* * *
Судьба на зов откликается.
Через лета и зимы
сказанное сбывается.
Пока же неизъяснимы —
самые верные знания
о том, что будет с нами,
бродят в котле подсознания
радужными пузырями.
…Выйдешь из ада — цел.
Выдохнешь. Вслед сурово
смотрит через прицел
воплощённое слово…
* * *
Мякоть сердца изъела печаль
о вселенских и личных невзгодах.
Как прозрачна высокая даль
холодеющего небосвода!
Хорошо бы подальше послать
ненавистные эти заботы,
памятуя небесную рать,
набираясь до чёрной икоты,
до явлений из небытия
неких сил как бы потусторонних…
Ах, судьба растакая моя,
я теперь для тебя посторонний!
И наутро, похмельной душой
осознав окончание странствий,
распрощаюсь с постылой тоской,
растворяясь в родимом пространстве.
* * *
Всё-таки повзрослела моя
героиня лирическая —
вышла замуж, двоих родила
разнополых детей, развелась,
счастья очередного ждала,
параллельно окончила вуз.
Было ж время, что не задалась
доля филологическая.
Хоть на рынок иди торговать
разноцветным китайским добром!
Не принцесса — и выучилась
как в чужом измерении жить,
наизусть дебет-кредит сводить,
на себе в поезда загружать
клятый мятый свой импортный груз.
Эка невидаль — мало ли их,
через силу упрямых и злых,
кочевало по тем поездам.
Завертело судьбу колесом
год за годом на прибыль годам.
Мне ж её всё трудней узнавать —
тётка тёткой в шелках и мехах,
легковерная как росгосстрах,
чтобы грезить о чём-то таком…
Тешит внуков да бизнес ведёт,
перемен в плане личном не ждёт —
ровни Господи не дал, и тот,
что сейчас обживает диван,
сорокапятилетний пацан,
если честно, не очень-то в счёт.
* * *
Свёкор со свекровкой захворали
и слегли в неметчине родной.
На работе мужу отпуск дали
за свой счёт — увидеться с роднёй
иностранной. Я осталась дома
внуков бдить и грядки поливать,
отвечая номерам знакомым,
радостных вестей не ожидать.
Может быть, и вправду виновата,
у отца, у матери сынка
уведя когда-то без возврата —
со двора телка-годовика.
Не было мне дел до славы прусской,
а июль шалел день ото дня.
Оттого с фамилией нерусской
народились дети у меня.
Тут ушла на постсоветский откуп
геополитическая ширь.
Родственники мужнины в Европу
подались, а мой — за мной в Сибирь.
Старшим, видно, срок уже... Разлука
студит сердце, застилает взгляд.
…Я ещё наплачусь, если внуков
как-нибудь поманит фатерлянд.
НОСТАЛЬГИЯ
Из семидесятых годов пацаны —
фабричных ударниц шальные сыны,
кошмар нецентральных районов.
Ещё далеко до судьбы и вины,
до эксперимента с обвалом страны,
до первых дурных миллионов.
За школой раскинулся морем бурьян.
Звенит приглушённо по кругу стакан.
Отрава же та бормотуха…
Ещё не ушёл по этапу Колян,
ещё не призвали Серёгу в Афган,
ещё малолетка сеструха.
Плыл полдень
сквозь плеск первомайских знамён.
Качало от Славы-труду! небосклон.
С трибун дружно рукоплескали.
Иных мы и не ожидали времён,
и добрый катушечный магнитофон
на полную громкость врубали.
С утра заводились часы: тик-так, тик…
Стучал деревяшкой сосед-фронтовик,
и Брежнев как будто не помер.
Крутой на правёж и упёртый мужик
сосед всю ватагу в бурьяне застиг —
вот это был, помнится, номер!
И пообещали не пить, не курить,
не-с-улицы-нашей-мальчишек не бить
и матерно не выражаться…
Вслед веку пришлось старикам уходить,
и некому ныне стыдить и журить
и горько по нам сокрушаться.
Эпоху сорвало с нарезки долой.
Прошёл в олигархи не каждый герой.
О ком-то ни слуха, ни духа.
Всё ж каждый в ответе, который живой.
Не часто, но так накрывает порой…
Отрава же та бормотуха!
СОН-ТРАВА
Дождалась, как должника — расплата.
На горюч-бел-камень-алатырь
от восхода в сторону заката
наезжает добрый богатырь.
Как наехал, так остановился,
вороного в поле отпустил —
никуда-куда не торопился,
сон его полуденный сморил.
И с тех пор лежит и как не дышит.
День идёт за днём, за годом год.
Ветер кудри русые колышет,
песни колыбельные поёт.
Не тревожат хлопоты-печали.
И лишь видит в непробудных снах,
как мы с ним, счастливые, гуляли
в золотых родительских садах.
В том его не стала упрекать я,
что была погода хороша…
Встаньте крепче крепкого, заклятья!
Пропадай, крещёная душа!
— Не за то, что очи отвёл,
что другое счастье обрёл,
не за то, что забыл,
а за то, что ласковым был —
я перину мягкую взбила
и постель тебе постелила.
Веки вечные
с постели той не встать!
И отныне моё слово — печать!
Будешь ты ни мёртв и ни жив.
Спящий — спи и мёртвый — лежи!
И поворотилась ось земная.
Замело все прошлые следы.
Где теперь разлучница лихая?
Где теперь отцовские сады?
Но покуда он во чистом поле
в зачарованном томится сне,
не избавиться от этой боли
и не обрести покоя мне.
— В ночь глухую — с крыльца.
Не вернуть с бирюзой кольца.
Злое сердце, остынь.
Аминь.
* * *
Погибая, промерзая до костей,
дверь плечом:
— Открывайся, сезам!
Как бы не до скончания дней
аномальным простоять холодам.
Всю последнюю декаду февраля
врёт бесстыдно календарь.
Может быть,
заартачилась планета Земля
круг за кругом
солнца около плыть.
Шестерёнка ли какая-нибудь
заедает в механизме мировом —
вот и падает в термометрах ртуть.
Во всеведенье привычном своём,
дорогой Механик, не подкачай,
подкрути чуток, подладь,
подшамань
колымагу эту древнюю — чай,
и оттает наша тьмутаракань…
И, ныряя с мороза в тепло,
пса в жильё запущу со двора:
— Нам, приятель, с тобой повезло —
есть, где лапы отогреть до утра.
