«Для каждого значительного
человека его нравственные
качества гораздо важнее,
чем профессиональные»
А. Эйнштейн
Жизнь ученого в России нельзя правильно понять вне исторического фона. Судьба поколения, к которому принадлежал мой отец, совпала с периодом тяжелейших потрясений, обрушившихся на страну в 20 веке. На долю его сверстников и коллег пришлись две мировые и одна гражданская войны, две (или три?) революции, сталинский террор, лысенковщина и нравственная деградация «застоя». Каждое из этих явлений в той или иной мере отразилось на его жизни и профессиональной деятельности.
С.А.Нейфах (1909-1992)
И все же он устоял среди этих испытаний и ушел из жизни, будучи известным ученым, создателем научной школы и, главное, человеком с безупречной научной и нравственной репутацией. Что же помогло ему сохранить столь редкие качества в столь неблагоприятных условиях? Конечно, не последнюю роль сыграли культурные и нравственные традиции среды, из которой он происходил; способствовали и близкие люди и окружение, в выборе которого он был чрезвычайно щепетилен. Но, прежде всего, - его личные качества, такие как приверженность истине, тяга к самообразованию, способности и трудолюбие. Широкий кругозор и научная интуиция в сочетании со скрупулезным вниманием к мелочам, самокритичность в оценке результатов определили характер его научного творчества.
Соломон Абрамович Нейфах (в дальнейшем – С.А.) родился в Витебске в 1909 году в семье земского врача. На рубеже XIX-XX веков провинциальный и малочисленный Витебск (население составляло около 80 тыс. чел.) был, тем не менее, одним из центров еврейской культуры в России, давшим целый ряд имен, внесших существенный вклад в ее развитие. Достаточно назвать группу художников, эмигрировавших на Запад, и сыгравших существенную роль в формирование так называемой «парижской школы» авангардного искусства (среди них наибольшую известность получил М. Шагал). С детства отца окружали образованные люди с разнообразными интересами, совмещавшие профессиональную и общественную деятельность. К примеру, его дед Ю.А.Нейфах, живший в Минске, входил в организацию, целью которой было спасение еврейских реликвий при наступлении немцев в годы Первой мировой войны. Его отец – А.Ю. Нейфах врач-отоларинголог по специальности состоял одновременно членом Литературно-музыкального общества и входил в Попечительский совет местного Коммерческого училища. Среди предков, а их имена известны с 18 века, поддерживалась традиция изучения богословия и толкования Талмуда. И хотя это весьма непростое занятие не было их профессией, а, как сейчас выражаются, «хобби», оно воспитывало с детства изощренность ума и направляло его к ценностям высокого порядка.
Витебск в начале ХХ в.
Мать Л.С. Кунина происходила из семьи, насчитывавшей 12 детей. В обычаях того либерального времени их отправляли учиться за границу в университеты Германии, Швейцарии и Австрии, где они проходили курсы медицины, химии и философии. Мой дед А.Ю. Нейфах окончил медицинский факультет Киевского университета (кстати, тот самый, где позже учился писатель М.Булгаков). После стажировки в Вене он вернулся в Витебск и, работая в городской больнице, приобрел репутацию не только как врач, но и как общественный деятель – организатор бесплатного лечения для бедных. Потомки свидетелей тех времен, ныне разбросанные по всему свету, до сих пор вспоминают его имя с благодарностью. Он лишь раз отлучился из дома, а именно, когда отправился на Русско-Японскую войну в качестве военного врача. Сохранились открытки, которые он присылал домой из Порт-Артура.
Л.С.Кунина (мать). Вена, 90-е гг. ХIХ в. А.Ю.Нейфах (отец) в годы Первой мировой войны
С началом Первой мировой войны благополучное и ровное течение жизни семьи нарушилось и более уже никогда не возвращалось. А.Ю. был призван на фронт. Через город потянулись воинские части. С.А. вспоминал, как народ приветствовал царя, проезжавшего к армии. Мать с детьми, спасаясь от немцев, эвакуировалась в Ростов-на-Дону. Но и там они не нашли покоя. Случилась революция и последовала гражданская война. Город не раз переходил из рук в руки, и каждая новая власть пускала «красного петуха» и кого ни будь, да расстреливала. С.А. вспоминал, как в доме, где они жили, в один из очередных «захватов» расположилась красная воинская часть. Командиру приглянулся славный мальчонка (отцу было 9 лет), и он стал брать его с собой на партсобрания, которые проходили в подвале под гром белогвардейской канонады. Там он сажал отца рядом с собой и говорил: «Ну, мы, конечно, не доживем до коммунизма, а вот он, – тут он тыкал в отца заскорузлым пальцем, - вот он доживет!». Не пришлось.
Судьба деда складывалась драматично. После Февральской революции он был избран солдатским депутатом. С 1918 года служил в Красной армии на Кавказском фронте в должности начальника эвакопункта и скоропостижно скончался молодым во время эпидемии в 1921 году. С этим резко изменившим судьбу семьи событием связана одна справка, столь замечательная, что было бы грех ее не процитировать.
«Дана гражданке Л.С. Нейфах (то есть матери) в том, что муж ее А.Ю. Нейфах бывший главный врач Центральной Амбулатории Ростовского-на-Дону эвакопункта служил три года в Красной Армии на ответственных должностях и умер на своем ответственном посту, при исполнении возложенных на него обязанностей по борьбе с холерой, заразившись последней.
Имущество семьи не подлежит ни реквизиции, ни конфискации, а квартира освобождается от всякого уплотнения и выселения».
Управление Эвакопункта
Кавказского фронта 11-VII-1921 г.
Итак, кормильца не стало и семья, несмотря на благосклонное отсутствие «реквизиции и конфискации» в 1922 году вынуждена была переехать в Петроград, где ее приютили родственники, жившие там издавна. Они поселились в старинном доме на Лиговской улице, недалеко от Московского вокзала. На парадной лестнице еще лежал роскошный ковер, а в нишах стояли статуи и вазы с цветами (позже все было украдено). Квартира уже «уплотнилась», но следы былого величия давали о себе знать: лепные потолки, изразцовые печи, портрет маслом императора Александра 111 и т.п. Так начался Петербургский период в жизни моего отца.
Еще в Ростове С.А. начал учиться в школе. Переехав в Ленинград (с которым связана вся его последующая жизнь), он поступил в Тенишевское училище на Моховой (сейчас в здании училища находится Театральный институт). До революции это было привилегированное заведение для детей из хороших семей вроде Милюкова или Юденича, и в котором обучались многие известные личности, например, В. Набоков и О. Мандельштам. В «амфитеатре» училища устраивались лекции и концерты, на которые было традицией приглашать популярных жрецов науки и искусства. Среди лекторов были такие светила как Блок или Маяковский. Но после революции традиции претерпели изменения. Для изгнания буржуазного духа и усиления пролетарского училище было преобразовано в Советскую трудовую школу, которую отец и окончил в 1926 году. Но, несмотря на перетряску, остались прекрасные педагоги прошлых времен, да и подбор учеников был не случайный. С некоторыми из однокашников – среди них известные: лингвист В.Г. Адмони и биолог-эволюционист К.М. Завадский отец сохранил дружеские отношения на долгие годы.
Ученик 15-й Советской трудовой школы (б. Тенишевского училища). С.А.- в нижнем ряду, третий слева, 1924-25
С пребыванием в училище связан один забавный эпизод. Там же учился некто Степка Радомысльский – сын Г. Зиновьева, тогдашнего полновластного хозяина Ленинграда, выросший «на коленях у Ленина». Степка был любимцем публики, так как охотно водил товарищей в кино без билета. При входе он показывал билетерше удостоверение своего отца, где значилось: «Такой-то, такой-то… Председатель 3-го Интернационала». При виде «такого» билетерша лезла от ужаса под стол, и вся орава беспрепятственно проходила на сеанс. Ничего не скажешь – боевые двадцатые! А уже в тридцатые Степка и его родители были, как известно, расстреляны.
Но настала пора думать о поступлении в институт, что оказалось не так просто. В институт не брали без направления общественности. Требовалось продемонстрировать «рабочую косточку», и С.А. начал работать в подшефной школе воинской части, в так называемой «Военно-ветеринарной учебной кузнице» (до сих пор не знаю, что это такое). Но для поступления в институт и в самом деле пригодилось.
С.А. решил стать врачом. Затрудняюсь сказать, почему он выбрал именно эту профессию. Вероятно, сказалась семейная традиция: старшие братья, как и их отец, тоже стали врачами. В 1926 году в возрасте 16 лет он был принят во 2 Ленинградский мединститут. Поступил с трудом. Не хотели брать, во-первых, по молодости лет, а, во-вторых, все же из-за происхождения. Решило проблему то обстоятельство, мать стала персональной пенсионеркой союзного значения за заслуги покойного мужа и этим отчасти реабилитировала абитуриента в глазах приемной комиссии.
2 Мединститут (тогда он назывался ГИМЗ - государственный Институт медицинских знаний) был основан до революции по инициативе Бехтерева и в те годы еще хранил отпечаток золотых лет русской медицины. Среди профессоров были такие светила как Р.Р. Вреден, О.О. Гартох, В.А. Оппель, Н.Н. Петров и др. Помимо того, что все они были блестящими клиницистами и педагогами, они сохранили лоск старой университетской интеллигенции и уже своим вкусом и манерами воспитывали молодых. Для С.А. они остались мерилом высокого служения ученого и врача, и впоследствии он по ним оценивал людей, с которыми у него складывались рабочие или личные контакты (не в пользу последних, как правило). Некоторые из них с годами превратились из учителей в коллег. Так, с выдающимся онкологом Н.Н. Петровым у него поддерживались теплые отношения вплоть до самой кончины Н.Н. Продолжительное сотрудничество с онкологическим институтом (С.А. много лет был там членом ученого совета) в значительной мере объяснялось влиянием Петрова.
Именно учителя пробудили в нем интерес к научной работе, так как на первых курсах он хотел стать лечащим врачом. Помимо учебы С.А. начал принимать активное участие в работе СНО и вошел в состав редакции институтской малотиражки, кажется, она называлась «Профилактик». Он стал помещать в ней заметки на тему материалистических (других в то время не существовало) предпосылок познания. Уже в ранние годы у него проявилась склонность к методологии науки, к широким обобщениям, которую впоследствии отмечали многие знавшие его.
В институте отец познакомился со своей будущей женой и моей матерью А.А. Громовой, которая училась с ним на одном курсе. Мне бы хотелось несколько подробнее остановиться на этом сюжете, чтобы уж больше к нему не возвращаться. Если об отце сохранится хоть какая-то память, то о ней - никакой. А между тем без А.А, его ученая карьера была бы невозможна. Она дважды выходила его во время тяжелейшей болезни и самоотверженным уходом буквально спасла от смерти. В ее судьбе так же вполне сказалась чудовищная мясорубка 20 века, перемоловшая народы и сословия. А.А. родилась в Риге и принадлежала к старинному старообрядческому роду Громовых, которые поселились в Прибалтике в XVIII веке. Как известно, старообрядцы, не принявшие новшеств Петра 1, бежали в те края, спасаясь от преследования царских властей. В Риге селились в так называемом Московском форштадте. Имели репутацию людей грамотных и трудолюбивых. Их характерным отличием была святость честного слова – на него можно было абсолютно положиться. Отец Громов был активным членом религиозной общины и воспитывал детей в строгих традициях. Но пришла гражданская война и разметала семью матери. Оставшись без родителей, она с братом, еще дети, бежали в Москву к родственникам. Бежали, по ее словам, «под вагоном». В Москве она воспитывалась в семье А.А. Пороховщикова – изобретателя и конструктора известного рядом оригинальных проектов в различных областях техники, в том числе проекта первого русского танка (в 40-е годы А.А. был расстрелян). От предков мать унаследовала свой уникальный характер, в котором сочетались железная стойкость, самоотверженность и абсолютное бессребреничество. Бросив работу врача, она целиком посвятила себя семье, превратившись, как сама говорила, в повара, портного, бухгалтера, воспитателя и лекаря. Этим она полностью освободила С.А. от тяжелого советского быта, предоставив возможность целиком отдаться науке. Ее самоотверженность привела к полному забвению собственных интересов. Вот пример. Я не помню случая, чтобы она пошла в магазин и купила что-нибудь для себя, хотя, будучи женой профессора, вполне могла это себе позволить. Так и проходила всю жизнь в одном и том же стареньком пальтишке.
Анастасия Александровна Громова-Нейфах, 1927
Союз родителей представлял собой любопытное сочетание: он – потомок талмудистов, она – старообрядцев. Как дети двадцатых годов они не были религиозными в точном смысле слова, но относились с глубоким почтением к любой религии, а мать никогда не расставалась с иконкой преподобного Тихона. Навязшая ныне в зубах тошнотворная тема толерантности в интеллигентных семьях вообще никогда не существовала. А.А. пережила намного мужа и скончалась в возрасте 99 лет в 2008 году.
Однако пора вернуться к основной линии рассказа. Последние курсы института стали для С.А. годами самообразования и формирования мировоззрения. Страну охватило послереволюционное оживление культурной мысли, возникали новые направления в науке и искусстве. В Ленинграде находилась Академия наук, здесь сосредотачивались культурные ценности и выдающиеся личности. Записные книжки С.А. двадцатых годов сохранили биение пульса того времени. Записи «классовой борьбы по Бухарину» чередуются с расписаниями занятий и семинаров, схемы приборов с перечнем книг первой необходимости. Книги по искусству соседствуют с сугубо научными. Любопытно, что среди последних – «Наследственность» Филиппченко. Как признавался С.А., уже в те годы он заинтересовался генетикой. Однако вернуться к первой любви смог, по известным причинам, лишь 30 лет спустя.
В 1931 году С.А окончил 2ЛМИ и был оставлен как интерн при отделе биохимии института Питания и, одновременно, начал работать ассистентом кафедры биохимии 2ЛМИ. Отдел биохимии находился тогда при кафедре, которой руководил некто А.Ю. Харит – посредственный ученый, но зато большевик с дореволюционным стажем. Руководитель из него был никакой, и С.А. пришлось работать совершенно самостоятельно. Он установил научные связи с кафедрой биохимии Университета, которой руководил Е.С. Лондон, и где применялись новейшие методы исследования. Проводил прикладные исследования на предприятиях: заводе им. Сталина и у текстильщиков. Стал членом Секции профсоюза научных работников. Появились первые публикации.
Но ситуация в стране накалялась. Обстановка приобретала все более зловещую окраску. Волна сталинских репрессий докатилась и до 2ЛМИ. Неожиданно выяснилось, что Харит «в составе крепко спаянной банды подлых негодяев, троцкистов и зиновьевцев ведет в институте подрывную контрреволюционную работу». Банда была разоблачена, исключена из партии, уволена и ликвидирована (физически). Одновременно (по случайному совпадению) были арестованы двое родственников С.А.. Снаряды падали все ближе и оставаться на кафедре стало небезопасно. Кстати: в разоблачении «банды» решающую роль сыграл аспирант кафедры К.Г. Конопелько, доносчик-профессионал, отправивший на тот свет не одну жертву. С этим «биохимиком» отцу еще придется встретиться, и с ним будут связаны самые драматические перипетии его научной деятельности. Но об этом позже.
Пока же С.А. принял решение перейти на кафедру биохимии 1ЛМИ, которой руководила Ю.М. Гефтер – профессор и педагог старого закала, великолепно образованная (окончила университет в Мюнхене) и с высокими нравственными критериями. Она внесла много передового в научную работу кафедры и придавала большое значение деятельности СНО, одним из руководителей которого назначила С.А.
Отец считал Ю.М. первым своим подлинным наставником и в науке, и в науке жизни. Незадолго до смерти она передала институту свои личные сбережения для премирования лучших студенческих работ. На кафедре биохимии С.А. проработал до 1941 года, то есть до отправки на фронт.
Одновременно с работой в 1ЛМИ в 1935 году С.А. поступил в отдел экспериментальной онкологии ВИЭМ, куда его пригласил руководитель отдела Л.М. Шабад, впоследствии академик АМН. С этим институтом судьба связала отца более чем на полвека вплоть до самой кончины в 1992 году. С ним связаны и его научные успехи, и разочарования. Но в предвоенные годы ВИЭМ был одним из крупнейших исследовательских медицинских центров в стране, а по некоторым направлениям и в мире. Достаточно сказать, что С.А. еще застал И.П. Павлова и присутствовал на сессиях 15 Международного физиологического конгресса, проходивших в Ленинграде в 1935 году. В отделе онкологии («раковой лаборатории», как его тогда называли) С.А. занимал сначала должность научного сотрудника, а с 1938 – заместителя заведующего.
Тогда же определился круг его научных интересов, а именно, молекулярный механизм образования злокачественных опухолей. Идея заключалась в том, что в животных тканях от природы заложены предпосылки образования злокачественных опухолей. Для обнаружения канцерогенных веществ им были применены оригинальные для того времени методы спектроскопического и фотохимического анализов. Первые публикации по этой тематике получили всесоюзный резонанс. Благодаря своим глубоким по содержанию и блестящим по форме докладам в обществах патологов и физиологов С.А. становится широко известен среди ленинградских клиницистов. Со многими из них у него устанавливаются научные контакты на долгие годы. Появились и публикации заграницей, что было для того времени редчайшим исключением. Вот как отзывался о его ранних исследованиях руководитель отдела Л.М. Шабад. «Эти работы, в которых С.А. Нейфах показал себя прекрасным экспериментатором и вполне зрелым талантливым научным работником открывают новые пути исследования, которые, несомненно, будут продолжены как самим С.А. Нейфахом, так и другими авторами» (1939 г.). В 1939 году С.А. защитил кандидатскую диссертацию по онкологической тематике, а 30 мая 1941 года сделал свой последний предвоенный доклад. До начала войны оставался месяц.
В Отделе экспериментальной онкологии ИЭМ, 1940
Война имела для отца неоднозначные последствия. Конечно, он видел в ней тяжелейшее испытание для народа и считал святым долгом встать на защиту Отечества. Но лично для него она стала избавлением от почти неминуемого, судя по ряду признаков, ареста. В июле 1941 года он был призван в ряды РККА и оказался на Ленинградском фронте сначала в должности химика-аналитика, затем помощника начальника санитарно-эпидемиологической лаборатории. В 1944 году уже в чине капитана он был назначен начальником эвакуационного отдела Череповецкого узла. В его функцию входили военно-санитарное снабжение, лечение и обслуживание раненых в санитарных поездах, и эпидемиологические мероприятия. Вот что сказано в воинской характеристике того периода. «Будучи начальником эвакуационного отдела, обнаружил большие организаторские способности в руководстве лечебно-эвакуационной работой. Во время операций по прорыву блокады Ленинграда при обеспечении операций других фронтов умело организовал сортировку поступавших контингентов, четко обеспечивал эвакуацию в тыл и своевременное продвижение военно-санитарных поездов через Череповецкий узел». Я плохо помню отца-военного. Мы с матерью жили далеко, в эвакуации в Чистополе. Но однажды приезжали на короткое время в Череповец на свидание с отцом. В память врезалась гимнастерка с ремнем через плечо, и, что больше всего поразило, пистолет «КТ» на боку. С пребыванием в Череповце связан один эпизод. Мы жили рядом с хлебозаводом, который отделялся от нашего двора высоким забором в два кирпича. Оттуда всегда пахло свежим хлебом, большой редкостью для того времени. Раз мы с соседским мальчиком играли во дворе и вдруг слышим за забором какие-то вопли и видим: по гребню забора бежит человек с буханкой хлеба в руке (то есть ловят вора). Вор в страхе бросает буханку и спрыгивает куда-то в бурьян. Буханка попадает в меня. Я беру ее вожделенно-ароматную, и мы с мальчиком несем ее ко мне. С.А. задумчиво смотрит на буханку, потом режет пополам и половинку отдает соседу.
После снятия блокады С.А. перевели с Ленинградского фронта в 3 Воздушную армию, которая воевала на 1Прибалтийском и 2Белорусском фронтах. Победу он встретил в Кенигсберге в звании майора и в должности главного эпидемиолога армии. Во время войны в полной мере раскрылись его организаторские способности, которые пригодились позже, когда пришла пора возрождать разрушенную лысенковцами биологию. В армии он впервые сформировал передвижную лабораторию, которая стала методическим центром всей противоэпидемиологической работы. «В период наступления наших войск на территории Литовской и Латвийской ССР, в период прорыва обороны противника в Восточной Пруссии и взятии города и крепости Кенигсберга обнаружил и ликвидировал ряд опасных инфекционных очагов, обеспечив выполнение частями боевых заданий. В Армии не было ни одной вспышки инфекционных заболеваний» - отмечалось в его представлении к боевой награде.
Главный эпидемиолог 3-й Воздушной Армии. Кенигсберг, 1945
Со штурмом Кенигсберга связан другой любопытный эпизод военной эпопеи. В уличных боях наши части вошли в плотное соприкосновение с немцами. Укрываясь от огненного шквала, отец забежал в какой-то брошенный дом, где все еще дышало благополучием хозяев. Он оказался в прекрасной библиотеке. Случайно взгляд его упал на раскрытую книгу. Это была «Генетика» Моргана. Отец схватил ее и начал жадно читать. Тут он почувствовал, что сзади кто-то есть. Обернувшись, он увидел направленное на него дуло автомата в руках вооруженного до зубов немца. «Конец!» - мелькнуло в уме. Но немец вдруг сказал (по-немецки, разумеется) – «Что, Моргана читаешь? Ну, читай, читай» - и исчез столь же мгновенно, как и появился. «Так Морган спас мне жизнь» - заканчивал свой рассказ С.А. Из Германии отец привез трофей, что называется, культурного человека: фотоаппарат, пишущую машинку и микроскоп, то есть вещи, которые у нас в то время были редкостью. А еще он привез мне в подарок кинжал необычайной красоты. Кинжал пришлось вскоре уничтожить, когда начались преследования за хранение оружия, с чем наша власть всегда последовательно боролась.
Война закончилась, но С.А. продолжал оставаться с войсками в Германии, так как его ни за что не хотели демобилизовать. Возвратиться в Ленинград и вернуться к научной работе помогло ходатайство ВИЭМ по представлению В.А. Энгельгардта. Этот замечательный ученый занимал особое место в жизни отца, его он считал своим подлинным учителем. Они познакомились в 1932 году на кафедре биохимии Ленинградского Университета. Отец был начинающим сотрудником, а В.А. уже известным ученым. Он только что переехал в Ленинград из Казани и поселился прямо в помещении кафедры.
«Передо мной – вспоминает С.А. – был высокий красивый человек нордической внешности с респектабельными манерами. Нас, молодежь, особенно привлекало его красноречие, его изысканный и богатый литературный язык. В каждом слове, в каждом обороте речи чувствовалась высокая культура и хороший вкус». В середине тридцатых годов в связи с переводом в столицу учреждений АН СССР В.А. переехал в Москву. Но, как было тогда принято, продолжал возглавлять отдел биохимии ВИЭМ и лабораторию в институте физиологии им. Павлова. Раз в месяц приезжал на неделю в Ленинград, привозя сотрудникам свежие журналы, реактивы и даже приборы. Не забывал он и об их личных нуждах. В нелегкое послевоенное время, например, просил отдавать им зарплату, которую получал в ВИЭМ и которой тяготился. Посещая Ленинград, В.А. бывал у нас дома. К этому времени мы уже вернулись из эвакуации и жили там же у Московского вокзала, в той же квартире, но теперь уже заселенной 20 жильцами. Только что были вставлены окна (в блокаду ими топили (!) печку), кухня была общая, а ванная забита коммунальным хламом. А так как уборная не работала, то для отправления естественных потребностей приходилось посещать Московский вокзал. К слову сказать, отдельную квартиру С.А. получил только в 1963 году. До этого комната была для него и рабочим кабинетом (у окна), и столовой (в середине), и спальней (за книжным шкафом). И вот в такой квартире появился «нордический» В.А. и произвел на меня, тогда ребенка, неизгладимое впечатление своим каким-то совершенно несоветским видом. Тем более что вокруг него витала аура (непроверенная) потомка Энгельгардта – директора пушкинского Лицея.
В архиве С.А. сохранились отрывочные записи, относящиеся к той поре. Мне остается только пересказать их, соединяя разрозненные фрагменты и дорисовывая на свой страх и риск недостающие звенья. Итак, война закончилась, и сотрудники с воодушевлением приступили к восстановлению отдела биохимии, разоренного блокадой. Вскоре он стал биохимическим центром города. Продолжая традиционное направление исследований, начатых Энгельгардтом, С.А. в 1948 году защитил докторскую диссертацию.
С послевоенным периодом связан самый драматический эпизод в жизни С.А. .Сталинский маразм переходил в решающую фазу. Наступило время разгула партийного мракобесия и разгрома передовых областей науки: биологии и кибернетики. Волна его докатилась и до ВИЭМа. Были закрыты целые отделы и изгнаны талантливые ученые. Коснулась эта вакханалия и непосредственно С.А.. В отдел биохимии в качестве парторга и докторанта Энгельгардта был внедрен «органами» уже известный читателю К.Г. Конопелько. Он принес с собой атмосферу доносов, склок и увольнений. Распоясавшийся НКВДэшник вызывал сотрудников поодиночке для допросов, а С.А. прямо обвинил в «троцкизме» и связи с американским империализмом. Не выдержав напряжения, Энгельгардт заболел, уволился из ВИЭМа и окончательно остался в Москве. С.А. открыто вступил в борьбу с клеветником, но тщетно. Руководство института в глубине души поддерживало С.А., но боялось поднять голос. Тогдашний директор Л.Н. Федоров вызвал отца к себе и по секрету посоветовал мгновенно уволиться и уехать из города. Опасность подступала и на домашнем фронте. Соседка «Валька» как официальная осведомительница составляла списки приходивших к нам в гости. Арестовали соседа за стенкой. Сквозь перегородку было слышно, как у них всю ночь шел обыск. Дворник (он же «стукач») Колька возбужденно сновал по коридору, вынося «ценные вещдоки». Под утро опричники заглянули и к нам, под каким-то предлогом. Главный, критически осмотрев стены, спросил: «А где портрет товарища Сталина?». Стало ясно, что пора готовиться к «депортации». Но небеса смилостивились и даровали избавление. Умер Сталин, обстановка в институте, как и во всем государстве, изменилась на 180 градусов, и докторант Конопелько исчез как по мановению волшебной палочки.
Хотя Энгельгардт в отдел уже не вернулся, связи с ним никогда не прерывались. Бывая в Москве, С.А. всегда навещал его. Встречались они и на конференциях и различных «школах». В 50-е годы В.А. стал одним из первых посланцев советской науки за рубежом и по возвращении неизменно выступал в Ленинградском физиологическом обществе (биохимического тогда не было) с подробными докладами и великолепными диапозитивами. Привозил и оригинальные сувениры, например, лозу с виноградника Пастера. Одним из первых он посетил Индию, где был принят Д. Неру и увенчан традиционным венком. По случаю какого-то юбилея сотрудники отдела биохимии задумали изготовить ему в подарок куклу-марионетку В.А. в виде индуса. Куклу заказали в театре Деммени. Но как ее правильно одеть? Ведь в те годы Индия была «терра инкогнита». И вот С.А. отправился к известному актеру Н. Черкасову, который незадолго до того тоже был в Индии, и срисовал у него костюм и венок. В 1956 году С.А. организовал в ВИЭМ конференцию, посвященную 25-летию открытия, прославившего Энгельгардта, а в 1974 году, когда торжественно отмечалось 80-летие В.А., сделал доклад на конференции, посвященной этому событию. Энгельгардт особенно доверял отцу и, покидая ВИЭМ, оставил ему архив отдела. Позднее С.А. предал его в московский институт Молекулярной биологии, где приступили к сбору материалов, посвященных жизни и творчеству В.А.
Смерть Сталина перевернула страницу истории: начался новый этап в жизни страны. Отступил тотальный страх, дышать стало чуть свободнее. Хрущев сделал доклад на ХХ съезде с разоблачением культа личности. До С.А. его содержание дошло раньше, чем оно стало широко известно, и он не скрывал своего воодушевления и надежд на лучшее. У него и раньше не было никаких иллюзий относительно Отца народов. Смешно слышать, когда некоторые говорят до сих пор про сталинизм: мы, дескать, ничего не знали, мы верили и пр. А вот С.А. все знал и в докладе Хрущева не нашел для себя ничего нового. Когда страна рыдала по поводу великой утраты, он говорил: «Радоваться надо, а они плачут».
Пришла оттепель 56-го года и люди с жадностью устремились утолять культурный голод. Прогремели как гром «Не хлебом единым» Дудинцева и «Один день» Солженицына. Едва только произведения, приоткрывающие правду, появлялись в печати (а иногда и раньше) С.А. доставал их и прочитывал запоем. Новая волна, помимо литературы, затронула все области культуры – кино, изобразительное искусство, архитектуру, музыку – и породила явление ныне известное как «60-е годы».
Изменения коснулись и науки. Яростные нападки карьеристов-мракобесов на биологию и медицину пошли на спад. Железный занавес слегка приподнялся и глазам советских ученых открылись замечательные достижения западной науки. «За последние 25 лет – писал позднее С.А.,- мировая биологическая наука достигла огромного прогресса и вошла в первый ряд естественных наук. Эти успехи не замедлили сказаться на развитии смежных областей: медицины, химии, физики и др. С горечью приходится констатировать, что между развитием мировой науки и нашей биологией за прошедшие четверть века возник зияющий разрыв, вызванный явным отставанием нашей науки и отсутствием подлинной научной школы в области биологии».
Стало совершенно очевидно, что пришла пора наверстывать упущенное. С.А. полный творческих замыслов с энтузиазмом погрузился в мир новых идей. Еще с довоенных лет он был близок с С.Е. Бреслером – разносторонне одаренным ученым: физикохимиком, биологом, биофизиком – прекрасно осведомленным об успехах мировой науки в различных областях. Как раз в это время у С.А. установили «комнатный», то есть личный, телефон по особому ходатайству свыше. Аппарат раскалялся докрасна от их с Бреслером многочасовых бесед исключительно на научные темы, которые превращались в подлинные «телефонные» семинары. Другим любимым времяпровождением друзей были совместные прогулки по вечерам, также целиком отданные науке. В этих непрерывных обменах мнениями и спорах оценивались научные достижения и вызревали собственные планы.
Будучи в курсе новейших экспериментов в области биологии и обладая даром научного предвидения, С.А. правильно определил направление дальнейших исследований. Еще в довоенных работах проявился его интерес к физико-химическим основам жизни, который теперь получил подтверждение в ходе развития мировой науки. В 1956 году С.А. предложил создать в ВИЭМ лабораторию энзимологии как самостоятельное подразделение с целью изучения механизма, который регулирует энергетический обмен клетки. Создание лаборатории независимой от отдела биохимии (работу последнего он считал малоперспективной) стоило колоссальных трудов и было продиктовано высоким стремлением к познанию нового, а отнюдь не карьерными, как это нередко бывает, соображениями. Для успешной работы С.А. была нужна организационная самостоятельность, фактическая была всегда. Итогом исследований, выполненных в лаборатории энзимологии, явилась «мембранная» теория регулирования клеточного обмена и был открыт неизвестный ранее белок киназин. Полученные результаты позволили провести в ВИЭМ в 1958 году симпозиум «Фосфорелирование и функция».
Новое научное направление получило широкий отклик. С.А. избирается членом Центрального совета Всесоюзного биохимического общества. Он возглавляет секцию энзимологии на 5 Биохимическом конгрессе, входит в Оргбюро 1 Всесоюзного биохимического съезда. Становится членом Центрального совета всесоюзного биохимического общества, членом редсоветов журналов «Вопросы онкологии» и «Лабораторное дело». В дальнейшем идеи о механизме метаболического контроля были суммированы в коллективной монографии сотрудников лаборатории «Механизмы интеграции клеточного обмена» в 1967 году.
Годы «застоя» (то есть когда власть, по выражению С.А., не очень «долбала» народ) стали самыми плодотворными для него в научном отношении и самыми благополучными в личном. В 1960 году ему присваивается профессорское звание, а в 1963 его избирают членом-корреспондентом АМН СССР. За этими скупыми данными, уместными скорее для справочника, нежели жизнеописания, скрываются драматические перипетии в судьбе науки и напряженная творческая работа ученого. Лысенко и его последователи продолжали функционировать и, хотя и с частично вырванными зубами, оказывали вредное влияние на развитие современной науки в стране.
В 60-е годы С.А. наряду с В.А. Энгельгардтом стал одним из первых исследователей в области молекулярной биологии в СССР. То, что он обратился к этой области науки, было отнюдь не случайно. Мне уже приходилось отмечать его интерес к физико-химическим основам жизни, обнаружившийся в ранних работах. В его архиве сохранилась примечательная запись, относящаяся к довоенному периоду. В ней содержится ссылка на высказывание Павлова, где речь идет о «той физиологии, которая должна сменить нашу современную органную физиологию, и которую можно считать предвестницей последней ступени в науке о жизни – физиологии живой молекулы» (1897 г.). Как всегда ведомый скорее интуицией, нежели логикой, С.А. создал новое направление молекулярной биологии – молекулярную генетику наследственных болезней человека, которой тогда не существовало в стране. Необходимо было консолидировать исследования отдельных сохранившихся подлинно научных лабораторий. Он сблизился и установил научные контакты с видными генетиками и цитологами: В.Я. Александровым и В.П. Эфроимсоном – героическими борцами с лысенковщиной, Ю.М. Оленовым, А.А. Прокофьевой-Бельговской, И.А. Раппопортом, Н.В. Тимофеевым-Рессовским и др.
В 1963 году, проделав огромную организационную работу, С.А. добился преобразования лаборатории энзимологии в лабораторию биохимической генетики, впоследствии ставшую ядром отдела Молекулярной биологии ИЭМ. Задача лаборатории, по его замыслу, состояла в изучении механизма наследственных болезней и применении методов генной инженерии к изучению генов человека и диагностике наследственных болезней. Теоретические исследования находили практическое применение. Так как демографический анализ показывал, что среди заболеваний все большее значение приобретают наследственные, было проведено массовое обследование умственно отсталых детей и появились рекомендации по диагностике. Была разработана программа по специфическому лечению наследственных заболеваний путем направленной доставки здоровых генов в клетки. С.А. предвидел, что в лечении все большее значение будут приобретать наследственные факторы и медицина будущего станет индивидуальной.
К тому времени вокруг С.А. сложился деятельный коллектив и сформировалась подлинная школа биохимической и медицинской генетики. Как известно, можно быть хорошим ученым, но не иметь школы. Какие же качества руководителя помогли С.А. ее создать? Прежде всего, к нему привлекала оригинальность и новизна в постановке проблем, он любил и поощрял в людях фантазию. Избранное им направление бурно развивалось. Для него самого биохимия заключалась не только в использовании биохимических методов, но, скорее, была средством для поиска новых путей в решении биологических и медицинских проблем. Ученики ценили окружавшую их творческую атмосферу. «Я Вам на всю жизнь обязан тем особым мироощущением, оценками, особенно в науке, любви к слову, языку науки, чему Вы учили нас каждый день» - писал впоследствии один из его учеников В.С. Репин. Работая в лаборатории, молодые сотрудники получали надежный фундамент для самостоятельной деятельности, развивая умение обобщать и умение предсказывать ход процесса. Вместе с тем, благодаря глубоко продуманным и хорошо организованным связям с клиницистами, они получали возможность внедрить в практику свои теоретические исследования. Чрезвычайно внимательно просматривая статьи, подготовленные для печати и внося исправления, руководитель не только учил сотрудников, но и учился у них. Возникал живой обмен мнениями, когда ученик ставил неожиданный вопрос, на который учитель должен найти ответ. Мне приходилось слышать: «Такой-то спросил интересную вещь, а я не знаю, что сказать. Придется подумать и порыться в литературе». Надо заметить, что он имел право через АН СССР выписывать из-за границы новейшие издания, которыми щедро делился с учениками. Заботился о том, чтобы лаборатория располагала современным оборудованием и препаратами, а сотрудники - возможностью публиковать свои результаты в солидных журналах. Хорошая школа та, которая учитывает индивидуальные склонности и предоставляет возможность развиться способностям учеников. Недаром С.А. подготовил многих докторов и кандидатов наук, и не только в Ленинграде, а в Союзных республиках и заграницей. Его ученики сами стали крупными учеными и руководителями, профессорами, членами-корреспондентами и академиками АМН, такие как В.С. Баранов, В.С. Гайцхоки, О.И. Киселев, В.С. Репин и др. Известный канадский ученый Ч. Скрайвер, посетив лабораторию биохимической генетики в 1987 году, так суммировал свои впечатления: «Вас окружают люди, о которых Вы заботитесь, работающие в лучших возможных условиях, и которые любят Вас».
С.А. полагал, что дело ученого не закончено пока его идеи не получили широкого признания, не вошли в научный обиход. Он стремился повысить статус проблемы путем ее широкого обсуждения. По его мнению, наши крупнейшие биохимики академики А.Е. Браунштейн и В.А. Энгельгардт не стали нобелевскими лауреатами только потому, что были изолированы железным занавесом от западных коллег. Поэтому считал обязательным участие свое и сотрудников в конференциях и съездах, в особенности международного масштаба, где происходит живой обмен идеями и определяется подлинный вес ученого по гамбургскому счету. В 60-е – 70-е годы им были организованы два Всесоюзных симпозиума и два Международных, сыгравших важную роль в объединении генетических исследований в стране и в ознакомлении зарубежных ученых с достижениями отечественной науки. Тогда же он стал заместителем председателя Научного совета по медицинской генетике и председателем Проблемной комиссии по биохимической и молекулярной генетике при Президиуме АМН СССР.
Научная и организационная деятельность С.А. приносит плоды и получает международный резонанс. В 1967 году его приглашают принять участие в работе Научной группы ВОЗ в Женеве по исследованию наследственных болезней, а в 1968 он становится экспертом ВОЗ и выполняет исследования по контракту ВОЗ с ИЭМ. С 1973 года С.А. региональный редактор международного журнала «Молекулярная и клеточная биохимия». У него устанавливаются прочные деловые и дружеские контакты с представителями западной науки.
Контакты с зарубежными коллегами – отдельная и весьма заметная страница биографии С.А. , рисующая как его самого, так и положение ученого в советской системе.
Тогдашние связи с заграницей в атмосфере всеобщего страха, подозрительности и сыска заслуживают специального исследования. Поэтому я коснусь лишь некоторых моментов, которые касаются непосредственно героя нашего рассказа. Начиная с конца 50-х годов, появилась возможность, хотя и под присмотром недремлющего ока, обмениваться письмами и оттисками с зарубежными коллегами. В 60-е возникли уже личные контакты: иностранцы стали приезжать в СССР, а наши ученые – выезжать за рубеж. С.А. стали «выпускать», правда, в составе делегации и только в соцстраны, начиная с 1963 года. Расскажу забавный случай, связанный с вояжами отца. Как-то его предполагали послать в Англию, но в последний момент «органы не дали добро». Не зная об этом (контора работала с накладками) к нему явился «искусствовед в штатском», чтобы дать особо важные инструкции, как себя вести в Англии. С.А. терпеливо выслушал до конца, а потом сказал: «Так я же не еду». Бедолага-искусствовед в панике метался по комнате, причитая: «Что делают! Что делают! Наломали дров!». На таком фоне контакты складывались непросто. У всех на памяти были Венгерское восстание, Польские события и Пражская весна. Советские ученые оказывались в затруднительном положении, так как воспринимались отчасти как оккупанты. Понимая свое бессилие, народы Восточной Европы мечтали о «революции в Риме», то есть в Москве. С.А. был, конечно, душой на их стороне. Он не дожил до наших дней и не знал, что освобожденные народы могут быть неблагодарными и вести себя не очень хорошо. Но в те годы ученые соцстран высоко оценили его сочувствие, что, несомненно, помогло наладить взаимовыгодные рабочие отношения с лабораториями Венгрии, Польши и Чехословакии. Цель их состояла в проведении совместных исследований и обмене сотрудниками, в обоюдном участии в конференциях и симпозиумах. Особенно плодотворным оказалось сотрудничество с Л. Ковачем (Братислава), Л. Войчаком (Варшава) и Штраубом (Будапешт). Когда С.А, посещал с докладами или лекциями Прагу, Берлин, Варшаву или Будапешт его встречали как доброго друга, старались показать лучшее, знакомили с историческими достопримечательностями и культурными ценностями. Так, в Варшаве его познакомили с выдающейся актрисой И. Каминской, получившей мировую известность после фильма «Магазин на площади». Дарили книги, которые в СССР отсутствовали по определению, главным образом, исторического и философского содержания.
На балконе квартиры нобелевского лауреата А.Сент-Дьерди в Сегеде, Венгрия, 1965
Участие в работе ВОЗ расширило круг его знакомств. На С.А. легла непростая миссия посланца своей страны. Надо было найти этические критерии общие для представителей культуры, близких по духу, несмотря на все различия, которые существовали между странами. Растущее противоречие между политическими лагерями, и, в то же время сходство в сущности гуманитарного кризиса, их охватившего, позволяли найти общие подходы к проблемам общечеловеческого характера. В число его корреспондентов попали видные генетики: американцы Э. Рэкер и Г. Шейнберг, уже упоминавшийся канадец Ч. Скрайвер и др. С ними он состоял в многолетней дружеской переписке, а книга Э. Рэкера «Механизмы биоэнергетики», которую считал чрезвычайно актуальной, была по его инициативе и с его предисловием переведена на русский язык.
Особенно теплые отношения установились у него с Ч. Скрайвером (они звали друг друга Чарльз и Соломон). Коллеги обменивались не только научной информацией, но обсуждали по почте широкий круг проблем: от русской истории до музыки Шостаковича, от творчества Пушкина до Булгакова. «Чарльз» неоднократно бывал в Ленинграде, в том числе в лаборатории медицинской генетики, которую считал «лучшей в мире в области биологии церулоплазмина», а «Соломона» - «одним из выдающихся советских ученых».
Ч.Скрайвер и С.А.Нейфах в группе сотрудников Лаборатории биохимической генетики ИЭМ, 1987
Желая поделиться с сотрудниками лучшим, что есть на Западе, С.А, всегда стремился приглашать знаменитых иностранных ученых в свой институт. Когда Ленинград прибыл отец кибернетики Н. Винер, отец посетил его в гостинице «Европейская» и уговорил прочитать лекцию в ИЭМ. С этой же целью был приглашен в 1976 году (и именно к нему приехал) в ИЭМ нобелевский лауреат Говард Темин.
Г.Темин и С.А.Нейфах в группе сотрудников НИИ онкологии, Ленинград, 1976
Международные контакты С.А. растапливали лед взаимного недоверия и способствовали, как сейчас сказали бы, толерантности и взаимопониманию. Об авторитете, каким он пользовался у иностранных ученых, свидетельствует один примечательный факт. В 1978 году в Москве проходил 14 Международный генетический конгресс, вокруг которого разгорелись нешуточные политические страсти. Иностранные ученые бойкотировали его в знак протеста против преследования инакомыслящих в Советском Союзе. Но на секцию, которую курировал С.А., приехали многие им лично приглашенные, чем и он, и сотрудники по праву гордились. Таким образом, он проводил вполне современную «международную» политику, с той только разницей, что на сорок лет раньше.
На XIV Международном генетическом конгрессе. Москва, 1978
Профессиональная деятельность ученого (как, впрочем, и любого человека) представляет собой лишь внешнюю, всем видимую часть постройки. Однако у всякой постройки есть фундамент, от которого зависит ее надежность и архитектурный блеск. Я имею в виду внутреннее, интимное, сокровенную работу над собой, комплекс интеллектуальных и нравственных критериев, который определяет индивидуальность личности. Картина была бы не полной без этих сторон натуры, о которых, мне кажется, небесполезно узнать современному поколению ученых.
Как известно читателю, уже в ранних работах С.А. проявились в полной мере его способности к критическому анализу, обобщению материала и постановке новых вопросов. Однако более всего ценил он в ученом интуицию и фантазию. «Теория,- любил он цитировать А. Эйнштейна, - не может быть построена как результат наблюдений, она может быть только изобретена». Про себя говорил, что наиболее удачные решения приходят к нему не путем логических выкладок, а «изнутри». Хотя придти они могут только к уму подготовленному, который многое уже логически «перелопатил». Поэтому надежным фундаментом знания должны быть не отдельные вспышки, а 8 свойств классического ума, «по Павлову», как говорил он.
Эти свойства (они были выписаны на отдельную карточку) следующие:
1) Сосредоточенность мысли
2) Беспристрастие (ум не должен быть в плену у привычки)
3) Абсолютная свобода мысли
4) Познавательность (путем упорного руда ученый приближается к «осязанию» действительности)
5) Привязанность к истине (той идее, которой ум интересуется)
6) Детальность мысли (внимание к мелочам)
7) Простота и ясность
8) Смирение (скромность) И.П. Павлов, 1918 г.
Другим важным свойством ума был для него эстетический момент. Он был убежден, (может быть, цитировал?), что «настоящая теория кроме идеи и логической последовательности должна содержать элементы красоты, то есть неожиданность, законченность, гармоничность и легкость построения». В свою очередь идея получает законченность только тогда, когда она выражена в красивой литературной форме. Поэтому придавал огромное значение языку и филигранно отделывал свои доклады и статьи, сочетая изящество со строгостью и ясностью. Образчиками научного стиля были для него Дарвин и Павлов, а из современников – Энгельгардт и Любищев (о последнем еще пойдет речь). Этих же качеств он требовал от сотрудников и с горечью наблюдал, как язык науки становится все более примитивным или, по его выражению, «комсомольским».
Широта кругозора С.А. лишний раз подтверждает, что ученый не должен ограничиваться чисто профессиональными знаниями. Ибо знания, полученные из смежных наук или других областей, например литературы и искусства, могут дать совершенно неожиданный толчок фантазии и поворот научной идеи. В его записных книжках, наряду со специально научными, можно встретить выписки из трудов китаиста Алексеева, историка Гревса, физика Гейзенберга или писателей Киплинга и Пруста. В этих беглых заметках прочитывается невидимая для окружающих, но сосредоточенная внутренняя работа. Возможно, что подобная широта интересов выработала в нем ту способность к обобщениям и научному предвидению, которую отмечали знавшие его. Его охотно приглашали выступать на философских семинарах ИЭМ. Так, однажды он даже прочитал лекцию на тему «Эстетические воззрения Н.А. Добролюбова». Его доклад на тему «Методологические аспекты современной генетики» не был рядовым отчетом для галочки, но запомнился слушателям как глубокая и дальновидная, намного опережающая свое время программа. Интересовался историей своего института и, по просьбе польских коллег, собрал материал о работе Ненцкого в ИЭМ и передал его в архив института им. Ненцкого в Варшаве. Интересовался историей науки вообще и в конце жизни хотел написать воспоминания о том, что видел, а видел он многое. К сожалению, этим планам не дано было осуществиться. Остались только отдельные, хотя и блестящие, отрывки об интересных людях, с которыми довелось встречаться. Кстати, из них (и из его переписки с этими людьми) я почерпнул многое для своего очерка.
С.А. происходил из той среды, для которой образцом была русская интеллигенция ХIХ века, классические герои Чернышевского и Достоевского, с их стремлением к истине и справедливости. Нормой поведения в этой среде были трудолюбие, порядочность и скромность, а их антиподами – стяжательство и карьеризм. Сам отличался исключительной скромностью. Склонность к приобретательству у него полностью отсутствовала: не имел ни машины, ни дачи. Я не помню случая, чтобы он говорил на какие либо меркантильные темы. Во главе угла всегда была наука. Он и не преподавал, и не работал по совместительству, чтобы полностью отдаться деятельности исследователя.
Однако, советская система вырабатывала совершенно другой тип человека, который югославский журналист М. Михайлов удачно окрестил «хомус советикус», подразумевая рабскую психологию и стремление выжить любой ценой. Думать одно, говорить другое и делать третье – вот его кредо. В условиях разгула лысенковщины выбор общественной и нравственной позиции ученого имел исключительное значение. Он мог стоить ему не только карьеры и благополучия, но и судьбы. Полностью избавиться от влияния системы не представлялось возможным. С.А. выбрал такую линию жизни, которая наносила бы минимальный ущерб совести и убеждениям. Я бы охарактеризовал ее словом «не». Не участвовать в подлых сборищах, не подписывать подлых «обращений», не отказываться от своих убеждений и не каяться, когда, по выражению его друга В.Я. Александрова ученый был лишен не только права голоса, но и права молчания. Зато, когда дело касалось науки, С.А. прямолинейно выступал против порожденной системой формации беспринципных рвачей-карьеристов. Это была самая презираемая им категория людей. «Ну вот, опять было «явление Хлюста народу» - говорил он после доклада очередного бездарного приспособленца. Как-то во время домашнего застолья, на котором присутствовали два остроумнейших собеседника – С.Е. Бреслер и В.Я. Александров, зашла речь о покойном «Косте Быкове» (академик К.М. Быков). Последний снискал насмешки и презрение порядочных ученых своим поведением во время Павловской сессии 1950 года, которая нанесла огромный вред науке. Бреслер предложил тост: «За тех червей, которые гложут кости Кости!». «За здоровье тех червей» - поправил его Александров.
Когда С.А. пришлось обследовать институт экспериментальной биологии, директором которого был Н.Н. Жуков-Вережников, один из представителей упомянутой формации, он дал отзыв, заканчивавшийся таким оригинальным выводом: «Для пользы дела необходимо поставить Жукова-Вережникова в рамки рядовых научных работников и исключить возможность контроля с его стороны над большим научным коллективом». Его рецензия на книгу еще одного «героя» - Н.И. Майского заканчивалась так: «Книга может принести вред, распространяя недостаточно грамотные и просто ошибочные сведения по важнейшим вопросам биологии и медицины». И, наоборот, всячески поддерживал честных ученых. Так, не колеблясь, дал положительный отзыв на книгу Ж. Медведева «Очерки по истории биолого-агрономической дискуссии», разоблачавшего антинаучную деятельность Лысенко.
У него никогда не было никаких иллюзий относительно политической системы. В ходу была дежурная шутка: «А ну-ка, посмотри в окно, стоит ли милиционер? Не ушла ли от нас советская власть?». Живо интересовался политикой и прекрасно в ней ориентировался. Любил обсуждать эту тему (с людьми достойными доверия, конечно) и верно предсказывал ход событий. Само собой разумеется, никогда не состоял в рядах КПСС. И хотя неоднократно получал туда лестное приглашение, всякий раз отказывался под каким-нибудь предлогом. Думаю, что именно такая «антиобщественная» позиция помешала ему занять то положение в научной табели о рангах, которого он заслуживал.
Широта кругозора, свойственная С.А., и нравственный стиль его поведения, сказавшиеся в его профессиональной деятельности, в значительной мере обязаны его окружению, людям, с которыми он был близок. Нельзя забывать, что в те годы страна жила в атмосфере интеллектуальной блокады и тотальной лжи. Поэтому интересные, порядочные люди были редчайшей отдушиной в буквальном смысле, то есть теми, с кем можно поговорить от души. С.А. всегда стремился быть в их круге, который был чрезвычайно узок. Мне уже приходилось упоминать талантливых ученых С.Е. Бреслера и В.Я. Александрова. Последний пользовался особым уважением отца, не только как знаток своего дела, но и благодаря своему гражданскому мужеству. Он был одним из соавторов антилысенковского «Письма 300 ученых» в президиум ЦК КПСС.
Летний отпуск отец любил проводить в Доме творчества писателей в Комарово. Это место привлекало его тем, что здесь имелась возможность общения с представителями чуждого ему, а потому особо интересного мира. Его постоянным собеседником был старый товарищ по Тенишевскому училищу, видный лингвист В.Г. Адмони, блестяще образованный и исключительно информированный человек. У «писателей» можно было послушать «закрытое», то есть в деревенском сарае, выступление А. Галича. Там же С.А. познакомился с тогда еще малоизвестным писателем Ф. Абрамовым, который давал ему читать свои рассказы в «теплом» виде, прямо с машинки.
Некоторые замечательные люди, сыграли столь значительную роль в формировании его мировоззрения, что заслуживают того, чтобы посвятить им отдельные строки. Общение с ними создавало подлинную интеллигентную научную атмосферу, ныне утраченную, но о которой небесполезно знать и нынешним ученым. Одним из частых собеседников был профессор П.Г. Светлов – биолог и, одновременно, человек широко образованный в области гуманитарных наук: истории, философии и религии. У него имелась прекрасно подобранная библиотека литературы серебряного века, тогда редкой, а то и запрещенной. Помимо увлекательных бесед, у П.Г. всегда было что почитать из «самиздата» или «из-за кордона».
От Светлова отец впервые узнал о биологе-энциклопедисте А.А. Любищеве. А.А. никогда не занимал в науке официальных позиций и жил в Ульяновске крайне скромно, почти бедно на профессорскую пенсию. Это не помешало ему получить всесоюзную известность и стать основателем целой школы методологии науки. Не имея возможности публиковать свои сочинения, он рассылал их в виде писем своим друзьям, в том числе Светлову. Так С.А. познакомился с одним из главных его трудов «Линия Платона и Демокрита в истории культуры» и, естественно, был заинтригован. Это было так непохоже на все, что делалось в советской науке. Поэтому, когда отцу представилась возможность поехать в Ульяновск, он первым делом направился к Любищеву.
Вот как сам он описывал свой визит. «Над всем господствовала свободная мысль хозяина. Наш диалог часто прерывался большими монологами Любищева, полными неожиданных оригинальных и глубоких парадоксов и бесконечного богатства и разнообразия материала. Здесь были и древняя история, и средневековье и события, пережитые нашим поколением, и эволюция русской общественной мысли, и проблемы современной биологии, и философия науки, и русский народный эпос и поэзия, и наши общие знакомые и «герои». Удивительно было при этом, что, несмотря на то, что эти материалы доносились совершенно точно, со всеми деталями и противоречиями и часто в совершенно новой интерпретации, эти монологи не были ни тяжелыми, ни утомительными, ни огорчительными. Секрет «колдовства» состоял в том, что наряду с основательностью и глубиной мысли в его речах пленяла и легкость импровизации, и юмор и добродушие, а главное – полная искренность и непосредственность. Это было пиршество, на котором богатство и роскошь соседствовали со скромной обстановкой дома, с простотой обращения и радушия хозяев».
Их беседы продолжались неделю, по нескольку часов в день. На С.А. произвела глубокое впечатление широта диапазона Любищева. Он считал его подлинным творческим исследователем в области нескольких биологических дисциплин и в области философии науки, наделенным способностью обобщать идеи «далековатые».
Судьба распорядилась так, что последние годы С.А. совпали с событием мирового масштаба – крахом коммунистической системы. Ребенком он присутствовал при ее рождении и ушел из жизни, наблюдая ее конец. На его глазах прошел тяжелейший этап истории России и закончился, по выражению Ахматовой, «некалендарный, настоящий ХХ век». Начало «перестройки и гласности», как и «оттепель» 50-х, стали порой общественного подъема и надежд. Казалось, рухнули плотины, и хлынул поток долгожданной свободы. В газетах и на радио появилась информация столь ошеломляющая, что привычные «вражеские» голоса вроде Би-Би-Си показались в сравнении с ней детским лепетом. С.А. даже начал слушать радио и смотреть телевизор, чего ранее никогда не делал. Зарубежные коллеги поддерживали в нем это эйфорическое настроение. Так, он и Скрайвер обменивались восторженными откликами на первый телемост СССР-США через спутник. В 1991 году он с волнением следил за событиями, связанными с ГКЧП, и с облегчением вздохнул с его падением. Казалось, вот она - «звезда пленительного счастья»
Но довольно скоро наступило отрезвление. Стало очевидно, что меняется только вывеска, а бал по-прежнему правят извечные человеческие страсти, причем верх берут худшие из них. Если ранее опальный Сахаров предсказывал конвергенцию, то есть соединению лучшего, что есть в социализме и капитализме, то на деле произошла конвергенция в обратном смысле: соединилось худшее, что было в обеих системах.
Да и в институте, которому С.А. верно служил более 50 лет, его ждали испытания.
Его детище – лабораторию биохимической генетики постигла организационная перетряска. Незадолго до того он перенес тяжелую операцию, да и годы давали себя знать. В 1988 году он оставил должность заведующего и перешел в консультанты. Удовлетворение находил лишь в том, что в конечном итоге его дело перешло в достойные руки – его ученика и многолетнего сотрудника В.С. Гайцхоки.
За свою долгую жизнь отец стал свидетелем исключительных по драматизму событий, происходивших в советской науке и, шире, в русской культуре. Перед его взором прошел уникальный ряд характеров во всем многообразии страстей – от самых высоких до самых низменных. Сегодня, в пору победного шествия прагматизма и холодного расчета, безразличия к культурным интересам и презрения к высшим ценностям, его судьба дает свои уроки и свои предостережения. Его жизнь – пример того, как можно сохранить достоинство в тяжелейших условиях, послужив своей стране и науке и оставив о себе добрую память в сердцах. «Ведь, в конце концов, самое главное, чтобы была оправдана и украшена жизнь порядочных, добрых и способных людей. Именно в этом, по-моему, состоит прагматизм», - писал он одному из зарубежных коллег незадолго до смерти.
Соломон Абрамович Нейфах скончался 27 февраля 1992 года.
___
Напечатано в журнале «Семь искусств» #1(38) январь 2013 — 7iskusstv.com/nomer.php?srce=38
Адрес оригиначальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer1/Nejfah1.php
