О легкости бытия0

О первоначально зимнем

Декабрь, идет дождь, летит время. Вот-вот запахнет мандаринами.

Вчера насупленный дяденька нес мокрую елку. Тощую, с виду болезненную. Наверно, подобрал ее, как подбирают бездомного котенка.

Принесет домой, отмоет, высушит феном, вызовет хвойного доктора, и после прививок, витаминов, правильного питания, любви и заботы она забудет о невеселом прошлом и как раз к Новому году отрастит зеленые пушистые лапы.

А может, дядьке нужны дрова.

Две девицы в троллейбусе обсуждают предстоящий корпоратив.

— А Кухарчик кто будет? Принцесса?! Это Кухарчик-то принцесса?! Прикинь, платье себе шьет, с кринолином! Типа кринолин ей поможет!

И хихикают.

Пусть бы неизвестная мне Кухарчик сшила себе такое платье, чтоб вошла, и все — ах! И даже если она весит центнер с гаком, пусть бы она в этом платье была — ах!

А ежели Кухарчик стерва и интриганка, все равно — ах! Но чтоб потом расчувствовалась всеобщим восхищением и устыдилась своей стервозности.

У моей знакомой А. в прошлом году тоже был маскарад. Тянули жребий, кто кем будет, и держали язык за зубами, чтоб сюрприз.

А. повезло — вытащила Лисичку.

Собрались — кто Лисичка, кто Альберт Эйнштейн, кто Электрическая Лампочка. Ждут генерального, гадают, кто он — пират, монах, а то, может, отечественный изобретатель электрической лампочки Павел Николаевич Яблочков. Организаторы таинственно улыбаются, от разговора уходят.

Тут звонит генеральный, говорит, через пять минут прибудет.

Высыпали покурить на крыльцо. Подъезжает директорская ауди, выскакивает водитель, открывает дверцу. Из машины вылезает чудище поганое, в валенках, леопардовой шкуре из искусственного меха, кудлатом черном парике, в одной руке дубина, в другой свиной окорок, вроде бы копченый, и, сверкая голыми коленками, невозмутимо, с достоинством, мимо онемевших подчиненных, под стук падающих челюстей входит в ресторан.

Интеллигентнейший человек, между прочим, два высших образования, три языка в совершенстве, но кому-то надо и питекантропом быть.

Скоро нашего соседа-алкоголика выпустят из ЛТП. Он выйдет из узилища на свободу с чистой совестью и жгучим желанием как можно быстрее и эффективнее наверстать упущенное за год.

В связи с ожидаемым — хочу обратиться к Деду Морозу.

Я давным-давно ничего у него не просила. С тех пор как брат открыл мне глаза на суровую реальность, в которой нет места говорящим зверюшкам.

Уважаемый Дед Мороз! Нельзя ли нашего соседа поменять? На кого угодно, хоть на питекантропа. Этим ты осчастливишь кучу народа. Одним махом — семерых убивахом.

Мы не будем через день вызывать милицию, отвлекая ее от поимки ужасных злодеев. На нашу лестничную площадку можно будет подняться без противогаза и без жестокого насморка.

И еще.

Один мальчик года в четыре ужасно расстроился, узнав, что на земле не осталось живых питекантропов. Ни одного. Нигде. Вообще нет. Мальчик считал, что эволюция поступила нечестно — взяла и вычеркнула. Сейчас этот мальчик почти взрослый, но детские мечты хоть и с опозданием, но должны сбываться.

С наилучшими пожеланиями, мама того самого мальчика, который всегда оставлял тебе под елкой конфеты.

 

О спасении диких домашних животных

Иду себе утром, птички поют, солнышко светит, пожилая дама стоит под деревом и рыдает так, будто только что своими глазами узрела геенну огненную. Спрашиваю, что стряслось, — она, вся во всхлипах, только тычет пальцем куда-то вверх. Задираю голову и вижу на тонкой ветке, в метрах трех от земли, серого кота, индифферентно озирающего окрестности.

— Третий час не слезает. Я и рыбку красную приносила, и зову-зову: “Джерри, сыночек, иди к мамочке!”

Кот без интереса глянул вниз и разве что не сплюнул.

— Давайте, — говорю, — я пожарным позвоню.

Звоню: так, мол, и так, кот боится с дерева слезть… может, снимете?

— И давно сидит? — интересуются в телефоне.

— Третий час.

— Жрать захочет — слезет.

— Да не слезает. Уже и рыбку красную приносили — не хочет.

— Ну так киньте в него чем-нибудь.

— Чем кинуть-то? Кирпичом? Чтоб уж наверняка.

— Вы мне тут не хулиганьте, — строго осадил меня телефонный голос. — До вечера сам слезет. Делать нам больше нечего, только котов зажравшихся снимать.

Дама зарыдала еще громче.

Смотрю, идет молодой человек лет двадцати, головой в такт плееру кивает. Вот что бы вы сделали, если бы к вам на улице подлетела незнакомая тетка с вопросом: “Молодой человек, вы по деревьям лазить умеете?” Реакция может быть: минимум — покрутить пальцем у виска, максимум — вызвать скорую.

Но, как выяснилось, наша молодежь куда толерантнее.

— Куда лезть надо? — спросил он.

В общем, кот был спихнут с ветки, с дикими воплями попытался дать деру, но был схвачен, иммобилизован и вручен даме.

Может, она его красной рыбой перекормила?

 

О мужьях и их продолжительности

У одной женщины в прихожей жил шкаф-купе, из которого внезапно, без объявления войны выпала дверь; хорошо — не на голову.

Женщина попыталась решить проблему своими руками. Почти получилось, но в этот раз вероломная дверь действовала прицельнее: на лбу шишка, голова гудит, полка с коллекцией вазочек снесена, дверь самодовольно разлеглась поперек коридора, и очень хочется повеситься.

Но женщина не искала легких путей, а потому нашла в Интернете Мужа на час и позвонила ему, поведав о коварстве предметов домашнего обихода. Муж на час посопел в трубку и поинтересовался, чем он может быть полезен.

— Как чем?! — удивилась женщина. — Ремонтом! Пишите адрес.

Муж на час тяжело вздохнул, но адрес записал.

В полшестого на пороге появился небритый амбал и хмуро вопросил:

— Что чинить?

Хозяйка обрадовалась:

— Вы только по сантехнике? По всему? Замечательно! Бачок в туалете течет, кран на кухне плюется как бешеный, розетка искрит, и лампочка перегорела: я пробовала выкрутить — не выкручивается! У вас и дрель есть? А можно еще зеркало повесить? Можно, да? Ой, как мне с вами повезло!

Амбал взглядом дал понять, что предпочел бы обойтись без этого везения. Но все же укротил бачок с краном, поменял лампочку, починил розетку, повесил зеркало, заодно передвинул комод и потом спросил:

— А дверь где?

— Уже уходите? Спасибо, огромное вам спасибо! — сказала хозяйка. — Наконец-то наш ЖЭС работать начал. Сколько я вам должна?

— При чем тут ЖЭС? Где дверь, что из шкафа-купе выпала? Сами ж просили.

— Я просила? У меня вообще нет такого шкафа. Ой, вы точно из ЖЭСа? Не подходите! Я кричать буду! Вы что, маньяк?!

— А кто ж еще? Мы, маньяки, любим маньячить, когда вокруг ничего не искрит, иначе никакого удовольствия. Девушка, не устраивайте цирк. Звонит неизвестно кто, требует непонятно чего; я, как дурак последний, думаю, женщина одинокая, помочь некому, ладно, тут рядом, через дом, чего уж там… а вы мне про маньяков! Я инженер, а не маньяк по вызову! Делай после этого добро!

— Ой, — сказала рыжая хозяйка и смешно сморщила веснушчатый носик. — Честное слово, я никуда не звонила, клянусь! Может, адрес перепутали? Так у вас тут дом номер 68 записан, а не мой, 168! Извините, так неудобно получилось! А давайте я вас ужином накормлю! Надо же мне как-то реабилитироваться. Или вы и в шестьдесят восьмой пойдете?

Амбал помолчал, еще раз глянул на хозяйку, принюхался и сказал:

— Не будем превращать благотворительность в рутину. А на ужин та самая курица, что догорает в кухне?

А женщина из шестьдесят восьмого дома, устав перепрыгивать через дверь, снова позвонила Мужу на час. С насущным вопросом: “Где ваша совесть?”

— Я вас первый раз слышу, откуда мне знать, куда звонили, я-то нормальный — и со слухом нормально, и с головой! Будете дальше орать или записать вас? На субботу, на следующую. Вот что, заведи себе мужа и указывай ему, что и когда делать, скандалистка! — и бросил трубку, негодяй.

Женщина в сердцах пнула дверь и расплакалась.

И плакала долго.

А поздним вечером позвонила бывшему мужу, который предполагался на всю жизнь, а сложилось так, что по сравнению с жизнью — всего на час. Сквозь всхлипы несвязно рассказала про дверь. И про то, что он ей сто лет не нужен, жила без него и дальше проживет. И о том, что ей одной совсем плохо. И дверь тут ни при чем. Абсолютно ни при чем.

Через год, в августе, выходя из загса, женщина шепнула бывшему бывшему мужу:

— Видишь вон ту пару? Мужик здоровый и девица рыженькая, видишь? Это наш директор. Завтра девчонкам расскажу: все, поздно, женился, прохлопали парня!

 

О прикладной офтальмологии

Я заказала себе новые очки. Для старых у меня слишком короткие руки. Или монитор надо отодвинуть на полметра, что невозможно — стол кончается раньше, через двадцать сантиметров. Посему с утра я сижу в очках, с лукавым ленинским прищуром. Потом худо-бедно распогоживается, но с утра печально.

В одной витрине были оправы дешевенькие, но такие… как бы это сказать… своеобразные. Вот одна девушка как-то интересовалась: что делать, чтобы не приставали на улице с неприличными предложениями. Девушка, я вам подробно напишу, как добраться до этой оптики.

В другой витрине дела обстояли получше. И тоже недорого. Сначала недорого, поскольку я не сразу заметила, что цифр на ценнике на одну больше.

Интересен вопрос ценообразования для двух кусочков пластмассы и пары проволочек. Почему столько цифр? Просто хочется выяснить, почему столько цифр. Just to know, как пишет мой заокеанский коллега, just to know, пишет он, желая знать, почему я не сделала вчера то, о чем он мне сообщит завтра. Даже самым закоренелым буржуям не чужда жажда познания.

— Немецкая оправа — это бюджетно! — с заученным энтузиазмом отозвалась оптическая девица.

Похоже, бюджетные оправы делаются вручную трудолюбивыми шварцвальдскими гномами из собственноручно добытой и выплавленной руды, штучная работа, ограниченный тираж, бюджет небольшого африканского государства.

Девица не угомонилась, оттеснила меня к третьей витрине и вытащила оттуда этакое фаберже. Чем-то усыпанное. Я решила сохранить душевное спокойствие и не смотреть на ценник.

— Вот, — сказала девица с придыханием, — это Сваровски! У нас такие скидки, а я вам еще сброшу — почти даром, почти как бриллианты!

И озвучила численно.

Временами торговля рассматривает мою платежеспособность в сильное увеличительное стекло.

Девица нацепила на меня очки и замерла в немом восхищении.

— Девушка, — сказала я, — вы читали Ремарка?

— Зачем? — удивилась девица, недовольная отступлением от основной темы.

— Если не ошибаюсь, у Ремарка говорилось, что бриллианты хороши на старухах. Кости, морщины, седина и бриллианты — стильно. Но мне рановато.

По взгляду девицы я поняла, что ошибалась, ничего не рановато — самое то. Но я устояла. И смогла отбиться от каких-то невероятных линз — судя по цене, они давали возможность отчетливо видеть не только этот, но и потусторонний мир.

Короче говоря, мне удалось уйти оттуда с очками, стоимость которых не требовала отдать квартиру в залог. И я в этих очках приблизительно красавица.

P. S. Нынче утром я в новых очках подошла показаться нашему сому Гадюкину.

Гадюкин рассмотрел и, шарахнувшись в сторону, как испуганная водоплавающая лошадь, почти выплыл за пределы аквариума.

У нас с ним разное понимание красоты.

 

О полковнике Н.

Когда я работала в Очень Секретном Институте, случилось мне побывать на нескольких совещаниях, проводимых полковником Н. По рангу своему я там никак находиться не могла, но мое начальство справедливо решило, что громы и молнии лучше пережидать в безопасном месте, посему благополучно пребывало в нетях. Вперед пустили женщин и детей, и только за ними, пригнувшись и стараясь не шуметь, осторожно пробиралась пехота.

Это я к чему. Нашла старый блокнот, в котором записывала перлы полковника. Колорит в чистом виде.

— Я знаю, где зарыта собака, кто ее туда зарыл и на кого мы ее повесим…

— Вы, девушка, напрасно зеваете. Приглядитесь к этим суровым мужчинам — где еще вы найдете столько бездельников…

— Не ешьте меня глазами. Я мужчина крупный — вы подавитесь…

— Срок когда — конец мая? Отлично, с первого мая буду являться вам в ночных кошмарах. Да что мелочиться — я вам и дневные кошмары гарантирую…

— А что вы краснеете? От злости? Напрасно, от злости положено краснеть мне. Вам по чину и по вашим деяниям уместно только от стыда краснеть…

— Ваши увертки и ужимки уместны на собрании прогоревшей артели лудильщиков…

— Встаньте и честно скажите: “Да, я забыл об обороноспособности страны”. Девушка, заткните уши, я сейчас объясню, о чем на самом деле думал майор В., делая вид, что думает об обороноспособности…

— Не смотрите на меня жалостно, как сирая убогая вдовица. Вам на пропитание ни на одной паперти не подадут…

— В отношении вас презумпция невиновности должна быть отменена законодательно…

— А сейчас я хотел бы послушать конструктора вот этой... этой... не могу найти приличного слова. А сами-то вы как это устройство называете?..

— Вот сидит тут милая девушка, глядит на вас с ужасом и думает: “ Нет, никогда замуж не пойду!” Вы понимаете, что своим конструированием можете ей жизнь поломать? Она перестанет верить в мужчин как в господствующую часть человечества…

— Ваш прибор — как моряк: красивый сам собою. А надо, чтоб он еще и работал…

— Вы притягиваете неприятности. Эпицентр ядерного взрыва будет гоняться за вами…

— Как красиво вы изображаете скорбь. По премии скорбите?..

— И заметьте, это я еще слова выбирал, а вы уже зашевелились. А сейчас мы девушку отпустим и поговорим по душам…

— А ведь я мог быть как моя мама — филологом. А с вами остатки филологии теряю.

 

О службах быстрого реагирования

Три девушки — Красавица, Симпатичная и Таксебе — собрались вместе встретить новый, 2007 год. Наготовить калорийного и холестеринового, сказать “прощай, талия!” — и встретить.

Накануне Красавицу бросил эффективный менеджер. Думал, она секретарша на кафедре. И предстоящая защита диссертации “Некоторые следствия из теоремы Рисса об общем виде линейного ограниченного функционала в гильбертовом пространстве” повергла его в недоумение и ужас. Отреагировал он так:

— Ты че? Совсем дура?!

И растворился в бизнес-пространстве, в котором ему было привычнее, чем в гильбертовом.

А мама Витеньки сказала сыночку:

— Эта Янина твоя возится с отстающими, ты же умный мальчик, подумай, какие у нее будут дети — уроды и дебилы, дебилы и уроды!

И умный Витенька удалился искать объект, достойный Витенькиных первосортных генов.

Что касается Таксебе, то ее и бросать было некому. На улице с ней не знакомились, дома — выкройки, заказчицы, примерки. Разве что перейти на пошив мужских костюмов.

— Зато мою статью знаете, кто заметил!.. — сказала Красавица, разделывая карпа. — Это как если бы тебя, Любаша, похвалил какой-нибудь дольчегабана, а Янку выбрали в макаренки.

— Зато у меня Илюша с Сонечкой заговорили! — сказала Симпатичная, запихивая гуся в духовку.

— Зато я Галине Марковне, соседке, такой костюм сшила, сказка, а не костюм, ее голландский старичок прям обомлел, предложение сделал, — сказала Таксебе, взбивая белки для торта.

— Пенсионерки — и то устраиваются, — желчно заметила Красавица, а Симпатичная и Таксебе дружно вздохнули, согласившись, что на свете счастья нет, да и с покоем не складывается.

В 23:05 сели за стол.

В 23:20 приехала бригада скорой помощи. Красавица, Симпатичная и Таксебе клялись, что не вызывали, доктор грозил штрафом за ложный вызов, а сам все косился на Симпатичную и салатики.

В 23:45 снова настойчиво позвонили. Три милиционера с автоматами. Снова клялись. Капитан орал на тему “у людей праздник, там уже грабят, а вы тут развлекаетесь”. Потом глянул на Красавицу, на румяного гуся, снова на Красавицу… и строго сказал:

— Больше так не делайте! Нехорошо!

— Кто еще не охвачен — газовщики и пожарники? — задумчиво спросила Красавица. — Ничего себе праздник получился. Руки бы шутнику поотрывать!

В 00:15 Симпатичная выглянула в окно, побледнела и медленно обернулась к Таксебе и Красавице:

— Девочки, вы будете смеяться, к нам опять гости! Гасите свет, никому не открываем!

Дверь вышибли в 00:19. Главный пожарник гаркнул:

— Мы звонили! Кто хозяин?!

Таксебе сказала:

— Я хозяйка. Мы никого не вызывали, честное слово! Может, вы тортика хотите? Или гуся? Карп еще есть… — и заплакала. И стояла растрепанная, перепуганная, с мокрыми блестящими глазами, в дивном платье, сшитом из неземной красоты шелка, что привезла ей в знак благодарности Галина Марковна, соседка. Такая хорошенькая, милая и растерянная, что главный пожарник замолчал, а потом буркнул:

— Слесаря завтра вызовите.

Дверь кое-как прислонили, для надежности подперли комодом.

— Девочки, — всхлипнула Таксебе, — представляете, какой у нас год будет, раз мы его так встретили?

Красавица и Симпатичная зарыдали в унисон. И плакали до половины пятого утра. С перерывами на заливание горя. Гусь с карпом и тортиком остались нетронутыми.

В начале второго Симпатичная с трудом оторвала неподъемную голову от подушки и прислушалась. В прихожей явно кто-то был. Она растолкала Таксебе и Красавицу и страшным шепотом сообщила:

— Там воры! Квартиру обносят! Черт, и милицию не вызовешь, не поверят! Не робей, отобьемся!

Симпатичная схватила портновские ножницы, Красавица вазу, а Таксебе — тяжелую настольную лампу.

— Ну, на раз-два-три… Раз-два-три!

И с диким визгом они выскочили в прихожую, насмерть перепугав пожарника, доктора и капитана. Капитан аж молоток выронил на ногу доктора.

Отдышавшись, доктор сказал:

— Девушки, вы кого угодно в гроб вгоните! Какой слесарь первого января, они все в лежку. С дежурства ехал, — дай, думаю, помогу. Зашел, вы спите, ну я и начал потихоньку. А тут и мужики подтянулись, — говорят, знакомые ваши. Минут десять, все готово будет. Кстати, а что там с гусями и карпами?

И до сих пор Красавица, Симпатичная и Хорошенькая не знают, что счастьем своим обязаны хулигану Егору из сорок шестой квартиры. Хулиганские папа с мамой поехали поздравить дедушек с бабушками, строго-настрого наказав сидеть дома и на улицу носа не высовывать. Он практически и не высовывал. Разве что сбегал три раза на улицу, к телефону-автомату. Не со своего ж мобильника звонить, чтоб отомстить этой мымре с пятого этажа, которая наябедничала родителям про подожженный почтовый ящик.

 

О зубном-айболитном

Звонила приятельница, советовалась, как избавиться от мужа.

Лет двадцать назад у него уже болел зуб. Но прошел. И сейчас обязан, сволочь такая, пройти.

За неделю непрохождения у приятельницы зародилась мысль о разводе, которая вот-вот вытеснится мыслью об убийстве, как единственном и к тому же гуманном решении проблемы.

Любопытствовала, что делать с мужчиной отважной профессии, с одним ножевым и двумя пулевыми ранениями в анамнезе, в центнер весом и под два метра ростом, бурно страдающим сутки напролет, взывающим всем своим видом к непрерывному сочувствию, но с гневом это сочувствие отвергающим, доведшим семью до нервного тика и напрочь отказывающимся идти к зубному. Потому как он знает, на что способны злобные садисты, ему порассказали: мало кто из порассказавших вырвался из цепких лап без потерь.

Посоветовала ей обездвижить твердым тупым предметом по голове, быстро связать и вызвать грузчиков, дабы доставить сто кэгэ экзистенциального ужаса по назначению.

Приятельница сказала, еще день — она именно так и поступит. Если раньше сама не обездвижится через повешение.

Мы в полной мере испробовали инквизиторскую стоматологию времен застоя, и въевшийся в нас страх телепатически передается в окружающее пространство. По-другому объяснить поведение человека, который ни разу в жизни не слышал воя бормашины, невозможно.

Давным-давно мне светила командировка в Москву, подписать техзадание. За день до отъезда до меня дотянулся проклятый кариес, проявился крохотной дырочкой, вернее, намеком на дырочку. И я, идиотка, решила отбыть в столицу в отремонтированном виде: встать в пять утра, прискакать в поликлинику к шести, выстоять полтора часа в нервной очереди и таки ухватить заветный талончик.

Пышная докторша, вся в удушающем “пуазоне” (были такие ядреные французские духи, с ноткой мертвечины), оказалась чемпионкой мира по скоростному пломбированию. От посадки в кресло и до вставания из него прошло минуты четыре, не больше. Если б я не успела открыть рот, она бы сверлила сквозь щеку. Пломба, не будь дура, тоже устремилась к рекордам — выпала на выходе из поликлиники. Вернуться с рекламацией возможности не представлялось — перед кабинетом толклись озверевшие страдальцы, готовые тут же, на месте линчевать любого, кто “я только спросить”.

Пришлось ехать с развороченным зубом. У которого к вечеру испортилось настроение — и он начал подергивать. А затем дергать. Со всей дури.

Ночь я провела, мечась по вагону и дымя в тамбуре как паровоз. Не отвлекло.

В Москве первым делом рванула в аптеку закупаться анальгином. Две таблетки превращали раскаленный гвоздь в нижней челюсти в просто гвоздь. Минут на сорок.

Есть не могла, только осторожненько пить.

Командировку выписали на три дня, но я понимала — не доживу. Потому тайфуном пронеслась по министерству и представительству заказчика. Отказать девице, в глазах которой горел угрюмый, тусклый огнь желания кого-нибудь убить, было невозможно.

По-стахановски выполнила трехдневную норму за день и рванула на вокзал. Билетов на ближайший поезд не было, так что поймала какого-то полковника и отконвоировала в военную кассу, там у них всегда имелась полковничья и выше бронь.

Получив билет на руки, отбилась от полковника, твердившего “какое у вас одухотворенное лицо” и про то, что нынче подобное одухотворение в дефиците. И поехала домой.

Рацион прошедших суток состоял из неспанья, нескольких пачек сигарет, упаковки анальгина и литра воды.

Попутчики — двое дядек, кстати, тоже полковников, и пожилая дама, наверняка полковничиха, — пытались накормить меня курицей, котлетами, еще чем-то — весь столик в снеди.

Сослалась на полыхающий зуб, тогда дядька постарше заявил:

— Я тебе водки налью, ты сразу не глотай, подержи, это чистая анестезия!

И налил.

И подержала.

И за Можайском надолго свалилась в обморок.

Наши люди отзывчивы. Когда пришла в себя, надо мной кудахтали полковники, полковничиха, проводницы, начальник поезда и штук пять набежавших врачей. По крайней мере они себя обозначили врачами.

Начальник спросил у врачей:

— Уверены, что живой доедет? Или вызвать скорую к переезду?

Врачи как-то нехорошо переглянулись. Я и сама уверенности не чувствовала, но быть выкинутой на полустанке не хотелось.

Остаток ночи провела, окруженная заботой. Полковники бегали за сладким чаем. Полковничиха размешивала сахар в стакане и норовила поить с ложечки. Самый симпатичный врач веселил случаями из практики. В основном, с летальным исходом. Заглядывал начальник поезда. Убедиться, что я еще с этой стороны туннеля. Им, наверно, не рекомендовалось перевозить трупы.

Больше всего хотелось броситься под поезд.

Прямо с вокзала я рванула в ближайшую поликлинику. Лицо оставалось настолько одухотворенным, что тетя-регистраторша за руку отвела меня в кабинет. Минуя очередь. А добрый доктор отвел на рентген. И потом к другой докторше. А добрая докторша глянула на снимок и вздохнула:

— Боже мой, ну и корни, кривые, как моя жизнь!

И долго лечила, приговаривая:

— Что ж ты, милая моя, так запустила? Как только что, сразу же к врачу надо, сразу же, безотлагательно!

 

О воспитанности

Моя знакомая, у которой в семействе умный муж Дима и умный пес Аркан, недавно постриглась и перекрасилась. И то и другое на редкость неудачно. Пришла домой в слезах, в надежде на утешение. Умный муж Дима открыл дверь, содрогнулся, но смог произнести:

— А и ничего! Тебе даже это идет. Тебе все идет!

— И я почти поверила! Практически поверила. И тут из кухни выходит Арканчик, глянул, сел так растерянно и завыл, представляешь?! Завыл! Все-таки у Димочки куда больше такта!

 

О маленьком городе

По воскресеньям к бабушке приходили подруги. Прямая как столб Фаина Павловна и одышливая старуха Окунь с нарисованными бровями.

Фаина Павловна приносила хворост, старуха Окунь — печенье с корицей. От бабушки — варенье и кусковой сахар, который полагалось колоть щипчиками.

По летнему времени чаевничали в саду, у кустов сирени.

За забором, на своем огороде незамедлительно обнаруживалась соседка Кравчиха, вся — одно большое любопытное ухо. Кравчиху за стол не звали, а без свежих новостей — что за жизнь.

— Иду мимо этих, что на углу, носом потянула, чую — она в котлеты чесноку насовала; у мужа печень, желудок, почки насквозь больные, насквозь, а она — чеснок в котлеты! Видит бог, со свету сжить хочет… Дуняша, еще чашку, — говорит старуха Окунь.

— Райка-продавщица замуж собралась, за инженера. Как думаете, инженер знает, что у нее половины зубов нету? Вишневого не надо, не люблю, крыжовникового положи, — говорит Фаина Павловна.

— У Симановичей простыни покрали. Ума не приложу, кто на их рванье позарился, — сообщает старуха Окунь.

— До ночи уснуть не могла, — жалуется Фаина Павловна. — Чертковы гуляли. С песнями. За свет два месяца не плочено, а на гулянку завсегда найдется.

— Стеша! Тебе все слышно? — окликает бабушка Кравчиху.

— Кто вас, балаболок, слушает, я тут полю, заросло все, нужны вы мне, пустомели! — пыхает благородным негодованием Кравчиха.

— Ну да, полет, прополет, выполоть не может, — ехидничает старуха Окунь.

— Гряды в сурепке, глянуть стыдно, а она битый час траву под забором дергает. Несерьезная женщина! — припечатывает Фаина Павловна.

— Вся семья такая, пустячная, — резюмирует старуха Окунь.

В маленьком городе каждый взвешен и оценен, грехи предков тяжким грузом висят на потомках до седьмого колена. Кравчихе нет-нет да и припомнят двоюродного деда, укравшего козу у тех Жихов, что в синем доме за рынком, и после разоблачения бежавшего от неминуемого позора аж в Америку. Кравчиха привычно отбрехивается, выдвигая шаткую версию о добровольном уходе козы.

У маленького города с тремя тысячами населения агенты по всему миру.

Проходит лет сто, ты в Ташкенте на Алайском базаре выбираешь дыню, и прямо над ухом:

— У этого не бери, вчера взяла — тьфу, а не дыня! А это с тобой кто? Делает вид, что сюда не смотрит. А родители знают?!

Доведись мне полететь на Марс, не сомневаюсь — сразу же после посадки явится мне ниоткуда аптекарша Роза Сулеймановна или повариха Хотимская, или возчик Иван по фамилии Коник, отряхнет со скафандра красноватую пыль, глянет пытливо и спросит:

— А ты что тут делаешь? А это кто в сторону смотрит? А мама знает?

В августе небо над маленьким городом выгорает до блекло-голубого. За прудом, за Кравчихиным сараем, за магазином с конфетами, еще дальше — за парком — стоят облака. Как горы на картинках в тетушкиной книжке.

В четыре года я решила, что на самом деле горы. С ущельями, крутыми тропинками, скачущими по скалам всякими там архарами и муфлонами, гнездами орлов, со всем, чему положено быть в настоящих горах. И, в общем-то, недалеко, рукой подать. И отправилась туда, к орлам, козлам и вершинам. По улице, мимо магазина, через парк.

Дед поймал меня уже за речкой. Отругали, в угол поставили, до сих пор помню белое лицо деда, бегущую навстречу растрепанную бабушку и то, что в углу стоять скучно. И сожаление с обидой вперемежку: оставалось-то всего ничего, я бы дошла.

Я снов не помню, а тут приснилось и запомнилось. Не видеоряд, а чувство — обида. Та, давняя — что ж так рано остановили, еще б чуть-чуть. Я бы дошла.

 

О домашних питомцах и нелюбимцах

Давеча приятельница Ю. со слезой в голосе вопросила, люблю ли я животных.

Я поспешно открестилась от любви. Ю. обвинила меня в черствости и поинтересовалась, не затесались ли по неосторожности в мой круг общения приличные люди, тоскующие по забавным пушистым зверюшкам. Она сама доставит им весь комплект (очаровательная морская свинка, клетка, запас корма, бонусом бутылка сухого мартини). Прямо к порогу, в любое время дня и ночи.

Вопросы оказались следствием новогоднего визита свекрови Ирины Генриховны.

Нежно любимая свекровь заявила, что детки не должны развиваться в отрыве от живой природы: там, где отрыв, из деток вырастают футболисты сборной и чикатилы, родителям на улицу выйти стыдно; странно, что непутевая деткина мать этого не понимает, хотя чему удивляться. И вручила подарок, добавив, что выбрала самую симпатичную девочку. Настоятельно советовала докупить мальчика, чтоб девочка не скучала. У скучной морской свинки тяжело на сердце, у нее тускнеет мех и крошатся зубы.

Тут замечу, что одна детка оканчивает военное училище, вторая школу, а в доме проживают человекообразная по духу собака Монстра, три кота и один попугай.

Ю. говорит:

— Все бы ничего, но как гляну — вылитая Ирина Генриховна, одно лицо! Когда ест, вот так же носом — дерг, дерг! Непосильные для моего возраста психологические нагрузки, на сердце камень, мех потускнел, зубы на очереди.

Ладно — свинка…

 

* * *

Один молодой человек, Дмитрий, в детстве был осознанным хулиганом, проклятием школы и окрестностей. Когда ему вручали аттестат, математичка Любовь Петровна всплакнула от счастья расставания.

Потом Дмитрий вырос, отслужил, стал дальнобойщиком, накачал кучу мускулов по всему телу и занялся суицидно-направленными видами спорта — парашют, сплав по горным рекам, непроизносимое восточное единоборство, правилами которого разрешено все, кроме откусывания голов.

Друзья долго думали, что бы такого экстремального подарить ему на день рождения. И пришли с террариумом и гондурасской молочной змеей Глафирой.

Дмитрий малость опешил, но красная, с поперечными черными полосочками, Глафира так трогательно выглядывала из-под коряги, что сердце его растаяло.

За полгода Глафира превратила личную жизнь Дмитрия в руины. Девушка Лика напугала Глафиру и соседей своим визгом и, отвизжав положенное, крикнула:

— Или я, или она!

Девушка Инга визжать не стала, пригляделась к Глафире и сказала:

— Вау, какая кожа! Супер! Как думаешь, одной змеюки на портмоне хватит?

Девушка Оля пыталась накормить Глафиру сыром дор блю.

В июле Глафира заскучала. Доктор-герпетолог не утешил:

— Ей лет двенадцать, солидный возраст, что ж делать, все там будем.

Через неделю Дмитрий отыскал на антресолях бабушкину деревянную шкатулку, уложил в нее скончавшуюся Глафиру и повез хоронить за город. В электричке напротив него села какая-то очкастая дылда. Дмитрий узнал в дылде отличницу Митрофанову, ябеду и задаваку. Дылда с содроганием признала в амбале со шкатулкой Дмитрия, придурка и приставалу.

Но годы, подходящие для дергания за косички, подножек и прицельных ударов портфелем по голове, канули безвозвратно. Пришлось разговаривать. И разговорились. И Дмитрий не называл Митрофанову заучкой и глистой сушеной, а делился своим горем. И Митрофанова не сверкала презрительно очками, а заглянула в шкатулку и сказала:

— Бедная! Не люблю змей, боюсь их, но эта такая беззащитная. Я на дачу еду; хочешь, за малиной похороним, там хорошее место, за малиной.

— Слышь, Митрофанова. Ты прости, что я такой дурак был.

— И ты извини, что я такой дурой была.

И они вышли на станции Койданово вместе.

 

* * *

А у одной женщины в квартире жил одомашненный муж по фамилии Волков. Сколько она его не кормила, все равно в сторону посматривал.

И однажды, сентябрьским вечером Волков глянул в окно, за которым висела круглая холодная луна, потом на жену, взвыл и ушел к лесоводу Анне Т.

 

Об одних людях

Один мужчина страстно любил рыбачить. А также был не прочь жениться. Но страсть плохо монтировалась с желаниями. Ибо у женщин странные убеждения. Они знают, что по выходным муж должен сидеть дома, а не торчать под плакучими ивами, мысленно уговаривая рыбу подплыть поближе. Опять-таки, редкие женщины способны принять тот факт, что хорошая удочка стоит дороже хороших сапог и что без сапог обойтись можно, а без хорошей удочки — хоть в петлю.

Однажды мужчина отправился на рыбалку, прибыл еще затемно и с неудовольствием отметил, что в метрах десяти от его законного места угнездился конкурент.

Подошел разобраться с нарушителем конвенции, но вместо небритого мужика обнаружил симпатичную рыжую дамочку средних лет. Обсудили блеснение щуки, ловлю плотвы на мормышку, прикормку для карася и обнаружили полное совпадение взглядов по всем вопросам.

И тут рассвело, и по бледному небу поплыли кудрявые облака, и что-то весело застрекотало в траве, и, казалось, сама природа приветствовала рождение Светлого Чувства.

Но зря старалась. Потому что у мужчины не клевало, а эта рыжая зараза как начала окуньков тягать, одного за другим, одного за другим!..

 

* * *

В детстве одна девочка была настолько застенчивой и стеснительной, что в шестом классе получила двойку по географии, потому как не смогла произнести неприлично звучащее слово Миссисипи. А потом выросла, закончила институт — и теперь, после десяти лет работы, считается лучшим специалистом в городе. Люди в очереди стоят, чтоб попасть на прием. А то, что проктолог Алла Алексеевна ужасная сквернословка, так это ничего, зато руки у нее золотые.

 

* * *

Один старичок, Петр Филипыч Б., всю жизнь проработал бухгалтером. Звезд с неба не хватал, но работником был исполнительным и надежным.

Вышел на пенсию, оглянулся на прожитое — и понял: скучно жил, без задора и огонька. И потихоньку придумал себе другую жизнь, в которой сначала лейтенант, а потом и майор Петр Филипыч Б. ловил крупнокалиберных мошенников, грабителей и душегубов, а криминалитет трепетал и пугал своих детей его именем.

Придумать-то придумал, а поделиться не с кем. Жена умерла, дети далеко. А потом повезло, летом в парке разговорился с молодым человеком, Александром. Тот слушал с открытым ртом, восхищался героическим прошлым нового знакомца. И вот уже два года раз в месяц приходит в гости с тортом и коньяком.

За два года Александр издал семь романов об отважном сыщике Артеме Анчарове, грозе уголовного мира. Но Петр Филипыч Б. об этом и не догадывается, поскольку по причине слабого зрения и маленькой пенсии книжек не покупает.

 

Об утреннем

Утро, 6:50.

— Здрасьте! Такой-то из Ярославля! Это отдел снабжения автозавода?

— Вы ошиблись номером.

6:52.

— Здрасьте! Такой-то из Ярославля! Это отдел снабжения автозавода?

— Вы снова ошиблись, это совсем другая организация.

6:54.

— Здрасьте! Такой-то из Ярославля! Это отдел снабжения автозавода?

— Проверьте, какой номер вы набираете. Это не автозавод.

6:56.

— Здрасьте! Такой-то из Ярославля! Это отдел снабжения автозавода?

— Послушайте, вы либо ошибаетесь при наборе, либо номер неверный.

— Так это не отдел снабжения? Девушка, лапочка, кисонька моя, сбегай за кем-нибудь из отдела снабжения!

— Не побегу, далековато, до них километров десять. Вы звоните по неправильному номеру.

7:02.

— Здрасьте!

— Здрасьте, господин такой-то из Ярославля!

— Наконец-то я вам дозвонился! Это отдел снабжения автозавода?

— Нет!!!

— Как нет?!

— Так нет!

— Хамка!!!

8:10.

Пока тихо. Но жду, жду.

 

О вежливости на дорогах и обочинах

Почти весна, снег тает; давеча на березе голосила неопознанная птица в перьях цвета загара, явно с юга.

Утром мимо остановки, впритирку к бордюру на страшной скорости промчался полоумный шумахер.

Все натаявшее взлетело вверх и вбок красивым веерным фонтаном. Основной удар пришелся на пожилую даму. Мне тоже малость досталось, но у меня пальто из разряда “никто не заплачет”, а дама в дорогой светлой дубленке, в мгновенье ока ставшей похожей на леопардовое манто.

Некий замызганный дядечка, на свое счастье стоявший за дамой, запричитал про уродов, а потом с благодарностью заявил:

— Женщина! Вы меня собою прикрыли!

Дама попыталась стряхнуть грязь с полы, безуспешно, потом глянула на дядечку и с царственным спокойствием произнесла:

— Семь утра, а я уже Александр Матросов.

 

О вежливости на дорогах и обочинах — 2

Расскажу про Алю, бухгалтера ЖЭС, спокойную, воспитанную девушку с отсутствовавшей личной жизнью.

Все при ней, а не складывалось. Как если бы в большой набор “Лего” забыли вложить инструкцию по сборке.

И вот, позапрошлой весной, солнечным мартовским днем Аля отправляется на работу. В замшевых сапожках, новом белом пальто, на шее платочек Hermes, купленный за невозможные, несовместимые с бюджетом деньги, при макияже, прическе, с ощущением счастья, в предчувствии аханья коллег и завистливого хмыканья стервозной диспетчерши Кухарчук.

Аля останавливается у перехода, мимо пролетает какой-то мерзавец, и вся лужа — вся! — взлетает и приземляется на новое белое пальто, замшевые сапожки, платочек Hermes, макияж и прическу, махом смывая и ощущение, и предчувствие. Мгновенный скачок из плюса в минус. Усугубленный тем, что лужа была не только грязно-водяной, но и мазутной, фифти-фифти.

Аля осознала — зло должно быть наказуемо.

Теперь взгляд с другой стороны.

Михаил К., кандидат серьезных наук, докторская на подходе, молодой, подающий надежды и, что куда важнее, эти надежды оправдывающий, едет себе на работу, слушает Queen и размышляет о статье для Nature Physics, проскакивает светофор и буквально через метров двадцать упирается в пробку. Но, несмотря на пробку, все в жизни Михаила К. прекрасно, и весна, и солнце светит, и статья не абы куда, а в Nature Physics.

Тут происходит смена полярности, в Богемскую рапсодию врываются несвойственные ей визги и вопли, а перед ветровым стеклом беснуется донельзя замурзанное существо предположительно женского пола с горящими безумными глазами и колотит сумкой и кулаками по капоту.

Михаил К. сразу понял: выписали, не долечив, или сбежала. И без промедления позвонил в скорую и милицию.

Разобрались, конечно.

Санитары ржали, пожилой гаишник сказал:

— Можно и через суд, но давайте сами договоритесь. Ты, красавица, телефончик мой возьми: если теоретик химчистку не оплатит, звони, пойдем другим путем. Сколько, говоришь, платочек стоил? Сколько?! Совсем девки с ума посходили!

…При первом знакомстве будущая свекровь спросила:

— А как вы, Алиночка, с Мишей познакомились?

— Ой, Агата Вацлавовна, совершенно случайно! Он меня в психушку сдать хотел.

Агата Вацлавовна невестку любит. Но посматривает.

На всякий случай.

 

О морях-океанах

Мне было года четыре, и тетушка взяла меня с собой на море, предварительно проведя большую воспитательную работу: пошла одна девочка купаться без разрешения, ну и где она теперь, эта девочка, в каких морских глубинах. Или вот один дяденька заплыл далеко, а тут на него напала судорога, и все — приплыли. Ну и так далее.

Мне начало казаться, что в море не протолкнуться от утопленников. И еще я поняла, что судорога — это чудище морское, подкарауливающее непослушных девочек и легкомысленных дяденек и утаскивающее их в пучину детишкам на прокорм, себе на забаву.

И больше никаких впечатлений. Как будто этого моря и не было.

 

* * *

Через много лет мы два дня плыли под проливным дождем, но наконец-то выплыли к морю. Пока вытаскивали байдарки, пока разбивали лагерь, пока искали относительно сухие ветки для костра — стемнело.

До моря было метров сто, не больше. Один товарищ сказал, мол, я тут такую дюну приметил, с нее, должно быть, классный вид, а давайте сходим. Те, кто поумнее — те остались. А мы пошли. В кромешной тьме смотреть на море. Под дождем.

Не знаю, как можно заблудиться на ста метрах, но у нас это получилось. Я мечтала, чтоб нас поймали пограничники и отконвоировали в кутузку, — или где они там держат диверсантов до выяснения. Туда, где сухо и светло. Потому как бог с ним, с морем — хотя бы лагерь найти.

В конце концов, после долгих блужданий, вымокшие до нитки, мы к морю вышли. Там был шторм. Светлая полоса песчаного берега и темная стена ревущей воды. Казалось, вода выше линии горизонта, и вот-вот хлынет на берег, смывая и унося с собой все, до чего дотянется.

И я вдруг узнала свой детский кошмар, страшный сон, обязательно прилагающийся к температуре, к тревоге, к ожиданию проблем и неприятностей. В темноте над горизонтом поднимается гигантская волна. И нет спасенья.

 

* * *

И еще лет десять прошло.

В первые дни штормило. Так. Слегка. Но мальчик смотрел с опаской. Мальчик был маленьким, а моря было слишком много. И горизонта много. Море недовольно порыкивало, огрызалось, отмахивалось. Вело себя неласково, в стиле “только вас тут и не хватало”.

А во вторник мы моря не узнали. Мальчик осторожно протянул руку и коснулся его. Море вздохнуло лениво и тихонько муркнуло. Как сытая кошка. И подставило спину, чтобы мой сын его погладил.

 

О мрачном

Я вижу земной рай так: слева в соседях тихая интеллигентная семья, справа незлобивая старушка. Сверху и снизу — аналогично. Тремя этажами выше молчаливая воспитанная собака средних размеров.

Изредка (подчеркиваю — изредка) слева доносится скрипичный ре-мажорный концерт Брамса. Справа вообще ничего не доносится, так, прошаркал кто-то тапками в коридоре. И только скрипка всплакнула нежно. Вдалеке.

И чтоб не просыпаться в первом часу ночи и на рассвете, когда наш трудолюбивый сосед-алкоголик возвращается с добычей. Иногда ползком. Но независимо от способа его передвижения пустые бутылки бодро и громко звякают, наводя на человеконенавистнические мысли.

— Он отчего пьет? Оттого что у него жизнь не задалась. Жалко человека, — вздыхает сердобольная тетка из четвертого подъезда.

Даже мне, бездушному мизантропу, знакомо чувство жалости. Я проникаюсь сочувствием и уже готова отдать соседу свою печень, но тут появляется запах, а следом сам сосед. Хочется предложить тетке поменяться квартирами, ей будет ближе жалеть.

Нет, нету рая на земле. Зато я знаю, кто выживет при запуске церновского коллайдера.

Слишком поздно прибывшие представители развитой инопланетной цивилизации с ужасом обнаружат черную дыру да парочку простейших бактерий, у которых хватило ума вовремя закапсулироваться и сбежать за горизонт событий.

Слезы покатятся по чешуйчатым щекам пришельцев, горестно взмахнут они одиннадцатью правыми щупальцами, прощаясь с погибшим разумом, но тут же возрадуются, ибо из-за этой самой черной дыры выплывет по синусоиде наш сосед, весело позвякивая спасенной пустой тарой.

Вот по нему и будет судить о нас Галактика.

 

Об обескураживающем

Десять лет не видишь человека, никаких известий; потом встречаешь — ах ты господи, совсем другой, не тот, не прежний, оболочку оставили, начинку поменяли, плюс на минус, минус на плюс, черное, белое, левое, правое — все не так, все иначе.

Приходится перерисовывать карты: там, где раньше холмы и речка между ними, теперь незнакомая недружелюбная земля, и впору, подражая средневековым картографам, закрасить ее неприятным желтым цветом и написать “hic sunt leones”, что означает “здесь львы, и лучше не соваться”.

 

О Ковале, повелителе хомяков, властелине тигров

Коваль повел любовь всей своей двадцатилетней жизни Сычеву в зоопарк.

Недовольной Сычевой хотелось не в зоопарк, а туда, где море огней, где можно шуршать ресницами, мерцать глазами и смеяться чарующим смехом в присутствии ценителей вышеперечисленного, но из ковалевской финансовой ямы подходящие для мерцания и шуршания места не просматривались.

Объявление над кассой предлагало оплатить содержание любого животного, от хомяка до тигра, на срок от трех месяцев, имя мецената красивой вязью напишут на клетке.

— Когда-нибудь я возьму на содержание тигра, — сказал Коваль.

На этих его словах пар перегрелся, клапан вышибло, и Сычева визгом объяснила Ковалю, что потратила на него, лоха, полсеместра, что выше хомяков ему ни в жисть не подняться, выхватила билеты, разодрала их на молекулы и выскочила на дорогу. Агрессивное голосование на мерседесы с хондами не подействовало: остановился реликтовый запорожец с древним дедом за рулем. Униженная запорожцем, Сычева обгавкала доброхота и поскакала на остановку.

Коваль постоял у кассы с раскрытым ртом, дурак дураком, наскреб мелочи еще на один билет и с горя пошел смотреть на хомяков и тигра. Хомяки красивым ковриком дрыхли в углу клетки, а нелюдимый тигр Раджеш скрывался в пещере.

Жизнь без Сычевой не имела смысла. Хотелось утопиться в пруду с лебедями. Или просочиться в вольер к тигру, пусть жрет. Или отпереть клетки, рассовать по карманам хомяков, положить руку на теплый тигриный загривок и уйти на край земли, и там, на краю, печалиться о невозможном.

Стемнело, в марте рано темнеет; зоопарк опустел, из пещеры осторожно вышел Раджеш, долго смотрел на Коваля янтарными, медовыми глазами и лег по ту сторону решетки. И Коваль вдруг начал ему рассказывать. Про все.

И про то, что Сычева — не Моника Белуччи и не Лида Лунь из пятой группы, но любовь же.

И что как амеба выпускает псевдоподию и движется к пище, так и Сычева хочет двигаться туда, где теплее и удобнее. Но любовь.

И он, Коваль, знает, что потом будет и тепло, и удобно, а Сычевой надо сейчас. Но любовь.

Тигр вроде бы дремал, но как только Коваль останавливался, открывал глаза и подрыкивал, требовал продолжения. В девять вечера Коваля обнаружил служитель, постоял, послушал:

— Надо же, ты первый, к кому этот ненавистник рода человеческого вышел. Слово заветное знаешь?

Когда Раджеша нужно осмотреть или сфотографировать, или телевидение приезжает, то звонят профессору Ковалю, просят поспособствовать. Он и так пару раз в неделю приходит, ближе к вечеру, когда посетителей меньше.

Коваль возмужал и получшел, даже уши торчат не столь вызывающе, а Раджеш постарел, но все равно красавец.

Профессорская зарплата побольше стипендии, однако на тигра не тянет. Но Коваль всегда приносит Раджешу вкусное и полезное, смотрители разрешают.

Коваль говорит, Раджеш слушает. Или Раджеш мурчит Ковалю о своем, о тигрином. Или молчат оба. В хорошей компании помолчать приятно.

Жена Лида над мужниной дружбой посмеивается, но когда Раджеш заболел, через немецкую подругу, босса подруги, индийских партнеров босса — и бог весть, скольких еще людей в цепочке — достала правильные тигриные лекарства.

На темном небе висит лимонный ломтик Луны. Воздух чист и прозрачен. К ночи непременно подморозит.

Вот они идут неспешно — Коваль с хомяком Прожорой в кармане куртки, Лида, Мишенька и Раджеш.

Может, сон. Может, нет.

 

Об аддикции

Утром у мусорного бака сидел кот. Как-то расплывчато сидел.

Попытался дотянуться лапой до прогуливающегося в метрах пяти голубя, потерял равновесие, рухнул, с трудом собрал себя в кучку и заорал ругательное.

Левой передней лапой алкоголик придерживал пузырек от валерьянки. Хотела отобрать, но кто я такая, чтоб лишать его счастья. Да и не отдал бы.

Однажды к моей знакомой пришел жить кот Сальвадор. Наглая, прожорливая, неблагодарная скотина серой масти. В подъезде пять этажей, на каждом по три квартиры, но негодяй устроился перед дверью знакомой и вопил как недорезанный.

Его выкидывали во двор, через полчаса он таинственным образом просачивался обратно. Соседи сказали: Полина, вы интеллигентная женщина, от вас не ожидали — взять животное, потом выгнать. Не хотите его держать, пристройте, потому как мы котов очень любим, но уже не так сильно, как прежде; еще одна бессонная ночь — своим руками порешим.

Знакомая доказывала, что паразита она впервые увидела два дня назад, и что с таким же успехом он мог орать и под соседской дверью.

Но орет-то он под вашей, резонно заметили соседи.

Знакомая с юности не могла уснуть без валерьянки. С вселением кота это стало проблемой. Он чуял кошачье экстази через две двери и три целлофановых пакета. Если бы валерьянку возили контрабандой, Сальвадор мог бы сделать карьеру на таможне.

Утром в доме чистота и порядок, вечером возвращаешься — штора в клочья, ваза в осколки, на диване содержимое мусорного ведра и пьяный в зюзю Сальвадор.

В прошлом марте он сиганул из окна на куст сирени под окном и не вернулся. Искала повсюду, объявления расклеила. В отчаянии крыльцо валерьянкой побрызгала — без толку. Выбрал свободу и волю. А может, одумался, лечится от валерьяно-зависимости.

 

О неотвратимости фатума

Алика всей семьей готовили в ростроповичи. Не без оснований. Способностей у Алика было хоть отбавляй, а усердие и трудолюбие насаждались бабушкой, мамой и незамужней тетей Валентиной.

Алик вырос и одним махом разбил три сердца.

— Мы столько в него вложили, все прахом, Наташа, все прахом! Как сказать бабушке?! — рыдала тетя Валентина.

Давеча прислала мне фотографию — Алик в форме, каске, с брандспойтом в руках. Косая сажень в плечах, два метра невозможной красоты в высоту. Брэд Питт и Том Круз тоже ничего, но рядом с Аликом им не светит.

Уверена, женщины стараются что-нибудь поджечь, чтоб на заполошный вопль “Горим! Помогите!” примчался Алик и вынес слегка растрепанную, трогательную в своем испуге пострадавшую на своих мужественных руках. А если приезжает другой пожарный расчет, без Алика, то через день-другой поджигают снова.

Тетя Валентина написала, что прошлым летом Алик женился на консерваторке с кафедры специального фортепиано. И добавила:

— Все-таки наше воспитание дало свои плоды!

 

О памяти

Когда-то меня попросили присмотреть за одной бабушкой. Недели две.

Продукты принести, забежать глянуть, все ли в порядке: человеку под девяносто, мало ли что.

Каждый визит проходил одинаково. Бабушка минут десять допытывалась из-за двери, не душегубы ли пожаловали. В конце концов впускала:

— Проходите, Таточка, рада вас видеть, садитесь, рассказывайте, как у вас на личном фронте!

И тут же переключалась на творог, который я ей принесла. Не тот.

— Нет-нет, вы напутали. Записано? Вы неверно записали. Неудивительно, у вас, молодых, голова другим занята. А я, слава господу, на память не жалуюсь — и адрес помню, и год рождения. Кстати, Таточка, давно хотела вас спросить… расскажите, как у вас на личном фронте!

Вот сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что бабушке и правда грех было на память жаловаться.

Да и мне грех. И адрес свой помню, и как зовут. И год рождения.

Хотя вот его с удовольствием бы забыла.

 

О радостях продвинутого домоводства

В магазине бытовых приборов на меня напала продавец-консультант Кристина. Выскочила из-за холодильников и вцепилась мертвой хваткой. Внушала, что уважающая себя женщина не может обходиться без яйцеварки, мариновалки и какой-то хрени неведомого назначения.

Я пыталась отбиться, сказала, что не настолько себя уважаю, чтоб покупать яйцеварку. За эти слова продавец-консультант Кристина мысленно огрела меня неведомой хренью по голове. Но не отступила, угрожающим голосом сообщила о небывалых скидках на йогуртницы. Не найдя отклика, хищно сверкнула глазами и пропела энкомий в честь говорящей стиральной машины. Думаю, в прошлой жизни Кристина была волкодавом.

Мне повезло, в магазин зашла состоятельного вида пара, и продавец-консультант почуяла более упитанный кошелек. Иначе фиг бы я вырвалась, ушла бы с яйцерезкой или яйцеваркой. Сопровождаемая злорадным хихиканьем стиральной машины.

Есть женщины, коллекционирующие побрякушки. Или тряпки. Косметику. Мужчин, в конце концов. Любаня теряет разум, завидев что-нибудь матово-блестящее, с кнопочками. В ее большой-пребольшой кухне стоит большой-пребольшой шкаф, а в нем все, о чем грезит рекламная домохозяйка. На верхней полке гаджеты, инструкции к которым утеряны либо написаны нечеловеческим языком. Их смысл и предназначение туманны и непознаваемы.

— Беленькое такое, открывается, внутри выемочки — как думаешь, для чего? — спрашивает Любаня. — А вот еще, на чайник похоже, но не чайник, точно не чайник!

Страсть Любани безответна. Приборы, попав в ее дом, ведут себя как саботажники и диверсанты. Над тостером надо стоять. Вернее, не над ним, это опасно, а сбоку, дабы успеть поймать. Тостер мечтает запустить ломтик хлеба на околоземную орбиту. Установив купленную за сумасшедшие деньги вытяжку, Любаня узнала, что готовят соседи. Говорящая стиральная машина изъясняется тревожными лесными звуками. Оно бы и ничего, но кот сильно пугается, вплоть до неприятностей физиологического свойства.

Последнюю неделю Любаня воюет со своим мужем. Она хочет купить видеодомофон. Муж упирается, жизненный опыт подсказывает ему, что любой проданный Любане девайс будет работать в обратную сторону. Что бы они там ни понаписали в инструкциях.

Мои знакомые искали помощницу по хозяйству. Позвонила дама, первым делом велела перечислить, что у них есть из бытовой техники. У них, как у многих — стандартный набор с некоторыми вариациями. Дама выслушала и ядовито заметила:

— Вы бы еще утюгом предложили гладить!

И отсоединилась.

Знакомые в недоумении. А я догадываюсь. Эта дама наверняка родственница продавца-консультанта Кристины. Она не так низко себя ценит, чтобы идти работать в семью, где нет яйцеварки.

 

О птицах

По пути из пункта А. в пункт В. видела: двух лебедей, много-много аистов и одного орла. Лебеди плавали в маленькой заводи. Аисты стояли в гнездах. Если смотреть снизу и сбоку — как будто в облаках. Орел прогуливался по откосу у дороги, вид имел надменный, генерал-губернаторский, на проезжающие машины посматривал неодобрительно.

Лебеди украшали собою воду, аисты — деревья. Орел взлетел; стало понятно, зачем нужно небо.

Когда один мальчик был маленьким, мы с ним часто ходили в ботанический сад. Через дырку в ограде. Чтоб попасть туда законопослушно, нужно было проехать три остановки вперед и одну в сторону, а тут рукой подать.

Время от времени администрация запечатывала дыру непущательной тетей, но тете приходилось контролировать еще один лаз, в ста метрах, а телепортироваться она не умела.

В саду по озеру дефилировала лебедиха со своим пушистым выводком на спине. Среди потомства обязательно находился любопытный, с шилом в попе, не умеющий сидеть спокойно. Он по головам братьев-сестер пробирался поближе к мамашиной шее, хотел быть впередсмотрящим.

Мальчик переживал, не свалится ли в воду этот, отважный. И что делать, ежели плюхнется, — вдруг он плохо плавает.

А утки там были нахальные, как прикормленные нищие на паперти богатого храма. И прожорливые: сколько ни бросай им хлеба, все мало. Самые отпетые выбирались на берег и только что по карманам и сумкам не шарили. Одной понравились шнурки на моих кроссовках. Клювом распутала узел и пыталась утащить шнурок. Вместе со мной. Сообразив, что номер не удастся, гневно обкрякала нас и оскорбленно поковыляла прочь.

Мальчик топал за уткой и объяснял ей, что приставать к чужим шнуркам неприлично, но ежели бы у нас были лишние, мы бы непременно поделились. Мальчику хотелось гармонии. Чтобы рядом волк и ягненок, львы и зебры, утка и шнурки. И никаких посягательств на чужую жизнь и собственность.

Мальчик вырос, разговаривает басом. Осознает недостижимость гармонии. Делает вид, что не очень-то и хотелось. Вчера уснул за историей античной литературы. Где-то между Эпихармом и Аристофаном. Никак не привыкну к его почти-взрослости.

 

О старичках и старушках

Глеб Игнатьич — франт, педант и пижон. В нагрудном кармане пиджака платочек, ботинки начищены до блеска, складкой на брюках можно порезаться.

Но зрение не то и руки не те: случается, что складка идет вбок, платочек синий при зеленом галстуке и ботинки из разных пар, почти одинаковые, но из разных.

В хорошую погоду Глеб Игнатьич после завтрака выходит на прогулку. На каждый день недели свой маршрут. По пятницам так: прямо до гостиницы, через сквер, мимо школы, налево к спортивному клубу, снова налево до магазинчика “Гладиолус”, а оттуда потихоньку домой.

В “Гладиолусе” низкие широкие подоконники, можно присесть передохнуть. Продавщицы — невзрачная Элина и пышная красавица Виктория — не прогоняют. Утром покупателей нет, пусть себе, никому не мешает. Привыкли уже.

Глеб Игнатьич никогда не приходит с пустыми руками: карамелька, или печеньице, аккуратно завернутые в салфетку; летом букетик — два одуванчика, ромашка; на праздники по открыточке. Дрожащим почерком. “Дорогая Эля, поздравляю с днем 8 Марта”. “Дорогая Вика, поздравляю с Днем Победы. Желаю крепкого здоровья и счастья в личной жизни. Уважающий Вас”. И подпись с завитушками.

— Какое счастье, где его искать?! — говорит Элина, глядя на открытку с розами.

— Как это какое? — удивляется Глеб Игнатьич. — Семья. Почему вы замуж не выходите, Элечка?

— Не за кого! Вы на меня посмотрите, кому я нужна? — сердится Элина.

— Да что вы такое говорите, Элечка! У вас редкой красоты голос, за таким голосом на край света отправишься! А вы, Вика? Вас на руках носить должны, пылинки с вас сдувать, судьбу благодарить за то, что вы рядом!

— Ага — и носят, и сдувают. Дня два. А потом моя очередь, — вздыхает Виктория.

Весь июнь ливни и грозы, только к концу просветлело. В первую погожую пятницу Глеб Игнатьич не появляется. И в следующую тоже.

В конце июля в магазинчик заходит старушка, Виктория вспоминает, что как-то Глеб Игнатьич с этой бабкой здоровался, разговаривал. Сухонький такой, седой, с палочкой, не знаете?..

— Игнатьич, что ли? Так инсульт у него, забрали в больницу, неделю промучился да и отошел, земля ему пухом. Племянников набежало, квартиру делят, поделить не могут.

Вечером Элина садится в маршрутку, свободное место только рядом с водителем. На конечной собирается выходить, но водитель ее останавливает. У вас глаза красные, тушь вот тут, в уголке, потекла, случилось что? Нет? А скажите еще что-нибудь, голос у вас, ну как в книжках пишут — бархатный, век бы слушал, честно.

Тем же вечером Виктория полтора часа ждет обещавшего заехать за ней Славика. Славик лихо тормозит и кричит: давай уже, шевели клешнями, ну не позвонил, ну постояла, да скажи спасибо, что я вообще приехал, принцесса, ты ж понимаешь, чего уставилась, давай садись.

Виктория смотрит на Славика, говорит: да пошел ты, придурок, что я время свое на всяких идиотов трачу! Хлопает дверцей и уходит.

Потом помирились, конечно.

 

О витафилии

Сирень практически распустилась. Куст оккупировали ошалевшие от весны воробьи. Рядом с кустом пожилая дама и черный ротвейлер-переросток. На тонюсеньком поводке и без намордника.

Дама говорит:

— Он не кусается, идите, не бойтесь! Правда, Лапусик, ты не кусаешься? Он любит все живое!

Лапусик мрачным гастрономическим взглядом смотрит на воробьев. Потом гавкает так, что уши закладывает. Воробьи с лямантом разлетаются во все стороны, двое сталкиваются в воздухе, Лапусик с места взлетает на метр вверх и клацает челюстями в одном сантиметре от воробья и в двадцати от меня. Свежеинфарктный воробей улетает зигзагами в вертикальной и горизонтальной плоскостях. Я бы тоже зигзагами, да ноги подкосились.

Дама говорит:

— Лапусик, зачем он тебе? Там же есть нечего!

 

О Демонаде

Я путешествовала с застарело нетрезвыми дембелями. Полвагона с пьяной слезой рассказывало мне про “не дождалась, зараза”. Ощущение, что это была одна и та же зараза.

Я ехала с цыганским табором, под звон монист, плач детей и шуршанье юбок. Неделю потом непроизвольно трясла плечами, не к месту вскрикивая: “Ай-на-нэ, ромалы!”

Я шесть часов просидела рядом со старушкой, делившейся яркими воспоминаниями о перенесенных операциях.

— Места на мне живого нету! Все порезано, все! — с гордостью восклицала старушка и под стук колес норовила заголиться для демонстрации порезов.

Наивная, я думала, мне уже ничего не страшно.

Но однажды в купе скорого поезда № 4, где разместились пожилой полковник, молодой аспирант и я, вошла женщина Ада.

Дальше рассказываю с опаской. Я не верю в материализацию духов, но мало ли.

Первым делом Ада согнала меня с нижней полки, разве что не пинком, долго играла в багажный тетрис, пытаясь запихнуть два своих чемодана и сумку в багажный ящик, не преуспела, поставила чемодан поперек купе и рявкнула аспиранту, сунувшемуся было ей помочь:

— Ты что меня лапаешь?! Руки убери! Девок своих лапать будешь!

Аспиранта перекосило. Стало очевидно, что его эротическим снам суждено перейти в разряд эротических кошмаров.

Полковнику, собравшемуся перекусить бутербродами, Ада заявила, что только деревня ест там, где собирается спать, а ее воспитывали по-другому, она этого не потерпит.

Затем выгнала всех в коридор, потому как ей надо переодеться. Через минут сорок полковник не выдержал, постучал и приоткрыл дверь. Был обозван старым извращенцем. В конце концов впустили.

Ада, в атласном халате, зеленом с желтыми розами, глядела на нас с омерзением. Как если бы мы были коллективным Васисуалием Лоханкиным, пришедшим к ней навеки поселиться.

А на столике стоял баллончик. Судя по надписи, с газом нервнопаралитического действия. Тогда подобную гадость можно было купить в любом киоске.

— Уважаемая, — осторожно заметил полковник, — это зачем?

— В поездах всякое бывает, ездили, знаем! — отрезала Ада. Сунула баллончик под подушку и добавила: — Кто-нибудь храпит? Не люблю, когда храпят. Все, спать. И свет выключите, мешает!

Полковник с аспирантом тревожно переглянулись.

Улеглись, но как-то не засыпалось. Мешали раздумья о последствиях распыления нервнопаралитического газа в замкнутом помещении. Похоже, что полковника с аспирантом посетили те же неспокойные мысли.

— Сколько можно шевелиться?! — гаркнула Ада. — Вы тут не одни!

Когда шевелиться нельзя, то не шевелиться невозможно.

Я поняла, что это не жизнь. Тихонько сползла с верхней полки и с грохотом свалила теткин чемодан.

— Когда ж ты угомонишься, шалава?! — возопила Ада.

Но баллончиком не пшикнула, спасибо ей.

Через минут пять по той же схеме (грохот, крик) в коридор вылетел аспирант.
В полночь (грохот, сдержанный мат, визг) к нам присоединился полковник.

За окном летела ночь, хотелось дожить до рассвета и до Москвы.

Полковник сказал:

— Это не женщина, это демон. Вот что, сынок. У меня там, в головах, дипломат стоит, принеси.

— Может, вы сами? — робко предложил аспирант.

— Сынок, мне пощады не будет, а ты молодой, резвый, у тебя есть шанс.

Грохот, вопль, еще раз грохот, снова вопль, и из купе выскочил красный, как полковое знамя, аспирант с дипломатом.

— Она решила, что я к ней пристаю, представляете? Я к ней пристаю!

В конце коридора до трех утра под разговоры мы пили полковничий коньяк, закусывая конфетами “Коровка”. В три коньяк с “Коровкой” закончились, и мы решили рискнуть. Бесшумными чингачгуками прокрались к своему купе.

Сначала чемодан свалила я. Нечаянно. Потом полковник. Нарочно. Продолжил традицию аспирант. Клялся, что не хотел.

Истерический смех отличается от обычного, неистерического, невозможностью остановиться. Наше счастье, что из соседних купе пришли ругаться. Думаю, именно это остановило Аду от нервной парализации вагона, — сообразила, всех не перепарализуешь.

По прибытии в Москву Ада попыталась всучить один свой чемодан полковнику, второй аспиранту, сумку — мне.

Невыветрившийся коньяк придал нам безрассудного мужества. И мы отважно вышли из купе. Сухо попрощавшись.

В спину нам кинжалом воткнулось:

— Хоть бы где один нормальный человек был! Все сволочи! Все!

 

О Лизе-Марте Гиацинтовой-Горжецкой

Позвонила сердитая Ю., с претензиями. Зачем, зачем я обозначаю ее непрезентабельной буквой.

— Нельзя было приличным именем? Лизой, например, или Мартой какой-нибудь, или фамилией красивой. Так нет же — Ю.! Это что, намек на Тот Случай?!..

Исправляюсь.

Однажды аспирантке Лизе вернули застарелый, покрывшийся плесенью от безнадежности долг. Такой вот, как говорит мой заокеанский коллега, windfall.

На внезапные деньги Лиза решила навестить лучшую подругу, проживающую у черта на куличках и по мере сил скрашивающую своему мужу суровые гарнизонные будни. Ночь до Москвы, день на восток, потом полдня на север, там рукой подать.

Путешествуя, мы познаем мир, и в данном случае было много чего познано. Выяснилось, что плацкарт до Москвы и плацкарт на восток — это разные плацкарты.

Удивленная Лиза спросила у проводницы, не кажется ли той, что на постельном белье уже спали, ели, и хочется верить, что только спали и ели, хотя зрение активно препятствует вере. Проводница глянула на Лизу как на неприятное насекомое, сказала: ах боже ж ты мой, ты откуда такая вылупилась, — фыркнула и удалилась, покачиваясь.

Полдня на север Лиза простояла в тамбуре, потому как в вагоне ехало много-премного мужиков с ногами, и вагонный воздух стоило отправить в парижскую палату мер и весов. Платино-иридиевый топор весом в 1 кг завис бы в одном метре от пола, тютелька в тютельку 1 мегавонь. А в тамбуре было свежо, за разбитым стеклом со скоростью пешехода проползала природа.

К вечеру Лиза прибыла туда, откуда рукой подать. Автобус на кулички ожидался только утром. На вопрос о гостинице отловленный абориген отреагировал в стиле давешней проводницы, но посоветовал: выйди, девка, на дорогу, проголосуй, все так ездят.

Остановился грузовик; шофер, мелкий такой дядечка, кивнул, мол, залезай. Поехали, и через минут пять Лиза поняла, что дядечка вусмерть пьян. Но ехал ровненько. Однако непосильные для организма нагрузки взяли свое, и на полпути дядечка затормозил, сказал, все, девка, глаза не видят, руки не держат, тут всего ничего, по прямой, не сворачивая, — обнял руль и захрапел. Темень, с обеих сторон дороги неприветливый лес, вдалеке подвывает. Может, ветер, а может, и не ветер. Лиза сначала пыталась дядечку разбудить, потом хотела его убить, но воспитание не позволило, да и нечем было. И тогда, вспомнив, что человек — царь природы, Лиза перетащила паразита на пассажирское сиденье и села за руль. Когда-то, в далеком детстве, папа показывал ей, как переключаются скорости. И поехала. По относительно прямой. Не сворачивая. И что интересно, доехала до куличков, вернее, въехала прямо в них, снеся ворота. Лизино счастье, что на посту стояли разгильдяи, не открывшие сразу же огонь на поражение, как следовало бы по уставу. Но вот этот час, пока матерились, орали, разбирались, пока не прибежала подруга с мужем, врезался в память навечно. Думала, что в лучшем случае закатают лет на двадцать за диверсионную деятельность, в худшем — расстреляют на месте, тут же, у поверженных ворот, под ними и закопают.

Однажды кандидату наук Марте вздумалось сдать на права. Муж Ваня протестовал, говорил, опомнись, у нас двое детей, хочешь оставить их сиротами?! Но спасовал перед доводом — в гости поедем, ты рюмку сможешь выпить, обратно я повезу. Подумал и сказал: ладно, но имей в виду, одной рюмкой инстинкт самосохранения не отключишь.

Инструктор попался неважный. От двора автошколы они отъезжали на километр (по прямой, не сворачивая), Марта оставалась в машине, а инструктор поднимался к себе домой обедать.

Марта как-то иначе представляла себе процесс обучения.

И вот, чтоб время не терять, курсантка решила отрабатывать диагональную парковку, благо место во дворе позволяло. Это была диагональ из нетрадиционной геометрии. Экстремально криволинейной.

Через полчаса взопревшая от непомерных усилий Марта обнаружила, что ее экзерсисы привлекли довольно много наблюдателей. Стояли в отдалении, близко не подходили. Но в конце концов, когда она таки припарковалась, практически диагонально, и вылезла из машины перекурить этот кошмар, поинтересовались:

— Девушка, это вы от злости так, да?..

Однажды в наш город на конференцию приехал профессор Н., научный руководитель доцента Гиацинтовой-Горжецкой, ее наставник, гуру и вообще светило мировой величины.

После заседания Гиацинтова-Горжецкая провожала профессора до гостиницы. Шли по проспекту, беседуя о судьбах и перспективах русской словесности. У подъезда гостиницы, прощаясь, профессор Н., человек старорежимный, интеллигент бог весть в каком поколении, поцеловал доценту руку.

На ту беду лиса близехонько бежала.

И вечером дома Гиацинтову-Горжецкую ожидал локальный апокалипсис в лице загостившейся свекрови Ирины Генриховны, которая, как оказалось, прогуливалась по тому же проспекту в тот же час.

— Ванечка, сын ты мой единственный, ты день-ночь на службе, все в дом, все в дом, а жена твоя погуливает, ухажеры руки ей целуют, дома окна не мыты, а ей руки целуют; я тебя, Ванечка, предупреждала, я тебе, сыночек, говорила!

— Ирина Генриховна, какие ухажеры, это профессор Н.!

— Мама, ну что ты такое говоришь, ему лет под девяносто!

— Ванечка, сыночек, видишь, она уже на старичков перекинулась!

От дома Ю. до моего дома минут сорок на машине. Но в состоянии аффекта Ю. преодолеет это расстояние вмиг, на метле. Поэтому я никогда, ни за что, ни за какие коврижки, даже под пыткой не расскажу про Тот Случай!

 

О средствах передвижения

Один мужчина мечтал о Bugatti Veyron, шестнадцать цилиндров, разгон до ста за две с половиной секунды.

Чтоб промчаться вихрем.

Чтоб несведущие переглядывались ошеломленно и спрашивали друг у друга: что это вот сейчас просвистело мимо, невыразимо прекрасное?

Чтоб понимающие с печалью и завистью смотрели вслед, раздумывая, куда, в какие немыслимо роскошные дали унеслась тысяча обузданных лошадиных сил, потом оборачивались к своему “порше” и в раздражении пинали ногой дешевку.

Мужчина начал было копить деньги. Однако несложные математические расчеты показали, что столько не живут. Даже если снизить планку до эконом-варианта, без бриллиантов на руле и гальванизации платиной.

Пришлось купить “форд” издания двухтысячного года, по лживым заверениям продавца — “в отл. сост.”.

Расстроился, конечно, — тяжело хоронить мечту. Но уже через день убедился в правильности решения. Потому как неважно, на чем ты едешь, хоть на Bugatti Veyron, хоть на “запорожце”, все равно остановишься на светофоре, а следом за тобой попытается затормозить барышня с телефоном в оттюнингованной трехсантиметровыми ногтями руке. Но у нее не получится.

 

О посевном и посадочном

Нынче утром, в автобусе, одна добрая женщина посмотрела на меня, вздохнула и сообщила, что в понедельник, четвертого июня пора сажать репу. Что-то в моем облике подтолкнуло ее на этот рассказ.

Я спросила, почему именно четвертого.

— По лунному календарю. Так нам говорят Луна и звезды! — убежденно сказала женщина.

В который раз восхитилась устройством Вселенной — до чего же в ней все взаимоувязано.

 

О якорях

Однажды в молодости мне выпала черная метка.

Проспала, вскочила с температурой, являя собой практическое пособие для начинающего отоларинголога, порвала новые колготки, куда-то сунула проездной и не смогла предъявить — настыдили; опоздала на работу, а у нас с этим было строго, коллективная ответственность, премию снижали всему отделу; обидела ни за что хорошего человека, и меня обидел ни за что другой хороший человек; вдрызг разругалась с начальством и коллегами; потеряла кошелек; по пути домой опять нарвалась на контролеров, на тех же, утренних, стыдили в три глотки, штраф платить нечем, пришлось идти пешком, сломала каблук и подвернула ногу, последнюю остановку ковыляла как Паниковский, замерзла до невозможности, дотащилась до квартиры и не нашла ключи, ждала до ночи соседку, у которой хранились запасные; наконец попала к себе с единственной мыслью в гудящей голове — влезть в горячую ванну.

И обнаружила, что отключили воду. Всю…

Тогда был день. Теперь что-то подзатянулось. Никаких хлестких ударов судьбы. Так, по мелочам. Но без пауз.

Чувствую себя верблюдом, думаю о соломинках. В таком состоянии надо за что-то цепляться. Чтоб не унесло.

В три года мальчик начал разговаривать сложноподчиненными предложениями. Неосторожно прислушавшиеся прохожие пугались.

Как-то спросил:

— Мама, ты догадываешься, что я тебя совсем люблю?

Я сказала, что давно догадалась, и поправила — очень люблю.

Мальчик не согласился, сказал, что очень любит лошадку на колесиках и плюшевого львенка, а меня любит совсем.

Совсем.

Со всем.

То есть, действительно со всем — с хорошим настроением, с плохим, с дурной привычкой сначала рявкнуть, потом разбираться, с тем, что мне некогда, с неумением рисовать кошку, получающуюся похожей на глазастую сосиску, с умением заставить есть кашу, с немногими моими плюсами и несметными минусами.

Со всем.

И сейчас я крепко держусь за тех двоих, которых я люблю совсем. За большого и маленького, который на голову выше большого.

Пройдет время, оно вообще очень быстро проходит. Очень — не страшно, лишь бы не совсем.

И если я не помру молодой, лет в семьдесят, и доживу до знакомства с Алоисом Альцгеймером, то оставь мне, Господи, хотя бы один якорь. Чтобы во взрослом дядьке с усами, а то и с бородой, как у папы, я смогла увидеть маленького мальчика, которого учила когда-то считать до десяти, и он досчитал, и я спросила, а дальше, что там дальше, за десятью; и мальчик, которому хотелось не заниматься бессмысленным, с его точки зрения, делом, а играть с лошадкой и львенком, посмотрел неодобрительно и сухо заметил:

— Я не уверен, что дальше есть числа.

Чтоб я смогла сказать, сыночек, я тебя совсем люблю.

Со всем.

 

О Евро-2012

Утром в троллейбусе две дамы, нависая над сидящим мужиком, пылко спорили на тему “был ли офсайд”. Мужик поглядывал на дам затравленно. Как человек, у которого вот-вот отберут последнее.

Вчера опять играли. Я болела за синеньких.

Когда синенькие скопом рванули в сторону беленьких, комментатор аж зашелся и в экстазе выкрикивал:

— Диаманти! Абате! Балотелли!!!

Повеяло Ренессансом.

Одно время меня пытались приобщить к футбольному счастью. Водили на стадион и объясняли про офсайд. Неоднозначные впечатления.

Помнится, справа сидел красавец из моих девичьих грез. То бишь рост, седина, манеры. Когда там, внизу, случился офсайд или еще какая неприятность, все забегали как ужаленные и, наконец, запихали мяч в сетку, красавец заорал раненым медведем, вскочил на ноги и бросился меня обнимать-целовать.

Это было обидно.

Я понимала, ему неважно, кто тут рядом — симпатичный старший инженер Наталья В., старуха Ямщикова с двумя оставшимися в наличии зубами или маньяк Чикатило. А был бы сбоку фонарный столб, красавец и его бы обнял.

 

* * *

Одна знакомая семья пережила кризис отношений и договорилась жить интересами друг друга. Получилось несколько однобоко, с перекосом. Муж не увлекся бисероплетением. Но вот жена начала ходить на футбол, вместе с мужем.

Она ничего не понимала про офсайды, не могла проникнуться радостью единения, тосковала и думала, стоит ли семейная жизнь подобных жертв, но однажды посмотрела и влюбилась в тренера команды БАТЭ Виктора Гончаренко. Теперь тайно по нему сохнет, и недалек тот день, когда заведет альбом и начнет вклеивать в него газетные вырезки и фотографии предмета своей сокровенной страсти.

 

О постоянстве

Найда Векшину месяц недолюбливала, год не любила и тридцать лет ненавидела. С того самого момента, когда начальник КБ привел новую чертежницу.

За месяц Векшина осмотрелась. За год тихой сапой охмурила Котовского, инженера по стандартизации.

Найдин двухлетний роман треснул, накренился и рассыпался в прах. Поняла это не сразу: Котовский действовал как опытный двойной агент.

В декабре 1982-го Векшина впорхнула в отдел свежеокольцованной, с тортиком и шампанским.

Найда сколько могла терпела воркования на публике, держания за ручку, сочувственные взгляды сослуживцев, но каждый раз как по живому. Как-то проснулась и поняла — все, хватит. И принесла заявление по собственному.

Устроилась в первую же попавшуюся контору, в поганое застойное болото, населенное климактерическими тетками с исковерканной личной жизнью. Ближе к вечеру тетки закрывались на ключ и распивали бутылочку-другую под аккомпанемент жалоб на мужиков, детей и свекровей. Это те, у кого были мужики, дети и свекрови. Остальные подпевали платонически.

Сначала закрывались раз в неделю, потом чаще. Через год Найда обнаружила, что ждет вечера. Еще через пару лет — что ждет с нетерпением.

В перестройку контора не выжила.

Через Найдину жизнь пронеслась череда невразумительных работ и невнятных мужей, завершившаяся должностью дворника и в меру выпивающим аптекарем Юрой, женатым на одной змее подколодной пожизненно, без права на досрочное освобождение.

Неизменным оставалось одно — перед сном подумать про Векшину и сказать:

— Сдохни, тварь!

Изредка Найде звонила бывшая сослуживица, с удовольствием повествовала о том, что у Векшиной все замечательно — и дом полная чаша, и Котовский на нее не надышится; детей только нет, оно и к лучшему, сейчас такие дети — с ними сам в гроб запросишься, добровольно.

А в позапрошлом феврале сообщила, что Котовский умер, что на девять дней Векшина заказала кафе и что из кафе ее увезли с инсультом, 53 года, рановато, ну не все ж по заграницам раскатывать, и вот что теперь, родственников никого.

Найда два дня яростно мела двор, рявкая на вовремя не увернувшихся жильцов, а в пятницу поехала в больницу.

Векшина лежала страшная, бледно-зеленая, с перекошенным лицом, но Найду узнала, пыталась что-то сказать, но только просипела — оиа, оиа. Найда поняла — Олечка, Олечка.

Ездила по нескольку раз на дню, переодевала, кормила, — все молча.

Доктор спросил, кто Найда такая — родственница, подруга. Больную надо выписывать, сможете обеспечить уход?

— Да, — сказала Найда.

В апреле Векшина научилась сидеть сама, без поддержки. В мае встала и прошла несколько шагов, в ходунках, но сама. К осени и в магазин выбиралась, и в парк, даже в парикмахерскую.

Правда, речь не восстановилась полностью. Но Найда понимала.

Оиа иа. Олечка пришла.

Аио оиа. Спасибо, Олечка.

Найда сходила в собес, написала заявление, чтоб выделили соцработника.

Первую тетку сразу же забраковала, больно пронырлива с виду, а ко второй, Терезе Вацлавовне, присмотрелась пару дней, — хорошая, душевная женщина, надежная.

Оставила ключи на полочке для телефона и ушла. По дороге купила бутылку водки, дома хлопнула полстакана, за девять месяцев вкус не изменился, такая же гадость, но внутри теплеет, подошла к окну и, глядя в сырое ноябрьское небо, сказала:

— Сдохни, тварь!

 

О текущем

В автобусе ехала пышная тетя с собачьим недоразумением. Недоразумение размером с некрупный тапок было украшено как новогодняя елка в разбогатевшей цыганской семье: заколочки, ошейничек, шлейка — все в каменьях и золотых нашлепках. Еще курточка и штанишки.

За четыре остановки тетю раз десять пробивало на пароксизм любви, и она осыпала насекомое поцелуями, приговаривая:

— Арчинька, мальчик мой сладенький!

Несчастная собачка вырывалась изо всех своих микроскопических сил и к удовольствию бессердечных пассажиров тяпнула тетю за палец.

— Арчинька, ты сделал мамочке бо-бо!

Ей-богу, если б своими глазами не наблюдала, не поверила бы, что так бывает.

На собачкиной мордочке читалось страстное желание вырасти в собаку Баскервилей и отплатить за все — за каменья эти, за курточку в плюс двадцать семь по Цельсию, за сладенького мальчика, за тисканье, за поцелуи, за все.

Мысленно пожелала песику удачи.

 

* * *

Теперь о том, что волнует многих женщин. О похудении.

Начну издалека.

В субботу наткнулась в телевизоре на некий песенно-плясовой шабаш. Не поняла, кто именно там отпел-отплясал, но ведущая срывающимся от волнения голосом пролепетала, что у нее от восторга встречи с прекрасным “заострились все рецепторы”.

Я до вечера думала об анатомии. А вечером попила кефира, почти ледяного, по жаре и духоте самое то. К утру в моем горле заострились не только рецепторы, но и кондукторы с эффекторами.

Третий день на практике познаю, что такое “кусок в горло не лезет”. Никаких моральных терзаний на тему “есть или не есть”. Одни физические.

Но есть способ надежнее.

Одна знакомая, будучи в командировке в Москве, последний день забегалась так, что поесть не успела. И хватанула что-то с лотка, — говорит, была так голодна, что проглотила, не разжевав, толком не глянув на проглатываемое. Как бы это объяснить ситуацию поделикатнее… Скажем так: в том рейсе в одном из вагонов скорого поезда № 3 прочим пассажирам был доступен только один туалет.

Через пару дней позвонила мне и прошелестела в трубку:

— Чуть не померла. Но ты только подумай — минус четыре килограмма! Минус четыре! Я так счастлива!

А у нас все по-прежнему. Тучи ходят по периметру города. Несколько раз в день прорываются. Жалости не знают: за десять метров от одного навеса до другого, бегом — до нитки.

Временами на березу за окном прилетает грустный вяхирь, топчется взад-вперед по ветке. Хочется его подбодрить. И себя тоже. Не знаю как.

 

О теологическом

Восьмилетняя дочка знакомых захотела ходить в воскресную школу. Папа с мамой, рассудив, что вряд ли там научат плохому и что скоро надоест, согласились. Бабушка, истово верующая в то, что бога нет, пришла в ужас и попыталась вырвать внучку из цепких лап католицизма. Вела душеспасительные беседы, взывала к разуму и здравомыслию, объясняла, что никакого ада и рая быть не может, потому что не может быть. Задала коварный вопрос:

— Если ты считаешь, что рай существует, то какой он?

Внучка подумала и ответила:

— Это такое место, где каждый может завести себе собаку!

 

О домашних питомцах

По дому неспешно, величаво, с достоинством летает упитанная моль. Поплевывая на эти глупые прыжки внизу, на хлопки, на вопли “я что, и за молью должна сама гоняться?!”

У мужа футбол, у сына английский. Если хлопаю и ору слишком громко, укоризненным взглядом спрашивают, зачем я разрушаю гармонию.

Моль думает, я аплодирую ее красоте.

Однажды мой папа увидел, в чем я хожу зимой, ужаснулся и пришел к выводу, что мне нужна дубленка.

В то время дубленки не продавались, они доставались. Достать было негде.

Папа к решению вопроса подошел творчески: где-то купил шесть самопально выделанных, негнущихся, гремящих овечьих шкур и торжественно вручил их, заставив поклясться, что отнесу в меховое ателье и наконец-то сошью себе Достойную Вещь (ДВ).

Ателье сопротивлялось, но я ж поклялась.

Сшили. В смысле, распилили и сколотили.

Приволокла многокилограммовый кошмар домой и запихнула в шкаф, чтоб глаза не видели.

Потом наступила зима, и я подумала — зато тепло. В конце концов, может, у меня такой стиль. Подражание колхозному сторожу Федотычу. Хотя для полного соответствия хорошо бы добавить аксессуары — берданку и треух.

Я вытащила ДВ, из нее посыпался мех. При внимательном рассмотрении ДВ оказалась землей обетованной, счастливой Аркадией для моли.

Старики, дети и взрослые смотрели на меня как на агрессора, с ненавистью. Пытались утащить родину в шкаф, на ее законное место.

Пару недель ДВ провисела на балконе, вымораживалась. Моль закопалась в остатки меха и выжила. Я решила ее выбить. Как пыль из ковра. По двору летели клочья меха, слышались стоны погибающих, соседи поглядывали с опаской.

В сильно полысевшей ДВ я таки проходила зиму.

Однако оказалось, что кое-кто выжил. И к следующему сезону в одной отдельно взятой ДВ случился демографический взрыв. Моль пихалась локтями и, предчувствуя истощение ресурсов, жрала в три горла.

Я поставила ДВ у мусорных баков. Неделю она стояла там, одинокая. Потом пропала. Наверно, моль набралась сил и улетела с ней туда, где уважают жизнь в любых ее проявлениях.

Тулупа у меня нет до сих пор. И вот что интересно: на чем, ну скажите, на чем наша нынешняя пакость смогла наесть себе такую наглую толстую рожу?!

 

О текущем

Я работаю на втором этаже.

Второй месяц прямо под нами с девяти до пяти сносят первый этаж. Кувалдами. Оптимисты верят, что мы плавно просядем.

Дома тоже сверлят и ломают. Сверху справа, снизу слева и непонятно где. Мой внутренний голос синхронизировался с соседской дрелью. При каждом взвизге поднимает голову и долдонит свое, накипевшее. Про очередной отложенный ремонт, про то, что соседи по второму кругу пошли, про мифического коня, которого ни за какие коврижки не уговоришь у нас поваляться.

С внутренним голосом я разговариваю грубо. На время помогает.

Под моим окном растут вишни, ягоды начинают краснеть, по утрам с ревизией прилетают скворцы, скачут по веткам, поклевывая то, что покраснее. То ли проверяют на спелость, то ли на всякий случай надкусывают.

Нынче утром скворцов спугнула объемная тетя. Пыталась допрыгнуть до нижней ветки. Земля нервно вздрагивала.

Я спросила, к чему эти экзерсисы.

— Так все равно ж пропадут! — жизнерадостно сказала тетя.

Физподготовка у тети хромает, в прыжке ей не дотянуться. Скорее, выкорчует.

Летом бабушка носила шляпку из соломки, сбоку три вишенки и два зеленых листочка. Пришиты насмерть, но и я не лыком шита.

К вечеру злоумышленник был вычислен и поставлен в угол, и все же полдня вишенки были моими, оно того стоило.

В конце июля из кладовки приносили сияющий медный таз. Косточки из вишен доставали такой специальной штуковиной, бабушка называла ее пстрикалкой. Занятие нудное, но неотвратимое. Вокруг летней кухни вились пчелы, бабушка полотенцем отгоняла их, заодно и меня.

Нас с дедом отправляли в пекарню, за белым хлебом. Поздно вечером накрывали стол, ставили самовар, хлеб нарезали толстыми ломтями. Вишневое на белом, ягодка к ягодке.

Бабушка говорила:

— Ну все, вишню сварили, лето к концу.

Потом вот так невыразимо вкусно никогда не бывало. Чтобы вкусно, нужно, чтоб тебе было пять лет, чтоб в открытые окна смотрели звезды, чтоб теплый ветер шевелил белые занавески, вышитые гладью по нижнему краю — вишенка, листочек, вишенка, листочек.

 

О старичках и старушках — 2

Один буржуй купил две квартиры в доме № 17, первый подъезд — себе с женой и собакой Карлой трехкомнатную, на пятом этаже, а дочке двухкомнатную, на четвертом, прямо под собой.

Район тихий, дом старый, жильцы en masse пожилые, шансы проснуться посреди ночи от задорной песни “я крутой прикольный перец, у меня обритый череп” невелики.

Чистый мед без добавления дегтя в природе встречается, но редко. В том же подъезде проживала трехголовая гидра осуждения социальной несправедливости в лице трех старух — Лях, Ласун и Каблуковой.

Пару месяцев в буржуйских квартирах шел ремонт. После семи вечера не сверлили, мусор за собой убирали.

— Видали? Новую плиту понесли! — сказала Лях.

— Панство какое, со старой плиты есть не могут, тьфу! — сказала Ласун.

— А чего ж плиты не покупать, наворовано, трать — не хочу, — сказала Каблукова.

В сентябре буржуи въехали. В семь утра буржуй уезжал на черной машине, в восемь буржуева жена отчаливала на зеленой, в половине девятого вылетала буржуйская дочка и уносилась на белой.

Возвращались в обратном порядке.

Здоровались, улыбались.

— Видали? Устроили из двора автопарк! — сказала Лях.

— Панство какое, в автобусе им не с руки, тьфу! — сказала Ласун.

— А чего не разъезжать, нахапали, на самолет хватит и еще останется, — сказала Каблукова.

По утрам воспитанную собаку Карлу выгуливала буржуева жена, по вечерам дочка.

— Видали? Это ж сколько страшилище это жрет, это ж семью прокормить можно! — сказала Лях.

— Панство какое, выделываются, с совочком, с пакетиками, тьфу! — сказала Ласун.

— А чего ж и псарню не завести, денег немерено, — сказала Каблукова.

В начале лета одна дворничиха ушла в декрет, две уволились, а ветеран ЖЭС Алексеич выпал во внеплановый запой.

Оказалось, чисто там, где убирают.

Лях, Ласун и Каблукова проели плешь и перегрызли последние нервы жэсовской начальнице.

И тут как-то резко стало чище. Это в рань несусветную буржуй в спортивном костюме живо махал метлой, а вечером в субботу буржуйская дочка вымыла подъезд.

Замолчали надолго, но не навсегда.

— Видали? В депутаты метит, очки зарабатывает! — сказала Лях.

— Панство какое, потерпеть не могут, тьфу! — сказала Ласун.

— А чего ж не мести, ряшку вон какую наел, — сказала Каблукова.

В августе собака Карла сильно поранила лапу, скакала на трех, смотрела жалобно.

В сильный ветер на дочкину машину свалился фонарь со столба, лобовое стекло, капот, еще и левое крыло задело.

В тот же день буржуева жена оставила окна открытыми, в результате один стеклопакет вывернуло с корнем.

— Что вы намордник на нее нацепили, собачке и поскулить нельзя, иди сюда, Карлочка, собаченька, иди, пожалею хорошую девочку! — сказала Лях.

— Ой, и дождем залило, воду собрать быстро надо, полы вздуются, счас подымусь, помогу, — сказала Ласун.

— Свояк мой машины чинит, телефон запишу, говори, от меня, от бабы Раи, — сказала Каблукова.

А у буржуя случился форс-мажор, молодой краснодеревщик почти безвозвратно запорол бюро из карельской березы; понятно, что не хотел, но не терять же лицо перед немецким клиентом, и буржуй вместе с двумя мастерами почти двое суток исправляли и корректировали, все сделали, отправили в срок, решили отметить, но три рюмки коньяку в компании с голодным желудком и бессонницей привели к тому, что буржуя привезли и с трудом доставили на пятый этаж, сам идти он, может, и хотел, но не мог.

— Смотри куда несешь! Осторожней! Это ж вам не мебель, человек! — сказала Лях переносчикам.

— Пойду рассолу отнесу, а то панство это — пилюлями похмелье лечить будет: похмелье — пилюлями, тьфу! — сказала Ласун.

— Где ж ты выдержишь, день и ночь работает, все в семью. Вон у свояка моего соседи, врагу не пожелаешь, а нам, женщины, повезло, грех жаловаться, повезло, — сказала Каблукова.

Стеклопакет вставили, машину отдали в ремонт, буржуй являлся домой трезвый как стеклышко, у Карлы зажила лапа, Алексеич вышел из запоя.

— Видали? Дочку хахаль привозит, патлы до плеч, наркоман, как есть нарко-
ман! — сказала Лях.

— Панство какое, как собаку ихнюю страхолюдную гулять, так время есть, а как подъезд помыть, так хрен вам, тьфу! — сказала Ласун.

— А чего ж не гулять, вчера буржуиха сумку несла, две бутылки шампанского торчат, знать, дома пьют, не до подъездов им! — сказала Ласун.

 

Об эллинистическом

Влететь в Грецию на белом коне не удалось, потому что враг рода человеческого придумал самолетные откидные столики. Сидевшая впереди нервная тетя затрепетала пышным телом, и мой кофе со сливками устремился ко мне, на белые штаны и майку. Весь.

По прилету с горя закурила под плакатом “Минимальный штраф за курение в аэропорту 500 евро”. Не оштрафовали: то ли греки плевать хотели на людоедские регламентации бездушного Брюсселя, то ли рука не поднялась наказывать того, кто обличьем бомж.

* * *

Дама в игривом купальнике кричит в телефон:

— Люся, ты меня слышишь?! Звоню тебе с подножия Олимпа!

Через день та же дама:

— Котик, прикинь, они дали мне номер с видом на Олимп! Заставила поменять, чтоб на море. Что я на том Олимпе не видела?!

 

* * *

По вечерам в баре мы с мужем пили местное бренди, мальчик читал Борхеса. Такое вот гармоничное сочетание возвышенного и земного.

 

* * *

В бунгало приходили лягушки, мелкие, цвета упомянутого кофе со сливками, настойчиво щемились в ванную. Я всем сердцем люблю живую природу, но мне не нравится, когда она жизнерадостно скачет по моим вьетнамкам. Опять-таки в моем возрасте неприлично мыться на глазах у коллектива, пусть даже земноводного. Лягушек ловили в бумажный кулек и относили в пруд.

Над дверью жили птицы. Папа, мама и четыре ластовенка. Когда мимо гнезда проносилась посторонняя ласточка, недоросли дружно распахивали клювы, на всякий случай. Самый смелый, он же самый бестолковый, сидел исключительно на краю гнезда, иногда засыпал, зацепившись одной лапой и свешиваясь вниз головой. Естественно, выпал. Ковылял в траве растерянно, пищал раздраженно, не понимая, почему изменился мир. Водворили по месту прописки. Чувствовала себя гринписом.

 

* * *

В море заходит квадратный, скорее даже кубический дядя, неглубоко, по шейку, замирает надолго. Затем поворачивается и медленно, со скоростью восходящего солнца начинает восставать из воды.

На берегу его ждет жена с двумя полотенцами. Пока жена суетится вокруг него, дядя величественно смотрит за горизонт. Обсушенный, с достоинством несет себя к лежаку. Жена забегает вперед, стелет на лежак простыню, расправляет на ней складочки, подает дяде панамку и мчится в бар за пивом.

Я старалась отвлекать мужа, чтоб он даже не смотрел в ту сторону. Не дай бог, эта модель семейно-брачных отношений заразна.

 

* * *

В море столкнулась с мужиком в гидрокостюме. Мужик целеустремленно плыл вдоль берега. За ним на тросике волочился его скарб, упакованный в оранжевый мешок. На мешке был пришпандорен красный флажок.

— Round Greece! — замученно выдохнул мужик и махнул рукой в непонятном направлении.

— Good luck! — сказала я, выпучив глаза и стараясь сделать вид, что, мол, и не то видала.

— Тon of thanks! — сказал мужик, хлебанул воды, отплевался и посмотрел на меня с неприязнью.

 

* * *

На закате из-за гор выплывало облако с золотыми краями. Располагалось поудобнее, зацепившись за вершины, и наблюдало, что там внизу. Лучи пробивались сквозь него: те, что шли вниз — светлыми расширяющимися колоннами, те, что вверх — темными.

Если б я была древним греком, я бы взглянула вверх и непременно придумала бога. И не одного.

 

О старичках и старушках — 3

Тим поступил в экономический университет, чем сильно разочаровал деда. Дед надеялся, что внук выучится и станет хирургом, или профессором, или полковником… мало ли приличных профессий. Но уж никак не счетоводом в синих сатиновых нарукавниках, уныло сводящим дебет с кредитом. Именно так, в блекло-синих сатиновых тонах, дед представлял себе будущее выпускников-экономистов. Реалии новой жизни, всякие там экономики-компьютеры-интернеты и прочее, дед не принимал. Единственно на старости лет уверовал в полезность витаминов, но исключительно из собственного сада-огорода. В других местах витамины тоже растут, но так себе, квелые, бесполезные для усиления умственно-образовательной активности.

Посему в июне начинался жаркий закаточный сезон, бабушка Зоя работала с производительностью небольшого консервного заводика, а к концу лета дед грузил соленья-варенья-компоты в свою “копейку” 1972 года выпуска, штурманом сажал бабушку и ехал в город. Под тяжестью витаминов бедная “копейка” проседала и чиркала брюхом по асфальту.

В городе деду не нравилось. Машин, людей, идиотов — не протолкнуться. Плюс придуманные кем-то шибко умным несуразности, типа “водитель должен пропускать пешеходов”. В дедовом поселке пешеходы твердо знали свое место и на устои не посягали.

Тим окончил универ с красным дипломом, с блеском прошел собеседование в солидном банке и весьма успешно двинулся вверх по карьерной лестнице. Дед презрительно хмыкал. К конторщикам он относился со снисходительной жалостью.

Через год, после Рождества, бабушка резко ослабела, узнавала не всех и не всегда, деда звала Тимом, Тима принимала за деда. Перед Пасхой похоронили.

Дед крепился, поддерживал сложившийся уклад. Вплоть до того, что по бабушкиным тетрадкам с рецептами варил, солил, закатывал. Звонил дочери, рявкал в трубку: несколько смородиновых листьев — это сколько?! А соли по вкусу?! Нельзя было нормальным человеческим языком написать?!

Дочь просила-умоляла: ничего не делай, все можно купить в магазине.

От подобной ереси дед терял дар речи. Ненадолго, секунд на пять, потом клапан вышибало. Во-первых, богатые стали, да?! Во-вторых, ты хоть знаешь, где это магазинное росло, чем его поливали?! В-третьих, нет бы спасибо сказать, что отец тут корячится!

В общем, все, как при бабушке. Только бритье забросил и с отпущенной сивой бородой стал сердитой копией Льва Толстого времен ухода из Ясной Поляны.

Как-то в октябре Тим вернулся с работы и обнаружил, что прихожая заставлена банками и мешками, а на кухне сидит раздраженный до невозможности дед, с ходу вопросивший, где всех черти до ночи носят и как включается эта чертова плита, с обеда сижу, чаю выпить не могу.

Тим спросил, кто все это добро привез. Дед взъярился: он, слава богу, не инвалид и не маразматик, сам доехал, полжизни за рулем, еще и других поучить может, как нужно водить. Насчет поучить — это точно. Дед становился в крайний левый ряд, двигался со скоростью 50 км/ч, и пусть весь мир подождет — кому невтерпеж, тот объедет.

Тим выглянул в окно — “копейка” перекрыла подъезд к мусорным контейнерам — и сказал:

— Дед, давай машину переставлю, утром мусоровоз перебудит весь дом. Не бойся, не поцарапаю, я на права сдал.

Дед, естественно, вышел проконтролировать и чуть не довел Тима до нервного припадка ценными, но крайне противоречивыми указаниями.

Поздно вечером Тим с мамой шепотом переругивались на тему “что делать”. Предложение отвезти его дед с негодованием отмел.

— Мам, может, в ГАИ позвонить, попросить, чтоб права отобрали? Ну восемьдесят четыре года, сам убьется и других покалечит!..

Сначала взорвались огурцы, следом компоты, помидоры продержались дольше, но не избегли общей участи. Выкинуть еще не рванувшее ни у Тима, ни у мамы рука не поднималась.

Дед живо интересовался по телефону, что съедено, сколько съедено и когда съедено. Был доволен, что им удачные банки достались, а то остальные как-то не очень. Надо очки новые заказывать, Зоя рецепты свои мельче записать не могла!

В начале декабря дед сообщил, что в субботу приедет по важному делу, чтоб все были дома и ждали.

К визиту готовились. Купили венгерские маринованные огурчики и переложили их в трехлитровую банку — тары меньшего объема дед не признавал. Аналогично с вишневым компотом.

Дед прибыл какой-то уж очень торжественный; мама шепнула Тиму: может, поддался наконец-то на уговоры, решил к ним переехать, хотя бы на зиму.

Пообедали.

— Ишь, огурцы как удались, — удивился дед. — Только мелкие какие-то. Не проследил, надо было им дать подрасти.

Мама почувствовала себя профессором Плейшнером, позабывшим проверить наличие цветочного горшка на окне. Но пронесло.

— Значит, так, Тимофей. Права есть, ездить не на чем. Дарю тебе мою кобылку. Бегает как молоденькая. Будешь хорошо ухаживать, еще двадцать лет прослужит.

Тим хотел было сказать, что через неделю забирает из салона заказанную “хонду”. Но не сказал. Потому что в дедовой вселенной заработать за три года на новую машину — неисполнимо. Потому что дед был горд собой до невозможности. Потому что дороже внука, дочки и серенькой “копейки” у деда ничего не было.

— Дед, ну ты даешь! Спасибо! Обещаю — буду холить и лелеять!

Холение и лелеяние раритета обходится недешево. В автоцентрах мастера кривятся: ты бы еще телегу сюда прикатил. В мастерских попроще механики советуют: купи ты себе иномарку подержанную, по этому ведру свалка плачет, его чинить себе дороже.

Так-то Тим ездит на “хонде”, но к деду — только на “копейке”.

Дед придирчиво осматривает кобылку и остается доволен, говорит:

— Видишь? Как новенькая! Что значит итальянская сборка!

 

О влиянии котов на омоложение организма

Вчера телевизор сказал, что возрастные котовладелицы выглядят лучше, чем дамы, лишенные четырехлапого счастья. У котовладелиц здоровый цвет лица, молодой блеск в глазах, и альцгеймер приходит к ним позже.

Ну… не знаю.

Давным-давно А. скоропостижно развелась с первым мужем. Туром по Европе решила отвлечься от гнетущих мыслей на тему “где были мои глаза?!” Возникла проблема — куда деть кота.

Экс-муж заявил, что не намерен ухаживать за котами посторонних женщин.

Лето, все в разъезде, посему кота всучили мне, неосторожно отгулявшей отпуск в июне.

Кот стоил пять моих тогдашних зарплат. Отсюда следует, что в то время породистые коты шли за бесценок. Официально его звали Базиль Стефано — и дальше как-то заковыристо, с приставкой то ли “цу”, то ли “фон”; для близких — Василь Степаныч.

А. привезла Базиля Стефано и кучу кошачьего скарба, включая корзинку для спанья и домик, чтоб коту было куда удалиться, ежели взгрустнется и захочется побыть в одиночестве. Заверила меня в его необыкновенном уме и выдающемся воспитании и отбыла припадать к истокам европейской цивилизации.

Базиль Стефано обнюхал новое жилье и презрительно скривился. Голубая кровь с моей квартирой не монтировалась. Если бы герцога, чьи предки густо рассыпаны по Готскому альманаху, переселили из саксонского замка в дешевую ночлежку в берлинском районе Кройцберг, то на герцогском лице появилось бы примерно такое же выражение.

Затем аристократ развалился на единственном спальном месте, диване, и в ответ на попытки восстановить законность и порядок шипел змеюкой и отмахивался лапами. Я догадалась, кому суждено ночевать в корзинке.

Вечером его удалось спихнуть, но стоило мне задремать, как мерзавец вспрыгнул на диван и начал вытаптывать во мне ямку для ночлега. И так до утра. Куда попадал в прыжке, там и топтался.

Вот так мы и жили. Кот считал меня устройством для своевременной подачи еды и уборки лотка. И не оставлял надежды переночевать на моей голове, предварительно ее утоптав. Короче говоря, ни любви, ни ласки.

А потом я приоткрыла дверь на лоджию. И не успела глазом моргнуть, как Базиль Стефано юркнул в нее и сиганул навстречу неведомому. Квартира у меня на первом этаже, на лоджии решетки, но то, что является относительной преградой для домушника, не остановит свободолюбивую неблагодарную скотину.

У подъезда на лавке курило подрастающее хулиганье, и когда я выскочила с воплем “Кот сбежал!”, оно, в виду отсутствия других развлечений, погарцевало следом.

За домом у нас небольшой парк, туда паразит и метнулся. Август, вечерело, темнело, а мы с хулиганьем носились меж деревьев, взывая: “Базиль! Стефано! Василь Степаныч!”

Шедшая через парк добрая женщина глянула сочувственно и сказала:

— Что, милая, день аванса, мужа ищешь? Вон там, в кустах отдыхает, — не твой?

Кота нашли в дальнем углу. Он наматывал круги вокруг пня, а на пне умывалась кошка вида самого что ни на есть непотребного.

— Во, трехрублевую блядь нашел… ой, ну, падшую женщину, — сказало хулиганье, тем самым обозначив свое знакомство не только с темными сторонами жизни, но и с классической литературой.

Кошка на столько и выглядела. Не хватало лишь чулок в сеточку, мини-юбки из кожзама и замазанного тональником синяка под глазом. Тем не менее кокетничала, набивала себе цену. До рублей пяти.

Хулиганье радостно комментировало очевидное развитие событий.

— Дети, — сказала я, — во-первых, я не все слова понимаю, но догадываюсь, что вам их произносить рано, а во-вторых, кота надо эвакуировать.

— Точно, — сказало хулиганье, — спасать надо, может, заразная какая, еще подцепит чего. Счас, мы его в рубашку замотаем; Витька, скидывай джинсовку, ты самый толстый, твоей на него хватит.

Плененный и уносимый от плотских радостей Базиль Стефано орал так, будто ему по живому, без анестезии выдернули хвост. И не только хвост.

Будучи дома распеленатым, пробежал по стенам, потолку и завис на гардине. Пока мы с хулиганьем замазывали шрамы зеленкой, успокоился, отцепился, вдвинулся на кухню и мяукнул. Хотелось думать, сказал “спасибо” за то, что уберегли от неподобающего его статусу мезальянса. Но это вряд ли, — скорее, тихо проклял.

Конец лета выдался жарким и душным, спать приходилось в наглухо запечатанной квартире, ибо поганец был застукан за тем, что пытался прощемиться в форточку. И по-прежнему предпочитал спать если не на моей голове, то хотя бы рядом, на подушке. Выставить из комнаты не помогало. Садился с той стороны, яростно царапал дверь и вопил без перерыва. Я выдерживала минуты три. В результате пару раз уснула на работе, дав повод коллегам домыслить мой образ жизни и позавидовать ему.

К возвращению А. из европ я окончательно разлюбила некоторых млекопитающих.

А. обцеловала свое сокровище и заметила:

— Бледная ты какая-то, глаза красные, под глазами круги, спать надо больше, восемь, а лучше десять часов сна при открытых окнах — вот что для внешности главное! Ты, вижу, совсем на себя рукой махнула, так нельзя, Наташа, так нельзя!

В этом году А. пристраивала дней на десять двух правнуков Базиля Стефано.

Меня предупредили. Я малодушно сбросила звонок.

 

О моих встречах с дикой природой

Вчера вечером в телевизоре отважный натуралист рассказывал, как в Индии он нос к носу столкнулся с бенгальским тигром; как на севере Канады то ли он гонялся за медведем-гризли, то ли медведь его гонял — я не уловила; как в амазонских дождевых лесах его страстно обвивала молодая горячая анаконда.

Навеяло воспоминания.

Нынешней молодежи неведом такой срез жизни, как выезд на картошку в колхоз. Поле от горизонта до горизонта, по которому вечером трактор протащил картофелекопалку, а на нем, под бледным печальным осенним небом, человек тридцать инженеров с ведрами и корзинами и грузовик с похмельным шофером.

Цивилизация и цивилизованность не смогли убить в человеке инстинкты, заложенные дикой природой. И когда у кого-то из-под рук выскочил заяц, то все эти самые инженеры плюс похмельный шофер не застыли от неожиданности каменными истуканами, а сорвались с места, мгновенно набрав приличную скорость, и, под отчаянные крики “Заходи слева! От леса отсекай! Поднажми! Уйдет, зараза!”, бросились за несчастным зайцем, очумевшим от своей популярности.

Я и спорт — вещи плохо совместимые. У нас не сложилось. Я низко и близко прыгала, мешком висела на перекладине, а касательно бега как на короткие, так и на длинные дистанции вообще умолчу. Я не могу объяснить, как так получилось, но именно я зайца догнала и в отчаянном прыжке хватанула его прямо в воздухе.

Встал вопрос: что с ним делать. Похмельный шофер намекал на жаркое, а также упоминал вертел и вызывался съездить в соседнюю деревню, где уже был открыт магазин, потому как “заяц на сухую глотку не пойдет”. Бедный заяц, прочувствовав возможный поворот своей судьбы, ошалел окончательно, отказался слезать с моих рук и неприязненно косился на шофера.

Зайца решили отпустить. Охотничий азарт был удовлетворен, а что такое один некрупный заяц на тридцать человек — смехота. Да и позавтракали не так давно. В общем, заяц неспешным скоком удалился в сторону леса, всем своим видом и толстым задом выражая недовольство и презрение. Похоже, он счел наше поведение неспортивным.

Через два-три года мои знакомые уговорили меня поехать в лес за грибами. Понятия не имею, зачем им это было надо — в собирании грибов я аутсайдер. Я их не вижу. И когда я в очередной раз споткнулась о какой-то большой и, видимо, съедобный гриб, знакомые что-то прошипели про себя, а потом, с усилием вернув на лица хорошее воспитание, оставили меня на поляне, наказав никуда ни шагу, а они пойдут окучивать окрестности.

В лесу было прозрачно и тихо. И на другой край поляны выскочил здоровый заяц, застыл на месте, узрев посторонний предмет, а потом сел и уставился на меня. Я курила, заяц смотрел, как мне показалось, с осуждением, но с интересом. Я не знаю, сколько живут зайцы. Но мне было приятно думать, что это тот самый, пойманный и отпущенный. А может, и не он. Но ему рассказали.

Мы сидели с зайцем метрах в десяти друг от друга и молчали. И нам было хорошо и спокойно. А рядом тихо стояла осень. Так что всего нас было трое.

 

Об одних женщинах

Одна женщина решительно отказалась стареть. И завела роман с одним морально шустрым начальником паспортного стола.

В угаре темной страсти начальник выписал ей новый паспорт с подкорректированным годом рождения. Минус девять от возраста. Женщина полгода чувствовала себя молодой и легкокрылой. Пока случайно не подслушала разговор кадровички с унылой теткой из канцелярии.

— Как по-разному выглядят люди, — сказала кадровичка. — Знаешь Тимкину, — ну Тимкина, отдел продаж, в очках ходит?.. Ей сорок два, а вот никогда столько не дашь. А эта, бухгалтерша новая, фифа с декольте до пупа, по паспорту тридцать четыре, а с виду — все сорок!

— Генетика такая, с генетикой не всем везет, — согласилась тетка.

 

* * *

У второй женщины муж гений. Современники вот-вот дорастут.

В ожидании неминуемых лавров муж набирался творческих впечатлений и черпал вдохновение в походах налево, направо, конем и по диагонали.

Женщина организовывала быт и обеспечивала условия. Свекровь Юлия Ниловна не уставала объяснять ей, в чем состоит долг гениевой жены перед грядущими поколениями. Женщина очень старалась.

Юлия Ниловна даже хвалила ее. Скупо и редко, чтоб не баловать, но случалось.

Прошло двадцать лет, муж облысел, свекровь умерла, дети выросли.

Женщина наконец присела, перебрала папку с мужниным творчеством — три журнальных вырезки, одиннадцать газетных, перечитала, подумала до вечера и поняла, что все равно его не бросит, потому что кому он нужен, дурак такой, пропадет же, как пить дать пропадет.

 

* * *

Третья женщина просыпается рано, часов в шесть. Старается растянуть время, но в начале девятого не выдерживает, звонит дочке.

— Ты встала? Позавтракала? Что ты ела? Опять один кофе? Настюша, надо завтракать, до гастрита себя доведешь. Возьми с собой бутерброд, яблоко; яблоко вымой. Уже выезжаешь? Как приедешь, позвони мне, я волнуюсь, на дорогах бог весть что творится, обязательно позвони, сразу же.

В трубке слышно бурчанье недовольного зятя. А когда он был доволен.

Женщина сидит в кресле с мобильником в руке и ждет.

8:50.

8:57.

8:59.

9:01.

Звонка нет.

9:02.

Дальше невозможно.

— Настенька, почему ты не звонишь? Только зашла? Я не пристаю, я просто хочу знать, что с тобой все в порядке. Хорошо-хорошо, не буду.

В десять женщина идет в магазин. В одиннадцать возвращается. Готовит обед. На двоих. А вдруг.

12:00.

13:00.

— Доченька, это я. Совещание? А обедать когда? Так нельзя, Настя, так нельзя. Все-все, отключаюсь. Позвони, когда закончится.

14:00.

16:00.

Сколько можно совещаться, они там что, с ума посходили?!

— Настенька, ну как ты? Занята? Для мамы можно было бы минуту найти. Я не плачу. Нет, не плачу. Я вообще ничего от тебя не хочу!

17:00.

18:00.

— Настюша, это мама. Ты еще на работе? Уже уходишь? В гости? Саше твоему лишь бы по гостям. Куда? Настя, это далеко, это через весь город. Знаю, что не маленькая. Не начинаю. Ничего я не начинаю. Когда вернетесь? Поздно? Настя, я буду ждать твоего звонка.

21:00.

Сдалось им это отдельное жилье. Все зять, его идеи, задурил голову, влезли в долги, купили конуру у черта на куличках; спрашивается, зачем, если есть трехкомнатная квартира, район чистый, спокойный, живи и радуйся, нет же…

22:00. Телефон отключен.

22:30. Телефон отключен.

— ГАИ? Синий “ситроен”, сейчас, сейчас найду номер… Не было? А у вас вся информация?

22:40. Телефон отключен.

— Приемный покой. Не поступали? Вы хорошо посмотрели? Проверьте еще раз! Нету?..

22:50. Телефон отключен.

Женщина надевает пальто, прямо на халат, нужно бежать, нужно бежать, боже мой, куда, где искать…

22:52.

Настя, что случилось? Почему ты не берешь трубку?! Ты меня до инфаркта доведешь! Уже дома? Ну хорошо, не кричи, я знаю, что ты дома, — и мне спокойно. Сейчас спокойно. Утром позвони, слышишь? Обязательно позвони! Я буду ждать!

 

* * *

А четвертая женщина вышла замуж по ошибке. Из-за собственной деликатности.

В домарьяжный период поклонник обмолвился о наличии состоятельного родственника, а женщина постеснялась уточнить.

И вот в ЗАГСе без-пяти-минут-муж Абрамович представил невесте своего двоюродного дядю Абрамовича из Костромы, у дяди на вещевом рынке “Солнечный” аж целых два отсека (женское белье и купальники). А ресторан уже заказан и оплачен, а платье стоило немереных денег, а что люди скажут.

Но ничего, живут.

 

* * *

Подруги говорят пятой женщине: сколько можно, оглянись, посмотри, вокруг полно достойных, ну сколько можно, сколько можно быть одной.

Пятая женщина улыбается и отвечает: он же обещал.

Да мало ли что он там обещал, говорят подруги, ладно бы месяц, пусть год, но сколько ж можно, он уже и думать забыл.

Пятая женщина улыбается и отвечает: я же обещала.

Подруги уходят, вечером она перебирает то, что осталось от трех недель счас-
тья — программка из оперного, маленький флакончик духов, шелковое кашне, четыре билета в кино, плюшевая собачка шоколадного цвета, наверно, эрдель.

Такими вечерами в пятистах километрах к северу один мужчина чувствует некое беспокойство, говорит жене: что-то мне не по себе, не простыл ли, на ночь выпью чаю с малиной, у нас еще осталось малиновое варенье?..

 

О дамах и джентльменах

Одна дама с гордостью носила бюст невыразимой пышности и красоты. А у другой дамы с бюстом было так себе. Бедненько. И тем не менее у нее был муж — непьющий, негулящий, зарабатывающий, да еще и с хорошим характером, за что это ей такое счастье, заразе, ни кожи ни рожи, без слез не глянешь, тьфу.

Дама с бюстом расценивала компенсационную политику, проводимую господом богом, как крайне несправедливую и страдающую явно выраженными перекосами не в ту сторону.

* * *

Один молодой человек волею судеб на целую неделю был отрезан от цивилизации — ни тебе сети, ни телевизора, ни вообще электричества. Мобильник не ловит, и сортир за сараем среди лопухов и крапивы.

В багажнике нашёлся непонятно как очутившийся там дамский роман из жизни английского высшего света. Роман, прочитанный от нечего делать, упал на необремененную литературой психику и произвел в ней переворот. Образ лорда Уэстхилла, сдержанно страдающего в просторных залах родового замка, где со стен сурово смотрят давно вымершие предки, стоял перед глазами как живой.

В итоге молодой человек решил стать джентльменом. Выдержанным не хуже двадцатипятилетнего виски Хайленд Парк. Пробираясь в сиреневых, пахнущих мятой сумерках к сортиру и споткнувшись о приблудную кошку, он даже не огласил тихие окрестности смачной характеристикой кошкиных родителей, а только сказал:

— Что ж ты под ноги лезешь, глупая!

Быть джентльменом у него получилось еще полтора дня, до возвращения в город, где на первом же перекрестке его подрезала какая-то идиотка, кто только дурам права выдает, курица слепая, ты хоть по сторонам-то смотришь, мозги протри, шалава.

Полегчало.

 

* * *

Один вдовствующий старичок решил жениться на молоденькой. Не на молодой, а на молоденькой.

Однако молоденькие носились по улицам табунами, сверкали загорелыми коленками, забывали поправить сползшую с точеного плеча тоненькую лямочку и за старичка замуж не спешили. А некоторые даже говорили обидные до слез слова.

Тогда старичок подумал и написал в правительство письмо на семи листах, в котором перечислил свои трудовые заслуги, посетовал на катастрофическое падение нравов современной молодежи и предложил проект закона, направленного на исправление оных нравов. Закон гласил следующее: ежели какая молоденькая вышла замуж, потом развелась, не прожив в браке и трех лет, а затем снова засобиралась замуж и опять за молодого, то такое дело надобно пресекать на корню. А если ей так уж замуж невтерпеж, то пожалуйста — есть много людей достойного возраста, способных привить данной профурсетке правильные взгляды на моральные ценности.

Теперь старичок с нетерпением ждет ответа из правительства, время от времени отвлекаясь на разоблачение соседей, купивших себе новую машину, а на какие шиши, спрашивается.

 

О случайностях и предопределенностях

Сплетая судьбы, Тот-Кто-Наверху особо не заморачивается.

Например.

Новый дом, она на четвертом этаже, он на пятом. Он курит у себя на балконе, окурки вниз не бросает, но пепел стряхивает. А у них там такая роза ветров, что пепел аккуратно сносится на ее балкон, где борются за выживание лобелия, петуния, пеларгония, традесканция и что-то без названия, цветет сиреневеньким. И весь этот, казалось бы, неприхотливый растительный мир начинает незамедлительно хиреть.

Она идет к соседу, объясняет, просит, тот обещает, но потом выходит на балкон, задумывается, и на тебе — то, что с сиреневенькими цветочками, одним корнем уже в могиле.

В ярости она взлетает этажом выше, сосед открывает, глаза слезятся, нос заложен, хрипучим голосом недоповешенного удавленника сипит, нет ли у нее чего-нибудь от температуры, до аптеки ему не дойти.

Все, сплелось.

Позже выяснилось, что она свою флору не так поливала и не тем подкармливала.

Бывает занятнее.

В генеральную уборку она находит старую фотографию, средняя группа детсада, Дед Мороз, Снегурочка, на левом фланге помятая и зареванная лисичка, на правом одноухий зайчик, тоже нерадостный.

Следствие рассказанного зайчиком стишка: сторастетнаелкысыскидаиголкылазноцветныесалынеластутнаелкы.

Передразнила. Подрались прямо по ходу утренника; в пассиве у нее хвост, у него — ухо.

И вот, сама не зная почему, она узнает в справочной зайчиков телефон и звонит ему.

Надо же, он отлично ее помнит. Решили встретиться. Кривляка-лисичка и картаво-шепелявый зайчик. Очень, очень симпатичная аспирантка биофака и байкер, разговаривающий бархатным и слегка грассирующим баритоном.

Теперь она с лету отличает Kawasaki Ninja от Kawasaki Monster Energy, он знает ареалы обитания жужелицы шагреневой и плавунца широчайшего.

У них и другие темы имеются.

Временами Тот-Кто-Наверху готовит “рагу по-ирландски”: бросает в котел все, до чего руки дотягиваются, и с интересом наблюдает, что получится в итоге.

Зубной техник Корнелюк влюбился в девушку Алесю. Алесе нравились мужчины героические, зубному технику не светило. Тогда Корнелюк выдал шрам на лбу, полученный в далеком детстве при падении с качелей, за след осколочного ранения.

Так, вскользь обмолвился, в детали не вдавался, не пришло еще время об этом рассказывать.

А дабы развеять сомнения недоверчивой Алеси, хитрый Корнелюк попросил школьного друга, экскаваторщика Лёню, залжесвидетельствовать правдивость корнелюковской боевой биографии.

План такой: Корнелюк с Алесей в кафе, тут появляется Лёня, мужчина внешне брутальный, осматривается и раскрывает объятья товарищу по оружию, Алеся, естественно, спрашивает, кто и откуда, Леня скупо роняет, мол, были в одной заварушке, спасибо Славке, на руках из-под огня вынес, но не время, нет, не время еще раскрывать государственные тайны.

Ну, ужинают, Лёни нету, Корнелюк нервничает. Наконец в дверь робко протискивается Лёня, мнется у порога; Корнелюк отчаянно семафорит ему бровями, Лёня в ступоре, тогда Корнелюк берет инициативу в свои руки и с воплем: “Лёнька! Друг мой боевой! Сколько зим, сколько лет! Ну, здравствуй!” — бросается к другу своему боевому, на что окончательно увядший, красный и потный боевой друг отвечает неизвестно откуда взявшимся фальцетом: “Ты че? Здоровались уже”, — и сбегает.

Стало очевидно: лицедейство — не Лёнина стезя, вряд ли бы он прошел кастинг даже в сериал “Ефросинья”.

Алеся хмыкает, вечер испорчен, и когда на остановке гопота отпускает шуточку насчет Алесиных ножек, расстроенный Корнелюк теряет инстинкт самосохранения и отважно устремляется к гопоте, поскальзывается на подмерзшей луже и падает. Не ожидавшая подобного напора гопота растерянно спрашивает у Алеси, чего это он у тебя нервный какой-то, дерганый, но переносит стонущего Корнелюка на лавку и вместе с Алесей дожидается приезда скорой.

Сложный перелом обеих берцовых костей, больница, операция. Из чувства долга Алеся приносит апельсины и внезапно и взаимно влюбляется в корнелюковского лечащего врача, хирурга С., — хирург вполне героическая профессия.

А соседа по палате навещает дочка Ирина, учительница, милая девушка; сначала они с Корнелюком переглядывались, потом как разговорились, остановиться не могут, хотя год уже после больницы прошел. А Лёня тоже приезжал, со своей мамой, у нее коллега в кардиологии лежала. Лёня до Корнелюка не дошел, его медсестра Таня выгнала — без бахил вперся, он потом эту Таню дождался, с цветами, откуда только смелость и красноречие взялись.

А мама Лёни наварила клюквенного морса и для коллеги, и для Корнелюка. Заодно корнелюковского соседа угостила, когда чашку протягивала, глянула на него повнимательнее — и узнала в небритом сердитом дядьке Юрку с факультета машиностроения, не очень-то он и изменился, развоспоминались, до сих пор вспоминают.

Тот-Кто-Наверху смеется. Затягивает узелки.

Сколько они будут держаться, — не от него зависит.

 

Об одной вселенной

Из детства Михалик вынес три воспоминания.

Как в третьем классе их повели в кино; там главный герой плавал среди коралловых рифов и разноцветных нездешних рыб.

Как в классе седьмом его позвала в гости Аня Швец: пили чай на кухне, Анина мама все подкладывала ему сливовое варенье в такое крохотное блюдце, называется розетка, слопал полбанки, не меньше, — за всю свою тринадцатилетнюю жизнь Михалик ничего вкуснее, чем это варенье с чаем в маленькой теплой кухне, не ел.

И как в десятом классе увидел по телевизору вручение Нобелевской премии по физике.

Остальное предпочел забыть.

Михалик окончил университет и устроился на работу в академический институт. Довольно скоро выяснилось, что институт не собирается бросать все наличные людские и материальные ресурсы на проверку и подтверждение идей, генерируемых Михаликом со скорострельностью пулемета Гатлинга. Директор так прямо и сказал: людям диссертации надо защищать, а не глупостями заниматься.

Михалик заскучал и ушел учить оболтусов физике. Оболтусы стонали и стенали, но знали — что-что, а физику они сдадут в любой вуз.

Директриса, глядя на отвратительно заполненные журналы, на отчеты, написанные в стиле “на, подавись!”, возводила очи горе с немым вопросом “за что?”, но вспоминала о конкурсе в старшие классы, возникшем после первого же михаликовского выпуска, о компьютерном классе, подаренном школе папой Бортника, о ремонте спортзала, бесплатно сделанном фирмой мамы Елисеева, вздыхала и собственноручно фальсифицировала необходимую информацию.

— Как ты с ним живешь?! Он бестолковый! — возмущаются подруги михаликовской жены Анюты. Она не спорит. Как еще назвать человека, отправленного покупать себе зимние ботинки и купившего вместо них поддельные швейцарские часы по цене настоящих. Противоударные, пылевлаговодонепроницаемые. Еще погружение до сорока пяти метров. Это при том, что в воде Михалик конкурирует с топором.

Михалик учительствует, репетиторствует и обдумывает устройство мироздания. Он мне как-то объяснял. Поняла союзы, предлоги и вводные предложения. Совершенно очевидно, что. Отсюда следует, что. Что и требуется доказать. И скоро будет доказано.

В этом году Михалик нарепетиторствовал круглую сумму. Плюс гонорары за две статьи. Собирался купить машину, но бестолковый же — купил билеты на Мальдивы и улетел с женой на целый месяц. Взяв с собой противотуманные швейцарские часы, дабы протестировать их в полевых условиях.

Научился плавать неповторимым стилем и погружаться. Не на сорок пять метров, конечно, — так, поближе.

На трех метрах от поверхности часы дали течь и встали как вкопанные.

Поздними вечерами Михалик дискутирует с профессором N. из Калифорнийского университета. Анюта знает: если Михалик барабанит по клавиатуре и немузыкально бубнит себе под нос “когда воротимся мы в Портленд, мы будем кротки как овечки”, — это значит, что прав профессор N.; а ежели поет про “клеши порваны, тельняшки сорваны, и грудь могучую омыла кровь”, — то профессор N. мало того что не прав, но и признал свою неправоту. Хотя и неохотно.

В кресле под старомодным торшером Анюта вяжет Михалику пуловер из шерсти осеннего цвета. Думает о том, что на рукава надо сразу же нашить кожаные заплаты, — Михалик протирает локти вмиг. Еще о том, что если сто лет назад одному скромному служащему патентного бюро удалось перевернуть мир, то почему это не должно получиться у одного скромного школьного учителя. А и не получится — не страшно, ее Михалик и без премий любимый. Бестолковый, правда.

Михалик выключает компьютер, фальшиво допевает “и тихой гавани им не видать”, потягивается и идет на кухню ставить чай, по пути поцеловав Анюту в теплую макушку и взглянув на полку, где лежат почти швейцарские часы, показывающие точное время его встречи с рыбой-клоуном, рыбой-ангелом и улыбнувшейся дайверу Михалику рыбой-попугаем.

 

Об октябрьском

В воскресенье небо походило на рисунок из учебника географии: слева стояли облака кучевые, над дорогой плыли слоистые, на правом фланге высоко и невесомо парили перистые. Небо большое, места хватило всем.

Под облаками стая ворон целеустремленно летела на юго-запад. Я решила — переметнулись в перелетные и направляются в теплые страны. В Испанию, например. Знакомая давеча вернулась, рассказывала, в парке Гауди полно наших отечественных скворцов. Отчего бы и воронам не взрастить в себе чувство прекрасного.

Увы, через несколько километров выяснилось — никакой романтики с эстетикой, всего-то праздник обжорства: рядом с дорогой трактор распахивал бесконечное поле, за трактором было черным-черно от ворон, самая сообразительная нашла попутку, ехала на крыше кабины, лапы чай не казенные.

Мы притормозили, ворона глянула недовольно, дала понять — червяков на всех не хватит, нечего тут пялиться, проезжай и не задерживайся.

Утром понедельника грустный мужчина говорил в телефон: ты меня не узнаешь, Света, ты меня ни за что не узнаешь, я сам себя не узнаю.

Клены под окнами лысеют с макушки, береза просвечивает насквозь, липа пожелтела полностью, но держится. Дворничиха лениво машет метлой, порыв ветра — и труды ее напрасны. Дворничиха оглядывается, вздыхает и сообщает проходящему мимо раннему собачнику: все равно осень люблю. Собачник отстегивает поводок, маленький фокстерьер срывается с места и проносится сквозь высокую кучу листьев, не снижая скорости. Хозяин кричит:

— Томми, куда намылился, назад, — забыл, как вчера врезался? Томми! кому говорю!

Томми на полном ходу поворачивает, аж юзом идет, снова прошивает кучу и в прыжке пытается лизнуть хозяина в нос.

— Дурак ты, Томми, — говорит собачник, подхватывая песика на руки, — дурак ты мой глупенький, дурачок ты мой бестолковый.

Дома холодно, отопление когда-нибудь включат, но с каждым днем верится все меньше. Муж читает про экспедиции к полюсам и прочее белое безмолвие, не иначе как готовится. Сын погружен в итальянский неореализм, и ему не до учебы.

А я подхожу к зеркалу и тихо говорю неизвестно кому: “Ты меня ни за что не узнаешь”.

Себе, наверно.

 

О черных глазах дракона

Дом у Тани полная чаша в смысле живности. Кошка, пес, две канарейки. От соседей-алкоголиков в поисках тепла и уюта захаживает мышь. Плюс сын, плюс муж, плюс свекровь, живущая через дом, но через дом ей скучно. Плюс с недавних пор потенциальная не-дай-бог-невестка Вика. Плюс тараканы, вольготно чувствующие себя в голове каждого насельника.

Помойное детство кошки Мамзельки не прошло даром, застарелые психотравмы оживают, Мамзелька мстит домашним тапкам. Удивительно, сколько мести помещается в кошке скромных размеров.

Пес Мартын не в силах понять, отчего ему приходится спать на коврике, а не на чистых простынях между обожаемыми хозяевами. Если упомянутые хозяева забывают запереть спальню, то Мартыну выпадает счастье, а хозяевам экстремальное пробуждение.

У безымянных канареек сбились биологические часы — днем молчат, ночью не заткнуть.

Мышь прогуливается по кухне, за ней доброжелательно наблюдают — канарейки из клетки, Мамзелька с подоконника, Мартын из прихожей. Никаких поползновений на свободу мышиной личности.

У себя в комнате сын Никита апгрейдит мотоцикл, не в подъезде ж оставлять, сопрут. По громкости Настоящий Мотоцикл должен равняться реактивному истребителю. Пока не достигнуто, но скоро, скоро.

Мужу врачи велели дышать свежим воздухом. Вместо прогулок по парковым аллеям доктор наук Лев Андреич увлекся охотой сам и увлек парочку профессоров. По выходным уезжает пугать фауну. Возвращается, надышавшись и с пустыми руками. Изредка предъявляет нашпигованную дробью тощую птичку, при этом ведет себя так, будто добыл мамонта.

Свекровь четверть века переживает на тему “Левушка мог бы выбрать и получше”.

Не-дай-бог-невестка Вика — ну что тут скажешь, мог бы выбрать и получше.

Таня отправилась на рынок за новым плащом, вернулась с аквариумом и двумя золотыми рыбками. Рыбки простенькие, лупатенькие. Вообще-то Тане понравились другие, с дивным именем Глаз Дракона, невозможной красоты и возмутительной цены. Но и эти ничего, плавают, ничего не требуют, не возражают, всем довольны. Хоть кто-то.

На юбилей Льву Андреичу подарили лицензию на кабана. В пятницу муж с соратниками отправился убивать несчастное животное, сказал, чтоб не волновались, с ними будет настоящий егерь, завтра вернусь с кабанятиной.

А в субботу Таню вызвали на работу — разыскивать контейнер, отправленный из порта Фучжоу провинции Фуцзян в порт Клайпеда, но по пути растворившийся в океанских просторах.

Свекровь сказала, что, конечно же, обед приготовит, хотя и не понимает женщин, у которых семья на последнем месте. Не-дай-бог-невестка Вика пообещала почистить аквариум, а сын Никита убрать свою тарахтелку куда угодно, лишь бы отсюда.

После многочасовых переговоров с разноязычными диспетчерами контейнер был найден в чилийском порту Крус-Гранде. К этому моменту Таня прокляла саму идею морских перевозок.

Вернулась поздно. По виду правого тапка поняла — у Мамзельки опять нервный срыв.

Мартын радостно взлаивал и напрыгивал на хозяйку, оставляя на светлом Танином пальто следы немытых после прогулки лап.

Свекровь сказала, все приготовлено, хотя полдня ушло на отдраивание кастрюль со сковородками, разве можно так запустить хозяйство.

Тут явился с охоты муж, замурзанный до изумления, как будто его долго полоскали в грязной луже. На невинный Танин вопрос, где кабанятина, взъярился, заорал, что и дома нет ему покоя, понимания и уважения, даже ногами затопал.

Свекровь сочла нужным заметить, что до женитьбы Левушка подобного поведения себе не позволял. И еще что-то про нервы, которые не железные. Не про Танины нервы.

Взревел мотоциклетный мотор. В стену застучали соседи.

Таня, не раздеваясь, прошла в гостиную и села перед аквариумом. В нем мирно дрейфовали две рыбки. Кверху брюхом.

— Татьяна Олеговна, — дрожащим голосом сказала из-за спины не-дай-бог-невестка Вика, — я, чтоб руки не портить, кремом их смазала, а рыбкам, наверно, не понравилось, я не хотела, честное слово!

— Не наверно, а точно, — сказала Таня. И добавила, глядя на столпившихся в дверях домашних: — Как же вы мне осточертели! Все! Видеть вас не могу!

Схватила сумочку и ушла.

Бесцельно бродила по безлюдным улицам. Мимо парка, где первокурсник истфака Левка собрал ей букет из кленовых листьев. Мимо больницы, где родился Никита, самый симпатичный в палате, прочие младенцы красные, лысые, а Никита с густой шевелюрой, длинными ресницами и аккуратными, будто нарисованными бровями, как с плаката про счастливое материнство. Ходила, пока ноги не начали отказывать. Домой пришла в шесть утра, свет не включала, легла в гостиной, укрывшись покрывалом с дивана, и уснула. И проспала до обеда, как убитая.

Проснулась оттого, что кто-то засопел в ухо. Мартын сидел на полу, смотрел преданно, увидел, что Таня открыла глаза, и лизнул ее в щеку. Под боком притулилась Мамзелька. У дивана стояли тапки — красивые, из овчины, с вышивкой.

В гостиную заглянул сын, сказал:

— Ну как, подошли? Самые теплые. Мать, я с дворником договорился, байк в дворницкую поставил, не сердись, ладно?

Пришел муж, сел рядом:

— Танечка, прости, с кабаном этакая несуразица. Маркевича на елку загнал, Игорь Петрович ружье бросил, чтоб бежать легче было, я в болото сиганул, спасался. А егерь этот хваленый ржал, как лошадь. И сразу, и потом, когда Маркевича с елки снимали. Бог с ним, да и кабан пусть живет и жизни радуется. Вставай, мама пирожков напекла, я чайник сейчас поставлю.

Свекровь сказала:

— Танюша, характер у меня тяжелый, всегда такой был, но ты же знаешь, я за вас умру, за Никитку, за тебя с Левушкой.

В дверь позвонили, Таня открыла. На пороге стояла не-дай-бог-невестка Вика, держала целлофановый пакет, в котором плавала рыбка Глаз Дракона, бархатного черного цвета с темно-синим отливом.

— Господи, это мне? Она ж дорогая! Зачем?

— Я стипендию получила. Зачем? А затем, что я его люблю! Я вам не нравлюсь, а все равно его люблю! — сказала Вика и заплакала.

Потом пили чай. С пирожками. Разговаривали. Смеялись. Таня, Лев Андреич, Анна Петровна, Вика, Никита. Мамзелька на подоконнике. Мартын под столом. Канарейки в клетке.

Из-под мойки выглянула соседская мышь. Ей покрошили печенья и положили кусочек сыра.

 

О преданиях Мордора

В одной конторе был IT-отдел, а в нем семь человек — все молодые, холостые-незамужние, все окончили один и тот же факультет с разницей в год-два, все толковые, но не без ветра в голове, что в их возрасте не только допустимо, но даже необходимо для всестороннего развития личности.

Двоих из семи еще в институте обратили в толкиенисты, и они быстренько охмурили остальных. Правда, пришлось долго убеждать программистку Свету, что хоть имя Друсилия ей и не нравится, но для приличной эльфийки всяко лучше, чем Пантагрюэль.

Короче, на выходные намечена ролевая игра, в пять вечера пятницы должен подъехать приятель с микроавтобусом для доставки трех эльфов, двух гномов, одного хоббита и одного человека на место назначения.

В четыре прискакали из планового отдела с переходящими в ультразвук воплями “чего вы там напрограммировали своими кривыми мозгами, что у нас все ляснулось?! нам же премию из-за вас, остолопов, срежут!” Все семеро вздохнули, вспомнили, что дурак отличается от преступника только непредсказуемостью действий, сказали об этом вслух, окончательно испортив отношения с плановым отделом, но куда ж ты денешься — надо править. А с поляны звонят: где вы застряли, приятель и микроавтобус нервничают, плановый отдел причитает над загубленной премией, как над покойником, и все сильно не любят друг друга.

К шести исправили, еще час на тестирование. Программистка Света сказала: давайте, мол, сразу переоденемся, чтоб как только доедем — сразу включиться.

В семь завершили, откачали плановый отдел и побежали, шурша развевающимися плащами, бряцая мечами и позванивая кольчугами, причем в коридоре чуть не смели двух бельгийских буржуев. Господа Лемменс и Вербрюгген, вынужденные отступить от привычного здорового образа жизни по случаю подписания контракта, до сих пор уверены, что последние пять рюмочек были лишними.

Ну ладно. Загрузились, стараясь не прислушиваться к озверевшему от ожидания приятелю, и поехали. Ехали, ехали, а на полпути автобусик зачихал и стал намертво. Начали копаться в автомобильных внутренностях и давать умные советы, от которых водитель потерял дар даже матерной речи. Выяснилось, что следует что-то там открутить, прочистить и прикрутить, но нечем. Надо останавливать какую-нибудь машину, дорожное братство, то-се.

А машины не останавливаются, хоть плачь, потому как смеркается, лес с двух сторон, ветер в соснах и на дороге машет руками куча странно одетых людей, причем один из них призывно размахивает мечом. Хорошо, если просто сумасшедшие, но выяснять как-то не хочется.

Тогда программистка Света сказала:

— А давайте мы с Катей отойдем за поворот, тут же метров пятьдесят, и попробуем тормознуть кого-нибудь. Девушкам точно не откажут.

И была права. Не успели руку поднять, как рядом затормозил БМВ с двумя мужиками, стекло поползло вниз, из окна высунулся усатый тип:

— Девочки, вам куда? — но тут рассмотрел их получше и удивился: — А что это вы так одеты?

Света — в бледно-зеленом, расшитом серебряной нитью длинном платье с серебряным же кушаком — и Катя — в леггинсах и кожаной тунике, чуть ли не хором ответили:

— Это у нас ролевая игра!

На что мужик хмыкнул и сказал:

— Ага, вон оно как. Конкуренция пробуждает инициативу. Во, Игореша, принимай затейниц! Но, девочки, никакой предоплаты, только по факту. Лезьте, что стали, давай-давай, шевелись! Тебя как зовут-то?

Света дрожащим голосом проблеяла:

— Друсилия!

— Ишь ты, — восхитился мужик, — раньше все Анжелики да Кристины, а тут на тебе — Друсилия.

— Послушайте, — возмутилась Катя, — за кого вы нас принимаете!

Мужик сказал — за кого. И добавил, что, мол, давайте-ка по-хорошему, а то можно и по-плохому. И начал выбираться из машины.

Барышни заорали в унисон. А когда вопль стих, послышался топот с непонятным лязгом. Как будто несколько человек бежали, держа в руках жестяные ведра с гайками. Из-за поворота выскочили два эльфа с луками, два гнома в кольчугах и с секирами, один человек с мечом и тоже при кольчуге и шофер в клетчатых шортах и с монтировкой, мигом оценили ситуацию и ускорились, дабы надолго отбить охоту к дорожным приключениям. А то и вообще охоту.

Благо, что БМВ — резвая машина. Старт с места — прям как у гепарда.

В общем-то, все закончилось хорошо. Через десять минут остановилась фура, два веселых дальнобойщика в четыре руки что-то там наколдовали, автобусик запыхтел; доехали без эксцессов, игра прошла прекрасно. И только господин Вербрюгген осторожно поинтересовался в понедельник у референта Лидии Петровны, не заметила ли она чего-нибудь странного вечером пятницы. Лидия Петровна, которой пришлось организовывать доставку тел господ Лемменса и Вербрюггена в отель, со злобой подумала про “пить надо меньше”, ласково улыбнулась и сказала:

— Что вы, господин Вербрюгген, что странного может произойти в обычном офисе!

 

О химии и жизни

Одна девушка хочет замуж.

Вон за того, в сером свитере, лохматого, с вихром на макушке, сидящего на подоконнике рядом с аудиторией № 408 главного корпуса.

Она подходит к нему; погляди, говорит он, — она смотрит: на мокром асфальте желтые листья, слетевшие с лип. Отсюда, с четвертого этажа, асфальт кажется черным ситцем в веселый желтый горошек. Здорово, говорит он, — нравится? И тут к ним бросается Лина Малейко из ее группы, хватает ее за руку и тащит в сторону, чтоб взахлеб нести какую-то ахинею.

Они на разных потоках, почти не видятся, разве что в перерывах. И она хочет за него замуж.

Однажды вечером она спрашивает: мама, если б тебе кто-нибудь понравился, ну, в молодости, а он этого не понимал, ты сказала бы ему сама? Мама фыркает: ни за что, я про гордость не забывала, да ты никак влюбилась. Вот еще, смеется она, это так, для накопления знаний.

На втором курсе Малейко осознает свое предназначение: охмурить всех и каждого, — доходит дело и до него. Через неделю рассказывает: нет, девы, неперспективно, — живет в хрущевке, родители пенсионеры, сам копейки всю жизнь будет зарабатывать, родители древние, ничем не помогут, и горшки потом за старичьем выносить, нет, не для меня.

Она понимает, Малейко права, права, но хочет за него замуж. А еще — вцепиться Малейко в крашеные патлы.

Потом у нее череда романов, она красива и мила, от поклонников нет отбоя; романы длятся неделю, месяц, три, пока в вестибюле, или в библиотеке, или у деканата она не сталкивается с ним, и он улыбается и говорит: привет, как дела.

К выпускному покупают роскошное платье и босоножки, Италия. В зеркале невозможная красавица, перед зеркалом она же. Босоножки, Италия, ни с того ни с сего натирают ногу, до крови, она хромает к выходу, и тут ее подхватывают на руки, доносят до скамейки, где красота, там и жертвы, подожди, за углом аптека, я мигом. Возвращается с пластырем, йодом и салфетками, берет ступню в теплые ладони, осторожно протирает ранку, мажет йодом, она морщится; что, сильно щиплет, потерпи, говорит он, давай подую, в детстве помогало — и сейчас поможет.

Прибегают Малейко и Аня Бортник, — полчаса тебя ищем, давай, мы завкафедрой поздравляем, давай, ты что, забыла, ты ж ему стихи читаешь!

На крыльце она оборачивается, машет ему рукой, хочет сказать, что это ненадолго, сколько там тех стихов, пять минут. А он просто смотрит.

И она хочет за него замуж.

Завкафедрой расчувствовался до слез, развоспоминался, пять минут растянулись на час; она спускается вниз, на скамейке сидит полосатый кот, смотрит янтарными глазами, больше никого, пусто.

Через год она выходит замуж за очень хорошего человека.

Проходит еще много лет. Она живет в другом городе, другой стране, с другой стороны земного шара. У нее замечательный, любящий муж и чудесные дети. С однокурсниками не общается, нет желания.

Изредка ей пишет Малейко, порхающая из замужа в замуж, реализующая девиз “каждый новый брак должен быть повышением статуса”, но пик уже пройден.

Она его почти не вспоминает. Разве что заметит на улице, в парке, в торговом центре лохматый русый затылок с торчащим на макушке вихром. И тогда вздрагивает и на долю секунды останавливается сердце.

 

О хорошем отношении к лошадям

В работе случаются недели перманентного дурдома. Валится все, что может и не может свалиться.

Сидишь одновременно в трех англоязычных чатах. В первом объясняешь шриману N, что, несмотря на глобальное потепление и мировой экономический кризис, дважды два по-прежнему четыре; во втором вместе с мсье NN инвестигируешь неинвестигируемое; в третьем отбиваешься от мистера NNN, который верит в самозарождение данных по телепатическому сигналу, транслируемому непосредственно из мозга самого мистера NNN. Желаешь адской сковородки либо всем господам, либо себе, неважно кому, лишь бы оказаться в разных мирах — и чтоб никакой связи между этими мирами.

И тут звонит В., которая между фитнесом и сауной прошла тест в каком-то журнале и выяснила, что она арабский скакун. Быстрый как ветер. То ли легкогривый, то ли стремительно-копытный, как-то так. Сейчас она зачитает мне все девять вопросов, и я наконец-то пойму, какая я лошадь.

Чем ты так занята, что говорить не можешь, да брось, как будто я не работала, ты просто не умеешь планировать свое время!

В. лет десять раскладывала “косынку” в некоей конторе и знает о работе все.

Зачем мне тест, я и так знаю. Не шибко удачный гибрид рысака и першерона. Вся в мыле, теряю подковы, сбиваю копыта. Скачу с громыхающей сзади груженой телегой. И не убежать.

 

О сложностях совместного проживания

На одну девушку, Люсю, не так посмотрел ее муж. Сложно объяснить, как именно, но не так.

Муж уехал на работу, а Люся бросилась в Интернет, как Катерина в Волгу. В отличие от Волги — Интернет кишмя кишит специалистами по склеиванию треснувшего.

Через два часа вынырнула, вся в полезных советах. От “не обращай внимания, куда он денется” до “гони козла поганой метлой”. Где-то посреди шкалы разместился романтический ужин в эротическом белье.

— С феромонами, — гордо сказала продавщица.

— Так не пахнет же, — удивилась Люся.

— Кому надо, учует!

На эротическое белье ухнул аванс плюс немножко в долг. Романтика с эротикой была назначена на среду.

Муж притащился в одиннадцать вечера, глянул на выскочившую в прихожую Люсю (дивный прозрачный пеньюарчик, чулки с кружевными подвязками) и сказал:

— Что, отопление включили? Нет? Ты б оделась, простудишься.

Люся убедила себя, что в прихожей темновато, не рассмотрел, поправила локоны, подкрасила губы и, подхватив поднос с шампанским, бокалами и красиво уложенными на тарелке канапе, отрепетированной сладострастной походкой вошла в гостиную.

Муж сидя спал на диване, в одной руке полбатона, в другой — кусок краковской колбасы.

У Люси мягкий характер. Другая бы убила. Или как была — в пеньюаре, подвязках и рыданьях — ускакала бы к маме. Предварительно убив. А Люся лишь скрипнула зубами и ринулась пытать Интернет, заливая печаль шампанским. Отзывчивый Интернет наотвечал всякого разного, с большим отрывом победило “оживить увядшие чувства ревностью”.

Можно было, конечно, позвонить по некоторым оставшимся от девичества телефонам. Но это встречаться, разговаривать, реанимировать, раздувать давно угасшее, а время не ждет. И умная Люся взяла отгул, завела почтовый ящик на имя Максима Троекурова, владельца агентства недвижимости, высокого брюнета с голубыми глазами и легкой небритостью на мужественном лице, и приступила к оживлению.

— Добрый вечер, Людмила! — писал Максим Троекуров, поигрывая желваками на загорелых скулах. — С тех пор, как я увидел вас, из моей души ушел покой, я думаю о вас ежечасно, ежеминутно, спрашиваю небо, за что мне такое счастье — знать, что вы есть, и за что такое горе — осознавать недостижимость этого счастья.

— Я сижу у камина, — продолжал Максим Троекуров, — рядом мой пес, он чувствует мою боль, тычется носом в ладонь, желая приободрить, понимает, хозяину не до него, и устраивается у моих ног. Мы оба смотрим на веселое пламя, пес засыпает, а я слушаю, как стучат ветки ореха в окно, пью крепкий виски и не пьянею. Где найти такое зелье, чтобы забыть вас, Людмила?

В этом месте Люся всхлипнула. Потом еще дописала про свою легкую походку, милую улыбку и глаза с искорками смеха в них — все это каждую ночь снится глубоко страдающему Максиму Троекурову. Закончила изящным пассажем про надежду, которая теплится в раненом сердце, и кликнула по “отправить”. И оставила включенный ноутбук с открытой почтой на кухонном столе.

Муж пришел поздно, сразу рванул на кухню, загремел кастрюлями, потом крикнул:

— Люсь! Тут у тебя письмо какое-то. Можно закрыть? Хочу счет посмотреть, чувствую, продули.

— Ах, — сказала Люся, искусно смутившись, — представляешь, влюбился, письмами забрасывает, приличный человек, недвижимостью занимается, дом за городом, все такое.

— Орех ему в окно стучит! — возмутился муж. — С этими заказчиками сладу нет. Ну кто, кто сажает орех у стены? Он же корнями под фундамент пойдет! А потом претензии — не так строили, стену повело. Тьфу! А еще чего поесть найдется?

За два последующих дня Люся залила слезами пять форумов. Интернет хором сказал — ничем мерзавца не проймешь, развод.

В пятницу муж пришел вообще ночью. И нетрезв. Заглянул в спальню, спросил, — спишь?.. ну спи, спи. И улегся на диване. И захрапел наглым храпом.

В раздумьях о рухнувшей жизни Люся уснула только под утро. Когда проснулась, мужа не было.

Ну что ж.

Люся злобно удалила троекуровское письмо, потому что все они, сволочи, одинаковы, и начала собирать вещи.

В двенадцать в дверь позвонили. Заплаканная, но решительная Люся открыла. На пороге стоял муж, груженный какими-то пакетами.

— Люсь, у тебя глаза красные, аллергия? Счас разгружусь, в аптеку схожу. Люсь, мы вчера проект сдали, все подписано, будет самый красивый квартал в городе! А давай съездим, покажу, где построят, давай? Только товарища одного надо устроить. Ждал, пока подрастет, совсем мелких брать нельзя. Я ему тут всего накупил, по списку, все, что надо.

Вытащил из-за пазухи маленького серого котика и поставил на пол. Котик посмотрел на Люсю голубыми троекуровскими глазами, сказал “мяв”, — и сделал лужу.

— По документам Максимилиан. Будем звать Максик.

 

P. S. И все у них замечательно. Разве что с эротическим бельем пролет. В первый же день Максик забрался в приоткрытый ящик комода, где белье ждало своего звездного часа, и всласть над ним надругался. Над бельем. Комоду тоже перепало. Вероятно, это были кошачьи феромоны.

P. P. S. Люся воспитывает Максика самостоятельно, с Интернетом не советуется.

 

О Лосе и прочих

После весенних каникул Лось, Бобров и Русак одновременно и ни с того ни с сего влюбились в отличницу Ирочку. Ирочка как Ирочка, ничего особенного, так, тоненькая, нос в веснушках, коса, не сравнить с Федотовой, красавицей, а вот поди ж ты.

От любви Бобров начал учиться как ненормальный, хотел за два месяца наверстать упущенное за два года. Русак учебу забросил, зато приобрел вид задумчивый и отстраненный и на родительские призывы к разуму не реагировал.

А Лось заиграл в футбол как бог. Как Марадона. Физрук ахал, хватался за сердце, орал, где ж ты, такой-сякой, раньше был, мы б не то что район, мы бы область порвали!

На выпускном Ирочка сказала Русаку, а чуть позже Боброву, что ей не до романов, но останемся друзьями. Лось объясниться не решился.

Ирочка поступила в медицинский, Бобров в университет, на химфак, Русак, к ужасу родителей, вместо политеха пошел в ПТУ.

А Лося физрук повез в город, к институтскому приятелю, ныне помощнику главного тренера. Помощник, после долгих телефонных уговоров согласившийся глянуть на Лося, сперва стоял с недовольным видом, потом с открытым ртом, а затем бросился обнимать физрука, выкрикивая неприличное, но в положительном смысле.

Лося взяли во второй состав. Главный тренер говорил, что можно и сразу в основной, но пусть ребята присмотрятся, привыкнут.

На свой первый матч Лось пригласил Ирочку, Боброва и Русака. Ирочка думала о том, успеет ли подготовиться к завтрашней гистологии. Бобров о том, что Лось будто замедлил время для всех, кроме себя: они по полю на четвертой автомобильной скорости, а он — на первой космической. А Русак размышлял, почему он не Лось, и расстраивался.

Через неделю на тренировке Лось в невозможно красивом подкате выбивал мяч, и на ногу ему рухнул Вадик Тумаш, нападающий. Коленный сустав собирали по кусочкам, больницы, операции, тоска. Ирочка, Бобров и Русак приходили навестить, но Лось никого не хотел видеть. Они еще пару раз попытались, с тем же результатом; не хочет так не хочет.

Перед Новым годом помощник тренера принес мандарины, шоколадку и объяснил, что у них не богадельня. В марте Лось ухромал из очередной больницы неизвестно куда.

В прошлом году красавица Федотова вспомнила про двадцатилетие школьного выпуска, нашла почти всех, сбор назначили на май. Некоторые не смогли выбраться, но из тридцати человек двадцать три приехали: крепкая троечница Купревич аж из Австралии, Манько Витя из Хабаровска, Саша Гордин из Канады…

Никто не умер, никто не спился, красавица Федотова стала еще ослепительнее, хотя, казалось бы, куда уж краше.

Когда фотографировались на крыльце школы, во двор вплыл нехарактерный для городка черный “порш”, водитель выскочил, открыл дверь, и из машины, опираясь на трость, вылез Лось в таком костюме, что знающая толк в моде и ценах Федотова обомлела. На вопросы, где пропадал, чем занимаешься и про семью, Лось отвечал туманно, но, ежели судить по машине и костюму, точно не пропал. В ресторан со всеми не пошел, сослался на дела и отбыл.

От городка до города два часа езды и еще минут двадцать до поселка, где живет известный в недавнем прошлом футболист Вадик Тумаш.

— Останешься? — спросил Вадик. — Нет? Сейчас Мише скажу, он тебя отвезет. Хоть до вокзала довезет! Ну… как знаешь.

Лось переоделся в свое, чуть было не забыл вернуть трость, позаимствованную у Вадикова тестя, — хорошо, опомнился у ворот, вернулся за своей палкой.

Ехал на автобусе, потом на электричке, потом ковылял пешком три километра до своей сторожки на базе отдыха, думал, что Ирочка осталась Ирочкой, что кандидат наук Бобров отрастил пузо, а у начальника цеха Русака лысина на полголовы, но все узнаваемы. Даже Вадик, отводящий при разговоре глаза. Как тогда, двадцать лет назад, когда место в основном составе было одно, а с появлением Лося кандидатов на это место стало два.

Ирочка, Ирина Викторовна, думала о том, что у Степки плохо с английским, нужен репетитор, что Лось — прям олигарх, загорелый, куда там олигархи весной летают, на Мальдивы какие-нибудь… интересно, какая у него жена или подруга, наверно, соответствует машине и костюму.

Бобров думал, что надо худеть и что сейчас его совесть спокойна, у Лося вон как все сложилось, всем на зависть.

А Русак размышлял о том, почему он не Лось, и расстраивался.

 

Об услышанном-подслушанном

Я люблю слушать чужие разговоры. Оно вроде бы и неприлично, но уж больно занятно. Грех не услышать.

В магазине, в колбасном отделе, малышка детсадовского возраста маме:

— Мам, ну мам, тут скучно, пойдем в конфеты, будем радоваться!

 

На рынке, у прилавка с крольчатиной, покупательница:

— Покажите! А с другой стороны покажите! Да у меня кот толще, чем ваш кролик! И больше!

Продавщица, меланхолично:

— И на вкус, наверно, лучше.

 

В книжном, молодой человек:

— У вас есть монография, какой-то стресс и язвенная болезнь в желтой обложке? Нету? Блин! А “Камасутра” есть?

 

Две анорексичные девицы у витрины с пирожными:

— Они специально пишут меньше калорий, специально!

 

Две дамы на остановке:

— А что она удивляется, что увели. На нем же написано, на лбу крупно написано — уведите меня, я уводимый! И взгляд как у щеночка.

 

Начало седьмого утра, город пуст. Таксист:

— Хотите, покажу вам полицейский разворот?

Я:

— Нет, ни в коем случае!

Таксист:

— Жаль, вы многое теряете.

 

На рынке. Грузчик, прикативший тележку с курями, смотрит на этих курей с грустью и говорит продавщице:

— Тоже думали, что жизнь вечная, а оно вон как.

 

Две девицы в троллейбусе, над одним конспектом.

— ... и вступил с ней в морганатический брак.

— Че, извращенец?

 

Две интеллигентного вида дамы.

— Ну не скажи, он цельный человек, такой монолитный, без перверсий. И на работе сволочь, и дома сволочь.

 

В аптеке. Пожилой дядька читает аннотацию к лекарству, морщит лоб, шевелит губами, потом в сердцах говорит провизорше:

— Понапишут ерунды! Вы мне своими словами скажите, я жить за такие деньги буду?

 

В подземном переходе тетка с корзинкой, в корзинке три котенка.

Убеждает потенциальную котовладелицу.

— Врать не буду — не породистый. И не нужна никому эта породистость. Был у меня муж породистый, кобель кобелем.

 

В магазине дородная дама спрашивает у продавщицы:

— Девушка, у вас есть обжимающее белье?

 

Мальчик лет семи с черным котом в шлейке и на поводке, кот жаждет завести близкое знакомство с гуляющими в траве скворцами, и мальчик говорит ему:

— Джульбарс, нельзя, это свои!

 

В троллейбусе, контролерша:

— У кого нету проездных документов — прокляну!

 

В регистратуре поликлиники мужик кричит в телефон:

— Что мне ему сказать? Что болит сказать? А что у меня болит?

 

Спрашиваю на рынке.

— Мандарины сочные?

Мрачная продавщица:

— Не советую, кислятина.

— А груши как?

— Каменные. Про персики не спрашивайте.

— А что ж у вас тогда есть хорошего?

— Кроме меня — ничего.

 

Громогласная тетка с выбивающимися из-под берета пружинными кудрями, в телефон, громко:

— Скажи ей, пусть положит на место!.. Строгим голосом скажи!.. Ну так отбери!.. Конечно, отдавать не хочет. Не бойся! Ты мужчина или кто?.. Отбери, пока не поздно!.. Ну отвлеки чем-нибудь и отбери!.. Я должна придумывать, как отвлечь твою собаку от твоих ботинок?..

 

Здоровенный распаренный мужик в расстегнутой куртке, хрипловатым тенорочком:

— Уже еду. К Сашке заходил. Тещу его переехали… Да не в больницу! К сыну она переезжает, вещи грузили… Не радуется. Говорит, опять всухомятку жить будем.

 

Играют две девчушки лет семи. Одна говорит другой:

— Давай я буду красавица, а ты просто так.

 

Соседка выговаривает нашему алкоголику:

— Вова, ты допился до того, что на человека не похож! Ты как растение! Ты даже сериалы не смотришь!

 

В соседнем подъезде снимает квартиру молодая пара. Приезжает мужчина, выходит из своей машины, ждет, через минуту на другой машине приезжает девушка, он помогает ей выйти, идут к подъезду, здороваются с бабулями на лавочке. Пожилая тетка, такое “Что? Где? Когда?” дворового масштаба, расплывается сахарным сиропом:

— И жена у вас такая модная, такая красивая, и машину водит, умница такая!

Пара вымученно улыбается, заходит в подъезд, дверь захлопывается, тетка, не меняя интонации ни на йоту, так же сладко:

— Две машины на семью, понапились народной крови, спекулянты!

 

Трое молодых людей:

— А она такая мне говорит, типа успокаивает, — ты не бойся, говорит, я тебя из армии дождусь. Хрен они меня теперь из армии выгонят!

 

Две дамы под тридцать:

— После кафе приходим к нему, он мне заявляет: ты вроде как инженер, посмотри, что у меня там с розеткой на кухне, а то электрика лень вызывать.

— И что, починила?

— Починила. Так этот козел спрашивает, а в сантехнике ты тоже разбираешься, бачок у него в туалете течет.

— А ты что?

— А что я. Дверью бабахнула, ушла. Пусть с сантехником любовь крутит!

 

Утром в троллейбусе солидный мужчина руководит домашними по телефону.

— В комоде смотрели?! — спрашивает раскатистым басом и ждет ответа.

Троллейбус с интересом слушает.

— А в другом ящике?!.. А в шкафчике?!.. А под выхухолью?!

 

Дама раздраженно говорит по телефону:

— Что ты плачешь?! Он у тебя как хронический насморк — ушел, но все равно вернется!

 

Девица на остановке подружке:

— Его зовут так странно — Петр!

 

В супермаркете пожилой дядька у витрины с лягушачьими лапками и прочей экзотикой продавщице:

— Нет, спасибо, ничего не надо, смотрю, кто ж такое купит. Покупают, говорите? И даже едят?!

 

Старушки из нашего подъезда.

— И не спорьте, Вера Дмитриевна, Саркози — очень интересный мужчина, а с женой ему не повезло, прошмандовка какая-то.

 

Местные дворники.

— Я этой гниде с седьмого этажа так и сказала: вот вы из себя все интеллигенцию корчите, а на ваш мусор глянешь, так сразу понятно — вам до интеллигенции, как мне до луны!

 

Толстый дядька в дорогом костюме, при портфеле, по мобильнику:

— Люда, вызови сантехника, я в унитазах не разбираюсь! И разбираться не собираюсь! Люда, я занят! Люда, в сантехниках я тоже не разбираюсь! Ну так к соседям сходи! Или к магазину — там платный туалет есть!

 

Мальчишки лет семи-восьми:

— Я буду терминатором, а бабушка говорит, что это как антихристом. Если я буду терминатором, то она от меня откажется.

— А ты на улице терминатором, а дома — кем бабушка хочет!

 

Старушка строго выговаривает другой старушке:

— Вы, Полина Ивановна, сначала очки наденьте, а потом уже кокетничайте.

 

Мужик в подпитии, громко в телефон:

— Уже еду. Не встречай меня. Ты расстроишься.

 

Две старушки:

— У меня в молодости такие кудрявые волосы были, такие кудрявые, все засматривались. Посмотри, Зина, на затылке еще видно.

 

Компания слегка подвыпивших дам предпенсионного возраста.

— Девчонки, а потом позвоним Михневичу и будем в трубку хихикать!

 

Совсем старенький, но бодренький дедок в троллейбусе, сам себе:

— И куда это я еду? Там уже нет ничего.

 

Трое мальчишек-подростков:

— Кристина — дура! Ну и что, что некрасивая?! Все равно дура!

 

В магазине, взъерошенная тетка с чеком в руках кассирше:

— Что вы мне тут насчитали? Вот это что? Какой творог? Я творога вообще не ем! Я его случайно в корзину сунула!

 

В маршрутке рядом со мной интеллигентная бабушка с внуком лет шести. Внук системы “шило в попе” — мне:

— Хотите, я вам стишок расскажу?

Бабушка, в ужасе:

— Николаша, тот стишок нельзя рассказывать!

 

Ухоженной даме в роскошной шубе либо сесть рядом с бомжеватого вида гражданином, либо стоять. Дама нацелилась ехать стоя, но тут вступает водитель:

— Женщина, или сели, или вышли!

Дама фыркает, но пристраивается на самый краешек сиденья, стараясь не коснуться соседа. Тот поворачивается, долго смотрит на нее и говорит:

— Какие у вас красивые глаза!

Дама смущается:

— Ну что вы, глаза как глаза.

Но садится поосновательнее.

— Не-е-е, редкие глаза. Эх, девушка, был бы я — не я, а другой, закружил бы вас!

 

Собаковладелец еле удерживает здоровенного добермана, рвущегося к мелкой шавочке:

— Грей, придурок, куда, она нам не пара!

 

Три студентки:

— Я билет вытянула, а он на меня смотрит, смотрит, как зверь, как будто я что-то знаю!

 

Мальчик лет восьми по телефону:

— Мама! Ты только не смейся, я ключи потерял!

 

В троллейбусе сижу напротив старичка, смотрим в окно; за окном упитанный бегун трусцой поскальзывается и смачно шлепается на пятую точку прямо в лужу. Старичок — мне, философски:

— Они думают, спорт — это здоровье.

 

Трое мальчишек лет шести. Один, в сползающей на глаза заячьей ушанке, с восторгом:

— Я вчера в сугроб зарылся! С головою! Мама целый час меня искала! В другом сугробе!

 

Две дамы, одна в хорошей шубе до пят, вторая уже и потрогала, и пощупала эту шубу, разве что не облизала.

Дама в шубе:

— Я говорю — ты меня встреть, переулок темный, а он мне — кто на тебя польстится. Я ему — на меня, может, и не польстятся, а шубой не побрезгуют! А он мне — ты сверху на шубу халат набрось! И не встретил!

 

Мужик в гастрономе, в тележке три бутылки водки. Заметил, что я смотрю на этот продуктовый набор:

— О! Сладенькое забыл! — и взял с полки самую маленькую шоколадку.

 

В обувной мастерской приемщица стоящей передо мной тетке:

— Если туфли погрызла собака — это не гарантийный случай!

— До вашего ремонта она ничего не грызла! Вы их чем-то намазали! Я пойду в общество защиты потребителей!

 

Две барышни старшего школьного возраста:

— Знаешь, куда он поступать будет? Там вообще никакого конкурса, там с улицы людей заманивают!

 

Дама по телефону, очень громко:

— Я не виновата, что ты не слышишь! Я уже так кричу, что мне скорую скоро вызовут! Да не тебе, мне вызовут! Ничего не болит! У меня ничего не болит!

 

В отделе электротоваров пожилая дама продавцу:

— Извините, мне кажется или у этого торшера действительно развратный
вид?

 

В магазине, в винном отделе, у полок высшей ценовой категории бомжеватого вида дядька другому, такому же:

— Юра, глянь своими глазами, это что, оно столько стоит?! За ноль семьдесят пять столько?! Это ж как надо выпить любить!

 

Двое подростков, лет шестнадцати:

— Не, скукотень, как он эту старуху топором пришиб, сразу понятно стало, кто убийца, че там дальше читать, если все понятно.

 

Дама, по телефону:

— Посохли помидоры, посохли, говорю! И огурцов нету — смыло огурцы!

 

На остановке тетка надрывается в телефон:

— Миша! В холодильнике! В холодильнике суп! Ты слышишь меня?! Миша!
В холодильнике! Я тебе не есть говорила! Вылить! Вылить надо было!

 

В магазине поймали подвыпившего гражданина: за две бутылки пива он заплатил, а пачку печенья сунул в карман; гражданин активно защищается:

— В стране бардак, а вам плевать, вам печенье дороже!

 

Две дамы слегка за тридцать.

— Он мне говорит: ты меркантильная. Не, ну представь только, я еще и меркантильная! Пакет с мусором попросила вынести — сразу меркантильная. Можно подумать, он Бандерас.

 

В аптеке передо мной, шмыгающей носом, такой же шмыгающий мужик.

Аптекарша, с негодованием:

— Что ж вы больные по аптекам ходите?!

 

В цветочном магазине, мужик лет пятидесяти:

— Лимон не надо. Не, пальму тоже не надо. А что вон там у вас стоит, хищное такое?

 

Дама с большущим псом страхолюдной наружности ругается с другой дамой, неособаченной:

— Какая вы нервная! Да! Рокки на вас посмотрел! Он тоже много чего про вас подумал!

 

Еще один собаковладелец, с маленькой рыжей дворнягой:

— Пойдем, Фроська, кота найдем, погоняем.

 

Во дворе в песочнице молодой папаша с дитенком лет полутора. Откуда-то с верхних этажей крик:

— Рома! Немедленно отдай лопатку! И ведерко отдай, кому сказала!

 

Дама разговаривает по телефону:

— Мама, чем ты недовольна? Я все прополола, там все сверкает, там все прополото. Мама, откуда я знала, что там росло?!

 

На том же рынке, сельский дядька — мне:

— Ты глянь, глянь на помидоры, глянь какие! Это не помидоры, это счастье!

 

Тетка с лотерейными билетами другой тетке:

— Возьмите хоть один, я вам что скажу, женщина, я так вот рукой провожу над ними — и чувствую, чувствую, там что-то есть, там точно что-то есть!

 

На остановке бабулька преклонных лет громко говорит в телефон:

— Танечка, пока мы живы, мы будем счастливы, Танечка!

 

О легкости бытия

Я вот думаю, что жить, в сущности, легко.

Правила просты.

Не орать на детей. А то потом обидно будет, когда ваши собственные дети заорут на ваших внуков.

Не шпынять мужа.

Не рычать на жену.

Не выяснять, кто кого осчастливил.

Помочь бабульке, даже если на бабульке этой крупно написано: мерзкая старушонка. Она хоть и мерзкая старушонка, но сумка-то у нее тяжелая.

А ежели произошло кораблекрушение, и повезло вскарабкаться на спасательный плотик, то постараться вытащить того, кто поближе, а не устраивать аукцион среди тонущих — кто больше даст за свободное место.

Это все я вот к чему.

Хочется пожелать всем легкой жизни. И в этом году, и в следующем, и далее. Чтобы вы любили, чтобы вас любили — и чтоб это совпадало.

Ну а что еще для счастья нужно — каждый сам себе додумает.