Ах, как быстро, несусветимы
Дни пошли нам виски седить...
"Не судите, да не судимы..."
Так, вот, значит, и не судить?!
А. Галич
Есть в христианской традиции несколько заповедей, которые, вроде бы, уважают и почитают даже за признак высшего нравственного совершенства, но… как бы слишком совершенного для простого смертного, и оттого не терпят попыток их исполнения. Новейший пример – печальная судьба Льва Толстого. Одна из этих заповедей: "Не судите – да не судимы будете".
До недавнего времени христиане на практике руководствовались в лучшем случае пережитками иудаизма, типа: суди справедливо, чтоб наказание – соразмерно преступлению (око за око и зуб за зуб) не ведись на эмоции, взяток не бери и т.п., но постхристианской мир, похоже, приблизился-таки к вожделенному совершенству: престиж справедливости падает со второй космической скоростью.
Прежде всего, хотелось бы обратить внимание на один момент, ни иудейской, ни христианской традицией словесно не формулируемый, хотя, определенно, по умолчанию принимавшийся как теми, так и другими: идея правосудия неотделима от запрета на плод древа познания добра и зла.
Улавливаете связь? Не улавливаете?.. Ну что ж, придется объяснить.
В современном мире существуют два варианта покушения на запретный плод: либо верую, что его уже скушал и истины все превзошел, либо в знак протеста, что не все знаю, вовсе знать ничего не хочу.
Помните фильм «Выборгская сторона»? Судебный процесс над бандитами, громившими винные склады. Приговаривают их всех, кажется, к расстрелу, кроме… одной дамы, которую оправдывают вчистую, хотя никто не оспаривает, что делала она в точности то же самое, что и остальные, но… у дамы, в отличие от прочих, незапятнанное пролетарское происхождение, примерно как сформулировал Маяковский:
У Степы
незнание
точек и запятых
заменяет
инстинктивный
массовый разум,
потому что
батрачка —
мамаша их,
а папаша —
рабочий и крестьянин сразу. —
Виновата она по определению быть не может, и нечего тут расследовать. Мы ЗНАЕМ законы истории, сиречь то самое «добро и зло», знаем, кто обречен быть носителем зла, что бы он ни делал, даже если совсем ничего не делает. «Революционная законность» не признает индивидуальной вины, наказывать тут, строго говоря, не за что, надо попросту уничтожать "объективно вредных" – не зря в первых советских кодексах расстрел именуют «высшей мерой социальной защиты». Носитель добра, наоборот тому, всегда прав, и даже если сделает что-то предосудительное, не иначе как злодеи его обманом соблазнили и вовлекли, или же просто не смог выдержать вопиющей несправедливости мира сего, проще сказать – зависть заела. Вспомним хоть «Рабочую Марсельезу»:
Богачи-кулаки жадной сворой
Расхищают тяжёлый твой труд.
Твоим потом жиреют обжоры,
Твой последний кусок они рвут.
Голодай, чтоб они пировали,
Голодай, чтоб в игре биржевой
Они совесть и честь продавали,
Чтоб глумились они над тобой.
Вставай, подымайся, рабочий народ!
Иди на врага, люд голодный!
Раздайся клич мести народной!
Вперёд, вперёд, вперёд, вперёд, вперёд!
Раз у них есть, а у меня нету, значит, у меня своровали кусок. Откуда ж еще ему и взяться-то? …Вспоминаю, как ехала я однажды вечером в автобусе со знакомой, и она мне показывала в окошко фабрику, где работала швеей. В большом здании освещено было только одно окно: кабинет владельца. Вот оно как – работницы давно уже дома чай пьют, а хозяин-паразит все вкалывает… Не важно, все равно чужое украл и не миновать ему за это мести народной. Грабь награбленное, ура! И не преступление это, а заслуга, не даром в первых советских лагерях именовали блатных «социально близкими».
Но можно и наоборот:
Мы НЕ ЗНАЕМ законов истории, не имеем возможности стопроцентно и безошибочно отличать добро от зла, значит, по поводу индивидуальной вины вообще не должно сметь свое суждение иметь. Эта позиция подробно и со вкусом описана у Айн Рэнд («Атлант расправил плечи»): Бесчеловечно воздавать человеку по делам его, и вообще кто я такой, чтобы разбираться?! Не разумом, а сердцем решаю, нутром чую и тем горжусь! При попытке с любым западным левым израильскую ситуацию обсуждать мелодия эта звучит крещендо. Одна итальянская дама мне выдала аргумент совершенно убойный: "Но ведь арабы не согласятся с тем, что ты говоришь, так что ж я – разбираться стану? Лучше уж попросту и тех, и других буду жалеть".
С одной стороны тех и других жалеть – все же лучше, чем громогласно "осуждать израильскую агрессию", а все же как-то страшновато делается при мысли, что можно истину и справедливость (по-русски они, кстати, обе вместе обозначаются хорошим словом "правда") так вот просто взять и жалостью заменить. Во-первых, в таком случае в выигрыше окажется не тот, кто прав, а тот, кто лучше умеет «бить на жалость», а во-вторых, лучше всех бить на жалость без притворства сумеет завистник, ибо нет страдания хуже зависти: «У них денег куры не клюют, а у нас на водку не хватает!».
Рука, протянутая к древу познания добра и зла, есть ясный знак отвержения своей человечьей доли, зависти к всеведению и всемогуществу Божьему, так что вполне естественно оба варианта признают в зависти, как минимум, смягчающее обстоятельство, а то и повод для полного оправдания любого поступка.
Не скажу, чтобы христиане (да, впрочем, и иудеи) так-таки всегда были справедливы, но, по крайности, местами и временами всплывала идея, что оно бы не помешало бы, ныне же она бесследно исчезла. Не ищут правду, поскольку либо уверены, что знают всю ее заранее, либо в ее существование не верят вовсе: один одно говорит, другой другое – пойди тут разберись! Если уверуем, что знаем все, большевизм получится, а если на том успокоимся, что ничего не знаем, получится постмодернизм – ни тот, ни другой правосудия не вмещает. Не случайно расследования все чаще превращают в нашем мире в фарс типа Гольдстоуновой филькиной грамоты, а судебные разбирательства – в пропагандистские спектакли под названием "показательный процесс". Иной раз они могут даже оказаться полезными, например, процесс Эйхмана в Иерусалиме (в отличие от российских процессов времен Большого Террора) только вот к законности и праву, как справедливо отметила Ханна Арендт, никакого отношения они, увы, не имеют.
Небезызвестный царь Соломон до такого совершенства определенно не доразвился, равно как и прочие его современники, что именно за умение установить справедливость его и уважали. И понимали они под этим, во-первых, способность адекватно воспроизвести картину происшедшего, а во-вторых, определить поступки участников как правильные или неправильные согласно общепринятым нормам поведения. Такая квалификация востребована только в случае, если мы что-то знаем (больше или меньше, но, в принципе, способны узнать), но никогда не знаем все, и в этой ситуации вынуждены принимать судьбоносное решение со всегдашним риском ошибки, иногда – роковой. Судья, не будучи Богом, берет на себя ответственность почти божественную, не даром в древнем мире его полномочия всегда подтверждались божественным правом, а книга Псалмов как один из самых почетных титулов Всевышнего употребляет звание «Праведного Судьи.
Тогда пришли две женщины блудницы к царю и стали пред ним. 17 И сказала одна женщина: о, господин мой! я и эта женщина живем в одном доме; и я родила при ней в этом доме; 18 на третий день после того, как я родила, родила и эта женщина; и были мы вместе, и в доме никого постороннего с нами не было; только мы две были в доме; 19 и умер сын этой женщины ночью, ибо она заспала его; 20 и встала она ночью, и взяла сына моего от меня, когда я, раба твоя, спала, и положила его к своей груди, а своего мертвого сына положила к моей груди; 21 утром я встала, чтобы покормить сына моего, и вот, он был мертвый; а когда я всмотрелась в него утром, то это был не мой сын, которого я родила.22 И сказала другая женщина: нет, мой сын живой, а твой сын мертвый. А та говорила ей: нет, твой сын мертвый, а мой живой. И говорили они так пред царем.17
23 И сказал царь: эта говорит: мой сын живой, а твой сын мертвый; а та говорит: нет, твой сын мертвый, а мой сын живой.
(1 Царств, гл. 16)
Царь справедливо констатирует, что обе говорят одно и то же, т.е. на уровне, как это нынче именуют, нарратива правого от виноватого отличить невозможно. Если бы Соломон был большевиком, то кинулся бы выяснять социальное происхождение обеих дам, если бы он был постмодернистом, принял бы сторону той, что сопли по роже умеет размазать жалостливее. Но отсталый Соломон мыслит совершенно иначе, не из общей теории и не из частного нарратива исходит он, а из жизненного опыта. Самая первая проверка – проверка на реальность.
Один и тот же ребенок не может быть рожден двумя женщинами, значит, как минимум одна из них – лжет. Не принимает он отговорок про "классовую борьбу", про «своеобразное понимание», про «в рамках своего нарратива», а натурально видит, что врет и не краснеет. Зачем врет – тоже не бином Ньютона: для одинокой женщины в том обществе по тем временам сын – это и кормилец, и законный представитель, и пенсионное обеспечение в одном флаконе. Соответственно, ставится задача: определить, кто из двоих врет. Как это сделать? А очень просто – создать или смоделировать ситуацию, в которой обе будут вынуждены говорить и/или действовать согласно своим истинным намерениям. Тут-то и выяснится, что одной из них движет любовь, а второй… да-да, вот именно – зависть.
И сказал царь: подайте мне меч. И принесли меч к царю. 25 И сказал царь: рассеките живое дитя надвое и отдайте половину одной и половину другой. 26 И отвечала та женщина, которой сын был живой, царю, ибо взволновалась вся внутренность ее от жалости к сыну своему: о, господин мой! отдайте ей этого ребенка живого и не умерщвляйте его. А другая говорила: пусть же не будет ни мне, ни тебе, рубите. 27 И отвечал царь и сказал: отдайте этой живое дитя, и не умерщвляйте его: она - его мать.
Тем, выходит, дело и кончилось? Ну, не знаю, может, в те замшелые времена и вправду так и было – в наше бы время самое главное только с этого момента и началось. Побудительным мотивом обманщицы была зависть, что само по себе уже наполовину оправдание. Мало ли что сама заспала – у нее, может, на то были веские причины, может, переутомилась от капиталистической эксплуатации, может, от волнения зря суетилась под клиентом… Как же мог Соломон этот бездушный страдания ее не учесть, не утешить ее, не обеспечить! И, главное – не один он был такой, общественность его не поправила, наоборот:
28 И услышал весь Израиль о суде, как рассудил царь; и стали бояться царя, ибо увидели, что мудрость Божия в нем, чтобы производить суд.
Боятся – значит уважают! Уважают – значит считают подобную нечуткость полезной для общества и составляющих его индивидов. Надо ли говорить, что современная общественность с этим категорически не согласна? Современная общественность твердо стоит на платформе: «Счастье всем даром и пусть никто не уйдет обиженный!», забывая, что «что такое счастье – это каждый понимает по-своему», причем, весьма нередко – вот именно как возможность переплюнуть ближнего своего. Карьера – не для творчества, а для самоутверждения, богатство – не для комфорта, а для утирания носа соседу, не говоря уже о том, что не то что человеческое общество – даже стадо коров без иерархии перебодается враз, а победит, естественно, тот, у кого рога длиннее.
Большевики верят, что стоит лишь устранить из общества «вредный элемент» как тотчас настанет на земле мир и в человецах благоволение. Постмодернисты надеются, что стоит только всех пожалеть и всем сестрам раздать по серьгам – и для раздоров не останется причин. И только отсталый старорежимный царь Соломон знает, что панацеи не бывает, поскольку нет у нас стопроцентного знания добра и зла, что соперничество – в натуре человека, что невозможно играть без правил и никогда не будет мира в сообществе, если в каждом конкретном случае не рассудишь, кто прав, кто виноват. Альтернатива силе права – только право силы, будь то увесистый кулак или победа в слезоточивом конкурсе на самого несчастненького. В обоих случаях в перспективе неминуемый хаос и анархия.
Мишна восемнадцатая. Рабан Шимон бен-Гамлиэль учил: На трех основаниях стоит мир: на правосудии, истине и мире, как сказано: «Судом истины, справедливости и мира судите во вратах ваших».
Правила взаимодействия людей во все времена и у всех народов, при всех различиях вплоть до полной несовместимости друг с другом, всегда включали принцип построения иерархии и границы допустимого соперничества с соответствующими штрафными санкциями для нарушителей. Справедливость есть не что иное как оправдание неравенства: муравью-труженику положен на зиму теплый дом, а попрыгунье-стрекозе – не положен, в противном случае и строить никто не станет, а станет только приглядываться, как бы половчее у другого отнять, да и отнимать-то вскорости будет нечего. Не поощрять, зависть призвано правосудие а обуздывать ее.
Из того же романа Айн Рэнд:
Рабочий, которому нравилась идея, что, заявив о своих потребностях, он получает право на такой же, как у его босса, лимузин, забывал, что каждый лентяй и попрошайка может заявить о своих правах на владение таким же, как у него, холодильником.
Но даже мир, где лимузины идут по цене картошки, а холодильники даром раздают на каждом углу, быстро скатится в анархию и смуту без вразумительных правил игры: что тут можно, что нельзя и кто на что имеет право. А от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь. (Берешит 2,17).
