* * *
Для местной шпаны я всегда был чужим, фраерком,
и даже когда я смотрел исподлобья быком,
то не обманул никого из преступной породы.
Ни прыскать сквозь зубы, ни фиксу казать, ни свистеть
я не научился и не пожелал захотеть,
ни красть, ни козырную масть доставать из колоды.
Я в тех закоулках прошёл по касательной, хорде
к бандитскому миру. К тому, что считалось “крутым”,
ко всем этим шустрым и тёртым, прожжёно-блатным,
потрёпанным жизнью и жаждой разгула и шика.
К моим корешам — корешкам перечитанных книг
вернувшись в угрюмой ночи, я лелеял язык
Языкова, Фета. И жил относительно тихо,
мечтая о лаврах поэта.
Так годы прошли,
я был напечатан и кем-то замечен в Сети,
и понял о сути поэзии что-то. И понял,
что Пушкин ещё не чурался интриг и борьбы
за литературный престиж. И законы игры
здесь те, что в любой подворотне. И так, как на зоне
не стать петухом, здесь пристало не взять петуха.
Не верить, не ссать, не просить. Но, чураясь греха
публичности, я никого никогда не “зарезал”
в печати. Не дрался, не знался, и, знать, поделом,
что слава прошла, по-шалавьи вильнула бедром
и сплюнула под ноги мне, обдавая презреньем.
Но муза диктует судьбу, и негромким призреньем
её я живу…
Сыну
Помню: мама носила тебя и лежала в больнице
номер 8 (как знак “бесконечность”, что встал на попа).
Я тогда приезжал каждый день в те глухие места
с передачками к ней: ты до срока пытался явиться
в этот мир. Той зимой на карнизе снегирь да синица
находили тепло. И палата звенела, пуста.
А потом, возвращаясь домой, ожидая трамвай,
я увидел, как сына родители тянут за ворот
от путей. Он противился папе: раздавленный голубь
захватил его мысли. Отец говорил: “Не зевай.
Этот голубь уснул”. Я вселенский почувствовал холод:
как тебе я в свой срок объясню зло и смерть? И права
на рождение жизни всем тем, кто, увы, не нашёл
смысл её?.. Разгорались светила Сочельника. Гулко
лязгнул, кренясь, трамвай — гильотиной загробного звука,
и химеры отчаянья впились в висок: хорошо
между вечностей прежде и после промучиться миг,
здесь, где бесится Ирод. А рая иного не будет.
Потому и кричат при рождении новые люди.
Но китайскую грамоту счастья на русский язык
переводят порой. Пусть тебя в детских прописях водит
та же “звёздочка” за прилежанье в желании жить,
что учитель мне ставил когда-то…
* * *
На закате судьбы за бетонной больничной оградой
у белёной стены, как на выцветшем снимке Бретона,
надо лишь, чтобы ветер тебя по макушке погладил,
и уже ты — ребёнок. А мама любимая — дома
и на кухне хлопочет: вот-вот позовёт пообедать.
По затылку потреплет, сметаной заправит оладьи.
Каплет дождь затяжной. Этой музыки лучше не ведать:
этих плакальщиц-капельниц слушать не надо.
Вот идёт коридором сестричка. И следом, и следом,
как за мамину юбку, цепляются взгляды…
Иртыш. Набережная
Быть может, здесь Раскольников сидел
на камне, обхватив башку руками,
пока друзья-колодники толкали
тугую баржу в выцветшей воде
под крик конвойных. Никогда нигде
судьба тебя на жизнь не обрекает.
Но надо жить, чтоб до конца испить
раскаянье, чтоб Божьим наказаньем
испытывать себя, как тайным знаньем,
когда терпенье требует любить
страданье.
Наконец-то здесь, в конце
пути пора найти в себе другого —
смиренного библейского Иова,
как родовую память об Отце
Небесном. И у врат небытия
увидеть стадо облачное, словно
жизнь, точно в Книге, повторится снова,
богатство и везение даря.
Как будто, расплатившись за грехи,
по воле достоевской — в изумленьи
проснёшься юным в новом поколеньи
в толпе друзей у медленной реки.
…Ну а пока на набережной, здесь,
бегут машины. И по кромке узкой
на парапете пляшет трясогузка,
как вестница того, что счастье есть.
Отпуск
В Киммерию (а может быть, в Кемер)
из Кемерова ночью он приехал,
и наблюдал за ласточкой под стрехой,
принёсшей для птенцов своих химер
вечерних; в полнолуние смотрел
на чёрное лоснящееся море.
И в духоте душевных акваторий
он разглядел свой будущий удел:
что жизнь прошла, как мимолётный бриз,
и буря смерти окоём обстала.
Была печаль, но вот её не стало.
И, отряхнув ступни, он вышел из
судьбы, взойдя к восторгу и тоске
небес от сказки южного пейзажа,
где в пене волн, лизавших камни пляжа,
лишь тень его металась на песке.
Бабье лето
Свинцовыми жуками пышет сад.
Но к октябрю листва сгорит от зноя.
На ветке вспыхнет солнце наливное,
где паутинки слюнками висят.
У осени отменный аппетит.
Весь этот пир — на золоте, на бронзе —
доходчиво описан в малой прозе,
рассыпан в пышный траурный петит:
проснутся метастазы холодов,
как вечные метафоры упадка,
как червячок в земле идёт украдкой
в метаморфозах потайных ходов...
Так я иду, пока кривится рот
осенний, в превращении буддийском,
и в это утро промышленьем высшим
никто из смертных больше не умрёт.
Тяжёлая планета, накренившись,
замрёт.
