложения Бакала. Я заявил, что прежде всего нужно во всеуслышание известить еврейскую общественность о том, что должность главного раввина вакантна и объявить выборы со свободной состязательностью кандидатов. Прошло пять месяцев со дня отъезда Шафрана, и все это время д-р Попер, председатель Федерации еврейских общин страны, регулярно посылал ему письма с призывами вернуться в Бухарест. Вместо ответа Шафран в апреле 1948 года обратился на Песах с "благословительной телеграммой" по адресу Федерации, ни словом не обмолвившись о личных своих намерениях. Наконец ему дали тридцать дней, в течение которых он должен был принять окончательное решение. Поскольку и на это письмо ответа не последовало, должность главного раввина объявили вакантной, и я принял предложение баллотироваться, оговорив это, правда, одним условием. Я сказал Бакалу: "Сейчас вы, коммунисты, заигрываете с сионистами. Но обстоятельства могут измениться и вы станете их врагами. Я не хотел бы дожить до того дня, когда вы потребуете, чтобы я вместе с вами проклинал сионизм". Бакал ответил: "Может быть, нам и доведется конфликтовать с отдельными сионистами, но сионизм как таковой никогда не станет предметом наших нападок". Спустя годы, когда обстоятельства действительно изменились и мое предвидение подтвердилось, Бакал не забыл о поставленном мною условии.

16 июня 1948 года собрание раввинов и представителей всех еврейских общин Румынии избрало меня главным раввином страны. При этом присутствовали выдающиеся еврейские деятели: раввин Йосеф Адлер из Турды, лидер ортодоксов Трансильвании, гаон Давид Шпербер из Брашова, д-р Дрекслер, главный раввин реформистов из Тимишоары, Мишу Бенвенисти, председатель исполкома Всемирной сионистской организации Профета, руководитель сефардской общины, великий раввин Ицхак Фридман из Бухуша, раввинский совет Бухареста в полном составе и т.д., множество ортодоксальных и реформистских раввинов, сионистские лидеры, коммунисты, социал-демократы, представители других партий. Моим соперником на выборах был Давид Шафран, внук Александру Шафрана. После тщательного обсуждения обеих кандидатур я был избран подавляющим большинством при совершенно свободном тайном голосовании. Так я внезапно оказался на вершине пирамиды, включавшей 450 тысяч евреев, и, надо признать, я не был вполне уверен, что справлюсь с этой огромной ответственностью.

Я провожу бар-мицву. 1948

20 июня состоялось мое торжественное утверждение в новой должности, проходившее в Хоральной синагоге. На церемонии присутствовали вице-президент страны Штефан Войтек, министр культов профессор Станчу Стоян и другие официальные лица. Мой отец возложил руки на мою голову и произнес высокие слова благословения первосвященников: "Да благословит и да хранит тебя Господь Бог наш..."

Волнуясь, внимал я ему. Сколько опасностей подстерегало меня в будущем, со сколькими врагами предстояло мне схватиться! Тяжкое, хоть и почетное бремя легло на мои плечи.

И пока мой отец говорил, я вдруг вспомнил героя повести Шолома Аша "Дер Тиллим-Ид" ("Псалмопевец"). Множество евреев собиралось у его дверей, каждый со своими заботами и тяготами. А он - мечтал... мечтал о том, что однажды сложит все еврейские невзгоды в огромный мешок, взвалит его на плечи и унесет далеко-далеко, на вершину высокой горы. А мешок становился все тяжелее, бури и грозы хлестали псалмопевца по лицу, дорожные камни ранили его ноги... Исраэль, псалмопевец, чувствовал себя слабым, недостойным, бессильным дотащить свое бремя до вершины горы. Но деться-то ему уже было некуда. Слишком много печалей, слишком много невзгод. И кто же взвалит их на плечи, если не он? Отступать поздно, надо исполнить свой долг – вот чувства, которые обуревали меня в тот памятный день. И я плакал, не стесняясь своих слез.

Такую вот я сделал карьеру, так я стал главным раввином.

Глава 10. Всемирный еврейский конгресс в Монтре

Итак, 20 июня 1948 года я был введен в должность главного раввина. А на следующий день последовало приглашение к Берку Фельдману, который сообщил мне, что я включен в делегацию румынских евреев, отправляющуюся в Швейцарию, в Монтре, на первую после Катастрофы сессию Всемирного еврейского конгресса.

В делегацию входили: Берку Фельдман, Шербан Лейбович, Исраэль Бакал, Пауль Искович, Иосиф Берку (журналист) – все коммунисты; Эдди Манолеску (депутат парламента, представитель ДЕКа и Союза румынских евреев). Возможно, я упустил в этом списке два-три имени. Но те, кого я назвал, были коммунистическими и сионистскими лидерами. Еще помню Марчела Фишлера, социал-демократа и тоже парламентария.

В поезде с Эдди Манолеску случился сильный приступ – у него была больная печень, и в Вене его пришлось поместить в больницу. Мы же продолжили свой путь.

Перед отъездом меня посетил Марчел Розенцвейг, бывший сокурсник, руководитель студенческого кружка "Хасмонеи", ставший коммунистом и активистом ДЕКа. Он сообщил мне, что некто из Совета министров хочет поговорить со мной в связи с предстоящим конгрессом. Я согласился.

Однако вместо того, чтобы пойти со мной в Совет министров, Розенцвейг повел меня в жилой дом на улице Генерала Ману (неподалеку от Северного вокзала). Там мы вошли в какую-то квартиру, где нас встретил высокий представительный человек, который произнес свое имя так невнятно, что я его просто не разобрал. Розенцвейг удалился, и мы остались вдвоем. Мой собеседник с чрезвычайной вежливостью и изысками заговорил о доверии, которое мне оказывает правительство, и попросил меня проанализировать ход конгресса, проблемы, которые там будут обсуждаться и так далее, а по возвращении домой изложить результаты этого анализа.

Я ответил, что сделаю все, что будет в моих силах. Тогда он сказал, что у него есть еще одна просьба: он хотел бы, чтобы о нашем разговоре и дальнейших встречах не знали ни Фельдман, ни Лейбович, ни другие. Это мне показалось странным, но я согласился и с этим.

В Монтре я пережил незабываемые чувства. С тех пор я участвовал во множестве еврейских и нееврейских международных встреч, но конгресс в Монтре всегда представляется мне совершенно особенным, на несравненно более высоком уровне, с непревзойденными лидерами, с волнующими и драматичными дискуссиями.

Стивен Вайз, с внешностью и лицом пророка[21]; Нахум Гольдман, чья интеллектуальная мощь заворожила меня с первого взгляда[22]; Моше Снэ, чародей слова, сумевший так построить свое выступление, что все последующие ораторы пользовались им как платформой[23]; раввин Нурок[24], пересказавший мне во время наших долгих бесед в перерывах потрясающие сцены своих встреч с деятелями советских "евсекций" и с коммунистическими следователями (воспоминания этого раввина из Латвии стали для меня предсказанием моего недалекого будущего: я был еще неопытен, но уже начинал предчувствовать, что меня ожидает...); лидеры евреев-коммунистов из Польши (Давид Сефард, Берл Марк и другие), идеология которых, впрочем, разительно отличалась от скудного идейного багажа наших коммунистов, несчастных невежд, в сущности абсолютно незнакомых с еврейской проблематикой... одним словом, в Монтре собрались представители всех течений, волновавших жалкие остатки европейского еврейства, уцелевшие после Катастрофы, и, слушая противоречивые, но вдохновенные выступления, осененные великолепным красноречием и крылатыми помыслами, я в конце концов почувствовал себя в положении рабби из старинного анекдота, который согласился с двумя пришедшими к нему спорщиками, а когда его жена заметила, что оба сразу не могут быть правы, сказал ей, что и она тоже права.

Проблематика? Прошло около полутора месяцев со дня провозглашения Государства Израиль; оставалось два месяца до "злосчастного Йом-Кипура" Голды Меир в Москве[25] и около трех месяцев до знаменитого письма Ильи Эренбурга[26], обозначившего новую трагедию советских евреев. Еще не закрылись послевоенные лагеря беженцев, еще бродили по Европе из страны в страну сироты и вдовы. Там, в Монтре, мы воистину были, как прекрасно кем-то сказано, представителями "последнего поколения Катастрофы и первого спасенного поколения".

Конгресс состоялся в те дни, когда еще не остыл пепел крематориев, но, с другой стороны, на наших глазах сбывалась двухтысячелетняя мечта еврейства – мы вновь обрели Эрец-Исраэль.

От имени еврейских общин Румынии должны были говорить трое: Шербан Лейбович, Мишу Бенвенисти и я. Ораторам давалось по пять минут за каждых 50 тысяч евреев. У нас было 400 тысяч евреев и, значит, сорок минут. Двадцать минут взял Лейбович, а мы с Мишу – по десять. Ясно, что влияние коммунистов сказывалось и здесь: они выступали первыми. В первый день прений должен был говорить Шербан, во второй – Бенвенисти, и лишь на третий день слово предстояло мне.

Не обошлось, правда, без накладок: идиш, единственный еврейский язык, на котором мог говорить Шербан, был почти незнаком аудитории. Поэтому сионист Эссельсон заперся в гостиничном номере с коммунистом Лейбовичем, чтобы помочь ему выучить "собственную" речь на иврите. Дело, однако, шло со скрипом, и все три заседания первого дня миновали без того, чтобы кто-нибудь из нас взял слово. К вечеру второго дня, когда оставалось только одно заседание, Гольдман предупредил нас, что румынская делегация потеряет право на выступления. Тогда Фельдман как глава делегации накинулся на Шербана: "Когда у тебя наконец развяжется язык?!" Тот огрызнулся: "Можешь говорить вместо меня, а мы на тебя полюбуемся!" Было что-то трагикомическое в этой неспособности "лидеров" румынского еврейства выучить речь, сочиненную для них сионистом.

Когда Шербан, наконец, взял слово, он, видимо, вообразил себя на митинге и проявил, мягко говоря, бестактность по отношению к еврейским и сионистским чувствам участников конгресса. Его выступление неоднократно прерывали возмущенными возгласами.

Зато мое выступление – первое в моей жизни на таком представительном форуме – прошло успешно. И хотя я чувствовал некоторую предубежденность против меня (к этой теме я еще вернусь), аплодисменты, которых я удостоился, как-то компенсировали неудачу Шербана. Понятно, что аплодировали и Бенвенисти, председателю сионистской организации Румынии.

Что касается вышеупомянутой недоброжелательности, то она имела свои логические основания. Мой предшественник Александру Шафран жил в Женеве, изображая из себя жертву коммунистического режима, изгнанную с амвона. С другой стороны, уже началась "холодная война", и еврейская пресса свободного мира повторяла, как эхо, всевозможные сплетни, в том числе и выдуманные от первого до последнего слова. Я был в каком-то смысле главным раввином нового типа, согласившимся работать с коммунистами, что некоторыми воспринималось как профанация сана.

Тем сильнее был эффект моего выступления. Ждали на трибуне "большевика", а взял слово священнослужитель, любящий свой народ, преданный Сиону и призвавший к "ahdut-Israel" - к единству евреев Запада и Востока.

После Монтре я не выезжал за границу до 1955 года. Но "визитная карточка", которую я там оставил, сотворила чудо: в тяжкие эти годы я не чувствовал себя одиноким и оторванным от своего народа: одни мне сочувствовали, другие даже одобряли, а те, кто не сочувствовал и не одобрял, по крайней мере не становились мне врагами.

С течением времени стало ясно – это доказали факты, – что кредит доверия, оказанного мне в Монтре, был заслуженным.

На обратном пути я на несколько дней задержался в Вене: надо было позаботиться об Эдди Манолеску, которому сделали операцию. Вернувшись в Бухарест, я написал подробный письменный отчет о ходе конгресса, о его участниках, о столкновениях идей, о затронутых там проблемах и т.д. Господин из "Совета министров" посетил меня у моих родителей, взял написанное, бегло пролистал и... начал задавать мне вопросы совсем другого плана, вопросы, которые относились к членам нашей делегации, особенно к коммунистам, – о том, с кем они встречались, как себя вели при этом, и так далее в том же духе. Короче говоря, это были типичные вынюхивания полицейского филера.

Я ответил категорическим отказом. Я сказал, чтобы он выбросил из головы идею сделать меня информатором. Я объяснил, что мое согласие написать отчет о конгрессе явилось результатом недоразумения: я вообразил, что руководители нашей страны действительно хотят получить представление о проблемах, волнующих мировое еврейство. А оказывается, меня просто хотели превратить в сексота. (Между прочим, он задавал мне вопросы о раввине д-ре Борисе Райхере, который не приехал на конгресс.) Словом, мой совратитель обратился в бегство. Снова пришел через два-три дня и опять исчез. В те же дни я почувствовал, как изменяется вокруг меня атмосфера. Видимо, мое досье начало активно пополняться, в беседах с начальниками разного ранга стали все чаще ощущаться недоверие и враждебность, агенты секуритатя, почти не скрываясь, ходили за мной по пятам. Все чаще стали вспыхивать конфликты между мной и ДЕКом: сионизм, отъезды, талмудтора – все это воздвигало стену между нами. Нет сомнений, что ДЕК отчитывался перед секретной службой, и мой образ там выглядел теперь далеко не идиллически.

Мой разрыв с человеком из "Совета министров", который, как это уже ясно читателю, был "секуристом", обошелся мне очень дорого. Я чувствовал его последствия много лет, и опасностей на моем пути прибавилось.

Глава 11. Реувен Рубин в Хоральной синагоге

...Январь 1949 года. В Бухарест прибыл первый полномочный посол Государства Израиль. В газетах появилось сообщение, что Реувен Рубин вручил свои верительные грамоты президенту республики академику Пархону. Машина посла с бело-голубым флажком на крыле несколько раз проехала по Каля Вэкэрешть, и чувства бедных евреев были неописуемы.

С одной стороны, в стране развязана антисионистская кампания; сионистские организации "самораспустились", а их руководители заявили о своей лояльности правительству. Стыдно смотреть, как движение со столь славными традициями, завоевавшее еврейские массы, даже не ждет репрессий сверху, что в историческом плане возложило бы ответственность за происходящее на коммунистическое правительство, а само "распускает" свои организации...

С другой стороны, давлению масс снизу сопротивляться трудно, и ДЕКовцы побаиваются его. В большой синагоге появился Шербан Лейбович и выбросил лозунг: "Евреи, распаковывайте чемоданы!" – после чего немедленно получил от евреев прозвище Шербан-чемодан. Главный раввин Шафран (это было еще до его отъезда) раз десять поминает на митинге "великий Советский Союз", забывая, что митинг созван, чтобы обсудить проблемы алии в Израиль.

В ноябре 1948-го, после знаменитого письма Ильи Эренбурга, сионизм становится "классовым врагом". В Бухаресте появилась "Резолюция Политбюро Румынской рабочей партии по национальному вопросу", в которой сионизм подвергается "разоблачению". Банды ДЕКовцев захватывают отделения и первичные организации Сионистской федерации. Все это совпадает по времени с нарастающим общим террором. Учащаются необоснованные аресты. Атмосфера доносительства, подозрений, взаимного недоверия сгущается с каждым днем.

Лично я, хотя прошло всего несколько месяцев со дня моего избрания на должность главного раввина, чувствую, что мой "медовый месяц" давно забыт. Словно века прошли. Четко обозначился конфликт в моих отношениях с ДЕКом касательно сионизма и алии. Все отчетливей встает передо мной извечный и в сущности очень еврейский вопрос: "быть или не быть?"

Реувен Рубин[27] был моим земляком, тоже родом из Фэлтичень. Над его головой сиял не только нимб первого посланца Государства Израиль и художника с мировым именем, но и ореол первого из румынских евреев, который стал полномочным послом молодого и столь долгожданного еврейского государства.

В Хоральной синагоге заправлял еще Мику Центлер, возглавлявший самую крупную в стране систему нефтеснабжения. Не сказав мне ни слова (я ведь был "ставленником коммунистов", а стало быть, со мной не приходилось церемониться), он прикрепил к дверям объявление о том, что в следующую субботу "господин посол Реувен Рубин почтит богослужение своим присутствием". Я сразу почувствовал допущенную бестактность, но если Рубин готов был смириться с ней, я тем более не стал вмешиваться.

Меня, тем не менее, пригласил к себе Берку Фельдман и стал толковать об опасности, которую представляет собой посольство, имеющее сотни тысяч информаторов. Присутствие на богослужении сотрудников посольства может стать поводом для враждебной агитации и шпионажа. С протокольной точки зрения румынское правительство, разумеется, не может наложить запрет на предстоящее мероприятие. Оно, однако, просит меня и синагогальный комитет оказать израильским дипломатам такой прием, чтобы впредь они предпочли воздерживаться от посещения храма.

Я решительно отказался, заявив, что двери синагоги широко распахнуты для каждого еврея, который пожелал бы ее посетить, и что у меня не только нет права отталкивать гостей, но напротив: сан обязывает меня поощрять их. Тем более что речь идет о представителях Эрец-Исраэль, Святой Земли. А если правительство хочет им воспрепятствовать, то пусть делает это через других, а не через меня.

Этот разговор с Фельдманом повлек за собой бурю.

В объявленную субботу, примерно за час до начала богослужения, синагогу оккупировали евреи-коммунисты, специально мобилизованные соответствующей организацией. Замысел был столь же очевиден, сколь и жалок. Чувство юмора, никогда меня не покидающее, а порой и переходящее меру, заставило меня внутренне расхохотаться, когда, войдя в алтарь, я увидел битком набитый коммунистами зал. Наверху, в женской части, теснились, соответственно, коммунистки, явившиеся под славным партийным знаменем помолиться в Хоральной синагоге.

Остальные, то есть обычные прихожане, попросту не могли войти: в зале яблоку было негде упасть.

Рубин, очевидно извещенный о происходящем, не приехал. Таким образом потерпела фиаско и "тайная дипломатия", имевшая целью обойти меня стороной.

Что касается меня, то я мстил, пользуясь своим оружием. Взяв в руки свиток Торы, я стал расхаживать по залу и, останавливаясь у каждой скамьи, давал всем, до кого мог дотянуться, Тору для поцелуя. Не хотели целовать ее добровольно – пусть целуют по партийному поручению. Как люди исполнительные и дисциплинированные, необычные посетители кланялись Торе и целовали свиток.

Этот урок пошел впрок кому следует.

В отличие от других уроков, которые ничему не учили, на сей раз были сделаны правильные выводы, и...

Утро следующей субботы. Никаких афиш и объявлений. В синагоге начинается молитва, в которой участвуют несколько десятков обычных посетителей. Один из них вдруг появляется в дверях, почти бежит по проходу и, приблизившись ко мне и едва переводя дух, шепчет:

– Приехали! Он здесь!

И я понимаю, о ком речь. Через несколько секунд Рубин с женой и сопровождающими входят в зал. Я приглашаю его занять место рядом со мной и стараюсь принять меры, чтобы придать событию возможную торжественность.

Мне, как и в прошлый раз, не сказали ни слова. Но теперь я был готов к "сюрпризу", и в кармане у меня лежала на всякий случай приветственная речь (я тогда еще не рисковал свободно разговаривать на иврите), а кантора Рувинского я предупредил, чтобы он готов был исполнить специальное песнопение.

Руководителя хора, Фейгенбаума, я попросил спуститься вниз и велел ему, чтобы после молитвы за Государство Израиль хор исполнил гимн – "А-Тикву". Это был человек пожилой и боязливый. Он начал плакать, говоря: "Вы меня погубите". Но я настоял на своем, сказав, что если его спросят, пусть сошлется на меня.

Так в 1949 году в хоральной синагоге Бухареста прозвучал гимн молодого Государства Израиль – "Надежда".

Должен признаться, что, внимая звукам этого гимна, я был объят не столько надеждой, сколько отчаянием: слишком уж сумрачны были горизонты будущего, слишком уж много туч надвигалось отовсюду... "Откуда, в самом деле, – думал я, – взяться надежде? Кто протянет нам руку помощи? Когда еще снова прозвучит в Хоральной синагоге эта волнующая песнь нашего национального возрождения – и так, чтобы "начальник хора" не дрожал при этом за свою жизнь?"

Спустя двадцать три года, в мае 1972 года, на наших глазах совершилось новое чудо: я вошел в храм, а по правую руку от меня шагала Голда Меир, премьер-министр Государства Израиль. И снова звучала в синагоге вечная наша "А-Тиква" – как продолжение той, которую мы слушали в 49-м.

Но вернусь к своему рассказу. Спустя несколько минут не только синагога и обе галереи были забиты народом – множество людей заполнило двор и улицу. На улице Св.Пятницы остановились трамваи. Как евреи узнали о событии? Откуда, словно по мановению волшебной палочки, нахлынули тысячи людей? Это знает только Бог, который сам, наверное, все и совершил.

Зрелище было впечатляющее. Я почтил дорогого гостя, открыв "арн-кодеш" со свитком Торы, и, став перед ним, произнес свою приветственную речь. Рувинский исполнил "Ми ше-берах", хор спел "А-Тикву". Слезы текли по щекам стариков и молодых. Это была блестящая и волнующая демонстрация "хибат-Цион" – любви к Сиону, еврейской солидарности.

...Началось чтение Торы. Народу все прибывало. Атмосфера накалялась. Появились ДЕКовцы, но действовать в такой тесноте, да еще в присутствии посла Израиля, да еще при таком настроении молящихся они не могли. В какой-то момент ко мне поднялся Лауренциу Беркович, секретарь Бухарестской организации ДЕКа, абсолютный невежда и большой грубиян (он вскоре умер, совсем молодым) и сказал, ничуть не стесняясь сидевшего рядом со мной Рубина:

– Фельдман приказал немедленно прекратить богослужение.

Я ответил:

– Передай Фельдману, что молитвы не сокращают и не удлиняют. Они длятся столько, сколько должны длиться.

Беркович исчез и через несколько минут появился снова:

– Тебя зовет Фельдман, – сказал он.

– Я на молитве, – возразил я. – Когда она закончится, Фельдман, если он хочет что-то сказать мне, может прийти сюда.

Он снова убежал и снова вернулся, и, яростно жестикулируя, спросил:

– Так ты не прервешь молитву? Устраиваешь тут сионистские демонстрации? Ну подожди, мы тебе бороду оборвем...

Я, не отвечая, велел его вывести вон.

Рубин пришел в смятение. Он был страшно напуган. Жена его – тоже. Им ведь еще предстояло после богослужения пройти к своим машинам через громадную толпу евреев, которые с нетерпением ожидали их появления.

После молитвы я отправился в ДЕК, к Фельдману. Из нашего разговора мне запомнилась единственная его фраза, произнесенная с улыбкой и вполне мирным тоном: "Вам вздумалось бороться с нами, опираясь при этом на сионистов? Какое ребячество! Посмотрите на Миндсенти (кардинал Миндсенти, глава венгерской католической церкви, находился тогда под арестом). За ним стоит около пяти миллионов верующих. И что же? Помог ему хоть один? Нет, мы его посадили. (Мне всегда было интересно слушать Фельдмана, когда он использовал pluralis majestatis[28], очевидно, считая себя соавтором всех великих деяний партии в духе социалистического коллективизма.) Ну, а вы, раввин без верующих, – что будете делать вы? И кто вас вытащит из-за решетки?"

Не могу сказать, что в ту субботу я ел свой "кигель" с особым аппетитом. Помнится, я даже спрашивал себя: сколько еще таких "кигелей" доведется мне съесть на свободе?

Глава 12. Я больше не один. Со мной рядом - Амалия

Сотрудники израильского посольства стали с тех пор регулярно ходить на богослужения в Хоральной синагоге, и я всякий раз был рад видеть их там. ДЕК меня инструктировал: "Вы должны ограничить доступ в синагогу". Я возмущался: "Раввин должен не допускать к себе верующих? Немыслимо!"

Вскоре мое положение сделалось столь невыносимым, а нападки и придирки – такими частыми, что я не выдержал и сказал Берку Фельдману и другим руководителям ДЕКа, что не желаю больше оставаться на посту главного раввина. Все мои прерогативы были узурпированы; коммунисты контролировали деятельность синагог и кладбищенского братства, использовали местные общины для проведения антисионистских акций. Я благодарил Бога за то, что у меня еще сохранились силы вести занятия в талмудторе на средства, ассигнованные некоторыми частными лицами. Это позволяло мне хоть как-то укреплять в общинах иудейскую стойкость.

ДЕК и его люди, входившие в руководство Федерации общин, отказались принять мою отставку – без всяких объяснений. Возможно, они опасались неожиданной реакции правительства, которая могла последовать за публичным обсуждением причин моей отставки. А еще вероятнее то, что их вполне устраивал на должности главного раввина человек, лишенный какой бы то ни было реальной власти и влияния. У меня отняли даже рабочий стол. Комнатка в Хоральной синагоге, отданная в мое распоряжение, стояла пустая – ни стола, ни стула. Зато в Федерации, в отделе культа, сидели за тремя столами заведующий отделом М.Сэрэцяну, генеральный секретарь ортодоксов Адлер-Алдя, инспектор министерства культов Беньямин Вильнер и... "недреманное око". У них-то, в этой густонаселенной комнате, я получил, после долгих заморочек, один стул. Сэрэцяну, со свойственным ему циничным сарказмом, именовал этот стул "седалищем г-на главного раввина". Если мне требовалось повидаться с Шербаном Лейбовичем, я должен был идти к нему в приемную и подолгу, иногда часами, высиживать в общей очереди. Цель всех этих мелких подлостей была ясна: унизить и оскорбить меня, дискредитировать мой авторитет в глазах еврейских масс. ДЕК, однако, жестоко ошибался, рассчитывая на это. Его политика по отношению ко мне возымела обратное действие. До развязанной против меня ДЕКом кампании в души простых людей, возможно, закрадывались кое-какие подозрения относительно моего "сотрудничества" с правительством. Теперь же каждый настоящий еврей понимал, что верующие имеют в моем лице сугубо духовного лидера, готового страдать и бороться за вечные ценности иудаизма, за сионизм и за воспитание детей в еврейском понимании этого слова. Постепенно большинство румынских евреев стало полностью доверять мне и опираться на меня как на последнюю надежду. Мои поступки говорили сами за себя, а здоровый инстинкт широких масс позволял им догадываться о той глухой, скрытой от людских глаз борьбе, которую я вел.

Одно событие, происшедшее в моей жизни в 1949 году, во многом компенсировало без конца валившиеся на меня неприятности. Оно придало мне сил продолжать борьбу, и, главное, у меня появился советчик и союзник, к которому я мог обращаться в самых трудных обстоятельствах. Я имею в виду свою женитьбу.

Амалия Розен, супруга

Моя будущая жена была дочерью многими уважаемого и ценимого руководителя евреев из Бурдужень, Майера Рукенштейна, построившего синагогу в этом маленьком местечке, которое перед первой мировой войной находилось на границе Румынии и Австро-Венгрии. Амалия блестяще училась в гимназии в Сучаве, а затем с отличием закончила юридический факультет в Черновцах и стала одним из виднейших членов сучавской коллегии адвокатов. Посещала она также факультет изящных искусств.

В октябре 1941 года ее мать и двух сестер депортировали в Транснистрию. Амалия бежала и скрывалась, подобно мне, в Бухаресте. Ей удалось узнать, что ее мать в Могилеве, на Украине, брошена в тюремную камеру вместе с двадцатью четырьмя другими заключенными, страдавшими от голода и болезней. В нечеловеческих условиях полуподпольного существования Амалия пыталась помочь матери и сестрам, посылая им одежду и лекарства. Ей удалось подкупить одного румынского офицера, который обещал отвезти лекарства в Могилев, но, конечно, не было никакой уверенности в том, что он свое обещание сдержит. В те времена многие румыны брались передавать заключенным лекарства или продукты, а кончалось тем, что они все это продавали. Но когда хочешь спасти близких, нельзя не рисковать. Работать по специальности Амалия не могла: согласно фашистским законам, евреи-адвокаты были исключены из гильдии. Она стала учительницей в еврейской начальной школе в Бухаресте и получала ничтожную зарплату. При всем том она ухитрялась постоянно посылать деньги матери и сестрам, надеясь, что это поможет им выжить. Вся история кончилась печально: мать Амалии не вынесла лишений и умерла – по существу от голода.

Когда я познакомился с Амалией, нам было не до женитьбы. Четыре года мы жили под угрозой ареста. У меня, как я уже рассказывал, не было своего дома. Так можно ли было идти на страшный риск и заводить семью? После 1944 года я включился в огромную работу по восстановлению разрушенных еврейских общин. Одно время возник вопрос о том, не покинуть ли мне Румынию. Моя сестра, жившая в Глазго, сердилась на меня за то, что я пренебрегал ее приглашениями, и настаивала на моем отъезде из страны. Она даже прислала мне въездную визу в одно из латиноамериканских государств. Потом меня избрали главным раввином, и начался новый цикл борьбы. Словом, мы с Амалией смогли вступить в брак только в 1949 году.

Моя свадьба

Амалия стала мне не только женой и другом в трудах – она неизменно вдохновляла и ободряла меня.

Многие другие на ее месте засомневались бы или даже просто пришли бы в ужас от многих грозивших мне опасностей. В течение ряда лет казалось несомненным, что наша жизнь кончится катастрофой. Но – вопреки всякой логике – мы выжили и остались целыми и невредимыми. Будь Амалия другим человеком, она бы сказала мне: "Умоляю, не подвергай мою жизнь стольким суровым испытаниям". Но моя Амалия была не такова. Тысячи раз ее поступки и поведение свидетельствовали о невероятной духовной силе, о мужестве и присутствии духа в самых опасных и драматических ситуациях. С первых же дней нашей совместной жизни она поняла: я делаю то, что должен делать, и изменить этому долгу не смогу, даже если за это придется заплатить свободой или самой жизнью. Позднее она целиком посвятила себя помощи престарелым, беднякам и больным, посещая их дома, оделяя их не только деньгами, но и теплом, заботой, советами. Могу сказать, что все заслуги, которые кто-нибудь усмотрел бы в моей деятельности, принадлежат Амалии не меньше, чем мне. С ее мудростью и мужеством, с ее благородным упорством в стремлении творить добро, с ее беспримерной самоотверженностью – она стала для меня лучшим помощником и советчиком, источником силы и твердости в исполнении долга.

Я уже не был один. Рядом со мной был ЧЕЛОВЕК, который понимал меня до конца, делил со мной заботы и печали, помогал противостоять бурям. Теперь мне было с кем поделиться своими тревогами, опасениями и надеждами. И пусть у стен нашего дома были "уши"; когда надо было посоветоваться, мы в любую погоду выходили "погулять" и сообща находили решение самых трудных проблем.

Хрупкая Амалия стала моей броней.

Глава 13. Антисионистские шлягеры, невырванная борода и... отставка

Январь 1951 года. Внезапное заседание президиума Федерации еврейских общин. Ведет его председатель Федерации профессор Поппер – фигура, включенная в политическую игру, однако на деле – страшно занятой человек, не проявляющий ни малейшего интереса к тому, что происходит в возглавляемой им организации.

Как-то вечером (точной даты я уже не помню) собрали нас с небывалой поспешностью в девять часов вечера. На повестке дня стоял один-единственный вопрос: отставка правления Федерации.

На приеме у президента Петру Грозы вместе с руководителями ДЕКа Берку Фельдманом и Шербаном Лейбовичем

Выступал Шербан Лейбович, вторил ему Исраэль Бакал, а за ним и другие. Все твердили одно: Федерация взяла на себя задачу убеждать еврейское население страны в бессмысленности и бесперспективности отъездов в Израиль. Тем не менее евреи едут и едут. Все "акции" против алии потерпели полное фиаско. Следовательно, надо сделать "оргвыводы".

Разумеется, каждый выступавший не забывал объяснить остальным, что "корень зла" и причина всех бед заключается в отказе главного раввина бороться с сионизмом вообще и с эмиграцией в частности.

Несколько растерянный и захваченный врасплох этим театральным зрелищем (занятно было наблюдать трогательное единодушие ораторов, включая Сэрэцяну), я получил наконец слово и говорил более двух часов. Мне удалось быстро взять себя в руки, и я без околичностей высказал свой взгляд на предмет обсуждения. В сущности, я превратил выдвинутые против меня обвинения в бумеранг и прямо возложил на собравшихся вину за массовый исход евреев. Ликвидация курсов талмудторы создает у евреев ощущение, что еврейская жизнь в Румынии более невозможна. А для евреев старшего поколения, евреев-родителей - это едва ли не самый существенный момент. То же касается отношения к раввинам, хахамам и другим: нищенские зарплаты, сведение их деятельности к роли проводников "линии партии", бесконечные унижения и прочее. Все эти оскорбительные мероприятия, вся эта атмосфера "ликвидации" религиозной жизни – все это неизбежно ведет к принятию решения о бегстве из страны, чтобы попасть туда, где еврей может обеспечить себе и своим детям еврейское будущее.

Подводя итог, я энергично и откровенно заявил, что, если на то пошло, именно они обманули и партию, и правительство, прибегнув вместо "убеждений" к административным мерам, которые ни к чему, кроме усиления эмиграции, привести не могут.

Между тем было уже три часа ночи. Отпор, данный мною обвинителям, произвел сильный эффект. Я заявил, что "уйду в отставку не вместе с вами, а против вас, и изложу правительству свою мотивировку, а не вашу". Это уж просто перепугало их.

Поступило предложение, ввиду позднего времени, перенести заседание и созвать правление Федерации (примерно сорок человек) в воскресенье, а в оставшееся время приискать "формулировку".

Вечером в субботу меня снова пригласили в Федерацию. Там были только Лейбович и Бакал. На сей раз они говорили со мной совсем другим тоном, прибегнув к методу "мягкого нажима". Но тема была все та же: почему я не соглашаюсь выступить с осуждением сионизма и алии? Мои ответы повторяли сказанное уже тысячи раз.

В пылу дискуссии я заявил: "Если я пойду на уступки и выступлю с осуждением отъездов в Израиль, у верующих евреев появится полное право вырвать мне бороду".

В конце концов мы договорились о... перемирии. То есть о том, чтобы на следующий день, во время заседания правления, не подвергать друг друга взаимным нападкам. Они не будут делать из меня главного виновника провала политики "убеждения", а я, в свою очередь, не стану трогать их.

Заседание правления открылось "самокритичным" выступлением Шербана. Как мы и договорились, меня он даже не упоминал. Я выступал вторым и ограничился тем, что в самых общих чертах обрисовал положение верующих.

Однако после этого, в полном согласии с классическим методом "товарищей", начались выступления "снизу". Слово брали люди, не состоявшие в правлении, но явно проинструктированные.

Первым из них был Соломон, главный бухгалтер общины в Тимишоаре (ныне он в Израиле). Его выступление было целиком направлено против меня. Говорил он грубо и даже нагло, утверждая, что, мол, конечно, никто не сможет убедить верующих сидеть в Румынии, если главный раввин во всеуслышание заявляет, что Сион свят, и создает атмосферу, в которой "раввины боятся его и потому не решаются критиковать сионизм и алию".

После него взял слово резник Бутнару из Галаца (этот уехал в Израиль чуть позже). Он говорил на идиш. Я кое-что из его выступления записал и позволю себе дословно воспроизвести следующую фразу: "Говорят, что не могут критиковать сионизм, потому что не могут найти в ТАНАХе подходящих слов..." (Безличную эту форму резник употреблял, не желая называть меня по имени, но все же давая понять, о ком идет речь.)

– Ну а как же, – продолжал он, – ведь есть такой стих про "воссияет свет в Сионе".

Цитату из Библии он произнес по-древнееврейски, так что, кроме меня, никто ее, кажется, не понял, а Фельдман, сидевший рядом, наклонился ко мне и прошептал:

– Видите, господин главный раввин, есть, стало быть, и в Библии антисионистская пропаганда. Простые люди находят, а вы не хотите. Уж постарайтесь, пожалуйста...

И смех, и грех.

Затем выступил один из раввинов и сказал:

– Считается, что раввины не могут критиковать сионизм. А вот как поступаю я. Допустим, совершается свадьба. Так я говорю жениху и невесте: сегодня вы закладываете здесь новый семейный очаг – здесь, а не где-то в другом месте. Значит, и ваше будущее тоже здесь. На похоронах я не забываю напомнить, что здесь, в этой земле, покоится прах близких нам людей. Что же искать их детям в другом месте? Вот вам и антисионистская пропаганда.

Далее говорил Фельдман ("аргументация" и "градация" выступлений красноречиво свидетельствовали, что ораторы все это отрепетировали и что каждому из них в этом маскараде была отведена своя роль). Он сказал дословно следующее:

– В Варшавском гетто, когда коммунисты подняли восстание, было три категории верующих евреев. Были такие, которые поддержали восставших, вроде нашего Бутнару, сумевшего, как вы сами видели, найти в Библии антисионистские лозунги. Другие были прогрессивные раввины-демократы, готовые сражаться вместе с народом, – вот вроде раввина, который говорил передо мной. Замечательно показал товарищ раввин, как можно религиозными методами бороться с алией. А третья категория – это вот такие продавшиеся буржуазии главные раввины, враги народа, направо и налево предававшие его и саботировавшие народные движения...

(Третью категорию он не стал иллюстрировать примерами, но намек его был ясен всем.)

Видя, к чему все это идет, я потребовал, чтобы Шербан дал мне слово, поскольку наше соглашение оказалось нарушенным. Он сделал вид, что не слышит меня, и взял слово сам, во второй раз. Теперь он снова был агрессивен и бесцеремонен. Некоторые его фразы я записал.

– Одно высокое церковное лицо вчера вечером заявило мне и товарищу Бакалу, что если оно сегодня в этом зале будет критиковать сионизм и алию, то у верующих евреев появится право вырвать у него бороду. А я на это сейчас отвечаю: если оно и дальше будет отказываться от такой критики, то прогрессивные демократические евреи страны сами вырвут у него бороду!

Поди догадайся, о ком это он толкует! Я поднялся и прервал его. Он пытался помешать мне говорить, но я не позволил. И вот что я сказал:

– С 23 августа 1944 года в Румынии не было слышно столь гнусных хулиганских слов, какие мы слышим сегодня здесь, в Федерации еврейских общин. С легионерами я не разговариваю.

И я вышел из зала, хлопнув дверью. После чего отправился прямо к министру культов Василе Погэчяну, которому и вручил свое прошение об отставке, написанное собственноручно во время ожидания в приемной. От каких бы то ни было объяснений я отказался и только сказал:

– Если вы захотите, все выясните сами. Определенно могу заявить только одно: рядом с хулиганом Лейбовичем я находиться больше не желаю.

От министра я без предварительного предупреждения пришел к Бакалу, который заседал на улице Штефана Михэйляну. Передам здесь суть этой беседы, демонстрирующей во всей красе цинизм и аморальность моего собеседника.

Я. Полчаса назад я подал в отставку. Теперь можете меня арестовать и вообще сделать со мной, что пожелаете. Мне все равно, потому что любой исход будет лучше создавшейся ситуации.

БАКАЛ. А что? Вас хоть так, хоть так арестовывать надо. Если вы совершили что-то заслуживающее ареста, то вы обязаны ответить за это. А если ничего такого не совершили, но считаете нас способными загонять за решетку невинных людей, то это уже само по себе преступление, за которое вас придется посадить.

Я махнул рукой и поехал домой. Едва я начал рассказывать жене о том, что произошло, она меня прервала вопросом: видел ли я себя сегодня в зеркале? Я бросил взгляд в зеркало и испугался. Щеки у меня пылали огнем, как никогда раньше; я с трудом узнал себя; лицо покрылось язвами, как будто кровавой маской. Больше недели я не мог выйти из дому. Мое отсутствие в синагоге в пятницу и субботу вызвало суматоху, поскольку среди евреев уже распространилось известие о моей отставке.

Дней через десять меня вызвали к Погэчяну, который, как обычно, был вежливо-приветлив. Он сообщил мне, что "товарищ Лейбович теперь занимается другими вопросами", и попросил "забыть об этом досадном инциденте". Генеральным секретарем Федерации стал И.Фридман.

Стоит заметить, что в связи с этой отставкой, уже после того, как страсти успокоились и Шербан был якобы дезавуирован (но не публично, а келейно, как у них водится), я имел беседу с Фельдманом.

Привожу здесь один из его аргументов "в духе кротости":

– Как вы представляете себе свою отставку? Вы думаете, это возможно: вы будете идти по улице, а люди скажут: вот идет бывший главный раввин! Нет, в наших условиях это невозможно, потому что ваше появление в любом месте создаст для нас проблемы. Если вы уйдете в отставку, вам придется исчезнуть. Иначе не получится.

А вот другой перл его красноречия:

– Ну, если вы настаиваете на такой вашей сионистской позиции, мне приходится сделать вывод, что с вами работать еще трудней, чем с Шафраном. Он был попокладистей, и у нас не было с ним таких трений, какие возникают с вами.

Тогда я напомнил ему то, что было мною однажды в мае 1948-го сказано Бакалу (Бакал тогда уговаривал меня выставить свою кандидатуру на пост главного раввина). А сказал я тогда вот что: "Вы сейчас поддерживаете хорошие отношения с сионистами, и десятки тысяч евреев уезжают в Израиль под патронажем ДЕКа. Но рано или поздно придет время, когда ход вещей изменится и вы с сионистами рассоритесь и будете бороться против сионизма и против отъездов. Так вот, меня в этой борьбе на своей стороне можете не числить. Лучше объясниться по этому поводу сейчас, прежде чем я соглашусь баллотироваться, чем потом, когда будет поздно".

И Бакал ответил мне в тот день: "С сионистами мы, может быть, и будем бороться, а с вами – никогда".

Это, повторяю, было в мае 1948 года. А в ноябре того же года появилась знаменитая резолюция ЦК по национальному вопросу – первый гнусно-антисионистский документ; за ним последовали "спонтанные" налеты на заседания сионистов и столь же "спонтанный" самороспуск сионистских организаций.

Бакал на президиуме признал, что такой разговор между нами был.

Когда в разговоре с Фельдманом я снова припомнил свое предостережение Бакалу, это произошло в контексте следующего обмена аргументами, связанными с моим отказом атаковать сионизм (передаю их по существу):

Я. Я делаю все, что в моих силах, чтобы поддержать правительство в его борьбе за мир против империализма. Я захожу дальше и публично критикую правительство Бен-Гуриона за его внешнюю политику. Но я не могу призывать евреев к уклонению от их основного, по Торе, долга – от алии. Кроме того, воевать с сионистской идеей было бы против моей собственной совести, а причины этого я уже изложил. Чего же вы от меня хотите?

Реплика Бакала очень характерна и заслуживает того, чтобы ее привести дословно:

– Мы с тобой – как два товарища, вместе бегущие к обрыву. Бегут, бегут, долго бегут. А на краю пропасти один вдруг останавливается и говорит другому, с которым бежал всю дорогу: прыгай, мол, сам, а я погляжу.

Я возразил:

– Вы полагаете, что такое сравнение уместно? Вы сравниваете критику сионизма с прыжком в пропасть?

БАКАЛ. Хочешь не хочешь, а мы обязаны.

Стоит привести здесь и реплику Фельдмана, с ее характерным этическим изворотом:

– Зря ты виляешь. Если придут американцы, все равно тебя повесят рядом с нами.

Что же лежало на совести у этих людей, если им мерещились кошмары с пропастями и виселицами? Сколько в этом всем цинизма и низости! Вот что вынес я из этой "свободной дискуссии" с тогдашними лидерами сотен тысяч румынских евреев.

Точной даты нашего разговора я сейчас не помню. Может быть, при разборе архивов той эпохи удастся ее установить с большей или меньшей точностью. Так или иначе, беседа эта произошла после одной из моих отставок, вызванных цепью кризисов, связанных с проблемой сионизма и алии, вокруг которой, как вокруг оси, вертелась вся еврейская жизнь.

Глава 14. Посмертная алия двух цадиков – Вижницкого ребе и моего отца

Январь 1950... Земные останки раввина Исраэля Хагера (Вижницкого ребе) эксгумированы на кладбище в городке Орадя. На самолете их доставляют в Бухарест, и я встречаю их в аэропорту. После этого их везут поездом в Констанцу и переправляют на борт парохода "Трансильвания", который возит эмигрантов в Израиль.

Как-то вечером в пятницу, за несколько минут до прихода субботы, Бухушский ребе И.Фридман (ныне в Тель-Авиве) сообщает мне, что уже после того, как гроб погрузили на "Трансильванию", кто-то донес, будто в нем находятся доллары и золото. Гроб вернули на берег, а судно ушло без него. Останки безгрешного ребе поместили в рефрижератор где-то в порту.

Понятно, что в ту субботу мне было не до отдыха. Большую, можно сказать, решающую помощь оказал в этом деле Залман Рабинсон, брат Анны Паукер[29], которая выслушала меня, как обычно, не произнеся ни слова. Мои обращения к министру культов, к Фельдману, к Шербану Лейбовичу остались безрезультатными.

Вечером в субботу пришел ответ от Анны Паукер. В нем говорилось, что для проверки полученной информации вскрыть гроб совершенно необходимо. Я начал опасаться, что, может быть, речь идет о каких-то бумагах, принятых за аккредитивы или векселя, но все равно не верилось. Я сказал, что хотел бы поехать в Констанцу и лично присутствовать при вскрытии гроба. Возражений не последовало.

В полночь я выехал из Бухареста в сопровождении Мейстера, сотрудника службы безопасности, заведовавшего в Федерации кадрами.

В Констанце на вокзале было много высших офицеров; генерал – комендант порта, генерал из госбезопасности и т.д. Была там и г-жа Ф. (ныне в Израиле) в качестве ответственного лица от ДЕКа. До войны, в молодости, ее считали сионисткой, где-то там она сотрудничала. После войны переметнулась к коммунистам и занималась личным досмотром на таможне евреек-эмигранток. Теперь она выбилась в "лидеры" евреев Констанцы.

В машину я сел вместе с офицерами и г-жой Ф. Она, не вполне, видимо, представляя себе, в какую дудку дудеть, воскликнула: "Ах! Как замечательно будет, если мы найдем в гробу доллары. Уж мы этих сионистов разоблачим!" Я сказал: "Как вам не стыдно! Именно вам, которая претендует на лидерство среди местных евреев! Если, по несчастью, такое случится, нам, евреям, надо будет надеть траур, а уж никак не радоваться". Она скривилась и замолчала.

В управлении госбезопасности генерал сообщил мне:

– У нас есть приказ от товарища Анны (Паукер) выполнять ваши указания. Гроб сейчас находится в синагоге. (Его уже извлекли из портового холодильника и перевезли в местную синагогу.) Так что скажите, пожалуйста, что нам следует делать.

Я ответил:

– Пригласите от моего имени городского раввина (Йосефа Хаима Шехтера) и объясните ему суть дела, а он пусть приведет еще несколько евреев. Мы займемся вскрытием гроба (их было три – два деревянных, и поверх них – заваренный металлический), а вы будете при этом присутствовать и все увидите. Но только мы – евреи, которых я вам укажу, – имеем право прикасаться к гробу.

Офицеры согласились, но тут снова выскочила Ф.:

– Это расизм! Почему они не должны прикасаться к гробу? Что за дела?

– Что это не расизм, – ответил я, – следует из того, что и вы, еврейка, тоже не имеете права касаться этих священных останков. Только евреи, хранящие субботу, считаются в таком деле полноправными. И, следовательно, вы и такие, как вы, тут совершенно на одной доске с неевреями. Никакого расизма.

После этого все представители ДЕКа были удалены из комиссии. Остались только мы, группа верующих евреев, работавших с автогеном и другими инструментами. Офицеры стояли вокруг и смотрели.

Вместо долларов в гробу были обнаружены... сотни записочек, сунутых в щели евреями, собравшимися на кладбище во время эксгумации. Офицеры попросили меня перевести несколько записок. Я стал читать: "Рабби, помолись за нас, чтобы и мы скорее вернулись в Святую Землю", "Рабби, нет больше сил и терпения", "Рабби, мы уезжаем в Израиль. Благослови нас..."

Останки (я впервые присутствовал при подобном событии) свидетельствовали о том, как человек, вышедший из праха, возвращается в прах. Я видел кучки земли, сохранявшие форму позвонков. Стоило к ним прикоснуться, они рассыпались. Частично сохранившиеся бедренные кости и череп дополняли картину, которую я никогда не забуду.

В моем кармане лежало датированное 1935 годом письмо раввина Исраэля Хагера моему отцу. Бумага была чистая, чернила еще не выцвели, почерк ясный. Автор же – вот он, горсть праха и несколько костей... Прискорбное зрелище.

Там же, на месте, гроб снова закрыли и заварили. Горели свечи. С благоговением, от всего сердца, прочитали мы соответствующие случаю молитвы, между тем как офицеры госбезопасности уважительно стояли по стойке "смирно", а "товарищи" из ДЕКа маялись за дверями синагоги.

Я позвонил раввину Хаиму-Меиру Хагеру, сыну покойного, забрасывавшему меня в эти дни телеграммами, и сообщил ему, что все в порядке. Действительно, спустя недолгое время гроб с останками Вижницкого ребе достиг Земли обетованной.

...Второго октября 1951 года (это было на вторую ночь Рош а-Шана 5712 года) скончался в возрасте восьмидесяти одного с половиной года мой отец. Он выразил желание быть погребенным в Израиле, но в тогдашних обстоятельствах, в разгар антисионистской кампании, даже и речи не могло быть о том, чтобы главный раввин страны отправил тело своего отца в Израиль. Честно говоря, я и сам считал, что у меня нет ни одного шанса.

Но, как посланец неба, в синагоге через несколько часов после кончины моего отца появился Филипп Ротенберг, сын Симона Ротенберга из Галаца, владелец магазина "Дюбарри" на улице Липскань. Он пришел помолиться, но, увидев меня в горе и услышав мою жалобу на то, что я не могу исполнить отцовский завет, сказал, что поговорит обо мне с начальником таможни по фамилии Богдан.

С чувством крайне неопределенной надежды я поднялся после "шивы" (семь дней траура, в течение которых близкие покойного сидят на земле) и начал действовать в строжайшей тайне. Я получил разрешения: санитарное (от министерства здравоохранения), полицейское (от министерства внутренних дел) и таможенное (от министерства внешней торговли). В сущности, главную опасность представляли еврейские деятели из ДЕКа, которые, узнав о происходящем, с удовольствием подняли бы страшный шум. Поэтому я все делал скрытно.

На рассвете 1 кислева, то есть почти через два месяца после кончины отца, помолившись, мы взяли лопаты и тяпки, сели в машины и поехали на кладбище. Я пригласил с собой раввинов Г.Гутмана и Л.Альперта, хахама Сола Кахане, кантора Рувинского. Мы появились на кладбище "Филантропия" вместе с представителями вышеназванных трех министерств и извлекли из могилы тело, прежде чем об этом пронюхали активисты ДЕКа. Был уже оплачен специальный вагон в эмигрантском поезде, уходившем в ту же среду вечером в Констанцу; были внесены деньги за каюту на "Трансильвании", которая уходила в Израиль на следующий день. Человек из "Ромтранса" получил от меня 20 тысяч лей за то, что проводит гроб на корабль и не уйдет из порта, пока судно не отплывет.

Вся эта операция обошлась мне в 300 тысяч лей – половину того, что у меня было. О второй половине позаботилась денежная реформа, последовавшая через два месяца.

Федерация кипела, ДЕК извергал громы и молнии. Отправка гроба в Израиль была растрактована как событие в высшей степени политическое, как сионистская демонстрация, нагло проведенная главным раввином. Сам я в Констанцу не поехал, полагая, что, пока "Трансильвания" не выйдет в открытое море, мне лучше оставаться в Бухаресте. Из дома я тоже не выходил, напряженно считая минуты до 18.00 – часа отплытия.

В 17.15 зазвонил телефон. Человек из "Ромтранса" доложил: "Гроб уже поместили в каюту, но в последний момент выгрузили на берег. До отплытия осталось сорок пять минут".

Я немало пережил к той поре и умел, как говорится, держать удар. Но, думаю, никогда я так не терялся, как в эти минуты после звонка. Что делать? Тело моего отца брошено где-то в холодильник. Вместо того чтобы оказать ему честь, я его осквернил! И как быть теперь? Везти обратно в Бухарест, снова закапывать в могилу? Какой стыд, какая боль!

Отчаяние, как ни странно, окрылило меня. В считанные минуты я добежал до дома Залмана Рабинсона. Он тут же полетел (я не преувеличиваю, именно полетел) к своей сестре, Анне Паукер.

Она сказала:

– Все верно. Поступила информация, что главный раввин спрятал в гробу своего отца доллары и золото. Мы уверены, что это ложный донос, но в интересах г-на Розена согласиться на вскрытие гроба. Иначе он останется под подозрением.

Залман показал ей протокол запечатывания гроба, подписанный представителями министерств здравоохранения, внутренних дел и внешней торговли (у меня до сих пор хранится экземпляр). Такой же протокол сопровождал и гроб с останками раввина Хагера. Анна Паукер одобрительно покивала головой, но все же, повторила она, лучше для меня и для еврейского населения, если все подозрения будут рассеяны.

Рабинсон развел руками: "Трансильвания" через несколько минут отойдет от причала. Анна тут же позвонила и велела задержать корабль в порту.

Пароход уже развел пары, и так и стоял у причала. Это, между прочим, стоит бешеных денег. Тем временем стемнело. По всему городу искали автоген, чтобы разрезать заваренный гроб. Мой человек из "Ромтранса" звонил мне каждые пятнадцать минут – вел, так сказать, репортаж с места события. Я попросил его связаться в Констанце с Фридманом и попросить его приехать на вскрытие гроба. Он все же был еврей, а мне хотелось, чтобы при этом присутствовали не только неевреи. Фридман отказался.

В ту ночь я семнадцать раз говорил с Констанцей по телефону. Только к пяти утра завершилась операция открытия-закрытия гроба и обратной его погрузки на корабль.

В пять часов "Трансильвания" отплыла в Израиль, имея на борту гроб гаона Авраама Арье-Лейба Розена; в Хайфском порту его встретили раввин Хаим-Меир Хагер, раввин Мешулам Рат, раввин Давид Шпербер. А на кладбище речь над покойным произнес верховный раввин Израиля Герцог[30].

Так менее чем за два года одна и та же история повторилась дважды почти во всех подробностях.

Если это не чудо, так что же такое чудо?

Рядом с моим отцом обрели позже вечный покой бедная моя мама – ребецн Таубе Розен, дорогая моя сестра – ребецн Браха Готтлиб и ее муж, доктор Вольф Готтлиб, главный раввин еврейской общины в Глазго. И там же зарезервированы места для пишущего эти строки и его подруги по жизни в этом мире и в том...

Глава 15. Преклонист, оппортунист и... сионист

Отправка гроба с телом моего отца в Израиль переполнила, видимо, чашу недовольства мною в определенных инстанциях. ДЕК не желал больше терпеть подобных "выходок". У него под носом с кладбища, находившегося под контролем его людей, унесли гроб из могилы. Главный раввин публично продемонстрировал свою любовь к Сиону, отослав туда самое для него святое – останки отца. Такого щелчка эти люди перенести не могли. Оставалось меня "ликвидировать".

Политически мотивировать мое удаление подлинной причиной они не желали: тут в дело вмешивались чувства, и вся история могла вызвать симпатию ко мне. Поэтому приходилось ждать подходящей оказии, чтобы нанести мне решающий удар.

Такой оказией стала Ханука – через три недели после описанных событий. Через Федерацию были распространены по общинам обычные ежегодные "тезисы" – огромный политический материал, направленный против сионизма и алии, с тем чтобы на местах их превратили в проповеди, доклады и информации, которые произносятся во время праздника. Было уже, конечно, известно, что я придерживаюсь другой позиции на этот счет и никогда не пользуюсь такими материалами.

На празднестве, состоявшемся в Хоральной синагоге, присутствовали, как обычно, представители израильского посольства. Я произнес свою проповедь, ни одним словом, разумеется, не упомянув содержание "тезисов", присланных ДЕКом в Федерацию.

На следующий день меня позвали к телефону. Звонил Берку Фельдман, который сказал примерно следующее:

– Вчера вечером ты проявил низкопреклонство перед израильскими дипломатами, людьми Бен-Гуриона. Тебя ждет судьба американских парашютистов.

Тут необходимо пояснение. В те дни где-то в горах были пойманы два американских шпиона-парашютиста и тут же расстреляны.

Я резко ответил:

– Если ты свихнулся, надень смирительную рубашку.

И повесил трубку.

Через два дня было созвано бюро бухарестской общины. Начался процесс "разоблачения". Как обычно – снизу вверх. "Осуждение" должно было продолжаться в Федерации, на другом заседании, потом в ДЕКе. Это был спектакль в нескольких действиях.

Бюро заседало с утра до вечера. Он представляло собой генеральную репетицию предстоящей расправы со мной.

Я отправился к министру культов Погэчяну. Он сказал: "На сей раз ситуация очень тяжелая. Похоже, что они получили разрешение сверху покончить с вами. Будьте готовы к самому худшему".

К вечеру мне удалось узнать у Вильнера (члена партии), какие ярлыки на меня собираются навесить: "Оппортунист, "преклонист", сионист и враг". Последний ярлык был самым опасным.

На следующее утро меня вызвал к себе Погэчяну и в нескольких словах дал мне понять, что, возможно, обойдется без катастрофы. У меня создалось впечатление, что он имел беседу "наверху".

На заседании первыми выступили Пинку Сегал и Столпер. "Оппортунист", "преклонист" и "сионист" так и сыпались у них изо рта, но слово "враг" не произносилось. Выступавшие в один голос повторяли, что я как оппортунист "низкопреклонствовал" перед израильскими дипломатами и не критиковал сионизм.

Затем взял слово Морел Фарки (вице-президент общины, член партии, и не из интеллигентных). Многочисленные репетиции, видимо, сбили его с толку, и, забыв о последних поправках, он произнес-таки слово "враг".

Тут я решил проверить, действительно ли это слово не рекомендовано употреблять в выступлениях против меня и, энергично прервав Морела, потребовал, чтобы он взял назад эпитет "враг", иначе я покину заседание.

Поднялся шум, но под нажимом Стерна (председателя) Фарки извинился. Мне стало ясно, что "ликвидация" на сей раз откладывается.

После того как выступили все записавшиеся, я ограничился двумя фразами: "Как главный представитель иудаизма в этой стране я не считаю себя подлежащим вашей юрисдикции, а потому не вижу необходимости отвечать на прозвучавшие здесь обвинения. Те, кто недоволен, могут обратиться в Федерацию". Сказав это, я ушел. Так закончился четверг.

В воскресенье состоялось заседание Федерации. Председательствовал доктор Тибериу Рени. Присутствовали: генеральный секретарь И.Фридман, Л.Штрайсфельд, Блау, Сэрэцяну, Мейстер и Ягер.

Спектакль возобновился. Выступавшие трепали все те же набившие оскомину фразы, обходя лишь слово "враг". Мой ответ был следующим:

"Все вы здесь обвинили меня в оппортунизме. Я полагаю, что знаю румынский язык и что, стало быть, понимаю значение слова "оппортунист". Так говорят о человеке, который ищет лишь собственной выгоды и старается любую ситуацию обернуть в свою пользу, жонглируя идеями ради собственных интересов. Например: банкиру хорошо при буржуазном строе. Но вот приходят к власти коммунисты, и он ликвидирует банк и вступает в партию". (Это был откровенный намек на Тибериу Рени-Арада, тогдашнего президента Федерации.)

"Другой пример: некто исполняет должность раввина и хорошо зарабатывает на этом. Приходят коммунисты, он скидывает рясу и становится коммунистом". (Фридман из Бухуша начал крутить носом, услышав этот "пример".)

"Третий: человек всю жизнь пользовался доверием и сотрудничал с доктором Фильдерманом, многолетним президентом Федерации. И вдруг Фильдерман теряет должность и бежит из страны. На следующее утро этот человек, руководимый лишь собственным шкурным интересом, берет оружие и багаж и переходит в лагерь противников Фильдермана" (Сэрэцяну и Штрайсфельд).

"Наконец, четвертый пример: евреев из Северной Трансильвании массами отправляют в Аушвиц. Одному перебежчику удается срочно принять крещение и таким образом спастись. Но после Катастрофы гораздо практичнее стать коммунистом, и вот он уже не еврей и не католик, а коммунист" (Блау).

"Всех этих людей можно на хорошем румынском языке назвать оппортунистами. И я одного не могу понять: как вы, оппортунисты, смеете клеить на меня такую этикетку? Я сидел в тюрьме и в лагере по обвинению в том, что симпатизирую прогрессу, а теперь, когда представители этого прогресса пришли к власти, я – оппортунист?"

Дутый шар лопнул. Сила, решившая покончить со мной, отступила. Я чувствовал это и воспользовался этим. К сожалению, мне и поныне неизвестно, кто там, "наверху", вмешался и остановил процесс моей "ликвидации".

Я в очередной раз выжил. Вообще, оглядываясь назад, я вижу, что моя жизнь – это цепь сплошных "выживаний". Опасность. Чудо. Снова опасность и снова чудо. Воистину жизнь... настоящего еврея.

(Продолжение следует)

Примечания и комментарии

[1] Книга выпущена бухарестским издательством "Ha-Sefer" в 1990 г

[2] Молдова – здесь имеется в виду румынская провинция по правую сторону реки Прут.

[3] "Ховевей-Цион" – еврейское общественное движение, ставившее целью вернуть народ на его историческую родину и таким путем возродить национальный дух. Движение было основано в России в 1882 г. после кровавых погромов на Украине и в Бессарабии. Идеологической основой движения стала брошюра д-ра Л.Пинскера "Автоэмансипация".

ЦК "Ховевей Цион", находившийся в Одессе, был в 1919 г. разогнан большевиками.

[4] «Слихот» – так называемые «покаянные дни» перед Йом-Кипуром.

[5] Шамес – синагогальный служка.

[6] Хахам-баши – глава евреев Молдовы и Валахии, назначавшийся господарем. Здесь автор не вполне точен: хахам-баши стали назначаться в Молдове начиная с середины XVI века.

[7] Тыргу-Нямц – город в Румынии.

[8] Чортков – город в Галиции.

[9] Сатмарские – от топонима Сату-Маре (Большое Село).

[10] Согласно другой версии, раввин Цирельсон погиб в первые дни войны в Кишиневе от прямого попадания бомбы.

[11] МАЛБИМ (Меир Лейб бен-Иехиэль Михаэль; известен также как Меир Лейбиш Кемпнер; 1809-1879) – раввин, проповедник и комментатор Библии. Был раввином в Польше, затем в Бухаресте, где вступил в конфликт с местными реформистами и, по их наущению, был арестован властями. Для его освобождения потребовалось личное вмешательство Мозеса Монтефиоре. МАЛБИМ пытался найти правду в Стамбуле (Румыния формально находилась под протекторатом Турции), но получил отказ. В 1870 году был призван на пост раввина в Могилев на Днепре, но и там подвергся репрессиям: местные "маскилим" донесли губернатору, что МАЛБИМ якобы – политический преступник. Затем он стал раввином русскоязычной общины в Кенигсберге, а в 1879 г. его избрали на пост раввина в Вильне, но губернатор не утвердил это решение. МАЛБИМ умер в Киеве, по дороге в Кременчуг. Несмотря на скитальческую жизнь, оставил множество капитальных произведений по различным отраслям еврейской религиозной литературы. Их политический пафос заключается в борьбе с реформизмом. Как исследователь библейских текстов МАЛБИМ пользовался тонкими, почти современными методами лингвистического анализа.

[12] Опубликовано на иврите в книге "Евреи-мыслители Европы", изданной в Тель-Авиве.

[13] Гольдфаден Авром (1840-1908) – драматург и поэт, основатель первого профессионального театра на идиш. Писал стихи, многие из которых стали народными песнями. В 1876 г. переехал из России в Румынию, в Яссы. Тогда же поставил свою первую пьесу "Бабушка и внучек" в созданном им театре "блуждающих звезд". После триумфальных гастролей театра по Румынии и России спектакли на идиш были русским правительством запрещены, и в 1883 г. театр прекратил свое существование. Новая труппа под названием "немецкой" была создана Гольдфаденом в Варшаве и играла до середины 1886 г. С 1903 г. Гольдфаден жил в Нью-Йорке.

[14] Бикель Шломо (1896-1969) - писатель-очеркист и литературный критик. В 1939 г. эмигрировал в США.

[15] Липпе Карпель (1830-1915) - писатель и общественный деятель. Родился в Станиславе, образование получил во Львове, затем переехал в Румынию. Автор ряда сочинений на румынском, французском, английском, идиш, польском и немецком языках в защиту прав евреев. Как старейший делегат Первого сионистского конгресса открыл и его и вел заседание до избрания действительного председателя – Т.Герцля.

[16] Старое Королевство (Regatul Vechi) – принятое в литературе обозначение румынских территорий, не включающих земли, переданные Румынии после первой мировой войны.

[17] Легионеры – речь идет о так называемой "Железной гвардии", фашистской организации в Румынии в 1931-1944 гг.

Фашистское движение в этой стране зародилось еще в начале 20-х гг. Наиболее крупной организацией такого рода была "Лига защиты христианской нации" (ЛАНКа), созданная в 1923 г. махровым реакционером А.Кузой. В нее влилась и террористическая "Ассоциация христианских студентов" под руководством Корнелиу Зели-Кодряну. Не сумев возглавить ЛАНКу, Кодряну увел из нее своих сторонников и в 1927 г. создал новую организацию – "Легион Михаила Архангела". Все эти организации и группы носили ярко выраженный антисемитский характер.

В 1931 г. легион был переименован в "Железную гвардию", организованную по военному образцу. В вопросах внешней политики легион ратовал за ориентацию на Германию, особенно после прихода Гитлера к власти.

В ноябре 1933 г. премьер-министром Румынии стал национал-либерал И.Дука, но уже через полтора месяца он был убит железногвардейцами за попытку запретить их организацию. Вследствие этого убийства "Железная гвардия" была распущена, но вскоре возродилась под новым названием – "Все для отечества".

На парламентских выборах 1937 г. железногвардейцы получили более полумиллиона голосов и заняли третье место по числу депутатских мандатов.

В феврале 1938 г. король Кароль II распустил парламент и объявил об установлении личной диктатуры. Он отнюдь не возражал против разнузданной антисемитской и шовинистической пропаганды, но опасался, что демагогические призывы К.Кодряну приведут к анархии. Даже такой реакционер, как генерал И.Антонеску, считал, что Кодряну толкает страну к революции. 30 марта был опубликован королевский декрет о роспуске всех политических партий.

Когда "Железная гвардия" все же вышла из подполья, министр внутренних дел Арманд Кэлинеску приказал взять под стражу ее главарей.

В ноябре состоялся визит Кароля II к Гитлеру. В те же дни в Румынии железногвардейцы совершили ряд террористических актов. В ночь на 30 ноября по приказу А.Кэлинеску и с одобрения короля были убиты "при попытке к бегству" Кодряну и 14 других арестованных главарей фашистского движения.

Новый лидер "Железной гвардии" Хория Сима был уже откровенной креатурой Гитлера и его спецслужб. Все находившиеся в тюрьме железногвардейцы были амнистированы. Превращение Румынии в фашистское государство завершилось официальным признанием легионерской идеологии как "духовной основы" нации.

6 сентября 1940 г. власть в стране взял генерал Антонеску, заверявший легионеров в преданности их "святому делу". Новый король Михай объявил Румынию "национал-легионерским государством". "Железная гвардия" осталась единственной легальной партией. Под видом "румынизации" экономики железногвардейцы начали массовое ограбление евреев, но не только их. Был установлен легионерский контроль над силовыми структурами, осуществлены зверские расправы над бывшими противниками, в том числе Армандом Кэлинеску, – над всеми, кого легионеры называли "франкмасонами".

21-23 января 1941 г. легионеры подняли мятеж, имевший целью установить полновластие "Железной гвардии" и отстранение Антонеску. В ходе путча мятежники в одном только Бухаресте уничтожили 120 евреев, подожгли, разрушили и ограбили 25 синагог и молитвенных домов. Однако путч не был поддержан Германией, и Антонеску решительно и беспощадно подавил его. Впрочем, главари железногвардейцев не пострадали. Они были вывезены немцами из Румынии в рейх, где их интернировали и в годы войны использовали как средство шантажа при любых попытках Антонеску проводить хоть сколько-нибудь самостоятельную политику.

После перехода Румынии на сторону антигитлеровской коалиции "Железная гвардия" была запрещена и вела частью подпольное, частью эмигрантское существование. Революция 1989 года дала уцелевшим и новым железногвардейцам возможность почти открыто реорганизоваться и выступать в печати. В националистических кругах Корнелиу Зеля-Кодряну, убийцу и организатора множества убийств, объявляют сегодня "романтиком", "подлинным христианином" и т.п. Словом, как и всюду, слухи о смерти фашизма оказались несколько преувеличены.

[18] Разумеется, народ знал, что "мадам Лупеску" еврейка, и ее разнузданность и распутство лишь разжигали ненависть к евреям. Характерно ее прозвище – "Лупоайка": это все равно как если бы гражданку Волкову называли Волчицей.

[19] Транснистрия – румынское название украинской территории между Днестром и Южным Бугом. До войны в этом районе жило около 300 тысяч евреев. В первые месяцы войны туда было депортировано 155 тысяч евреев из Румынии, Бессарабии и Буковины. Количество погибших в Транснистрии в 1941-1944 гг. составило около 200 тыс. человек. Д-р Розен, как видим, называет весьма приблизительные цифры.

[20] Хаос, беспорядок (Быт. 1:2). Традиционный русский перевод ("Земля же была БЕЗВИДНА И ПУСТА") лишь в малой степени передает клокочущую первозданность этого понятия – бесформенность мировой материи, прежде чем за нее взялся Творец.

[21] Вайз Стивен Сэмюэл (1874-1949) – реформистский раввин и сионистский деятель. Тесно сотрудничал с Х.Вейцманом и Д.Бен-Гурионом. Был вице-президентом и президентом Американской сионистской организации. Принимал активное участие в борьбе против нацизма и оказании помощи его жертвам. В 1936 г. организовал Всемирный еврейский конгресс, во главе которого стоял до самой смерти. В США представлял интересы евреев перед Ф.Д.Рузвельтом и его администрацией и общественностью.

[22] Гольдман Нахум (1895-1982) – общественный деятель, один из лидеров сионистского движения. В 1949-1978 гг. – председатель Всемирного еврейского конгресса, в 1956-1968 гг. – президент Всемирной сионистской организации.

[23] Снэ Моше (1909-1972) – израильский политический деятель, оратор и публицист. До 1947 г. активный сионист, видный деятель Хаганы, затем, до начала 60-х гг., – ортодоксальный коммунист, проводник советской политики на Ближнем Востоке. Позднее, особенно после Шестидневной войны, отошел от коммунистов.

[24] Нурок Мордехай (1879-1962) – раввин, израильский общественный и государственный деятель. После Февральской революции создал в Москве национально-религиозную партию "Масорет вэ-херут" ("Традиция и свобода"). С 1921 г. жил в Латвии, участвовал в составе делегации евреев Восточной Европы в Парижской мирной конференции. Был одним из основателей Всемирного еврейского конгресса. После оккупации Латвии Советским Союзом был арестован, 14 месяцев содержался в заключении. В 1945 г. перебрался в Швецию, а в 1947-м поселился в Израиле. С 1949 г. до конца жизни был депутатом кнессета. Опубликовал сотни статей на разных языках.

[25] Голда Меир была первым послом Израиля в Советском Союзе. В условиях уже ощущавшейся антисемитской кампании в СССР прибытие израильских представителей вызвало открытый энтузиазм у советских евреев. В праздник Рош а-Шана около 50 тысяч евреев собрались у Московской синагоги на ул. Архипова, чтобы увидеть израильского посла; то же повторилось в Йом-Кипур. Эти события имели своими последствиями многочисленные аресты, увольнения и проч.

[26] Речь, по-видимому, идет о статье Ильи Эренбурга в "Правде" (21 сентября 1948 г.) "По поводу одного письма", написанной в форме ответа на письмо из Мюнхена студента-медика, еврея по происхождению, в котором тот сообщал о фактах антисемитизма в послевоенной Германии и спрашивал об отношении Советского Союза к Государству Израиль.

[27] Рубин Реувен (1893-1974) – израильский живописец, график, скульптор, поэт, дипломат. Один из самых популярных художников Израиля. Многочисленные выставки в стране и за рубежом сделали его творчество широко известным.

[28] Рluralis majestatis (лат.) – особое употребление местоимений и глаголов множественного числа в применении к единственному лицу с целью придания ему дополнительного значения. Например: "МЫ, Николай II..." Или: "Граф почиваЮт. Сегодня ИХ сиятельство принимать не будут". В современном русском языке такая форма сохранилась в научной литературе и в публицистике. Автор (единственный), не нарушая никаких грамматических или этических норм, вправе написать, например: "Проведенное НАМИ исследование показало..." Наконец, насколько НАМ известно, в разговорном украинском языке pluralis majestatis может использоваться детьми при почтительном упоминании об отце или матери: "Татко нэ хочуть йисты..."

Разумеется, собеседник Розена употребляет свое "мы" ("Мы его посадили...") в специфически-коммунистической форме, позволяющей говорящему "надувать щеки", хотя лично он в этом "мы" имеет лишь атомарное значение: "Зато МЫ делаем ракеты..."

[29] Паукер Анна (Ханна, урожд. Рабинсон; 1893-1960) – деятель коммунистического движения Румынии. В 1915-1921 гг. состояла в социал-демократической партии Румынии. В 1921 г. вместе с будущим мужем Марчелом Паукером (1889-1937; расстрелян в Советском Союзе) была среди организаторов нелегальной коммунистической партии Румынии. Училась в Международной ленинской школе в Москве, работала в Исполкоме Коминтерна. Вернулась в Румынию, была арестована и приговорена к 10 годам тюрьмы; в мае 1941 г. под давлением Москвы была освобождена и выехала в СССР. С 1941 г. представляла КПР при Исполкоме Коминтерна. В Румынию вернулась в 1944 г. вместе с советскими войсками, стала членом Политбюро и секретарем ЦК КПР, министром иностранных дел и первым заместителем председателя Совета министров. В мае 1952 г. за "фракционную деятельность" выведена из состава ЦК и снята со всех постов в правительстве. До 1956 г. находилась под домашним арестом. Неофициально ей также инкриминировалось содействие массовой эмиграции евреев в Израиль в 1948-1951 гг., что, однако, не подтверждается фактами, хотя в Израиль уехали ее ближайшие родственники. Известно, что после возвращения в Румынию она не поддерживала связей с еврейской общиной.

[30] Герцог Ицхак Айзик (1888-1959) – ученый-галахист, верховный раввин Израиля с 1937 г. до конца жизни.

___
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #1(160) декабрь 2013 — berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=160
Адрес оригиначальной публикации —berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer1/Rozen1.php