Предисловие
Время идёт, а нет мне утешения со дня её смерти. Кажется, совсем недавно я придумал новую серию книг в одном из издательств и первой предложил повесть и рассказы Инны Кошелевой. Книга вышла, но по обложке я догадался, что ни редактор, ни художник, ни само издательство масштаба её дарования так и не поняли. В который раз проспали большого русского писателя, совестливого, необычайно интеллигентного человека, которая – я тому свидетель – всегда старалась, занять как можно меньше места, чтобы другим было свободнее и вольнее…
Прав автор этой статьи – в Израиле она, русский прозаик, философ, чувствовала себя своей, может быть, потому, что не приспосабливалась, не притворялась, не лукавила и пространство её внутренней свободы расширялось. В минуту выбора ничто в ней не намекало, что выбрала боковую дорогу.
Нельзя иной мир оценить по внешним признакам. Она влюбилась в землю Израиля и не нуждалась в чём-нибудь лучшем. Её последующий отъезд в США был вызван необходимостью. У неё был какой-то дивный ключ к пониманию всего происходящего. И в Израиле. И в России. И в США.
Пишущие часто страдают духовным недугом, сосредотачиваясь исключительно на себе. А она много и трогательно писала о друзьях, обо мне, о моих книгах и общественной деятельности. Я всегда чувствовал её присутствие, её локоть, поддержку, которая помогала, когда, казалось, силы на исходе.
Мне верится, что сейчас, перечитывая её книги, мы устанавливаем с ней какую-то новую связь с верою, что всё переменится к лучшему раз и навсегда…
Леонид Финкель, Ответственный секретарь Союза русскоязычных писателей Израиля
Чувство юмора не было самым большим достоинством Инны Кошелевой, она слишком серьезно ко всему относилась. Она написала сказку, посвятив ее родившемуся правнуку, где был один традиционный персонаж - злая Феи с острым веретеном в руках. Сказка мне не понравилась, но надо было что-то написать, как-то отозваться, и я придумал: продолжил сказку, где Фея была уже главной. Ей продали поддельный яд. Тоже своего рода отзыв, но шутливый, несерьезный, избавлявший от прямого ответа, но вроде бы недвусмысленный. Иронический. И вдруг электронное письмо:
- Ну, почему ты меня обижаешь? Разве злая Фея – это я?
И здесь кончается искусство.…Какие шутки, какой юмор? Независимо от того, прав я или не прав, но она поняла мою шутку так, какой она не могла быть при любых обстоятельствах. Я не мог подумать об Инне ни в каком негативном смысле. А тут еще эта беззащитная интонация.… Совсем растерялся. Инну я считал неоткрытым и неоцененным русским писателем, и кроме поклонения, признательности, никаких других чувств испытывать не мог. Инна знала это, конечно, отвергала, но – знала. Как она могла вообразить такое обо мне? Объяснять что-либо, оправдываться в таких случаях глупое: чем больше оправданий – тем больше подозрений.
От неожиданной реакции я замолчал, потом начал что-то бессвязно мычать, в конце концов, Инна догадалась: недоразумение. Бывает: неловко выразился. Сразу перешла к другой теме, и я испытал облегчение: простила. Удивительно: но именно после этого неудачного розыгрыша в наших письмах и телефонных разговорах исчезла осторожность, боязнь, что не то и не так поймут – непременные спутники заочного общения, мы стали говорить более свободно, раскованнее, запретных тем почти не оставалось. Правда, письма становились все реже – пока не исчезли совсем. Только телефонные звонки. Она уже не могла писать, не могла держать ручку, не попадала пальцами на клавиши. Так и говорили через океан – раз, иногда два в неделю. Она в Кливленде, я в Москве.
Я ждал ее звонков. Мог без оглядки задать любой вопрос. Как-то спросил о смерти, оттолкнувшись от самого бытового повода: дорогих для нее фотографий. Что с ними будет? Интересны ли будут после ее ухода? Навсегда, значит, исчезнет память? В ответе – никакой печали или жалоб. Просто сказала: все образуется. Как выяснилось – не ее слова. Самим вопросом – не о фотографиях, а вообще, о «после» - она, видимо, задавалась и сама, назвала имя авторитетного для нее человека, с которым говорила на эту тему, это его выражение: образуется само по себе, не надо волноваться. Продолжила: говорят, надо успеть завершить все земные дела, распорядиться имуществом, не перекладывать эти заботы на близких.
- Какие заботы? Со мной не будет много хлопот. Все самое ценное для себя я держу в небольшом сундучке, другого имущества нет.
Не помню, перечисляла ли она его содержимое, остались в памяти только то, что там были две книги, которые она повсюду возила с собой - сначала в Израиль, потом в Кливленд: Пушкин и Пастернак.
Больше к этой теме не возвращались. А о литературе говорили. Пушкин был ее любимым поэтом. В ее письмах осталась такая ее фраза – в ответ на мою короткую переписку с одним известным писателем, которую я переслал ей. Тот написал статью к 100-летию смерти Толстого, где высказал очень странное, если не сказать нелепое мнение: «Наше все» на самом деле не Пушкин, а Толстой. Пушкин это «аполлоническое начало, Толстой – юпитерианское». Отнюдь не чайник, но тут я не мог сдержаться, написал в редакцию что-то насчет новой олимпийской теории литературы. Видимо, автору тут же переслали письмо, ответ – надо сказать, достаточно грубый, высокомерный – пришел буквально через два-три часа. «Вы ничего не поняли. Речь шла исключительно о материальной среде. С Толстым можно было говорить о фотовспышке, тормозных колодках.…Потому он понимает мир, как мы». Ах, так…
Вот, что написала Инна:
«Толстого я обожаю в отдельных ракурсах, наплывах, но он упёрт, архаичен. А Пушкин... Да он рядом, его суждения и з сегодня: о черни, молчании народа, о чеченцах и пр.
АН не диалектичен, смотрит на историю, как на пирог. Часть засохла, а часть еще годится. Но дух живёт не так. Как в ковре, нити плетутся, уходят с поверхности, чтобы возникнуть совсем в другом месте вдруг. В этом смысле наше всё и твой Марк Аврелий, и Гоголь, и каждый человек, который жил, думал, говорил. Но Пушкин для меня один по могучей развитости личности. Он где-то во времени впереди».
Я привожу письмо, в таком виде, как получил, не исправляя описок, Инна тогда уже оставляла их, об этом предупредила в самом начале переписки. Причины не называла, просто сказала: «Да, ну их. Долго и скучно». Истинная же причина была в том, что сама переписка давалась ей с трудом, письма были все короче. Как напишется – так и будет. Исправлять – еще больший труд, чем писать.
В Москве мы встречались не так часто, я не входил в круг ее близких знакомых, но когда мы с женой собирались в Израиль, подруга дала ее адрес (Ашкелон), куда Инна с мужем переехали буквально за три месяца до этого. «Можете навестить». Шел 1998 год. Конечно, заедем. В Ашкелоне они купили прекрасную квартиру (продав московскую), просторную, продуваемую, в десяти минутах от моря. Стоял май. Пальмы на улицах не давали тени – солнце было в зените, жара невероятная, а мы шли к морю по тенистой аллее. «Почему такая дешевая? - удивлялся я, имея в виду квартиру. - Вот повезло». И только потом понял: город рядом с Газой, всего в нескольких километрах. Хозяева еще не успели полностью освободить ее, москвичам пришлось жить на съемной квартире. Но время не теряли, понемногу закупая мебель, которую хранили на складе. Первым же их приобретением стала картина известной израильской художницы, я так и не увидел ее, но рассказывая, Инна закатывала глаза. «Только никому не говорите, что я так дешево вам ее продала, - сказала им автор, - это может повредить мне». Впрочем, принимал Инна нас все-таки в своих, полуразоренных апартаментах, приготовив салат из экзотических израильских фруктов. В Ашкелоне, сколько помнится, была грузинская колония, соседи были шумные, крикливые, но у них было тихо, прохладно. Так хорошо провели время.
Инна была счастлива в Израиле. Она, русская, сразу приняла страну, считала ее своей, ей все-таки неуютно было в Москве. Здесь же ей нравилось все. Заговорила на иврите чуть ли не на второй месяц, не знаю уж, как, но понимала она, понимали ее. Кстати, именно она явилась инициатором переезда, хотя до этого видела страну всего 2-3 дня (когда приезжала сюда в составе некоей культурной миссии), после чего немедленно стала строить планы. Несколько лет боялась признаться в том мужу – опасаясь, что тот не даст согласия. Миша был известным адвокатом в Москве, его держали обязательства, которые он дал своим клиентам. Переехали спустя лишь восемь лет, когда он расплатился со всеми своими адвокатскими долгами. В Ашкелоне сам говорил об этом – веско и с гордостью: «Я чист перед людьми».
В Израиле, по сути, Инна и стала писателем. Правда, ее имя было известно и в России, она была одной из ведущих журналистов «Работницы», писала очерки на моральные темы. Событием (это были уже в перестроечные годы) стал ее очерк в «Новом мире» - «Начальники мои и не мои». А за год до отъезда вышел ее роман о Прасковье Жемчуговой «Пламя судьбы». Но зрелым автором художественных произведений ее сделал все-таки Израиль. Там полностью раскрылось ее дарование. Вышел сборник ее повестей и очерков и, кажется, имел успех. Она избежала ностальгической стадии, когда основной темой оставалась прожитая жизнь, России была посвящена только первая повесть (начатая в Москве), и хотя в остальных ее героями все-таки были русские, но действие произведений происходило уже на новой земле, в новых реалиях.
А потом случилось несчастье: умер муж. Она осталась одна, и скоро заболела сама. Дочка уговаривала ее переехать к ней, в Кливленд, но Инна отказывалась, сопротивлялась, не хотела оставлять могилу мужа. Прошло еще какое-то время, болезнь прогрессировала, нужны были процедуры, не ждали домашние дела, одна не справлялась, к ней стали ходить социальные работники. В России эти женщины даже не знали – что это такое: профессионально ухаживать за больным, но здесь с радостью соглашались и на такую работу. Однако, по сути, они оказывались столь же беспомощными, как она сама. Раздражали ее. В конце концов, сдалась, уступила настояниям дочери и переехала к ней в Америку.
Ни в переписке, ни телефонные разговоры мы никогда не говорили об ее болезни. Да, запретных тем не было, но этой я все-таки не касался – не хотел причинять дополнительную боль. Хотя, конечно же, догадывался - по переставленным буквам в словах, а то и вообще не читаемым письмам – какого рода недуг обрушился на нее.
Но каким-то образом вопрос задался сам. Она ответила очень просто, даже буднично, мне показалось - беззаботно.
- Болезнь Шостаковича. Атрофия мышц. Нормально.
«Нормально» - это было вообще ее любимое словечко. Но ей становилось все хуже. Силды покидали ее. «Знаешь, сколько времени мне надо, чтобы надеть носки? Два или три часа», - сказала как-то. Начала подступать слепота, она только очень близко видела предметы. И это тоже – по ее мнению – было в норме вещей. Беды, обрушившиеся на нее, вовсе не воспринимала как трагедию, просто началась другая жизнь, она и в ней нашла себя. Она вообще жила в полном согласии с собой. Беспомощность не стала трагедией. Слепота не обернулась горем. У нее была своя система ценностей, и, скажем, одиночество, возможность остаться наедине с собой, подумать, сосредоточиться, вспомнить ценила выше нормальной физической жизни. Превыше помощи в бытовых делах, иногда самой необходимой. Если и были жалобы, только на социальных работников – это ведь вмешательство в ее мир, посягательство на ее время, ее духовную жизнь.
Звонки стали единственным средством нашего общения. Чаще спрашивала, о себе говорить не любила, иногда комментировала слова – ее реплики оставались в памяти. Так, она отучила меня говорить «смешные деньги» - когда я назвал какую-то небольшую долларовую сумму (речь шла о гонораре).
- В Америке не говорят – «смешные деньги». Здесь нет таких слов. То, о чем ты сказал – это туфли, платье, наконец, обед в ресторане.
Хороший урок.
Чаще всего разговоры были немудреные, бытовые, лишь иногда разговор соскальзывал на серьезные темы, и я слышал тогда мудрые слова. Так, мою реплику, сказанную по забытому мною поводу:
- Общечеловеческие ценности все же выше национальных, она, не задумываясь, тут же закончила:
- А семейные выше общечеловеческих.
Тогда я еще не мог знать, что это суждение относится не только к своей семье, и в таком случае оно простое, понятное, естественное, но это еще и глубокое, почти философское ее кредо, причем в той сфере, которая очень много значила для нее - религиозной. Не мог знать, что это кредо уже стало основой, стержнем одной из ее повестей. Но не сомневался в одном: ее уровень мышления всегда был высокий, аргументы не бытовые, четвертый, пятый порядок от твоих собственных мыслей. Впрочем, услышать сами аргументы было редкостью, она никогда не давала почувствовать собеседнику свой интеллект, эрудицию. Кончила философский факультет МГУ. Никогда не поверишь. Помнится, мы втроем – еще ее подруга - были на одной лекции Григория Померанца, посвященной Фридриху Горенштейну, его недавно вышедшему в журнале роману «Псалом», и в конце она подошла к лектору, и они долгое время говорили, а вот что я запомнил: разговор велся на равных, она явно была интересна именитому философу. Но когда вышли, Инна снова стала простой, понятной, легкой.
Россия не оставляла ее. Читать уже не могла, но слушала русское радио, знала о событиях в России не меньше нас, живущих в Москве, всегда принимала близко к сердцу наши проблемы. Конечно, волновал ее и Израиль, но говорила о нем только в связи с прекрасно проведенными там годам и замечательными, непосредственными и открытыми, отношениями между людьми, с которыми общалась, ценила понимание, которое возникает между незнакомыми до этого собеседниками. Стремительность перемен в сознании людей России, отказ от простых общепринятых ценностей ее озадачивал, причинял боль. Она говорила, что в разговоре с близким человеком вдруг возникало противостояние, появились несвойственные ему тенденциозность и нетерпимость. «Скажи, у вас и вправду жить стало лучше?» - спрашивала она. Я не знал, что ответить.
Об Израиле говорила счастливо и без тревоги. Только когда узнала, что бомба разорвалась в нескольких метрах от могилы мужа, написала статью – когда еще могла писать - «Раз ракета, два ракета…», послала в Израиль, ее опубликовали. Как бы между прочим сказала: «Меня там называют русской Фалаччи». По-моему, это был единственный раз, когда она сказала что-то о своей литературной работе.
Последние два года она уже вообще не писала – только звонила. Ей же звонить было бесполезно: она не успевала подойти к телефону. «Что ты сегодня ел?» - вдруг раздавался ее молодой, мелодичный голос. Ее интересовали всякие повседневные житейские пустяки, что порой даже удивляло меня. «Жизнь!» - объяснила как-то она свой интерес. Я снова был не очень внимателен, упустил из вида, что жила она в своих четырех стенах, и мелочи чужой жизни составляли основную часть ее впечатлений. Они были для нее важнее, чем для собеседника.
В России об ее израильской книге ничего, естественно, не знали, я как-то на лотке открыл двухтомник Сергея Чупринина, своего рода энциклопедию новейшей русской литературы, там была фамилия «Кошелева», назван роман «Пламя судьбы», и еще одна фраза: «Дальнейшая судьба автора неизвестна». Она обратилась к Интернету. Присылала свои тексты в электронном виде, и моя дочка – сам я в этом деле не мастак – формировала из них ее литературную страничку. По мере того, как приходили тексты, я их читал. Не все было равноценно, и это было понятно, внешних импульсов творчества становилось все меньше, я забывал об этом (Инна не позволяла помнить!), и просто сообщал, что текст размещен. Сейчас жалею об этом: какие-то слова должны быть сказаны.
Лучшей ее вещью считаю «Невроз», повесть, которую она начала в Москве, а закончила в Израиле - сложное переплетение жизней матери и дочери, скрывшей от той, что ее отец – «враг народа», расстрелян, и давшей ей другого отца. С этой ложью она передала ей собственную несчастную судьбу, которая была исковеркана слишком близкой и опасной приближенности к общественной жизни, допущением событий времени в свое сердце. Так формировался характер и той, и другой женщины. Незащищенность, и сомнения, страхи и унижения, преданность и предательство – все было в их жизни. Обо всем этом автор говорила жестко и беспощадно.
Потом уже пошли израильские повести, рассказы, очерки, в одном из них – «Массаж по пятницам» - она описала начало своей болезни. В примечании оговорила, что у этой работы два автора – она и массажистка (которая приходила к ней). Книга построена, как чередование монологов двух реальных, названных подлинными именами людей, где болезнь – просто повод для встречи, содержание же – размышления о прожитых годах, понимание этими женщинами главных ценностей прожитых лет. Массажистка – недавняя спортсменка из украинского города, умная талантливая, ее рассказы глубоки, неожиданны, интересны. Инна – как Инна: это ее взгляд. Но из беспорядочных разговоров (какими, наверно, они и были на самом деле) повесть о женской доле и женском счастье написала именно она. Тем не менее, не могла присвоить себе чужие мысли. Так и подписано: два автора.
Были еще три увлекательных очерка о знаменитых женщинах – Иде Рубинштейн, Айн Рэнд, Софье Ковалевской. О Софье Ковалевской, так, по-моему, никто не писал. Мне кажется, что без этого очерка русская культура теперь обойтись не может.
Некоторые из помещенных в Сети текстов вошли в израильский сборник. Название сборнику дала повесть – «Наш Витя – фраер». Рыночное, коммерческое, чтобы книга, наверно, лучше раскупалась, уже тогда с распространением русской литературы в Израиле были проблемы. Впрочем, открытием для меня стало то, что слово «фраер» не из блатного жаргона. «Фраер, - пишет автор уже сразу, в эпиграфе, - одно из ключевых понятий в израильской культуре. А в переводе с немецкого – это «свободный человек».
В начале 2012 года именно эта повесть вышла в московском издательстве АСТ, видимо, тоже привлекло название, а я жалел: лучшая ли выбрана работа?
Витя – способный и бесшабашный кларнетист, музыкант от Бога, бабник и выпивоха, игравший в маленьком театре и – для заработка – в какой-то забегаловке, вдруг замечен был великим советским дирижером (его имя легко угадывается), и приглашен в его оркестр. Надо сказать, что и все ее литературные работы имеют в основе реальные события и реальных героев. Но – надо же! – в тот день, когда Витя уже собрал было документы для оформления, радио сообщило, что дирижер остался в Голландии, нашел там свою любовь. Витя, уйдя с двух работ и не попав на третью, остался ни с чем. Работал истопником и фотографом, но разве на эти деньги прокормишь жену (тоже музыканта и тоже безработную), да еще двух взрослеющих детей? Наступали новые времена, и жить становилось все труднее. Может, в других странах иначе? Возникла идея об эмиграции.
Так Витя с семьей оказался в Израиле, где музыкантов, как говорили, что собак нерезаных. На каком-то этапе - а тому предшествовали многие и многие тяготы - ему повезло, предложили работу саксофониста, правда, не совсем в легальном месте, казино, где игра перемежалась со стриптизом. Впрочем, это веселое заведение располагалось на судне, которое курсировало между Израилем и Кипром, в нейтральных водах – такое разрешалось. Понемногу жизнь начинала устраиваться, но тяга к настоящей, серьезной музыке не оставляла Витю, и когда ее обрывки доносились до него, он страдал и тосковал.
Повесть легко читалась, была увлекательной, заставляет следить за приключениями героя, с интересом ждать новых. Но это ли главное достоинство литературы? Все-таки она казалась немного легковесной, развлекательной, разминкой между другими серьезными работами.
Но, конечно, читать интересно. Сюжет сразу приподнимался, когда в повести появлялся новый герой, точнее, героиня - молодая, красивая, и очень капризная американка Кэролл, владелица большого состояния, в том числе яхты, которая прибилась к берегам Хайфы. Здесь Кэролл решила набрать новую команду. «Свободный человек» Витя пустился и в это новое для него приключение. Он прошел все испытания: мыл пол, клеил заплаты на парусе, приготовил обед на всю команду…Кэрролл его взяла. Но у богатых свои причуды: она не захотела его отпускать и в Америке. Правда, после того, как однажды услышала его игру. В новой стране для Вити началась фантастическая, невиданная доселе жизнь. Здесь он реализовал, наконец, свое призвание – стал признанным музыкантом.
А потом – неожиданно и необъяснимо - ушел от Кэрролл, которая не на шутку увлеклась им, решив вернуться в Израиль. Где музыканты были не нужны.
Я не собираюсь пересказывать содержание повести, а кончается она, надо сказать, неожиданно. Но сам автор как бы останавливает ее ход, перебивает сюжет, причем на самом интересном месте, когда роман капризной красавицы и стареющего мужчины только начинает набирать силу. На этом самом месте плавный ход сюжета прерывается - пересказом книги из Библии, которая называется «Рут», а в синодальном переводе пишется «Руфь», Инна приводит ее ивритское название. Эту книгу подарила Вите в самолете сострадательная соседка, видя, как он плохо себя чувствует. «Вам поможет!», - сказала она. Витя и сам не понимал своего состояния - почему вдруг отказался от роскошной жизни, почему уехал, зачем возвращается к трудным и каторжным будням. Он открыл карманный томик, дорожное издание – и вспомнил, что о ней ему рассказывал еще дед.
Это вообще странная книга в Библии. По тону, стилю изложения она выделяется из все 24 книг, которые составляют Танах – Ветхий Завет. В ней нет мощных страстей, в сравнении с которыми кажутся мелкими даже древнегреческие трагедии, титанических образов, которым позавидовал бы сам Шекспир, тонкой психологичности, доступной разве что нашему времени. Несмотря на всевозможные несчастья, которые перечисляются в книге, трудно найти в Танахе другой такой благостный, буколический текст, который – несмотря на перечисленные несчастья - кончается так мирно и счастливо. «Книга Рут» - бесхитростный рассказ о простой и искренней женщине из страны Моав, которая только и сделала, что отправилась в Иудею, решила остаться в ней навсегда – в память о муже-иудее, который сам пришел оттуда в ее страну, но скоро умер, оставив ее без ребенка. Зачем Рут Иудея? Ее отговаривали, но она была упряма, хотя и знала, на что идет, какие нелегкие времена ее ждут. Пошла она вслед за матерью мужа, не пожелав оставить ту одну. «Куда ты пойдешь – пойду и я. Где ты умрешь, там и я умру, и там похоронена буду. Твой народ – мой народ, и твой Бог – мой Бог». Эта ли мотивы ее поступка? А может, просто захотела искупить грех своих соотечественников, неласково принявших гостей (понаехали…), которые вынуждены были покинуть свою голодную родину, ибо неурожай обрекал их на верную гибель.
Целыми днями Рут ходит по полям Иудеи, собирая редкие колоски для своей старой и немощной свекрови. А к вечеру, пожалев самого богатого и самого несчастного жителя чужой страны Боаза (в переводе – Вооза), который потерял жену и детей, покорно улеглась у его ног. Язычница и иудей стали одной семьей. Но первая брачная ночь для очень старого Боаза стала его последней: на утро он умер. А Рут понесла от него дитя. Отсюда пошел новый род. Боаз родил Овида, Овид родил Иессея, А Иессей стал отцом Давида… Рут жила еще долго. Она была любимой прабабкой Давида, и даже при Соломоне, окружившего себя красавицами-моавитянками, прожила еще несколько лет. И, может, тогда поняла, для чего была послана в этот мир.
Отставив книгу, Витя начал думать. Сын – вот причина его поступка, вот, чего он никогда не мог бы объяснить Кэрролл, именно об этом ему поведала судьба Рут. Сын – награда, сын – оценка, сын – вексель. Ребенок для него, как и для Рут, мистическое звено в цепи поколений. Ради детей Витя и возвращается.
Странно, но я не помнил этой главы. Видимо, при первом чтении – в Интернете, увлекшись сюжетом, проскользнул мимо библейского мотива. В этом, кстати, недостаток и соблазн сетевого чтения (или электронных книг). Не обладая тактильностью бумаги, не приобретя ее авторитета, экран не любит задержек, перебивок, тянет за событиями. Может случиться и такое, что когда теряешь логику изложения, когда возникает потребность вернуться, перечитать трудное место, оставляешь всю книгу и одним кликом переходишь к другой. Такой соблазн тоже есть. Обилие скачанных книг, их легкая доступность наделяет электронное чтение не лучшими качествами.
Именно эту повесть и выбрало московское издательство.
Инна не надеялась, что ее заметят критики, но мне кажется, что профессиональная оценка была ей не так уж и нужна, ей важно было, чтобы ее читали. В Израиле прошли три читательские конференции. В Америке ее знали только соседи – старая больная женщина, которую и видели-то редко. А вот в Интернете стали появляться скупые отзывы. Одна читательница так оценила «Нашего Витю…»: «После прочтения захотелось жить. Спасибо ВАМ!!!»
.Однажды вечером я долго сидел за компьютером, потом зашел к соседу и задержался у него на полчаса. А когда вернулся, открыл письмо, которое называлось: «Инна скончалась». Написала ее дочка – Оля, которая стала в Штатах крупным ученым-биохимиком. Разослала примерно по сорока адресам – в разные страны мира, где жили друзья мамы. Отвечать надо было немедленно, но я долго и неподвижно сидел перед компьютером, тупо смотря на экран. В голове не было ни одной мысли, кроме одной – голой и холодной: «Теперь надо думать, как жить дальше». Она вытесняла все другие.
Эта повесть, как я сказал, вышла в Москве в начале 2012 года, умерла Инна 13 августа этого же года. Она еще успела подержать книгу в руках.
Мы, несколько московских друзей собрались на девятины, чтобы ее помянуть. На сороковины не получилось – подруги разъехались. Потом узнали, что и девятины, и сороковины отмечали также израильские писатели. Собирались они в Ашкелоне.
Нашу цивилизацию называют «иудео-христианской». Мы не двести лет вместе – две тысячи. У нас одни ценности, одни боли, одни несчастья. Что нам делить?
___
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #1(160) декабрь 2013 — berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=160
Адрес оригиначальной публикации —berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer1/Glan1.php
