Очиститель
Генка Матвеев был один сын у мамки, которой было не до него. Мамка Галка любила выпить и привести в дом свежего мужика, а Генка, который рос и начинал всё понимать, только ей мешал. Нередко она выгоняла его из дома, и он болтался по деревне сутки напролёт, то водку с пастухами пил, то дачи окрестные бомбил. Рос как сорняк на помойке. Цепкий и злой. С оттопыренными ушами и раскосыми рысьими глазами, неприятный для окружающих. Местные учителя про него говорили, что он дикий и жизнестойкий, как крапива, которую голыми руками не возьмёшь. И все их попытки хоть как-то приучить его к азам грамотности и цивилизации — оказывались тщетными. От учебников его тошнило, а сидеть неподвижно за партой целый час для него было страшным мучением. Его хватало на пять минут, после чего он начинал толкать соседа локтями или щипать за спину впереди него сидящую девчонку. Выгоняли его из класса всегда с дракой, во время которой он умудрялся лягнуть между ног учителя математики, Петра Николаевича, единственного мужчину в женском коллективе, отставного майора авиации. Все ругали, не любили Генку. Но никто не знал про его заповедное место на опушке леса, среди трёх берёз, где рядом журчал маленький родничок с прозрачной и сводящей зубы холодом водой. Сюда прибегал Генка, прячась от всех, чтобы побыть одному и поговорить с родничком. В это местечко часто прилетали соловьи, заливаясь весёлой трелью.
Генка посадил на опушке рядом с берёзками сосёнку, которую с корнем выкопал и выбросил за калитку очередной сожитель матери, расчищая участок под огород. Сосёнка прижилась и красовалась среди берёз, словно танцуя в хороводе. Генка, лёжа в траве и под журчание родника глядя в бездонное, голубое небо, часто думал: как хорошо бывает, когда рядом нет людей.
Когда взяли его в армию, мать была очень рада и даже купила ему новый рюкзак. Никогда она ничего ему до этого не покупала, ходил он в доносках, в том, что соседи подбросят: джинсы внуков, кафтан дедушки, телогрейку бабушки, или ботинки зятя, вполне не рваные.
Служить в армии ему понравилось. Сапоги и форму дали новую, пахнущую хлоркой, трусы, бельё не рваное, и всё на халяву. Ещё в баню по пятницам водили строем и кормили три раза в день. Так вкусно и сытно не ел он всю жизнь. А то, что пацаны и «деды» преддембельные там шалят, то Генке это было даже вместо развлеченья. Драться он любил, и хорошо у него получалось «морды бить». Гибкий, злой, с длинными сильными руками, которые били хлыстами и разбивали в кровь лица обидчиков, пытавшихся заставить его голым на карачках полы в казарме мыть. От щупленького с виду неказистого белокурого паренька с хищными рысьими глазами исходила во время драки ярость, парализующая нападающих, как от крысы, загнанной в угол. Бил всех, тем, что под руку попадётся. Когда отправил в госпиталь с сотрясением мозга и переломом телесных конечностей двух сержантов-дедов, боксёров-разрядников, то «деды» оставили его в покое. А через полгода уже ему самому присвоили сержантское звание. Он уже сам отбирал у сослуживцев посылки от родителей. Ему посылок и писем никто не слал, и матерью своей он не интересовался. Для него домом стала казарма с её суровыми законами выживания. Грязной работы не чурался, с удовольствием изводил грязь очистителями, которые доливали в вёдра с горячей водой при мытье туалетов. Но особенно млел перед оружием, перед автоматами, а потом перед снайперской винтовкой, к которой его приписали особым приказом. С ней он обращался как с любимой девушкой, которой у него никогда не было. Лелеял, чистил по десять раз на дню и стрелял из неё так метко, что вызывал невольный восторг у прапорщика Матвея, чемпиона по биатлону, который был инструктором по подготовке роты снайперов. Похвалы кружили его маленькую рыжеволосую головку с оттопыренными ушами. В детстве его все его ругали, боялись. От него закрывали двери в деревне, а дачники ставили на него капканы. А здесь бесплатно кормят и ещё хвалят.
Стрелял же он, действительно, хорошо. Из АКМ всю очередь веером клал в «яблочко».
Вскоре перевели его в особую часть снайперов. Там и вовсе для него наступила лафа. Жил в трёхместной комнате с телевизором. Кормили отборным мясом и соками, а тир походил на дворец с электронными мишенями и подсветками. Он там стал первым, обогнав ребят, которые имели спортивные разряды по стрельбе. Его зоркие рысьи глаза видели цель чётко, как на вытянутой ладони, он, животным нутром ощущая ствол винтовки, схватывал тот миг, когда надо нажать курок. Пуля летела точно в цель, не отклоняясь ни на миллиметр.
Когда ночью их подняли по тревоге и повезли в аэропорт в закрытых автобусах, он думал, что это контрольные учения. Но уже в самолёте им объявили, что их роту направляют в Чечню. Там как раз был разгар войны, и шли бои за Грозный.
Генка попал на сраженье сразу же, как только приземлились во Владикавказе. Оттуда их на грузовиках сразу же в Грозный на баррикады. Засев под грудой развалин, он двумя выстрелами снял пулемётчика в дымящемся здании и обеспечил прорыв пехоты.
Затем, месяцем позже, был на секретной операции, в горах, в логове полевых командиров. Прокрался почти к самой землянке, где, видимо, проходило совещание местных авторитетов. Сливаясь с «зелёнкой», замер в зарослях шиповника. Зрительная память цепко держала фото того, кого надо завалить. Он ждал, обняв щекой любимый приклад своей пристрелянной винтовочки. Нос щекотал аппетитный дымок жарящегося на углях шашлыка, в ушах хлюпала гортанная птичья речь «чехов». Они ему ничего плохого не сделали, и он про них знать никогда не знал в своей калужской деревне. Но его кормила армия. Армия ему сказала, что их надо мочить. И он выполнял приказ.
Из сакли-сторожки стали чинно выходить люди. Среди них был тот, который нужен. Он сразу выделялся независимой гордой осанкой и высокой бараньей шапкой. Генка затаил на мгновенье дыхание, чтобы схватить горбоносое лицо в прицел, и мягко спустил курок. Всё, что было под шапкой, разлетелось кровавыми ошмётками. Пули были разрывные, со страшной убойной силой.
Крики, вопли, беспорядочная стрельба — всё это осталось позади. Генка был уже далеко, шныряя ящерицей по горным склонам.
А через месяц приехал генерал из штаба, из Москвы, чтобы лично наградить орденом Генку за мужество. Седой генерал, видимо, очень большой начальник, в торжественной обстановке нацепил ему на лацкан парадного мундира орден и долго тряс руку. А потом, вечером, пригласил его в красную комнату клуба, где в честь него, Генки, Героя России, был организован банкет с водкой и килькой в томате. Генерал выпил с ним по стакану водки и крепко поцеловал.
— На таких, как ты, сынок, ещё Россия держится. Мой сын, Федька, тебе не пример. Он наркоту пьёт и второй мой мерседес разбил на Рублёвке... А ты, вот мне бы такого сына,— генерал по-отечески обнял Генку и со слезами, что не перевелись на Руси герои, плакал навзрыд.
Это так тронуло Генку, которого в детстве все ругали и пытались избить, что у него самого слёзы полились по впалым щекам. Он вдруг вспомнил, что никогда у него не было отца и что в детстве никто его даже не обнял и не поцеловал. И так стало обидно, что, разомлев от водки, зарыдал он во весь голос, всхлипывая, как пацан, уткнувшись в генеральский китель...
После этого генерал из Москвы стал для него родным отцом, и Генка, раздобыв в политотделе его фото, повесил в казарме над своей кроватью...
Перед Новым годом повезли их в баню в Хасавюрт, городок в Дагестане.
Никогда он так ещё не парился в парилке, тело очищалось от грязи, а вместе с ним очищалась душа, выпаривая шлаки и злость. Никогда ему так не было хорошо и радостно. Ночью в казарме обещали праздничный ужин с тортами, которые испекли для них девчонки из кулинарного училища Моздока. Девчонки шефствовали над их воинской частью. Обещали выступить с концертом в новогоднюю ночь.
— А ты никогда с бабой в бане не парился,— подмигнул ему прапор Матвей,— это, брат, такая сладость, никакого рая не надо...
Генка даже не представлял, как можно в бане париться с голой девушкой. От таких мыслей у него даже уши побагровели от стыда. Но в душе ему захотелось тоже попариться таким образом. И он решил, что в эту новогоднюю ночь обязательно познакомится с симпатичной девчушкой. И вдруг будущее высветилось в мечтах такой радужной вывеской, как огни ночного ресторана, расположенного недалеко от их части. Жизнь вдруг предстала перед ним столь радостной картиной, какую и в телевизоре не увидишь. Перейдёт на контракт, ему уже особист делал такое предложение, женится и будет в бане париться с женой. Он сладостно зажмурил глаза, которые из рысьих превратились в умилённые телячьи..
С песнями они ехали в автобусе из бани в казарму, все были по своему счастливы, и души наполнены радостными надеждами и ожиданиями в новогоднюю ночь...
Автобус подорвался на фугасе. Генка помнил взрыв и удар по ушам, острую боль в ногах... А потом наступила тишина... Вечная тишина... Яркий свет ослепил его болью в глазах, рассеяв темноту. Белый потолок больницы, белое лицо хирурга в маске, в белом халате с кровавыми пятнами...
— Жить будешь, живучий, как крыса,— сказал хирург не то ласково, не то досадливо...
Генка попытался вскочить, но руки были привязаны к железной хирургической кровати.
— Новая жизнь начнётся, парень... Женатый? — спросил он неожиданно
Генка тупо замотал головой, причём тут, женатый он или нет, ещё и девчонки не поцеловал. Не успел. Он вдруг вспомнил Матвея, который уже парился с бабами в бане...
Хирург словно услышал его мысли.
— Тебе ещё повезло,— сказал он сквозь зубы,— живой, удалось тебя собрать по фрагментам, а вот остальных ребят так и не собрали. Даже не знаем, кому что в гробы класть, сильный фугас был, а тебе ещё повезло, ну, ног не досчитаешься, а так, этим светом и солнышком ещё сможешь любоваться. Этим, а не тем, ты понял разницу? Каков тот свет, ещё никто не рассказывал, да и нет там никакого света, сплошной мрак.
Генка напрягся и попытался вскочить.
— Не дёргайся, сынок, ног у тебя нет, пришлось ампутировать, иначе и вовсе бы не проснулся и остался бы в вечной темноте.
Генка попробовал пошевелить ногами, но там была пустота, и он протяжно, по-волчьи, завыл...
Спонсоры из Германии подарили герою Генке протезы. Неплохие протезы, лёгкие и красивые. К ним он привык и вскоре мог передвигаться на костылях, волоча их за собой.
Армии герой Отечества Генка оказался не нужен. Инвалидность и пенсию оформлять не стал. Простоял несколько раз сутками в очереди в военкоматах и собесах и отчаялся. Решил поехать в родную деревню в Калужскую область, мамку навестить. Но там ни матери, ни домика не обнаружил. Мать в прошлом году умерла от отравления палёной водкой, а вместо домика на их землице возводили коттедж из красного кирпича. Мать по пьяни за бутылку водки продала всё — землю и хибару — дельцу из Москвы. Попробовал Генка подойти поближе, чтобы хоть посмотреть на то, место, где когда-то стояла их завалинка. Но ему путь преградили два волкодава, один двуногий, с горбатой дубинкой, другой четвероногий, с оскаленными клыками, с намерением порвать на куски то, что ещё чеченская мина не порвала.
— Эй, ты, чучело, ну-ка исчезни отсюда,— крикнул ему грозно бородатый хозяин с самодовольной мордой, подъезжая к нему на джипе и размахивая помповым ружьём. Он для острастки выстрелил в воздух.
Генка подхватил костыли и отправился на деревенское кладбище. Там с трудом нашёл заросший лебедой холмик с деревянным столбом, на котором карандашом была наслюнявлена фамилия матери.
Генка в лесу из осины вырубил крест и поставил на холмике. Плотник-умелец Никифорович в обмен на протез обещал деревянную тумбу с красивыми буквами поставить. Протез же ему понравился, а именно, механизм, который он захотел приспособить под насос водопроводный.
Приковылял Генка на свою опушку, чтобы родничком смыть горе с лица и забыться под переливы соловьёв. Но ни опушки, ни родника не обнаружил, вместо этого там строители-таджики достраивали трёхэтажный особняк с каменным забором.
Горбоносый толстяк, немного похожий на того чеха, которого он отправил на дальний свет, с которого не возвращаются, подозрительно уставился на него в упор.
— Частная территория, парень, проваливай подобру-поздорову,— сказал он с кавказским акцентом...
— А родничок тут был, не видели? — спросил Генка
— Какой родник, шутишь? Здесь подземный гараж и с бильярдной строят...
Генка долго думал, куда ему податься с одним протезом и орденом на гимнастёрке. Решил отправиться в Москву к седому генералу-отцу. Попроситься в армию, ведь руки и глаза целы, и стрелять он может хорошо. Очищать-то жизнь надо, грязно всё это, если за могилу матери приходится протез отдавать, и родники гаражами закапывают, в его родной деревне предприниматели с кирпичными мордами на него собак спускают. Он вспомнил, как очистителем мыл в казарме туалеты, изводил грязь на корню. Жизнь ему вдруг показалась грязным сортиром, который надо отмывать очистителем. Он горестно смотрел, как на бывших колхозных полях, вместо пшеницы, вырастают уродливые особняки, а по лугам заколесили уродливые джипы, из которых скалились сытые самодовольные рожи. Это самодовольство вседозволенности бесило Генку, ему хотелось всё это немедленно вычистить из жизни.
До Москвы он доехал бесплатно, сидя в тамбуре плацкартного вагона. Зашагал сразу же в Генштаб, но его задержали на проходной. Из документов только орденская книжка в кармане, всё остальное где-то в военкомате. Фамилию «отца генерала» тоже забыл. От минувшего взрыва тряхнуло психику. Так, что всё путаться стало в голове. Не только ноги потерял, но и голова стала хандрить. Походил неделю к подъезду Генерального штаба, пока его двое в штатском на джипе не отвезли в отделение, где пригрозили посадить за бродяжничество и отсутствие московской регистрации. Ему казалось, что Москва населена не людьми, а джипами, которые размножались на бульварах и мостовых и давили всё человеческое. Воздух был тяжёл и загазован, улицы утопали в человеческих нечистотах. Они ему грезились всюду, самодовольные кирпичные хари: в витринах богатых, но недоступных магазинов, в улыбках красивых, но тоже недоступных, как дорогие магазины, женщин за рулём всё тех же джипов. Всё это почему-то у него ассоциировалось с грязным привокзальным сортиром, с засорёнными нечистотами унитазами, куда не поступала вода из сливных бочков, и вся суть человеческая плавала под ногами. Хотелось всё отдраить очистителем.
Он поселился на Курском вокзале. К нему тут же привязался шустрый белокурый парнишка с быстрыми глазками, который назвался Витькой-гитаристом, ветераном Чечни. Генка сразу почувствовал, что парень не врёт и в тех местах бывал. Но не это главное. Главное было то, что этот замухрышка в залатанных джинсиках умел петь так проникновенно, что сердце замирало. И песни были серьёзные, без всякой телевизионной шелухи. Голос у Витьки был проникновенный, теребил душу, как будто бы пел про него и про его ребят, которые погибли в чужих и неприветливых горах.
— Я давно песни сочиняю и пою про Чечню. Но в телевизор меня не пускают. Там Алла Пугачёва командует, а я не из её репертуара, вот и пою по электричкам. Давай на пару,— сказал Витька, угостив Генку водкой с бутербродом.— У тебя антураж хороший, вот только надо в парикмахерскую и в баню сходить, а то на бомжа похож больше, чем на героя Отечества.
Генка согласился, и стали они ходить по вагонам. Витька пел соловьём про Гудермес и Аргун, про паренька с православным крестиком на шее, который пошёл под нож абреков, но не поменял своей веры христианской.
Генка стоял рядом и держал спецназавскую беретку для милостыни. Пенсионеры, женщины сочувственно кидали деньги, старушки осеняли их крестным знамением, а у Генки ком подходил к горлу от того, что люди их жалеют и понимают...
Но стоило ему выйти из вагона электрички и пересечь площадь Курского вокзала, как он сразу же оказывался во враждебном, сверкающем ядовитой иллюминацией мире, красивом, богатом, но закрытым для него. Там он чувствовал себя лишним на празднике столичного бомонда. На улицах грудились мерседесы и джипы. Везде избыток враждебного богатства и роскоши. В витринах магазинов чужие, самодовольные лица, для которых солдат безногий — уличный мусор.
У него постоянно проверяли документы милиционеры, охраняющие покой джиповых рож. Но, увидев его орденскую книжку, уважительно козыряли и отпускали с миром.
Атмосфера давила на его больную голову грязью и смогом. Он испытывал острое желание стрелять, как курильщик по сигаретам. Пальцы жаждали курка, как губы любовника нежной девичьей груди. Он всё острее ощущал в себе потребность «взять на прицел живую мишень». Это было необыкновенное и какое-то диковатое чувство — ощущать себя хозяином чужой жизни, которая у него трепещется на прицеле, как рыбка на крючке: одно движение — и жизни этой нет.
На вокзале он заметил в буфете у стойки двух крепких мужиков, разомлевших от водки. Рядом с ними — винтовки в чехлах. Видимо, были охотники, отправляющиеся в тамбовско-курские леса пострелять волков или кабанов. Он не спускал глаз с чехлов, затаившись, как рысь в засаде. Терпеливо, как когда-то в Чечне в «зелёнке», выжидал жертву для снайперского выстрела. Выждав момент, когда те пошли к прилавку буфета ещё за одной бутылкой, оставив без присмотра груз, молнией прыгнул на костылях, схватил чехол с винтовкой, перебросил через плечо, и только его видали. Улов оказался удачным: снайперская винтовка с прицелом и набором патронов.
Генка в тот же вечер направился к казино «Поль-роял» и засел в засаде на пятом этаже, напротив сверкающего иллюминацией подъезда, к которому подъезжали дорогие иномарки и выходили самодовольные рожи с роскошными бабами под мышками. Он долго выжидал, ожидая того, кого рисовала ненависть в обиженном воображении. Представителя враждебного мира, для которого он был мусором. Генка нутром выискивал главного врага его неудач, того, кто послал его в Чечню и оставил без армии, которую он так полюбил. Того, кто засыпал его родник и занял его дом. И вот он дождался его. «Враг» вышел в костюме с галстуком-бабочкой, с холёным брюзгливым лицом, пресыщенным развратом, икрой и коньяком. Во рту дымилась сигара, на руках повисли две красивые девчонки, с которыми он, наверное, парился голым в сауне. Два бычка-охранника с мускулистыми откормленными рожами суетились впереди, расталкивая прохожих. Они смеялись. Не иначе над ним, Генкой. Им было весело, оттого что Генка остался без ног, что его выгнали из армии, что у него мать-пьяница. Но Генка мог ещё стрелять, и он посмеётся теперь над ними.
Палец с жадностью прильнул к курку. Свёл прицел и голову в одну линию. И снова испытал сладостное чувство — властителя чужой жизни. С первого же выстрела череп мишени разлетелся, как спелый арбуз, разбитый об асфальт. Кровь вперемежку с мозгами размазалась по дорогому костюму, обрызгав платья красивых баб, что заставило их завизжать кошками, которым наступили на хвост.
Методично продолжал стрелять по бабам, по охранникам, по припаркованным лимузинам, превращая всё в мясные туши для морга, самодовольные рожи в ошмётки. После точного попадания в бензобак красной «ферарри» раздался взрыв, разнёсший вдребезги парадный подъезд со стеклянными самооткрывающимися дверьми.
Душа Генки наполнялась бесноватым весельем, в глазах мелькали лица его сослуживцев, погибших в автобусе после бани, прапора Матвея и самодовольного нувориша, который поселился на земле его матери.
— Воздух стал чище, жизнь стала чище,— бормотал Генка,— в сортире заработала канализация...
Ему вдруг вспомнился седой генерал, и захотелось поплакаться на его груди, пожаловаться на несправедливость и боль души. Но патроны кончились. Беспомощно щёлкал курок. Винтовка без патронов — это просто палка. Веселье испарилось. Чистить жизнь больше было нечем. От грязи он устал. Генка подтянулся на руках и рыбкой прыгнул с пятого этажа, головой вниз, в асфальт, как в детстве нырял с деревенского моста в речку Окушку. Боль, искры в глазах, и темнота... Вечная темнота, из которой уж теперь Генке не выбраться никогда...
Не знал он, что в эту ночь его фальшивому отцу-генералу оперативники доложат, что его сына-банкира Фёдора подстрелили бандиты прямо у дверей казино. А газеты взахлёб разнесут эту новость дня по всей стране, что в результате бандитских разборок — убит ещё один бандит. А через день все забудут и про банкира Фёдора, и тем более про Генку, Героя Отечества с одним протезом...
Герои умирают тихо
Когда по стране вновь объявляли траур, раздутый в масштаб национального бедствия по поводу внезапной кончины в пьяной аварии шоумена из телевизора, Клавдия грустно выключала телевизор и, вытирая слёзы, смотрела на портрет Славки в траурной рамке...
Её муж Славка, лейтенант милиции, погиб год назад в Чечне. Его отправили туда в месячную командировку — консультировать местные кадры по правилам движения в городе, помогать братской республики восстанавливать мир и благополучие.
У неё должен был родиться ребёнок, мальчик, и Славка обещал приехать как раз к его рождению.
Никого она не любила в этой жизни так крепко, как этого светловолосого рослого парня, скроенного из железных мускулов, чувствуя в нём надёжную опору. Познакомилась она с ним, можно сказать, на улице, на переходе между парковой зоной, застроенной каменным сплошным забором гаражей. Ей всегда приходилось проходить это глухое место, чтобы сократить путь к стоянке автобуса. Место было глухое, здесь бродило немало бездомных собак и двуногих человекообразных одичавших мутантов. Однажды мрачным зимним утром её окружили два лохматых существа с нечеловеческими физиономиями и, угрожая ножом, потребовали сумку с деньгами и мобильник. Её сразу же парализовал страх, и она, дрожа всем телом, готова была выполнить любое их желание.
Но тут молнией сверкнула синяя спортивная куртка, расчищая дорогу от человекоподобных завалов... Гибкое сильное тело закрыло её от небритых ухмыляющихся физиономий, воняющих засорённой канализацией.
Один из них с воплями растянулся на земле, а другой, обхватив руками челюсть, с визгом побежал прочь... Стройный парень с рыжими усиками на аскетичном лице, словно сказочный викинг из телесериала, протянул ей сильную руку и тихо сказал: «Пойдёмте, я вас провожу...».
Так они познакомились. Вроде бы случайно. Случайно на неё напали бандиты, и случайно в этот момент пробегал по этой дорожке Славка, совершая регулярную утреннюю пробежку. Недолго думая, вступился он за неё, рискуя жизнью. А такое — случайно не бывает.
Стали встречаться, и вскоре она уже не мыслила жизнь без него, почувствовав в нём ту опору, о которой так мечтает каждая женщина. Славка служил в милиции, учился заочно в институте и мечтал стать прокурором, чтобы бороться с несправедливостью. Они поженились. Славка переехал к ней в однокомнатную квартирку, где они жили вместе с мамой. Но тесноты не замечали. Он умело соорудил фанерную перегородку, сделав из однокомнатной — двухкомнатную. Руки у парня были золотые. Из старой запущенной хибары с вздувшимися от коммунальных потопов потолком и паркетом, с обшарпанными стенами — сделал «конфетку». Отремонтировал квартирку, сменил сантехнику, выложил кафелем ванную. В доме стало гораздо уютнее. На работе он встал в очередь на квартиру. В своей системе он был на хорошем счету, и квартиру ему обещали дать, как только у него родится ребёнок. В общем, складывалось на редкость всё так хорошо, что она боялась сглазить. Потому что так хорошо в жизни не бывает, а Клава привыкла от неё получать всякие неприятные сюрпризы.
Командировку в Чечню они восприняли спокойно, даже с определённой радостью. Командировочные были очень солидные плюс ряд льготных поощрений по выслуге и карьерному росту. Обещали дать внеочередное звание капитана. Срок командировки всего месяц. Приедет как раз к новому году и, возможно, к рождению ребёнка, которого ждали уже восьмой месяц. Тем более, там был мир и процветание. Строились новые дома, возводились дворцы культуры.
Единственное, что омрачило настроение перед отправкой на Кавказ, так это громкая смерть известного ведущего ток-шоу «Секс натощак» Редькина, который погиб в пьяном виде за рулём своего роскошного форда, на полной скорости врезавшись во встречный микроавтобус. По всем информационным каналам застонало телевидение, всемирный плач и визг сотрясал страну, заглушая все текущие события, в том числе визит президента в Болгарию, взрыв на шахте в Донбассе и повышение цен на коммунальные услуги... О том, что по вине звезды шоу-бизнеса, незаменимого юмориста и ведущего передачи «Секс натощак», в микроавтобусе погибла женщина с ребёнком, а пятеро людей с тяжёлыми травмами были отправлены в больницы, было сказано вскользь, как бы между прочим. На телеэкранах без конца возникали скорбные лица актёров, политиков, тележурналистов, которые рыдали о невосполнимой утрате для страны, сравнимой с национальным бедствием, по масштабам сопоставимым лишь с Чернобыльским пожаром или обрушением Кремля. Через каждый час показывали прямые репортажи с траурной панихиды из Дворца культуры. Перед глазами мелькали заплаканные вдовы-красотки, из числа бывших многочисленных официальных и гражданских жён, в изящно подобранных траурных одеяниях с модными шляпками, пытающиеся позировать перед телекамерами. Шли нескончаемыми потоками вереницы людей с венками, словно вся страна в этот день не работала по такому случаю. Застыли памятниками почётные караулы, состоящие из членов правительства.
Клава тоже не выдержала и смахнула слезу, тяжело вздохнув. Этот развязный малый с накрахмаленной физиономией был кумиром её подружек, хотя саму её раздражали его пошлые шутки и ужимки. Но об этом она никому не говорила, потому что всем нравилось. Не зря же все газеты и журналы были заполнены его фотографиями и интервью, где он откровенничал о последней сексуальной встрече, о новом особняке в Ницце. В праздничные дни он заполнял телеэфир, гримасничая и пародируя то Ельцина, то Брежнева по всем каналам, не давая времени даже действующему Президенту поздравить граждан с Новым годом или Днём победы.
Подружки Клавы всегда наперебой обсуждали последние новости о Редькине, о том, с какой певицей или телеведущей он переспал последнюю неделю и на какой даче провёл уикенд. Таких фазенд у него по стране и по миру разбросано десятками. Редькин также учил домохозяек, как солить огурцы, а мужиков правилам культурного секса.
Славка же к Редькину относился равнодушно, только иногда бурчал, дескать, везёт же некоторым, не пашут и не жнут, а весело живут. И такая знаменитость вдруг разбилась вдребезги, как бутылка коньяка, брошенная в каменную стенку.
Вот в такой атмосфере всенародного горя уезжал Славка в Чечню на поезде с Курского вокзала.
Каждый день звонил оттуда и присылал фотографии и открытки.
— Всё хорошо, природа прекрасная, народ гостеприимный,— писал он,— город Грозный строится и хорошеет. Мирная жизнь наступает...
Но однажды связь прервалась. Мобильник гнусавил противным голосом, что «абонемент временно не доступен»... Клавдия снова звонила, и в ответ тот же голос, который словно издевался над ней, вещал о недоступности Славки. Она готова была выцарапать глаза этой бабе с таким противным голосом... Попробовала дозвониться до военной части, где был расквартирован Славка, но там либо не отвечали, либо говорили, что посторонним сведения не дают.
Потом пришли с работы его сослуживцы и принесли похоронку.
— Он погиб на посту, при задержании опасных преступников,— тихо сказал, отводя глаза, начальник Славки, майор Вострухов,— остановил подозрительную «ниву» на перекрёстке и попросил предъявить документы. В ответ его расстреляли в упор. Но Вячеслав успел тоже выстрелить и ранить нарушителя. В результате удалось обезвредить группу террористов, которые готовились взорвать вокзал. Посмертно ваш муж представлен к званию героя, пожалуйста, крепитесь,— пробубнил он и неуклюже поцеловал её в щёку.
Похоронили Славку на Митинском кладбище, рядом с его родителями, пенсионерами, ветеранами Великой Отечественной войны, в оцинкованном гробу. Она даже не увидела его лица на прощанье. Похоронили тихо и без салютов. Приехали попрощаться несколько сослуживцев да беременная Клава с подружкой Светкой.
Остальные в этот день были заняты неотложными делами.
Потом в газетах она жадно искала сообщение о гибели мужа. И нашла в «Известиях» скупую информацию об очередном инциденте на дорогах Чечни, в результате чего погиб сотрудник милиции и ранен террорист Болтуханов Омар, лидер бандитского подполья. Далее рассказывалось о подвигах этого бандита, о том, что взрывал Омар дома в русских городах и даже принимал участие в расстреле заложников... Но ни слова больше о сотруднике милиции, словно это был не человек, а какая-то неодушевлённая пешка в чужой большой игре, без имени и фамилии...
По телевизору, тем более, не заметили гибели её Славки. Там по всем каналам скакали юмористы и шоумены, которым было неудержимо весело.
Ребёнок у неё родился преждевременно. Роды как-то отвлекли от горя.
Мальчика она выходила, и он с каждым годом всё больше был похож на Славку...
Клава поставила памятник. Хороший. Помогли сослуживцы. Ей вручили посмертный орден Славки в торжественной обстановке в горотделе милиции, где он работал. Там же повесили его фотографию на стенде «Они погибли за Родину». На стенде было много молодых красивых лиц, чем-то похожих на Славкино. Значит, не одна она была в горе.
Время шло, накатывалось житейскими проблемами и буднями стирала прошлое. Сначала ездила на могилку каждую неделю. Потом — раз в месяц. Затем только на пасху, раз в год... Времени катастрофически не хватало. Рос сын, его надо было одевать и устраивать в хорошую школу, чтобы он не отстал от своих сверстников.
Потом её познакомили с Дмитрием, предпринимателем. На Славку он не был похож, но всё же мужчина, который помогал ей деньгами. Затем тяжело заболела её престарелая мама. И ей вовсе стало ни до кого. Только по вечерам смотрела телевизор, чтобы отвлечься от проблем и забот. Там на экране снова протрубили массовый траур... На Садовом кольце в пьяном виде и с чужой женой разбился известный тележурналист Мурлыкин.
А Клава вспомнила о своём Славке.
— Герои умирают тихо,— подумала и, роняя слезу, решила завтра же съездить на могилку к мужу... Но на завтра было назначено родительское собрание в школе у сына по поездке на экскурсию в Болгарию. И она лихорадочно принялась гадать, с кем бы оставить на это время парализованную маму...
