Продолжение. Начало в РуЖи №11, 2012: http://ruszhizn.ruspole.info/node/3376
3
Считается, что город – до узкоколейки. За ней начинается пустырь, причем из тех, которые исключают, что где-нибудь поблизости может быть жилье. Поэтому появление, примерно через полкилометра, кирпичной ограды, удивляет. Присмотревшись, удивляешься ей еще больше: долгое время, пока идешь вдоль нее, не понятно, что она ограждает, поскольку ограда только со стороны дороги, ее нет ни по бокам, ни сзади и нет следов, что она была.
Но это еще не все. Идешь, идешь вдоль этой бессмысленной, вроде бы, ограды и вдруг тебе неожиданный подарок: ворота. Причем не какие-то там заброшенные, покосившиеся, в дикой траве, а нормальные, аккуратные, из сплошного металлического листа. А рядом слева (если стоять к ним лицом) еще и калитка с ажурной верхушкой. Как будто для подтверждения серьезных намерений самих ворот.
Открываешь калитку – еще одна неожиданность: слева четырехэтажный кирпичный дом. Ты в крайнем случае ждешь сторожку, хотя и сторожка в этом случае не понятно, для чего была бы, а тут вдруг нормальный домина, населенный, даже с пожарной лестницей снаружи, что говорит о том, что при строительстве дома присутствовала какая-никакая обстоятельность. Я имею в виду, что дом не производил впечатления временного сооружения. Может быть его даже ставили с расчетом, что он положит начало нового района.
Дом в длину расположен вдоль ограды, подъезд у дома один и с торца. К подъезду ведут две ступеньки. Эпизод с учительницей произошел на них.
За домом – гора опилок, высотой, наверно, с дом. Не понятно ее происхождение. При мне никто ни разу сюда опилки не свозил. Поблизости никаких лесопилок тоже нет. И почему она так близко от дома? Может быть одно объяснение: гора была до появления дома, строительству она не мешала, а относить ее куда-то сочли не выгодно.
Гора с опилками – любимое место наших игр. Можно забраться на вершину и никого туда не пускать, но, в конце концов, сдавшись, скатиться вниз и долго лежать у подножья, ощущая спиной материнскую поддержку горы из опилок, почти всегда теплых.
Особенно я люблю забираться на гору в субботу, зная, что меня ждет ванна и можно изваляться от души… Я наверху, чуть левее – кусок летнего неба, солнце уже зашло, кругом покой, в прозрачном воздухе звенят голоса нераздраженных людей… звякает посуда… детский выкрик – еще левее наш дом, где тетя Геня готовит ванну.
Еще одно примечательное место за домом – свалка. С немецким танком на горизонте. Несколько раз мы предпринимали попытки обойти ее всю – настолько нас удивляли ее безграничные размеры, по крайней мере от дома краев не видно, но всегда наши экскурсии заканчиваются на каком-нибудь интересном месте, на каких-нибудь залежах – непонятных железяк или еще чего-нибудь. Однажды один из мальчишек нашел на свалке пистолет.
Мы приехали сюда к Исидору на лето. Сам он живет здесь уже несколько месяцев, работает на металлургическом заводе «заместителем директора по хозяйственной части» (формулировка, которая дошла до моих ушей из разговоров взрослых). Завод по ту сторону узкоколейки, «в городе» – скорее всего, узкоколейка и была проложена для завода. Один раз Исидор водил меня на завод: горы корпусов, гигантские трубы над головой. И посредине этого – маленький человек с честолюбиво сжатыми губами, одна рука в кармане брюк, в другой – дымящаяся сигарета. Это Исидор. (Вид сверху.) В металлургии он вряд ли что-либо понимал. После того как его поперли из армии, он какое-то время был без работы… я помню, что он даже привередничал, отказывался от каких-то предложений, вроде полуподпольных артелей, или принимал их, но скоро уходил, расплевываясь… в общем, в армии он был ч е л о в е к о м и он искал место, где бы ощущал себя так же … – в итоге сработали старые связи, что, кстати, странно для того времени, каким мы его представляем, тем более что выгнали его за то, что он когда-то учился во Франции, еще удивительно, что не посадили… и вот теперь он здесь, в каком-то маленьком городке, «по хозяйственной части».
Каким он был работником, я не знаю. Когда я стал что-то соображать, он уже окончательно не работал. По документам на одном месте он долго не задерживался, на металлургическом заводе он тоже пробыл недолго, но в те годы это могло свидетельствовать об официальном признании: нужного человека «бросали» с места на место. Успехи у него могли быть, но скорее всего за счет честолюбия, а не любви к его многочисленным службам. Насколько я знал его, он не годился для роли беспрекословного подчиненного. Так же, как для роли хозяйственника. У меня есть его фотография, мне она нравится тем, что побуждает желание проникнуть в то, что предшествует мгновению съемки. Исидор стоит на крыльце какого-то дома, о котором мне хочется думать, что он принадлежит ему. На самом деле фотография относится к тому времени, когда у него не могло быть не то что дома, но и своей квартиры… По его виду, правда, не скажешь, что мужик бедствует. Вальяжно прислонился к косяку двери, нога за ногу, одна рука традиционно в кармане брюк, вторая – у рта: специально ее поднес, якобы сейчас затянется сигаретой. Знает, что это выигрышная для него поза.
А в это время, насколько мне известно, он работал приказчиком у кого-то в магазине. Что не вязалось ни с моим представлением об Исидоре, ни – благодаря отечественному кинематографу – с представлением о приказчике. Я думаю, Исидор сам страдал от несоответствия. Тогда он был еще довольно молод, снимок довоенный, может, чуть больше тридцати, я его застал значительно позже, когда уже можно было подводить не очень приятный итог: своего дела человек так и не нашел. И вот мне, знающему его после фотографии и не знающему до, хочется заглянуть за тыл фотографии, как будто там я смогу пройтись назад по его жизни, по оставленным им следам и понять, почему так случилось. В какой момент его биографии не произошло самого нужного перелома?
Биография Исидора, если представить ее в виде куска, вырубленного из пространства-времени:
Исидору 10 лет. Он узнаёт о смерти отца, Евгения Бабкина, отчества не знаю. Евгений Бабкин – купец первой гильдии, вроде бы его имя есть в каких-то исторических справочниках. У купца случился разрыв сердца. Я видел только одну его маленькую фотографию с какого-то документа – бородатый, угрюмый, мрачность образа контрастирует со звучанием его имени. О нем я знаю, что он был вхож в императорский двор; что женился на маленькой еврейке из Двинска, нарушив какое-то табу своей купеческой гильдии, и что подарил ей ресторан в районе Пяти углов, якобы назло той же гильдии. Судя по дальнейшей жизни Исидора складывается впечатление, что его отрубили от более значительной судьбы, предназначенной ему изначально.
Исидору 24 года. Дела совсем плохие. Революция отняла последние запасы купеческой вдовы. Слава богу, ей с сыном удалось вернуться в Латвию, где Исидор подрабатывает частными уроками французского и английского. Откуда французский – понятно: на последние деньги матери несколько лет учился в Сорбонне. Об этом от него только такая нравоучительная информация: «За четыре года жизни в Париже я ни разу ничего не подхватил, тьфу-тьфу». Из-за этого Париж и Сорбонна долгие годы представлялись мне некоей площадью, обрамленной старинными зданиями, одно из которых Сорбонна; на площади Исидор весело гоняется за хохочущими женщинами, в каждой из которых таится коварная болезнь. Но я знаю, что Исидору повезет, тьфу-тьфу! Надо сказать, в какой-то степени его пример сработал: время от времен в паузах уже между своими похождениями я вспоминал о нем и проявлял сдержанность.
А английский был выучен самостоятельно. И еще пять языков. В Сорбонне он учился на экономическом, но, похоже, эта наука не далась ему. У него были явные способности к языкам, но его избыточная андрогенность не давала ему довольствоваться этим, хотелось каких-то более мужественных проявлений.
Исидору 36. Чуть больше, чем на той фотографии. Поза возле двери – это поза еще холостого человека. Однажды он докурил свою сигарету и вошел в подъезд того дома – так я представил его переход к семейному положению. Это была его первая женитьба, у тети Гени – первое замужество, хотя она моложе его всего на год. Мне кажется, что этот брак был для Исидора началом капитуляции. Тридцать шесть лет, карьера не сделана, семьи нет, детей нет. Или кто-то есть от какой-то давней связи, но тогда это еще хуже: ничего не добился, а уже напакостил.
Исидору от 46 до пятидесяти с чем-то, вплоть до нашего приезда в этот дом за узкоколейкой. В этом отрезке был самый удачливый для него период востребования – война, которая дала ему возможность наиболее полно выразить себя: знание языков, неудовлетворенное честолюбие (погоны, должности, боевые ордена, природная выносливость и проч.) Хотя его конец – это агония благополучия. Дом за узкоколейкой – это ее начало. Взрослые это понимали. Но, видимо, и я в свои десять лет что-то чувствовал. Иначе с чего бы мне представлять Исидора таким придавлено уменьшенным среди враждебной громады заводских корпусов? Очень скоро начнется сползание в нищету и далее – Исидор сдается окончательно.
Я забираюсь по пожарной лестнице на четвертый этаж. Делаю это на спор. Внизу стоят дети, подгоняя меня вверх подначками. Откуда-то я знаю, что нельзя смотреть вниз, и я стараюсь соблюсти это условие. Второй этаж… еще несколько перекладин – третий… Кажется, что забираться наверх для меня большее спасение, чем смотреть вниз. Вдруг я узнаю, что перекладин почти не осталось. Я поднимаю голову наверх и к своему ужасу вижу, что почти вровень с крышей. Спор я выиграл, но никакой радости нет. Голова сделалась чугунной, мысленно повторяю: «Надо залезть на крышу. Надо залезть на крышу.» Мне так хочется распластаться на ней, подальше от края или поближе к трубе, за которую можно ухватиться и мне уже ничего не будет грозить… А еще лучше стоять на земле, избавленным от страха и от мыслей когда-нибудь еще залезать сюда… Мелькнула желание отпустить руки. Я все-таки развернулся и посмотрел вниз. Кто-то успел позвать взрослых. Собралась небольшая толпа. Стоявшие внизу смотрели на меня не как на выигравшего спор, а как на обреченного. Какой-то дядька долго плюет себе на ладони, примеряясь к нижней перекладине. Кстати, забраться ему было бы не так легко, как мне: меня коллективно подсаживали. Это добавляет мне страха: как будто с самого начала высота была не по моим возможностям. «Не бздо!» – кричит снизу дядька и тянет ко мне руки. Но меня как будто не пускают с двух сторон: не могу залезть на крышу и не могу спуститься…
В нашем доме живет дебильная девочка. Она не умеет говорить, но все время пытается. Получается мычание, как у глухонемых. Мычание действует завораживающе: хочется не столько понять содержание, сколько притягивает уродство. Девочка всегда мне рада, а я не знаю, как себя вести. Взрослые мне внушают: девочка больна, ее надо жалеть. Но жалеть не получается. Дети обступают девочку и с любопытством рассматривают ее, не зная, что бы такое придумать, чтобы насладиться ее беспомощностью, острее почувствовать разницу между собой и несчастной.
Отец девочки офицер, видимо, младший и находится в какой-то служебной зависимости от Исидора, потому что в те немногие случаи, когда я застаю их общение, Исидору возвращается выражение лица, которое было в пору его благополучия.
Иногда с девочкой случаются приступы и она закатывает истерики. Их хорошо слышно за стенкой. Там ее успокаивают, но чувствуется, что девочка уже всем в тягость. Родных сдерживает бессмысленность возмущений, соседей – правила приличия. Разряжаются они на обсуждениях чужого несчастья. Иногда приступы истерики продолжаются долго, соседям становится невмоготу и когда раздражение перехлестывает через край, начинают осторожно подъезжать к родителям девочки с разными медицинскими советами. Этим как будто подталкивают их к более активным поискам – не столько лечения девочки, сколько выхода из положения, в котором оказались соседи. Мать девочки обычно минует крыльцо быстро, с низко опущенной головой. У девочки есть бабушка – в этой истории самый не изменившийся человек. С девочкой она обращается так, как будто она нормальная. Все время что-то рассказывает ей и, что удивительно, девочка наклоняет голову, вроде бы слушает с пониманием. В эти минуты ее болезнь выдает только всегда приоткрытый рот с вываливающимся языком.
В спокойные периоды девочка ищет контакта со всеми, пытается заговорить. Если это происходит при матери, та с виноватым видом старается побыстрее девочку увести. Бабушка наоборот потворствует этому, сама с удовольствием включается в общение. Наверняка, бабушке его так же не хватало, как внучке, которая выступала в роли ее полномочного представителя. Приняв от кого-то гостинец (конфету, например), девочка долго его рассматривает, не соображая, что с ним делать. Когда рядом с ней мама, она старается вернуть. Бабушка это не одобряет: гостинец она рассматривает с не меньшим интересом и вожделением. Если девочка отказывается вернуть гостинец, мама говорит ей:
– Скажи мальчику «спасибо». – Мальчик – это я.
Девочка почти осмыслено улыбается мне и произносит:
– Себсеб.
– Ну, вот видишь, - говорит мама и почти победоносно смотрит на меня.
После чего девочку уводит.
«Себсеб» я взял на вооружение. Когда в семье все хорошо настроены, я могу позволить себе сказать после стола «себсеб» вместо «спасибо». Тетя Геня печально качает головой: вот такое несчастье у людей, что ж теперь поделаешь. Исидор отмалчивается. Видимо, вспоминает своего подчиненного офицера, больной ребенок которого удерживает Исидора от большей требовательности. Но чаще оба меня одергивают.
«Себсеб» я прихватил в свою взрослую жизнь, иногда говорю вместо «спасибо». Никто не понимает, я рассказываю: когда-то по соседству жила дебильная девочка и так далее.
- Себсеб?! – Слово вызывает непроизвольную улыбку, его охотно подхватывают
На дворе, ближе к вечеру. Стало пошумней, голоса позвонче, свободней. Тепло.
Я лежу на одеяле, брошенном на землю. Рядом со мной ложится какая-то дворовая девочка.
Девочка предлагает завернуть края одеяла, чтобы было «как в домике». Я соглашаюсь. Кто-то из ребят развивает эту идею и накидывает на нас две другие стороны одеяла. Теперь мы совсем в «домике». Нам, завернутым в одеяло, хорошо, девочка хихикает. Дети снаружи перекатывают нас упакованными по земле. Сквозь одеяло до нас долетают радостные вопли – уже весь двор принимает участие в нашей забаве.
Вдруг что-то кольнуло меня в темя. Еще раз кольнуло. Еще. Стало тихо. Девочка выкатилась из своей половины, открыв мне двор, удивленно и испуганно уставилась на меня. Я еще ничего не понимал, а уколы или что-то вроде не очень сильных ударов продолжались. Я приложил ладонь к голове – она вся окровавилась…
Когда я, наконец, повернул голову в сторону источника боли, я увидел мальчишку, который сидел на корточках и методично через одеяло долбил мою голову пистолетом. Тем самым, со свалки.
Одна из соседок – молодая женщина, но с признаками, по-моему, старой девы: в походке –семенящей, суетливой, с наклоненным вперед и вбок корпусом, обгоняющим ноги; в одежде. Ну, может, не старая дева, но одинокая, Это соответствует и послевоенному времени и тому, что она была учительницей.
Я был к ней неравнодушен. Я любил кататься на воротах. Это само по себе интересно, мне еще нравится, когда кто-то из соседей застает меня за этим занятием. Особенная удача – если мое катание совпадает с проходом через ворота учительницы: она могла засвидетельствовать мою удаль. Черт ее дернул сделать мне однажды замечание: кататься нельзя. Почему, спрашивается, нельзя? Может ее тоже остановило желание убедиться в своей власти над десятилетним мужчинкой?
И пошла к подъезду. Я, не слезая с ворот, буркаю:
– Я тебя в…бу.
Учительница вначале исчезла за дверью, но через мгновение вышла, сосредоточенно хмуря брови: переваривала. А, может, хотела убедиться, что ослышалась.
– Что ты сказал? - Она медленно спускается по ступенькам. Чем дольше я молчу, тем вероятнее её догадка. – Повтори, что ты сказал.
Легко сказать «повтори», когда я совершенно одеревеневший вишу на воротах, уже поняв весь ужас содеянного.
– Хорошо, - произносит учительница с оттенком удивления и опять исчезает.
Я стал слезать с ворот. Надо как можно быстрее убежать домой, решил я. Но на ступеньках нос к носу столкнулся с учительницей и тетей Геней.
– Что ты сказал? – ласково спросила тетя Геня, наклонившись ко мне.
– Я сказал… – Я мучительно подыскивал что-нибудь похожее по звучанию.
– Ты сказал… – подталкивала меня тетя Геня.
– Я сказал…
Учительница тоже напряглась, склонила корпус в мою строну больше обычного.
– Что ты – что? Что ты сделаешь? – дожимала тетя Геня.
Убей бог, не знаю, что это им дало бы, но обе женщины добивались, чтобы я непременно повторил. Интересно было бы послушать, как учительница передавала тете Гене, что я сказал. «Евгения Самойловна, – голос учительницы дрожит от волнения, – ваш сын (меня все считали сыном Исидора и Гени) только что сказал мне тако-ое!…» – «Что? Что он сказал?» – в несколько наигранном ужасе спрашивает тетя Геня. «Я не могу этого повторить. Он сказал: я тебя… это самое» – «Что «это самое»?» – Тетю Геню уже всерьез разбирает любопытство. Она искренне не может домыслить сама. –«Очень грубое слово», – максимум, на что решается учительница. «Грубое слово?» –Это немного успокаивает тетю Геню: мало ли слов, которые эта старая дева может считать грубыми. «Сейчас он сам нам скажет»…
– Ты же хороший мальчик и всегда говоришь правду, - говорит тетя Геня. Нас уже обступили дети, последняя реплика, по мнению тети Гени, должна была быть поучительной и для них.
Я надуваю губы, сейчас расплачусь. До слез меня доводит не раскаяние, а беспомощность: не могу найти подходящей замены тому, что сказал.
– Он сказал: «Я тебя в…бу», – четко произнес какой-то парнишка, решивший выручить сразу всех.
Женщины сконфузились, учительница даже выпрямилась. Тетя Геня сказала, обращаясь к смекалистому мальчику:
– Мальчик, а ты знаешь, что так нехорошо говорить?
Мальчик кивнул.
За домом, если идти примерно с полчаса, лес. Мы туда ходим, чтобы полазить по развалинам. Что это такое, никто не знает. Огромные каменные глыбы неизвестного происхождения. Они могли быть остатками древнего замка. Или крепости. Но среди развалин попадается много похожих на валуны. Значит, что-то эти обломки обрабатывало? Если человек, не понятно, для чего это ему надо было. А если это работа времени, сколько же им тогда лет? Мы между собой спорим: тысячи? Миллион триллионов? Каким-то образом мы еще умудрялись забраться на них. Особый шик - перепрыгнуть через расщелину между ними. Я хитрю, стараюсь это избежать. Я боюсь высоты, а после пожарной лестницы страх усилился. Но один раз что-то остановило меня у расщелины. Я заглянул вниз - настоящая бездна. Жуть! Я разбежался и прыгнул.
Расщелина была не очень большой, даже совсем не большой, но я очень гордился собой: как будто, отстав от своих бегущих друзей, я догнал их и теперь могу бежать вместе.
4
Все ее жилище – комната и небольшая прихожая. Ни кухни, ни ванной. Туалет – ведро в прихожей. Прихожая маленькая, метра два, выходит почти на улицу: дом старый, двухэтажный, к ней надо подыматься по наружной металлической лестнице. Входная дверь обита дерматином на вате, которая проглядывает сквозь рванную обивку. На дверном косяке прихожей бахрома из инея, даже изнутри. На улице мороз градусов под тридцать, ночью – больше. Но сама комната каким-то образом отапливается, в ней жарко, и прихожу я сюда с удовольствием. Хотя есть номер в гостинице, а гостиница - самая лучшая в городе.
Кухни нет, но горячая еда всегда есть. Хозяйка готовит здесь же на электроплитке, с двумя конфорками. Закусочка у нее всегда разнообразная: колбаски, сыр. Салатики. Где-то она все это, дефицитное доставала. Что-то приносит с работы - она медсестра, работала в больнице, в хирургии. Что-то от мамы - разные соленья-варенья.
За мной – выпивка. Выпивка обязательна. Она пьет понемногу, «за компанию». И почти не ест, ссылается на то, что уже поела, до моего прихода. Сидит напротив меня, смотрит, как я уминаю. А уминаю я с удовольствием. Тут еще не только сама еда, все эти вкусности под водочку, но и мужское удовлетворение собой, заслужившим такую заботу женщины.
Ночую у нее.
Последний отрезок дня… вечера – начиная с десяти и до… не дожидаясь полуночи, где-то часов до одиннадцати – самый сладкий по мироощущению. Я тогда много курил. Закуриваешь после первой, а лучше второй, потому что за второй следует серьезная закуска, не то, что легкий поклев после первой, когда еще ни алкоголь, ни аппетит по-настоящему не разобрали… закуриваешь и откидываешься на спинку стула с многозначительной миной на физиономии, приправленной такой же улыбкой.
Напротив – твоя женщина.
Впрямую я не воспринимал ее, как «моя женщина». Это мне вообще не свойственно, даже по отношению к женщине, с которой я оказываюсь в куда более основательной связи, чем такая, случайная – вместе мы были четыре дня. Может, потому что собственная свобода мне важнее любой связи, даже самой привлекательной для меня. Или потому, что я в большей степени интроверт, и что происходит «снаружи», меня не очень волнует. Иногда и в тех случаях, когда это имеет прямое отношения ко мне.
Но на какие-то мгновения во мне может возникнуть ощущение права на обладание. На владение женщиной. Как шлейф от недавнего соития, удачного. Полноценного. В котором я сыграл главную роль и сыграл неплохо. Кто-то назовет это самодовольством – пожалуйста, пусть будет самодовольство. Почему бы и не быть ему в разумных дозах?
С алтайской женщиной был как раз такой случай. Я был явно в ударе. Начиная с первого раза, уязвимого для мужчины. Не знаю, что могло этому способствовать. Может, промежуток от нашего знакомства до первой близости был довольно коротким – познакомились примерно часов в девять вечера, а сразу после одиннадцати - ресторан уже закрывался, - пошли к ней.
…В ресторан меня пригласил парень, который встречал на аэродроме и потом всюду сопровождал.
Примерно моего возраста – тридцать шесть-тридцать восемь, но грубее и поэтому выглядит и старше своих лет, и старше меня. Я всегда обращаю внимание на возраст. Когда был молодой, выглядел значительно моложе своих лет и ревниво отмечал, если кто-то моего возраста смотрелся старше. Сейчас чувствую себя не очень комфортно, если кто-то значительно моложе меня. Не знаешь, как себя вести: солидно, в соответствии с возрастом и этим поддерживать уважение следующего поколения, или наоборот, показать, что ты еще сам все можешь не хуже.
Я приехал сюда в командировку, собирать материал для сценария агитбригады. Странный жанр, идеологический мутант эстрады, но если не халтурить, выразить себя можно было. В основном эта кормушка была схвачена несколькими известными людьми – авторами, режиссерами. Как сегодня бы о них сказали - медийные персоны. Но известными они стали не из-за агитбригад, конечно. В те годы этим родом деятельности вряд ли можно было рассчитывать на уважительное отношение власти, которая сама же и придумала этот жанр. Сорокалетние озорники у строгого папы-государства. Агитбригады для них были местом, где, с одной стороны, они демонстрировали свое смирение, а с другой – исподтишка нарушали его установки. Что-то такое позволяли себе, чего не могли бы позволить в «серьезных» жанрах. В театре, например. Или в той же эстраде. А я оказался в этом деле случайно, можно сказать исподтишка: кто-то куда-то не смог поехать, кто-то вспомнил обо мне, минуя какие-то фильтрующие головы, и отправили меня. С тех пор езжу. Чуть позже все равно спохватятся, но пока вот приехал в Барнаул.
Парень был из отдела культуры чего-то – то ли горкома партии, то ли горисполкома, - отвечал за мероприятие. Встретил, отвез в гостиницу, подождал там, пока я приведу с себя с дороги в порядок, потом представил своему начальству (сейчас тоже не помню, какому – возможно, какому-нибудь секретарю по идеологии); потом повез в Дом культуры знакомить с коллективом, для которого я должен был написать сценарий. Коллектива на тот момент не было (как я понял, никто и не собирался приходить), зато я с умным видом побродил по залу, по сцене, заглянул за кулисы, якобы примеряясь к постановочным возможностям пространства. При слове «пространство» глаза парня широко распахнулись, веки вскинулись вверх, а голова часто закивалась в согласии, что должно было означать признание моего профессионализма, можно расслабиться. Имел ли сам парень какое-то профессиональное отношения к этому делу, я так и не понял. Он как-то ускользал от уточнений, а я и не настаивал. Думаю, никакого. Как все, которым когда-то где-то поручали за что-то отвечать. В моей памяти он остался отвечающим за меня: вроде как уважающим мое право делать то, что считаю нужным, но все время подглядывающим за мной из-под руки.
Вечером он пригласил меня в ресторан поужинать.
Ресторан в гостинице, в которой я остановился. Постояльцам удобно: не надо одеваться. Спускаешься из номера и входишь в ресторан. Посторонние входят с улицы, с другой стороны. Там же гардероб.
Наш столик почти сразу у входа. Дальше в глубь ресторан расширяется, а здесь вроде горловины. Здесь и столиков всего четыре, вместе с моим. Это создает ощущение, что ты еще не в самом ресторане, а в некоем предресторанном пространстве, вроде прихожей. Но, с другой стороны, в этом есть некоторый намек на обособление от остальной публики. В таких случаях подсознание стремится всех, оказавшихся в таком ограниченном и не очень презентабельном пространстве, считать своими.
Мы сидели за столиком одни. В те годы могли и подсадить кого-то, но по тому, как встретил нас завзалом, – вернее, моего сопровождающего, на меня был только брошен оценивающий взгляд, – парень здесь пользовался уважением «средней руки»: без заискивающего наклона туловища навстречу к клиенту, но и без фамильярности хозяев жизни.
То обстоятельство, что ресторан находился в этом же здании, никуда не надо было переться в мороз, добавляло всей ситуации привлекательности и уюта. С деловой частью тоже было все в порядке, никаких проблем, со всеми обо всем договорились – и по деньгам, и все остальное. На завтра я должен был начать собирать материал для сценария. Это дня на два, максимум три. Все отлично. Почти отдых. И – деньги.
Разговор вертелся вокруг предстоящей работы, но я хотел побыстрее свернуть на что-то отвлеченное. Дело в том, что в таких поездках хозяева меня принимали как важную персону, уважаемого мэтра – из столицы! - чуть ли не спасителя местной культуры. Надо было этому соответствовать. Им было мало того, что приехал человек, который умеет что-то делать – им еще нужно было, чтобы человек что-то значил в официальной иерархии. Но это было не про меня. Я уже несколько лет нигде не работал, агитбригады на периферии были мои единственным источником существования, который тоже случался не часто. Возможность заработать обязывала к вранью, играть чужую роль. Практически так было всюду; но когда отказываешься по этой причине служить, выбираешь дело, вроде бы, избавленное от государственной зависимости, и вдруг тебя и здесь это все равно достает!.. Я с трудом сдерживался, чтобы не бросить своим заказчикам: шли бы вы, ребята, со своей официозностью в жопу, я просто талантливый человек. Не нравится – не ешьте.
Тогда я тоже несколько раз ловил себя на том, что пора бы сменить тему, пока моему опекуну не станет ясно, кого они пригласили в свой замечательный край. Могли и отказать в договоре. К тому же парень норовил что-то выведать у меня относительно тех самых московских знаменитостей, которые занимаются агитбригадами. С некоторыми я был лично знаком, но рассказывать аборигену о московских знаменитостях мне не очень хотелось. Хотя бы потому, что вряд ли кто-то из них где-то в такой же глубинке с гордостью рассказывал о знакомстве со мной.
В какой-то момент, почувствовав, что все тревожные моменты преодолены, вотум доверия получен, завтра должны выписать аванс, а парень, без церемоний перейдя на «ты», потянулся «по третьей», я сказал: кончай о работе, давай лучше о бабах.
За соседним столиком я уже разглядел двух молодых женщин, одна была очень даже ничего. Вторая тоже ничего, но одна была явно симпатичнее. Обычная пропорция подружек.
Я спросил: «Что за женщины?» Я не сомневался, что в таком небольшом городе нормальный мужик должен был бы знать всех заметных баб. Тем более, если учесть, чем он занимается. Такие люди либо по природе коммуникабельны, либо работа их повязывает со многими людьми.
Мой собеседник повернул голову назад и вдруг засиял, замахал приветственно рукой, на что «моя» так же радостно ответила ему. Но при этом взглядом скользнула по мне.
Собеседник вернул к нам за столик свою сияющую физиономию, уже прихваченную сальностью. «Понравилась? Могу познакомить», – «Познакомь». Он встал, направился к столику женщин. Судя по тому, как он не просто сел за стол, а еще навалился на него обеими руками, чувствовалось, что человек вошел в свою компанию. Что-то он там им сказал, на что они охотно рассмеялись, правда, несколько возбужденно – видимо, парень с ходу взял тему за горло, - а «моя» несколько раз поворачивалась в мою сторону, не снимая улыбки со своего лица. Вторая встала, попрощалась, и ушла. После чего мой собеседник и «моя» о чем-то еще потолковали и подошли к нашему столику.
«Знакомьтесь, - сказал мой собеседник. – Это Наум, режиссер из Москвы, приехал ставить нам агитбригаду». Представил женщину. Руки она мне не протянула, кивнула, все так же улыбаясь. Я встал, взял ее руку в свою, вторую положил ей на спинку, приглашая садиться. По тому, с какой охотой ее рука продолжала оставаться в моей, я понял, что женщина все мои штучки оценила, приняла. «Что-нибудь будешь?» – спросил ее парень. Она обозрела содержимое нашего стола, изрядно распотрошенного. «Водку. Только чуть-чуть». Выпили, обменялись какими-то текстами, мой собеседник посмотрел на часы. Присвистнул и сказал, что ему надо куда-то идти, теперь он может составить меня, он за меня спокоен. Сказал еще что-то шутливо-напутственное моей новой знакомой по поводу опеки над высоким гостем из Москвы и ушел.
Вблизи она тоже оказалась ничего. Стройненькая, симпатичная. Мне показалась чуть простоватой, но это могло быть от стеснения: как-никак режиссер!.. из Москвы!.. Не частое явление для Алтайской возвышенности.
Бесплотная болтовня о цели моей командировки и столице нашей родины довольно быстро вытеснилась намеками на главную цель нашего знакомства.
Музыки в этот вечер не было, народу было немного. Ближе к закрытию ресторан почти опустел.
Я предложил пойти ко мне в номер.
Для этого ей надо было пройти через ресторан в гардероб, забрать дубленку, а потом опять через ресторан, мимо все замечающих официантов.
Идти ко мне она отказалась, но пригласила к себе. Вернее, впрямую не приглашала, а попросила проводить.
Первая реакция на ее квартиру: куда пришел?
От входа справа стол у стены, слева – тахта. В изголовье – тумба с настольной лампой. Рядом стул, табуретка. Напротив входной двери окно на улицу.
Что там было еще из обстановки не запомнилось, но сохранилось ощущение пустоты. Слово «убожество» тоже подошло бы, но в данном случае, когда я знаю, кому принадлежит квартира, оно как-то не ложится в текст. К тому же у нее было все чистенько – видно, что девочка аккуратная, чистюля – даром, что работает в больнице, – а убожество предполагает полное запустение. Потом, когда уже освоился в пространстве и свыкся с каждой его деталью, квартира уже не казалась такой пустой.
Квартира выходила не на общий коридор, как это бывает в нормальных домах, даже не на лестничную площадку, а на открытое пространство. Еще не на улицу, но уже вне стен дома – какая-то боковая пристройка, вроде террасы, какие нам показывали в старых кадрах про южные дворы, но закрытая деревянной обшивкой. Издали - прилепленная к стене дома избушка. К террасе тянулась металлическая лестница. По ней и подымались в квартиру.
Дверь в комнату такая же, как наружная, но целее, изнутри еще завешена двумя одеялами – это дополнительное сооружение для тепла.
…Я со спины: на голое тело накинут плед, ступни на половину вдеты в туфли. Шлепаю к двери. Первый раз я иду к ведру. До сих пор помню отвращение, с каким шел – и от самого ведра и от необходимости выбираться из теплой постели, и окунаться в колючий холод прихожей. Я долго тянул, не вылезал из-под пухового одеяла – хозяйка выбирала его специально для меня. Сама, как сказала, обходится простым. А я люблю тепло, и на мою просьбу найти что-нибудь потеплее, она улыбнулась, как заботливая женщина, понимающая слабости мужчины. С такой же улыбкой покрывала тахту. Потом с предвкушением тепла нырнула в постель, уже согретую мной…
Вышел в холоднющую прихожую, закрыл за собой дверь. Сразу стало темно, абсолютно. Случайно коснулся рукой инея. От неожиданности отдернул ее, а все тело окатило брезгливостью. Хотя это был просто иней, но такой неожиданный!.. В этой темноте, и вообще.
Управиться с ведром в данном случае не проблема, но я уже с тоской прикидываю сложности, которые ждут меня, когда ведро понадобится на что-то серьезное. Ужас! Сама она относилась к этому легко («Что особенного?»), с улыбкой превосходства преодолевшей. Или давно привыкшей. Или менее притязательной. Вначале слегка виноватой, потом – ироничной.
Голос мне вслед: «Там досточка, можно положить сверху».
Утром, сидя за столом за завтраком, я слышу, как она ловко управляется со всем этим добром под аккомпанемент лязгающего ведра.
Но я уже и сам отношусь к этому спокойно.
Главное дело, из-за которого я здесь, сделано и сделано хорошо. Сужу по тому, какой радостной хлопотушкой она выскакивает из-под теплого одеяла. Мне разрешается еще понежиться, пока не вскипит чайник, не приготовится завтрак. И я очень доволен был таким правом, считал его добросовестно заработанным. Видимо, сочетание мороза и тепла или еще какие-то обстоятельства сделали меня неутомимым. Было много раз… и я бы мог в любой момент повторить, на что намекал ей, пуская приглашения из-под теплого пуховика. Похоже, выжимал из женщины комплимент в свой адрес. Для этого даже сделал вид, что слегка обеспокоен состоянием своего члена, на котором образовались какие-то потертости. Как будто жду совета от медика. (Хотя сам этим еще долго гордился.) Но она только в ответ улыбалась.
Я приходил сюда каждый вечер. Мы созванивались, она меня встречала уже с полными сумками разной еды, и мы шли к ней.
От гостиницы я отказался, и уже подсчитал, сколько на этом выиграю в деньгах. Не так много, но десятка – это хороший поход в ресторан без того, чтобы перебирать в уме, хватит или нет расплатиться. Мой сопровождающий договорился с администрацией гостиницы, что квитанцию мне выпишут на все дни и по максимуму допустимой для командированного траты.
Она разделяла со мной это маленькое торжество над бытом…
Темнело быстро и в теплую светлую комнату мы врывались, как в пространство надежной защиты.
Даже ведро в прихожей – первое, что нас встречало, - мне казалось в эти мгновения приветливым.
В последний день она с утра не пошла на работу. Я улетал во второй половине дня. Надо было еще попрощаться с начальством, получить аванс, потом мой сопровождающий отвезет меня на аэродром.
Она осторожно предложила проводить – может отпроситься с работы, подруга заменит, но я сказал, что не получиться скоординировать, чтобы встретиться. Я не знаю, где и когда буду. Возможно, надо будет повести кого-то в ресторан. Без отвальной не обойтись, не принято. Неудобно.
Когда приготовления к завтраку были закончены, она подсела ко мне на край постели с уже знакомой улыбкой, и сказала: «Если бы ты мне позволил тебя любить…».
В конце этой фразы улыбка вдруг исчезла с ее лица, и она грустно посмотрела на меня. От этого мне сделалось тоже грустно и даже не по себе.
На завтрак у нас яичница с колбасой, сыр, еще что-то, уже совсем не обязательное вообще, тем более – для завтрака. Сверх меры. Чтобы много! За непрозрачным от мороза окном уже светло. Время, когда выходить на морозную улицу по разным дурацким делам не так противно.
Меня ждут к десяти, я опаздывать не люблю, но сегодня могу позволить себе задержаться.
Сейчас должно появиться в окне солнце, и станет совсем хорошо.
Однажды мне стало тоскливо, и я решил ей позвонить.
Прошло года два, наверно, не меньше.
Бывает, накатывает такое настроение, и начинаешь искать спасения от него в какой-то прошлой удаче. В отношении, которое когда-то показалось тебе готовым в любой момент оградить тебя от всего, что привело тебя в сегодняшнее состояние.
Хотелось взглянуть на эту девочку… женщину… кажется, она была разведена… напомнить нам обоим (не обязательно вслух, в лоб, а просто одним взглядом, задержавшимся на визави), как я молодецки управлялся с ней. И даже сегодня числю среди своих подвигов.
У нее телефона не было, я позвонил в больницу.
Набрал номер.
Долго никто не подходил. Телефон, наверно, в коридоре отделения. Возле него как обычно никого.
Трубку взяла какая-то женщина. Я спросил свою знакомую. Голос женщины сделался настороженным. Спросила, кто ее спрашивает. Секунду я помешкал: называться или просто представиться знакомым, но назвался. Там опять возникла пауза, но когда женщина заговорила, я почувствовал новую интонацию – явно потеплевшую.
Ее нет, сказала женщина. А вы поняли, кто это? – спросил я. Да, ответила женщина. Да? – сказал я с деланной скромностью. Вроде как удивлен, что кто-то еще меня знает так далеко от Москвы. Вы тоже меня знаете, сказала женщина. Мы с вами виделись в ресторане, в первый день, когда вы приехали. Я, к сожалению, должна была рано уйти, устала после суточного дежурства, ну и разные дела еще.
Я спросил, где ее подруга. Подруги давно нет, уволилась. Уволилась? Уволилась и уехала. Вообще? Вообще. Уехала из Барнаула. И куда? Женщина ответила не сразу: в Клайпеду. В Клайпеду? Почему именно в Клайпеду? Образ моей барнаульской подруги мне, родившемуся в Прибалтике и прожившему в ней почти тридцать лет, никак не связывался с девушками из Клайпеды. Ни по говору, ни по манере не подавать руки первой – по многим неуловимым деталям, которые отличают людей, живущих на противоположных концах страны. Она вышла замуж, сказала женщина. Да что вы! – воскликнул я почти радостно. Хотя это сообщение немного меня задело, я почувствовал облегчение. Молодая женщина нашла своего мужчину и даже решилась уехать за ним на другой край страны, – неприятно, что она с другим, но неплохо, что уже не со мной.
За летчика, добавила женщина. За летчика? – Мне показалось, что здесь уместно рассмеяться, и я рассеялся. Вся ситуация… мои ожидания, все, что я нафантазировал себе, представляя наш разговор и возможную встречу – может, она прилетит в Москву, моя женщина! медсестра… которая говорила мне такие слова… и – летчик. Что-то курьезное в этом было. Хотя возможно, это была реакция самозащиты. Все-таки ревность шевельнулась.
Да, за летчика, произнесла женщина. Помолчав, добавила: хороший парень. Это прозвучало, как «тема исчерпана».
Надо думать, сказал я. Она вас часто вспоминала, произнесла женщина то, что я ждал от нее больше всего после сообщения о замужестве подруги. Надеюсь, сказал я. Так что если хотите, могу дать ее телефон. Телефон? Замужней женщины? – спросил я. Почему нет? – игриво отозвалась женщина. И добавила с уверенностью в голосе: она будет рада. Вы уверены? Уверена. Вы же ничего плохого ей не сделали. Не сделал, подтвердил я. Хотелось добавить: даже сделал что-то хорошее, но удержался от бахвальства. Наверняка подруги и так делились между собой, иначе с чего бы такое расположение к бывшему любовнику подруги.
Номер давать? – напомнила женщина. Давайте, сказал я, не понимая на что мне теперь ее номер.
Она продиктовала номер. Вы к нам больше не собираетесь? – спросила женщина. Пока не планирую, сказал я.
Приехать было не на что, ставить агитбригады меня уже не посылали, но приятно было просто вообразить себе такую возможность.
Она часто сюда прилетает, сказала женщина. У нее здесь мама. Можете созвониться, приехать вместе. Только лучше летом. Летом у нас хорошо. Зимой тоже неплохо, но летом лучше.
Я мысленно согласился с ней, представив, что в теплое время не было бы проблемы с ведром – во дворе был туалет.
У нас пасека, сказала женщина. Поживете на пасеке. Вы бывали на пасеке? Нет, сказал я.
– Очень полезно.
– Для чего?
Для всего, сказала женщина. Мне увиделась улыбка на ее лице – одновременно осторожная и вопросительная. Улыбка уверенной в себе женщины, не уверенной в данном мужчине.
И вдруг я подумал, что моей собеседнице на том конце провода не хочется прекращать разговор со мной. Все, что она говорила, было не только ради подруги. Может, в тот момент, когда я звонил ее подруге, ища поддержки, она сама нуждалась в поддержке. И вот он, вероятный субъект для поддержки женщины. Подруга вышла замуж, она не мешает, никто страдать не будет, она меня видела. Подруга осталась довольна. Почему не попытать удачи самой?
Пока не приглашают, осторожно начал я. Приглашаю, сказала женщина и замолчала.
– Приглашайте, - сказал я.
– Приглашаю, – сказала женщина с легким нажимом. Но тут же не выдержала и добавила: я собираюсь на днях звонить в Клайпеду. Может, вначале я приеду в Прибалтику, не была еще там, а потом вдвоем с ней – сюда. Правда, она что-то говорила про командировку мужа в Африку, на три года, а она вместе с ним, но это еще не точно.
– Уточняйте, – сказал я.
– Приезжайте, – сказала женщина.
– Спасибо.
Я положил трубку.
Представил, как вторгаюсь в чужую уже налаженную жизнь в чужом городе Клайпеда, чтобы вернуть себе женщину, которая когда-то произнесла фразу «если бы ты мне позволил тебя любить…». Смог бы я увести ее? Как настоящий мужчина, которым я завидую, как настоящим мужчинам, соответствующим предлагаемыми нам стандартами.
Я подымаюсь по лестнице незнакомого дома, в дверях стоит высокий подтянутый летчик, который вышел на мой звонок вместо жены. Вид домашний, но он в форменных брюках и туфлях; ворот рубашки без галстука открывает тонкую шею, но крепкую. Летчик относится ко мне неприязненно. И потому, что соперник, и потому, что не летчик.
Я прорываюсь к своей избраннице. Схватка… Нет, можно без схватки. Я его одолеваю своей иронией, своим остроумием… Дальше что?
Дальше лестничной площадки я своим воображением не проникал. Скорее всего, потому, что вряд ли в реальной ситуации решился бы на вторжение. Во-первых, незаконно. Во-вторых, чревато последствиями от летчика с крепкой шеей. В-третьих, не тот случай.
Наконец, самое главное: то, что у меня в воображении, там и остается. Не реализованным.
Надо бы проанализировать построже, что означает ее фраза, наметил я себе. Может, она ее откуда-то вычитала, а я, простофиля, принял на свой счет.
Но я даже этого не сделал.
