Так призови меня и награди!
Твой баловень, обласканный тобою,
Утешусь, прислонясь к твоей груди,
Умоюсь твоей стужей голубою…
Б. Ахмадулина
1.
Все было вопреки времени, которое к середине осени совсем перестало двигаться, и здравому смыслу. Возле ресторана “Огни Тайшета” она осторожно перешла улицу и нырнула в подъезд здания управления образования, где когда-то глубоко и основательно пахала ниву этого самого образования. Она поднялась на второй этаж и направилась было в конец коридора, где располагались профсоюзы, как вдруг…
Нет-нет, еще не вдруг! Ее одолевали тревожные мысли и эмоции, причины которых не понимала даже она сама. С тревогами все ясно: разговор с риелтором о продаже квартиры, мягко говоря, огорчал. Квартиру нужно было срочно продать — и тогда сам собой развяжется узел с мужем. Развелись они десять лет назад, но долгое время вынуждены были жить вместе, — если это можно назвать жизнью. Результат: съемная квартира. Все разговоры о квартире и сами риелторы, и даже собственно сделка уже которую неделю поднимали в душе такую муть, сеяли такие тоску и уныние, что впору бежать за Можай. Второе переживание — сын. Даже не сам сын, которого она любила, несмотря на то что он ее скоропалительно сделал бабушкой, а его дорогие, в прямом и переносном смысле, хвосты. Ему надо уезжать, считала она, оставлять жену и маленького ребенка — и рубить, рубить хвосты. А ей надо думать, где искать для него деньги. Много денег. Чем больше, тем лучше. Договорится ли он о пересдаче?.. Где будет жить?.. Что будет есть?.. Да мало ли о чем может думать учителка, замотанная двумя ставками, старенькой мамой и сетевым маркетингом, живущая на съемной квартире, — накануне Дня учителя! Две последние недели особенно донимала одна мысль: бросить все в городе — дурацкую работу, съедающую мозг без остатка и отнимающую все силы, съемную квартиру, за которую нужно платить ежемесячно бешеные деньги, бросить грязный и некрасивый город, — и уехать в деревню, в отцовский дом, уютный и теплый.
Ощущение чего-то предстоящего, доброго и светлого, уже потихоньку заполняло ей душу. Даже не ощущение — скорее, его предчувствие. Предощущение. Как будто сквозь рев очередного тайфуна, пытающегося смыть несчастных испуганных американцев с полуострова Флорида, сквозь треск телетайпов тысяч брокерских кампаний, кричащих на всех языках мира о падении курса акций “Крайслера”, сквозь шелест опадающей с берез желтой листвы пробивался царапающий душу шепот:
— И-ри-шеч-ка-а-а! Сол-ныш-ко-о-о! Я тебя…
Последние слова, как она ни напрягала слух, ей никак не удавалось расслышать.
2.
Все было вопреки времени, которое, похоже, осенью останавливалось, и логике, которую он сдал тридцать лет назад на отлично. Возле ресторана “Огни Тайшета” он перебежал улицу, как всегда на красный, и вошел в здание управления образования, факт существования которого он не признавал. Появление между учеником и учителем органа, который ел, пил, спал и требовал от него, учителя, массу никому не нужных отчетов, придуманных показателей, мягко говоря, огорчало. Вдобавок к этому невеликому, на фоне других, огорчению его мучили две не дающие ему спокойно уснуть мысли. Первая, неотвязная и неотступная, была вызвана смертью жены, которую он похоронил в июле. Прожили они больше тридцати лет; она родила двух замечательных мальчишек и сгорела от рака. Вторая — мент, приносящий уже на третье заседание суда характеристики, что он, мент, хороший, даже отличный семьянин, всеми (посмотреть хотя бы на одного!) уважаемый работник. А этот “хороший семьянин” чуть было не оторвал собственному сыну-второкласснику ухо за спрятанную бутылку водки. Правда, это в суде никого не волновало: третий раз находились причины, оправдывавшие действия милиционера.
К мыслям такого рода примешивались другие, противные и прилипчивые. Ему, например, осточертели огороды всех сортов и расцветок. Нашел себе забаву на старости лет — огород… Неужели не хватит на зиму мешка картошки?.. Сел бы в поезд — и в Ригу! Там дядька… Или в Находку, к племяшке. Который год уж зовет! Пыль провинциальную с ушей бы стряхнул. А то читает на уроке: “Белеет парус одинокий в тумане моря голубом”, — а сам и моря-то никогда не видел за всю свою жизнь.
Местечковое постогородное осеннее ощущение напрямую и крепко было привязано к мировой скорби: не сгорел в Европе, под Цюрихом и Женевой, тридцатитонный трансформатор большого андронного коллайдера, сыто урча, стабильно и исправно разгоняет он быстрые нейтроны на благо прапраправнуков. Они разгоняются все быстрее… и гудят, гудят… И сквозь этот гул слышно далекое-предалекое:
— Се-ре-жень-ка! Ры-боч-ка! Я тебя…
Последнее слово, как он ни напрягал слух, ему никак не удавалось расслышать.
3.
Чтобы оказаться им обоим в нужное время и в нужном месте — мотив уже был. Был и некий смысл в их нежданной и негаданной встрече: слишком длинной, нескончаемой казалась в их жизни черная полоса, которая стелилась на все четыре стороны, чавкала конторской суглинистой весновспашкой. Слишком долго они были окружены толпами людей: родными и близкими, учителями и учениками, просто прохожими и незнакомыми, — оставаясь наедине с собой. Побыть с самим собой бывает полезно, но не в таком количестве. Вечера, особенно беззвездные ночи, были для них обоих мучительны, выходные и праздники — невыносимыми. И чего, казалось бы, надо? Социальный статус определен у обоих четко. Она — учительница! Мать и бабушка, хотя еще и дочь. Сразу и свекровь, и теща. В браке состояла, но разведена. В партии была, отлучили. Не владеет, не привлекалась… Удивительно, но в ней не было жажды противоположного пола, как не было ни распутства, ни цинизма. В ней не было даже полагающегося учительского высокомерия. Из своих учеников она легко и без натуги ваяла маленьких, но основательных человечков: добрых, светлых, как она сама, легких на подъем и общение. Ваяла не с восьми до пяти — от зари до зари, как и ее мать.
Нет, девчонки в школе не раз делали поползновения, каждый раз все более робкие, познакомить ее. Подводили, так сказать, коня, давали ей шанс. Но ловить на такой мизер человеку, обжегшемуся на молоке… И она дула, усердно дула на воду. Вечером, по сложившейся привычке, брала в руки женский роман из аляповатых серий “Шарм” или “Откровение”, а мысли скользили по поверхности сюжета, как камешки по воде. Очередная Джейн, Рони или Барбара сжимала зубы и отдавалась прямо на песке на берегу океана или на инкрустированном слоновой костью ложе шейха, а она ложилась на свой диван-“трансформер” одна, на сто десять процентов уверенная, что доцеловать ее плечи никому и в голову-то не взбредет… Хотя где-то в самом закоулке ее порочного сердца (порок был, увы, настоящим) жила крохотная и глупая… даже не сама надежда, а ее праправнучка: а вдруг?!..
4.
И ему коллеги по учительскому цеху делали различные предложения, наперебой расхваливая своих сестер и знакомых, размеры их бюстов и достоинства их душ, читательские пристрастия, гастрономические и кулинарные способности. Кто в шутку, кто всерьез набивался в свахи, хотя все знали: прошло немногим больше месяца после похорон жены. Именно жены: официально он был разведен, но все сделал как полагалось. Ведь бумага — это такая мелочь, она ничто в сравнении с настоящими чувствами. Болезнь без скидок и прикрас расставила все на свои места. Так бывает, что чужие люди неожиданно становятся дорогими и близкими, а родственники, наоборот, отходят в сторону. Рак — странная и малоизученная болячка…
Удивительно, но их тридцатипятилетнее па-де-де сложилось в великолепный танец, трагический и комический одновременно. Результатом этого долгого танца стали два сына, которые давно жили отдельно. Он остался один, с кучей невообразимых талантов. Заводской интеллигент в первом поколении, он преподавал русский язык и литературу в школе, на старости выучился и получил второй диплом — ландшафтного дизайнера (зачем?!), вел кружки — флористики и стрелковый, писал стихи и песни, резал, пилил, строгал — и страдал. Страдал давно и запоем — от одиночества. Чем больше он страдал, тем глубже были запои. Чем глубже были запои, тем более подозрительным становился он. И верил, что сам он — олицетворение вселенской совести, но в этом своем воплощении в условиях полусгнившего общества он не может достойно исполнять свою функцию, потому все вокруг есть не что иное, как суета сует.
Все поняли: он просто спивается, догнал его проклятый завод… Ранил почти на излете. Не протяни ему руку помощи покойная жена, неизвестно под каким забором нашли бы его косточки…
Сейчас он был трезв и зол сам на себя — за пустые переживания. О новой хозяйке он и не помышлял… Хотя, пожалуй, думал, конечно, думал, но не о хозяйке, о совсем ином… Он, в чем стыдно было признаться, с гриновским упрямством верил в “Алые паруса”. Только с точностью до наоборот: найдется его Ассоль, придет, приедет! Приплывет! Не может она до него не добраться… Она будет не очень высокая и не самая красивая, но это будет его Ассоль, родная и близкая, ближе и дороже которой не бывает. Это была не слепая вера-верочка, не глупая надежда-надеждочка, а непоколебимая уверенность.
Он брал гитару, левой рукой трогал тугой неподатливый колок и долго-долго гонялся за ускользающей мелодией осени. Мелодия была тихая, светлая и печальная, похожая на эту осень.
5.
— Боже, какие люди! — рисуясь, но как-то суетливо, он ухватил ее за руку и попытался поцеловать.
— Обыкновенные люди… как все… — она почувствовала неловкость и смущенно улыбнулась. Получилось это премило.
— Сто лет не виделись! Позвольте облобызать вашу руку?.. — продолжал он неловкую игру, ощущая нелепость того, что говорил и делал.
— Ух ты! Прямо эротическое кино! — из-за ее плеча вынырнуло улыбающееся лицо директора его школы. — Ну вы даете, ребята!
— А чего? Просто встретились… старые знакомые,— поторопился он с ответом, но руку отпустил.
Три неуклюжих фразы, десяток незамысловатых слов, два неловких жеста — вот и вся сцена. И не было никакой искры. Через пару минут все разошлись: директор завернул в кабинет заведующей, она — в профком, а он вышел на задний двор управления образования — покурить с шоферами.
“Старый идиот, и зачем заходил сюда? — с какой-то неожиданной злостью подумал он. — Засветиться? Ну… засветился!.. Третий раз принес девчонкам-методистам цветы, поздравил с Днем учителя. Вежливый, блин! Оно мне надо?.. А им?.. Сморщенный, лысый, беззубый придурок с интеллигентскими заморочками!”
И вдруг, несмотря на злость на самого себя, ему захотелось увидеть ее лицо, ее улыбку, снова взять за руку. Через вестибюль управления он выскочил на крыльцо — и увидел ее вдалеке, через секунду она уже скрылась в толпе. Он не побежал за ней, будучи твердо уверенным: она уже никуда не уйдет.
Небрежно перекинулся парой фраз с цветочницами в ларьке неподалеку, — три раза в неделю он покупал здесь флоксы! Кому? А им, собственно, какая разница… Берет, платит — значит, надо! Через стекло витрины он увидел ее, она что-то покупала. В руке мелькнуло алое — неужели алые паруса?! — и скрылось в пакете.
Она нисколько не удивилась, когда он решительно взял ее за руку. Это было не прикосновение, требующее однозначного ответа, быстрого и утвердительного, а легкое касание, от которого пробежали мурашки по всему телу. Внутри стало жарко, снаружи — зябко, а все вместе складывалось в приятную, сладостную тяжесть.
— Привет! Еще раз, — отдуваясь, произнес он. — Сразу три привета!
— Привет! Сегодня вроде уже здоровались, — она улыбнулась.
— Хорошему человеку пожелать здоровья и десять раз на дню не грех.
— Кто это тебе сказал, что ты хороший?
— Сам знаю!
Он видел ее улыбку и догадывался, что улыбается она каким-то своим тайным мыслям. А она вспоминала недавний разговор с подругой, женой того самого директора, которого они встретили в управе. Они обе работали с младшими классами, а на перемене, следя за своими сорванцами, успевали обсудить городские новости, большие и маленькие проблемы. И неделю назад подруга, открытая и прямая, сказала — то ли шутя, то ли серьезно, — что, мол, пропадает такой мужик, уже не пьющий, вдовец, дети выросли, а уж умища-то палата, да и ей жизнь свою пора устраивать… Она тогда посмеялась над фантазией Веры, а она, фантазия-то, тут как тут, из плоти и крови…
Они шли по центральной улице и болтали обо всем на свете. Она рассказала о делах в школе и в классе и как-то мимоходом сообщила, что уже десять лет разведена… А то алое, кстати, оказалось красным — и не парусом, а новоизобретенной шинковкой для капусты.
— А не попить ли нам чаю? У меня… Здесь совсем рядом, — неожиданно предложил он. — Кстати, есть соленые хариусы…
— Мне через час нужно быть в школе, — сообщила она грустно.
— А мне уже час назад нужно было быть в школе! — он уверенно повернул к своему дому, потянув ее за собой.
И уже не было никакой искры… Слова и слова. Но они теперь не могли просто так растаять в осеннем воздухе или раствориться в череде событий.
А над городом стояла фантастическая осень. Березы роняли желтые пятаки, ковром устилавшие землю. Но пахло совсем не по-осеннему свежо — весной и любовью.
