(продолжение. Начало в №7/2011, № 3/2012 и сл.)
Часть II
Начало пути:
семья, люди, время
Глава 1.
По рассказам Л.В. Альтшулера:
«Майкоп, московское детство, революционная деятельность отца»[1]
Лев Владимирович Альтшулер (09.11.1913 – 23.12.2003)
Отец моего дедушки Александра Ильича содержал в Тифлисе извозную контору. Тогда на больших каретах возили людей по Военно-грузинской дороге на Северный Кавказ и обратно. Известно, что он имел мощное телосложение, был представительный, высокий мужчина. Он сам занимался извозом и, кроме того, у него были наемные возчики. Моему деду он дал фармацевтическое образование. В то время (до 1905 года) евреям не разрешалось быть полноправными фармацевтами или аптекарями. Но они могли быть помощниками фармацевтов, провизорами. Поэтому Александр Ильич в молодости занимался тем, что развозил лекарства на передвижном ларьке. В 1927 году, постигая основы политграмоты, я мучил бедного старика вопросами, пытаясь разузнать, какая у него была прибавочная стоимость, промышленная или торговая (у К. Маркса это различается). Дедушка как-то разводил руками и говорил: «Ну что же, я покупал у фирмы за одну цену, а продавал за другую». Кубань − благодатный, очень богатый край. Казаки были тогда обеспеченными людьми. Мой дед ездил из станицы в станицу и продавал лекарства. Товар у него всегда был доброкачественный. Он довольно быстро собрал капитал, достаточный для того, чтобы открыть аптеку. (Видимо, «помощники фармацевта» могли владеть аптекой, хотя звание «фармацевта» они не получали).
Аптека и магазин А.И. Альтшулера на Соборной ул., Майкоп, начало XX века
Почему Александр Ильич обосновался именно в Майкопе и в каком году неизвестно. Судя по фотографии прошлого века, на месте аптеки стоял одноэтажный дом. Александр Ильич купил его и надстроил ещё два этажа. Мой дед считался очень состоятельным человеком, «почтенным буржуа»[2].
Дом А.И. Альтшулера, Майкоп, 1995 г.
К тому времени у него уже была семья: жена − Софья Ильинична и сын − Владимир Александрович, в будущем ставший моим отцом. Второй этаж дома они сдавали под квартиры, на третьем жили сами, а на первом была аптека и аптекарский магазин, где продавалось медицинское оборудование. В огромном подвале хранились лекарства. Кроме того, при доме находились конюшни. Аптекарь и его сын очень любили лошадей. С этим связана одна забавная история, приключившаяся с моим отцом в детстве. На день рожденья ему подарили казацкую лошадь, смирную и обученную. Как-то раз папа катался на ней около дома. В это время по улице проезжали верховые казаки с музыкой. И папина лошадь по привычке пристроилась в хвосте этой процессии. Никто не обратил на них внимания, и мой папа участвовал в параде до тех пор, пока начальство не спохватилось, и его вместе с лошадью не вернули родителям. Другой яркий эпизод детства моего отца, о котором он часто вспоминал, когда отец известного писателя Евгения Шварца спас его от неминуемой гибели, в последний момент ухватив за ногу, когда он падал в какой-то подпол.
Александр Ильич Альтшулер, 1908 г
Сильным детским переживанием отца были вечера, когда аптекарь уходил в клуб играть в рулетку и карты на деньги. Уходил он вечером, а возвращался под утро. И всё это время моя бабушка, Софья Ильинична, в большом волнении ходила по комнатам, дожидалась его. Играл дед по-крупному, хотя не до такой степени, чтобы проиграть всё, в том числе и жену, подобно герою М. Лермонтова в «Тамбовской Казначейше». Но это вносило в жизнь обеспокоенность, непорядок: папа играет, а мама переживает. Поэтому, когда отец видел, что мои дети играли в дурачка, ему это очень не нравилось, и он начинал нервничать.
А.И. Альтшулер с внуками Левой, Сережей и Олей и их гувернанткой-бонной, на бульваре в Майкопе, октябрь 1916 г.
Моя бабушка Софья Ильинична и, по мере взросления, мой отец были настроены революционно[3]. Когда после исключения в 1901 году из Киевского университета отец уехал учиться в Германию, то бабушка поехала вместе с ним и там часто принимала участие в различных демонстрациях и других мероприятиях немецких социал-демократов.
Из рассказов отца мне запомнился один эпизод. Когда он учился в школе в Майкопе, там был строгий учитель математики. Надвигалась экзаменационная работа, и все ее очень боялись. В их классе учился сын владельца типографии, где как раз должны были печатать контрольные задачи. Этот парень потихоньку пробрался в типографию отца и сел голым задом на матрицу так, чтобы там отпечатался нужный текст. Весь класс списал эти задачки и отлично «подготовился». Эту историю в 30-х годах отец рассказывал на заседании Совнаркома, как пример того, каким образом может происходить утечка информации.
После окончания школы, отец поступил в гимназию г. Екатеринодара[4], где проучился до 1901 года. В гимназии мой отец, еврей по национальности, был особенно дружен с белорусом Михаилом Адамовичем и греком Николаем Кармаленко. Эта дружба сохранилась на десятилетия. В женской городской гимназии училась моя мать, Анна Львовна (по метрике − Эсфирь Лейбовна) Кершнер. Она происходила из ортодоксальной еврейской семьи. Помню, отец с юмором рассказывал мне, что только он один мог ходить к ней, а его друзья, Миша Адамович и Коля Кармаленко, в это время с противоположной стороны улицы грозили ему кулаками.
В 1905 году Адамович находился на революционной работе в Одессе, а отец и Кармаленко − за границей. На какое-то время Кармаленко удалось посетить родных в России. Вернулся он в подавленном состоянии. Оказалось, что в России у него возник далеко зашедший роман с девушкой, по имени Леня, опять же из ортодоксальной еврейской семьи, родители которой категорически возражали против ее брака с греком. Тут уж стала необходимой помощь друзей. Мой отец, немного слукавив, узнал у лидера немецких социал-демократов Э. Бернштейна явки евреев, живущих в приграничной полосе и контрабандно переправлявших революционеров из России через границу в Германию. Сообщили их Адамовичу, и он организовал операцию по пересылке Лени за рубеж. Коля Кармаленко и его возлюбленная быстро обвенчались, а родители Лени вскоре примирились с этим браком. В 30-е годы Коля и Леня часто бывали у нас в гостях. Сын их погиб в годы Великой Отечественной войны.
В той гимназии, где учился мой отец, один из старшеклассников, не выдержав преследований гимназической администрации, покончил жизнь самоубийством. Среди учащихся накалились страсти, назревал взрыв с непредсказуемыми последствиями. Вечером один из учителей с группой учеников подошли к дому директора гимназии и забросали освещенные окна камнями. Атмосфера в какой-то мере разрядилась. В это время у директора гостил его брат, − градоначальник одного кавказского города. «Это мои ученики разбушевались, − объяснил директор». Ныне поражает то, что бить стекла в доме директора ученики пошли в сопровождении учителя. Но те годы были особенными: русская интеллигенция «дышала» революцией. На выпускном вечере директор гимназии проникновенно сказал отцу: «Молодой человек, Вас ждет опасный жизненный путь».
***
В 1901 году мой отец поступил в Киевский университет на юридический факультет, но проучился там недолго. Студенты как-то забастовали, пошли к ректору заявить свои требования, столпились у двери его кабинета. Вышло так, что в приоткрытую на минуту дверь сумел протиснуться только мой отец, а там ректор как раз принимал важных персон из руководства Министерства. Отец вспоминал, что, оказавшись в кабинете один, почувствовал себя довольно глупо, но тем не менее выпалил уважаемым господам требования студентов, в результате чего был немедленно исключён из университета. После исключения его выслали обратно в Майкоп «под надзор отца», но и там он долго не задержался, − уехал учиться в Германию. 27 мая 1902 года отец был зачислен на факультет права в Гейдельбергский университет. Не желая отпускать его одного, с ним поехала и Софья Ильинична − его мама. Там она вместе с отцом вела активную общественную жизнь, ходила на выступления революционных деятелей (Бебеля, Либкнехта…) и т.п.
После «кровавого воскресенья» в Петербурге 9 января 1905 года большинство революционно настроенных эмигрантов стали рваться на Родину. Решил вернуться в Россию и отец. Те, кто хотел активно участвовать в революции, старались получить явку той или иной партии. С этой целью отец отправился в Женеву. В Женеве рядом находились штабы большевиков и меньшевиков. Отцу было совершенно всё равно «с кем» делать революцию. Сначала он зашел к большевикам. Там, на маленькой лесенке стоял В. Ленин и перебирал книги на стеллаже. Отец сказал, что едет в Россию и стал просить у него явку. Ленин, не поднимая головы, сухо спросил: «“Искру” повезете?». Отец ответил: «Нет». Он точно знал, что находится под особым наблюдением полиции, − его обязательно обыщут на границе и все отберут. Ленин тут же потерял к нему всякий интерес. Отец повернулся и вышел. И пошел к меньшевикам, где был и их лидер − Л. Мартов. Те встретили его гораздо приветливей, напоили чаем и дали явку безо всяких условий. Так отец сделался меньшевиком. Хорошо помню, с какой горечью рассказывал он об этом эпизоде, сетуя, что из-за юношеского самолюбия не стал большевиком, не понял, с каким гением разговаривал (имелся в виду Ленин).
***
Моя мать в 1904-1906 годах также жила и училась в Киеве. В ее молодежной компании была такая «неблагонадежная личность», с точки зрения властей, как Миша Адамович, ее гимназический друг. Еще мама вспоминала, как замечательно пел украинские песни С. Петлюра. Жила мама у своего старшего брата, Михаила Львовича. В декабре 1905 года у него на квартире произвели обыск. Причиной тому послужила дружба мамы с Адамовичем, который находился под пристальным наблюдением полиции. При обыске обнаружили пачку писем Адамовича. Письма очень эмоциональные, − он был одним из претендентов на руку мамы. Поэтому мама, хотя и не принимала участия в политическом движении, провела несколько месяцев в тюрьме. В заключении она познакомилась с Фанни Каплан, которая тогда сидела за организацию покушений на полицейских, а в 1918 году стреляла в Ленина. Какое-то время они находились в одной тюремной камере.
Михаил Львович приложил огромные усилия для освобождения младшей сестры. 10 января 1906 года он писал его «высокоблагородию господину начальнику жандармского управления»: «15 декабря истекшего года, по распоряжению Вашего Высокоблагородия был произведен обыск у сестры моей, Анны Кершнер, в Киеве, причем она, по Вашему же распоряжению, была арестована, хотя при обыске, согласно протоколу, ничего предосудительного найдено не было. Будучи на пятнадцать лет старше моей сестры и близко зная ее, я осмеливаюсь утверждать, что арест ее − ужасное недоразумение, − мне известно, что сестра моя ни к каким политическим группам и партиям никогда не принадлежала и теперь не принадлежит. Между тем, здоровье сестры крайне плохое. 14-ти лет она была отправлена врачами за границу для лечения больных легких, и с тех пор непрерывно лечится. Тюрьма отразится пагубно на ее здоровье, и девушка может погибнуть без всякой вины. На основании изложенного я честь имею покорнейше просить Ваше Высокоблагородие освободить мою сестру − впредь до выяснения ее дела − под залог, который я немедленно внесу, если он не превысит моих небольших средств».
Хлопоты Михаила Львовича подействовали, и 21 февраля 1906 года мама была освобождена. Ей даже разрешили выезд за границу на лечение. Вскоре, в Лозанне, отец и мать обвенчались. Говорят, что такие браки совершаются на небесах. В 1957 года состоялась их золотая свадьба. До самой смерти отца в 1965 году они прожили счастливо еще восемь лет.
***
Яркая судьба Михаила Адамовича отражена в его отчасти автобиографических книгах, написанных после Октябрьской революции. О нем достаточно много материалов в Центральном Государственном Историческом Архиве Украины. В 1906 году Адамович встал в Одессе во главе революционного движения, организовал самую большую политическую стачку моряков. Сергей уже говорил в своих воспоминаниях, что в кинофильме А. Роома «Гранатовый браслет» два царских генерала говорят об Адамовиче и организованной им стачке. После стачки он оказался во главе Черноморской регистрации профсоюза моряков. 27 ноября 1906 года Адамовича арестовали и приговорили к высылке в Вологодскую губернию под гласный надзор полиции, но по дороге в ссылку он сбежал и вскоре оказался за границей. В справке из дел жандармского управления сказано, что в начале 1912 года Адамович приехал в Константинополь и «имея среди моряков старые связи и пользуясь со стороны их полным доверием, принял на себя руководство организацией “Союза черноморских моряков”». В августе 1912 года Адамович участвовал в конференции Российской социал-демократической рабочей партии (меньшевистского течения), проходившей в Вене. Осенью 1912 года «Союз черноморских моряков», с целью совместных выступлений, объединился с «Каспийским морским союзом». После этого Адамович решил создать союз профессиональных организаций судовых команд России, объединив вместе моряков Черного, Каспийского, Балтийского и Белого морей и рек: Дона, Волги и Днепра, призывал их примкнуть к Черноморскому союзу.
В феврале 1913 года в Александрии состоялась конференция, в которой принимали участие представители от черноморских, каспийских, балтийских моряков и русского отдела «Антверпенского морского союза». На этой конференции было решено объявить забастовку сначала на Каспийском, а затем на Черном море. Однако арест стачечного комитета в Баку и репрессивные меры в Одессе дезорганизовали моряков, − работа встала, денежные взносы прекратились, что и не дало возможности провести намеченные забастовки. Адамович объяснял имевшие место в «Союзе», провалы тем, что «в его состав вошли недостаточно преданные делу люди; намеревался сузить организацию с той целью, чтобы в ее члены принимались только вполне испытанные и надежные моряки» (из «дознания» о Михаиле Адамовиче, начатом 18 мая 1913 года и оконченном 3 марта 1914 года).
Осуществить это намерение помешал арест Адамовича англичанами по запросу царского правительства. В Центральном Государственном Историческом Архиве Украины сохранился интересный документ-предписание, как везти арестованного Адамовича из Александрии в Россию на специально посланном броненосце:
«Начальнику железнодорожного управления г. Одессы
14 мая 1913 г.
Предписываю тебе и командируемым с тобой офицерам в г. Александрию тщательно изучить инструкцию для жандармских нижних чинов, сопровождавших арестованных лиц, кроме того, принять к неуклонному исполнению следующее:
1) Адамович имеет место быть доставлен на русский пароход распоряжением консула под охраной и в сопровождении вверенных ему людей.
2) На пароходе у Адамовича должны быть наручники. Перед приездом арестованного он должен быть раздет и тщательно обыскана вся его одежда и обувь, дабы исключить возможность нахождения при нем каких-либо рукописей, заметок, адресов, ядов, острых предметов, денег и т.п.
3) Один унтер-офицер, по очереди, обязан непрерывно находиться у помещения, где будет содержаться Адамович, как часовой, при обнаженной шашке и заряженном пистолете «Браунинг». У этого часового должны находиться ключи от помещения, где будет содержаться Адамович. При этом абсолютно никто не должен иметь никакого общения с арестованным, а передаваемая Адамовичу пища должна быть осмотрена тобою. Если потребуется необходимая уборка помещения Адамовича, то допускать таковую в крайнем случае, и то человеком, который будет указан капитаном судна, в присутствии жандарма, но не часового, стоящего непрерывно во время пути у каюты. Вывода арестованного из помещения желательно избежать; в крайнем случае, допускается вывод в ближайшую уборную в сопровождении трех жандармов и без прохода по неосвещенным частям судна; при этом выводные не разрешают арестованному закрывать за собой дверь в уборной, и должны находиться непосредственно около него, предупреждая возможность арестованному выпрыгнуть за борт или вбежать в какое-либо помещение и в нем закрыть дверь.
4) Кроме часового, который находится у каюты Адамовича, внутри таковой, вместе с ним, должен находиться другой жандарм, который бдительно следит за действиями Адамовича, дабы предупредить с его стороны попытку к побегу или самоубийству. Помещение, где будут находиться арестованный и часовой, должны быть достаточно освещены дневным светом; за неимением таковых − свечами.
Особенно недоверчиво следует отнестись к каким бы то ни было просьбам об отступлении от сей инструкции и никаких послаблений не делать, а также бдительно смотреть за Адамовичем, дабы его не могли освободить матросы парохода. Кроме того, иметь неослабное наблюдение за пребывающими на пароход пассажирами, дабы не допустить незамеченными злоумышленников, в качестве пассажиров, желающих освободить Адамовича. О замеченных нарушениях в тот же час докладывать губернскому секретарю П.Г.Бовтаго. Если на пароход придет в пути одно из следующих лиц: Клочко или Бастричев, а равно кто-нибудь из подозрительных, то таковые должны быть арестованы. Сходить с парохода на берег унтер-офицерам воспрещается. Все приказания губернского секретаря П.Г.Бовтаго исполнять как начальника.
Полковник Замарзин»
Любопытно и такое предписание, сделанное в связи с «дознанием» в отношении М. Адамовича после доставки его в Россию:
«24 июня 1913 г.
По поступившим во вверенное мне управление негласным сведениям, Михаил Адамович при шифровке секретной деловой переписки «Союза» пользовался, как ключом для шифра, стихотворениями Пушкина «Евгений Онегин» и «Утопленник», причем в последнем стихотворении только отрывком, начиная со слов «где ж мертвец», а также баснею Крылова «Стрекоза и муравей».
О вышеизложенном сообщаю для соображений при производстве Вами дознания о «Союзе черноморских моряков».
Полковник Замарзин»
Остается сказать, что после этого ареста Адамович тоже ухитрился бежать.
***
По рассказам моего отца, Адамович никакого участия в Октябрьской революции не принимал, а после воевал в Белой армии и эмигрировал с белогвардейцами в Румынию. В 1920 году Адамович, во главе казачьего взвода, вернулся в большевистскую Россию. Здесь, после долгого перерыва, произошла его встреча с отцом. Встречались они не дома, а в ресторане. Отец в это время находился на ответственной советской работе. «Блюдешь себя», − иронически говорил Адамович.
В дальнейшем Адамович писал книги о революционных моряках[5], счастливо избежал сталинских репрессий. В начале Великой Отечественной войны он ненадолго зашел к моим родителям. Моей маме тогда уже исполнилось шестьдесят лет, но им было о чем вспомнить в прошлом. Адамович хотел вступить в подмосковное ополчение, но его не взяли по возрасту. Ведь ему, как отцу, было в это время уже под 60. Он уехал в эвакуацию в Среднюю Азию, где в 1942 году умер от тифа[6].
***
Но вернемся к биографии моего отца, охватившей несколько исторических эпох нашей страны. С явкой, полученной в Женеве у меньшевиков, отец в начале 1905 года приехал в Одессу, где пробыл до октября, вел там пропагандистскую и агитационную работу среди учащихся и рабочих. В июне 1905 года в Одессе произошло восстание на броненосце «Потемкин». Отец, в числе прочих, произнёс речь на похоронах матроса Г. Вакуленчука. Момент был острый. Известно, что во время похорон орудия броненосца были направлены на центр Одессы и в случае вмешательства полиции должны были стрелять. Потом отец поехал в Саратов и встал там во главе саратовской объединенной организации большевиков и меньшевиков, писал много статей. Был даже такой период, когда печатники в губернской газете не набирали статей губернатора, а печатали его статьи. За ораторский дар отца называли: Волжский Лассаль. На одном из митингов отца запомнил гимназист Е. Кацман, позже известный советский художник, который в 1955 году, случайно встретив отца на улице и узнав его (через 50 лет), написал его портрет, как участника революции 1905 года.
Конечно же, революционная работа была сопряжена с большой ответственностью и риском. Из своей саратовской жизни отец любил рассказывать эпизод, как его спас русский мат. Однажды он проводил агитацию среди группы речных работяг на берегу Волги, за городом. Пока он говорил о том, в каких тяжелых условиях живут рабочие, ругал капиталистов и помещиков, все кивали головами, соглашались. Но когда он сказал, что во всем виноват царь, лица слушателей сразу помрачнели. Несколько человек с баграми в руках внезапно обступили его: «Ах, ты на царя-батюшку!». Момент был критический. Отец, однако, вышел из положения самым неожиданным образом. Он вообще-то не ругался, но тут вдруг начал крыть наступавших на него отборным матом. Те смягчились, заулыбались, поняли, что «свой».
Другой раз, выступая на митинге на площади перед толпой, он с возвышения увидел то, что стоящие к нему лицом люди видеть не могли: по улицам, сходящимся к площади, приближались казаки. Понимая, что сейчас начнется бойня, отец постарался как можно скорее закруглить свое выступление. При его последних словах уже засвистели пули, люди в панике побежали. Он сошел с трибуны и, смешавшись с толпой, неопознанный свернул с площади в переулок и зашел в первый попавшийся дом. С площади слышалась стрельба. В доме была женщина и ее муж – молодой рабочий, который, увидев отца, неожиданно взял на руки двух маленьких детей и, шагнув к отцу, воскликнул: «Если бы не они!». Сочувствие к революции было тогда практически всеобщим.
О революционной деятельности отца в тот период красноречиво говорят жандармские донесения, хранящиеся в Государственном архиве г. Саратова и в Центральном государственном историческом архиве СССР (сохранена орфография оригинала):
«Появившись в гор. Саратове в конце 1905 года, Альтшулер принял активное участие в агитации среди рабочих за устройство декабрьской политической забастовки, причем выступал на бывших в то время политических митингах в Фельдшерской школе и народной аудитории под вымышленными фамилиями «Воронова» и «Громова», и речи его носили ярко революционный характер; во всех его речах собравшиеся призывались к вооруженному возстанию, чтобы этим путем добиться учреждения в России демократической республики. 1-го Февраля 1906 года на митинге конституционно-демократической партии в здании Музыкального училища он произнес речь, в которой призывал общество к борьбе с Самодержавием путем вооруженного возстания. В начале Апреля месяца сего года он был командирован местной социал-демократической организацией на 4-й съезд Соц. Дем. Раб. Партии в Финляндию[7] и, вернувшись в гор. Саратов оттуда в конце того же месяца, немедленно вновь принялся за агитацию на митингах, призывая толпу к бойкоту Государственной Думы и к требованию от Правительства и ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА созыва Учредительного Собрания. В речах своих он упорно пропагандирует необходимость вооруженного возстания и призывает слушателей к сплочению и поголовному вооружению. Начиная с 1-го Мая, а именно 1-го, 5, 9, 14, 19, 20, 21 и 22 Мая он выступал на митингах оратором по 2-3 раза в вечер в разных местах в народной аудитории, в Фельдшерской школе, в народных чайных на Печальной и Астраханской ул. и загородних массовках, устраиваемых социал-демократами. На указанных собраниях Альтшулер, кроме произнесения революционных речей, каждый раз предлагал собравшимся резолюции, заранее им заготовленныя.»
Михаил Адамович, Екатеринодар, 1900 г.
В другом жандармском донесении подробно излагается содержание одного из выступлений отца:
«…Оратор открыто без всякой застенчивости призывает слушателей готовиться к новой борьбе, ибо не сегодня так завтра разрыв Думы с Правительством неизбежен, а потому каждому надо помнить, что после этого вспыхнет революция и победа должна быть за народом, но это может быть только тогда, когда все сплотятся, организуются, когда каждый удар, нанесенный народом Правительству, будет смертельный, когда временное революционное Правительство объявит Учредительное Собрание на основе всеобщего, прямого избирательного права с тайной подачей голосов и только Учредительное Собрание приведет народ к свободе и светлой жизни, при этом употребляет фразу: «Никто не даст тебе избавленья ни Бог, ни Царь и не герой, а добьешься ты освобождения своей собственной рукой».»
Владимир Альтшулер, Саратов, 1904 г
Как сказано в цитированном выше полицейском донесении, отец в качестве делегата от Саратовской объединённой организации РСДРП принимал участие в работе IV объединённого съезда РСДРП, который проходил в Стокгольме с 10 по 25 апреля (по ст. стилю) 1906 года. В протоколах съезда отец 44 раза упоминается под партийной кличкой Галин. На съезде кто-то подошел к нему и сказал: «Я вас не понимаю, − то вы голосуете вместе с большевиками, то − вместе с меньшевиками». Для отца же все это было едино. В тридцатые годы он говорил: «Я партийные дрязги видел и за границей, но мы делали в России нужное дело, − боролись с самодержавием». Один из депутатов съезда с похожей политической позицией выразился: «Я стою между большевиками и меньшевиками, как “буриданов осел”». На это последовала реплика В. Плеханова: «Почему же, как буриданов?».
За рубежом, в кругах социал-демократов, отца, как и других участников революции 1905 года, встречали восторженно. На съезде у отца произошла полемика с Плехановым. Ставился вопрос о том, сохранять ли в России нелегальные организации, которые будут вести подготовку к вооруженному восстанию. Плеханов считал, что, по возможности, не надо браться за оружие, а отец ему возражал и говорил: «Поезжайте в Россию, посмотрим». Тогда Плеханов обнял его за плечи и сказал: «Ну что ж, поедем, мой молодой друг».
***
Вскоре после возвращения отца из Стокгольма в Саратов начался революционный спад. Как говорил мне отец: «пришли солдаты с ружьями, а у нас были только пистолеты». Отца арестовали в Саратове одним из первых, 4 июня 1906 года. Он рассказывал, что в первое время после ареста тюремный режим был предельно либерален: разрешались посещения, девушки носили арестованным революционерам цветы. Никто еще не знал, чем кончатся дела в Москве, и тюремщики всерьёз опасались, что в любой момент они могут поменяться с арестованными местами. После окончательного разгрома восстания в Москве всё сразу изменилось. Отца судили и приговорили к административной ссылке в Нарымский край. Тогда мой дедушка, аптекарь, поехал в Питер, где добился приёма у П. Столыпина, который в то время был Министром внутренних дел. «У меня был единственный аргумент, − рассказывал Александр Ильич, − я сказал Столыпину: у Вас один сын, и у меня один сын». И Столыпин заменил ссылку в Сибирь высылкой за рубеж. Два жандарма с шашками наголо (таков был порядок) сопроводили отца из Саратова до австрийской границы и там отпустили.
***
Как уже было сказано, в 1907 году в Лозанне он женился на моей маме Анне Львовне Кершнер[8].
Анна Львовна Кершнер, Париж, 1907 г
Потом они какое-то время жили в Париже, где отец завершил свое юридическое образование. К ним туда же на время приехал Миша Адамович. И вот я помню, как много позже, в начале 60-х, отец, смеясь, говорил о ситуации. Мы же, говорит, были дураки, были воспитаны на Чернышевском, на идеях свободной любви и условности брачных уз. И вот в моем доме живет Миша, который сильно влюблен в мою жену. И он свои чувства не считает нужным скрывать, а я, следуя нашим бунтарским идеям, должен всё это терпеть.
В 1908 году отец и мать вернулись в Россию, в Майкоп. «Революция» пошла на спад, и уже активной революционной деятельностью отец не занимался. Моя мать от политики и вовсе была далека. Отец иногда шутливо говорил ей: «Мадам, политика не для Вас». В 1909 году отец окончил Киевский университет, получив второй, уже отечественный, диплом. Некоторое время он был помощником присяжного поверенного, а в 1912 году поступил в издательство И.Кнебеля, в котором проработал много лет. Это происходило уже в Москве, где в 1910 году мой дедушка-аптекарь снял для своего сына у домовладельца Кулагина квартиру на четвертом этаже дома 24, что на углу улицы Пречистенки и Обухова переулка, рядом с пожарной частью. Этот дом вошел в литературу, потому что М. Булгаков описал его в своей повести «Собачье сердце». Мы жили в третьем подъезде, а дядя Булгакова, ставший прототипом профессора Преображенского, - во втором.
Владимир Александрович Альтшулер, Париж, 1907 г
Я родился в ноябре 1913 года в этом доме. К тому времени у меня уже были старшие брат и сестра: Сергей 1909-го и Ольга 1912 года рождения. В Майкопе я был только один раз, у дедушки с бабушкой в гостях, когда мне было три года. С этим городом у меня связаны одни из самых ярких детских воспоминаний. Помню, например, как загорелся наш дом. Его довольно быстро потушили, но нас, детей, вынесли на улицу. Это было поздно вечером, и я помню, как меня держат на руках, а по небу летят искры.
1
Родители Л.В. Альтшулера, золотая свадьба, Москва, 1957 г.
Помню большой зал, в котором я строил из деревянных кубиков игрушечные пароходики, и вот вошел дедушка и перешагнул через меня. Помню, как на бричке нас возили по этим бескрайним полям – кукурузным, подсолнечным.
Близкими друзьями моего отца в Майкопе были братья Шапошниковы, армяне по национальности. Один из них, Христофор Георгиевич, − основатель и директор Кавказского государственного заповедника. У нас до сих пор хранятся оленьи рога, подаренные им моему отцу. Минас Георгиевич, его брат, был связан с дашнаками − армянской националистической организацией − и где-то в начале 30-х годов несколько месяцев жил у нас в Москве под вымышленной фамилией Гадакьян. Помню, он говорил мне: «Твой отец политикой занимается, а я всё больше по бабам». В конце 30-х братья Шапошниковы были репрессированы.
Во время гражданской войны в нашей семье всё время следили, как продвигается на юг линия фронта. Нам казалось, что когда красные дойдут до Майкопа, сразу вернутся годы процветания, и всё прочее. Но оказалось иначе. В 1920 году мой отец, в то время уже ответственный работник советского аппарата, поехал в Майкоп выручать родителей, чью собственность, конечно, экспроприировали. Поехал он с рекомендательным письмом от крупного большевистского деятеля Н. Муралова. (У Ленина есть знаменитый декрет: «Начальником Московского гарнизона назначается солдат Муралов»). Раньше Муралов бывал в Майкопе, и хотя мой дед Александр Ильич никогда не интересовался политикой, он считал своим долгом в некоторых случаях революционерам помогать. Например, Муралов, скрываясь от царской охранки, какое-то время жил в его доме в Майкопе.
Своих родителей отец застал в бедственном положении. Их выселили в маленькую каморку. У них, буквально, оставалась только пара белья. По всему дому были разбросаны книги, − все, что осталось от прекрасной библиотеки. Много было книг, которые отец мой за успешную учебу в гимназии получал в знак поощрения. Кое-какие он привез в Москву – вот они стоят у меня на полке: Лермонтов, Гоголь, Пушкин. Привез он оттуда и энциклопедию Брокгауза и Эфрона, которая до сих пор «живет» в нашем доме. Письмо от Муралова, конечно же, произвело впечатление на местную большевистскую власть. Кроме того, отец прочитал там лекции о Карле Либкнехте и Розе Люксембург, убитых контрреволюционерами в Германии в 1919 году. Отец рассказывал, какое потрясение было для слушателей, что перед ними человек, лично знавший этих легендарных революционных деятелей. Отец помог своим родителям хоть в чем-то наладить быт. Александра Ильича приняли на работу.[9] А в 1927 году он с бабушкой, Софьей Ильиничной, покинул Майкоп, и они стали жить у нас, в Москве. Перебравшись в Москву, мой дед пробовал открыть со своим другом Бернштейном, отцом Татьяны Игнатьевны, новое дело: они наладили небольшое производство типографской массы. Но к тому времени нэпманов как класс стали уже ликвидировать, и они очень быстро «прогорели».
Дедушка с бабушкой привезли из Майкопа две коробки из-под зубного порошка, наполненных золотыми монетами. Я не помню, − царской или советской чеканки были эти монеты (тогда уже ввели твердую валюту и выпустили некоторое количество монет золотой чеканки). Во всяком случае, в магазине торгсина (торговля с иностранцами) − он находился там, где сейчас гастроном «Смоленский», − они меняли золото на продукты. За покупателями торгсина, конечно же, велось наблюдение. Однажды дедушку арестовали, и в нашей семье уже, можно сказать, начался траур. Через два дня он пришел с двумя чекистами и с порога заявил: «Соня, давай». Бабушка принесла коробки с золотыми монетами и отдала их чекистам. Те стали пересчитывать монеты. Моему отцу они сказали потом сакраментальную фразу: «Партия и правительство вам по-прежнему доверяют». Нужно еще сказать, что я, в какой-то момент, ухитрился зачерпнуть ладонью пригоршню монет и спрятать их за радиатор под окном. Мы с Ольгой называли этот тайник «Клондайком», выуживали потом оттуда по монетке и ходили в торгсин.
Мой дед, Александр Ильич, жил активно, всем интересовался. Он был очень представительным, напоминал английского лорда, когда он ходил со своей тростью, с бородой. В 1930 году, в одно из воскресений, мой дед пошел на какую-то выставку, простудился и скоропостижно умер от воспаления легких. Хоронили его в следующее воскресенье. Бабушка, Софья Ильинична, обладала черным юмором. Она сказала, что «Александр Ильич ведет рассеянный образ жизни: одно воскресенье он на выставке, другое − в крематории». Она была своеобразным человеком и умерла в глубокой старости, в 1948 году, пережив эвакуацию в Лысьве.
***
Практически все мое раннее детство, с 4 до 10 лет, мы жили в Томилино под Москвой. В 1918 году врачи поставили сестре Ольге диагноз туберкулез позвоночника. И объяснили, что единственный способ спасти ее от горба – это уложить на несколько лет в постель без матраца, на доски. Отец вспоминал, с каким жутким чувством шли они с мамой от врача, вынесшего этот «приговор». А впереди бежала шестилетняя Оля, не подозревающая, что отныне ей придется многие годы пролежать в постели. Вот чтобы выдержать этот режим, родители и сняли дачу в Томилино. Да, Ольга была 4 года прикована к постели. К ногам привязывали гири для вытяжения и голову надо было держать в определенном положении, не поднимая. Главным «ухажером» был я, младший брат, я был ее «ногами». Когда Оля стала вставать с постели, мы с Сергеем, взяв ее под мышки, учили ходить.
Время было голодное. На всю жизнь запомнилось, как в 1920 или 1921 году в день моего рождения мне подарили буханку черного хлеба и два кусочка колотого сахара. В нашем хозяйстве был огород и коза. Эта белая коза почему-то приносила только козлят, а не более желанных козочек. Помню: Оля лежит на кровати, а у нее подмышками два козленка. Однажды во время обеда на террасе подбежала ко мне коза, стала на задние ноги и начала есть из моей тарелки. Кто-то посоветовал моему отцу посадить картошку на метровую глубину, для лучшего урожая. Однако картофель не вырос, т.к. надо было постепенно подсыпать землю по мере удлинения стебля, а делать это забывали.
Всё хозяйство на даче вела мама, а «старенькая бабушка» (мать мамы) часто сидела в саду, где ее периодически «обстреливали» камушками так называемые «кадеты» - дети из колонии беспризорных, расположенной через два дома от нас. Нам – мне и Сергею – тоже от них немало доставалось.
С нами в Томилино жила бездетная тетя Женя, которая много занималась с детьми. Она читала мне вслух и учила клеить из бумаги многоугольники. Я попросил почитать мне «Тома Сойера» Марка Твена. Тетя Женя согласилась при условии, что при чтении первой страницы я не задам более трех вопросов. Испытание я не выдержал: уже на первой странице я задал больше трех вопросов, и книга была отложена в сторону. Помню, как позднее мама читала нам вслух Ростана «Сирано де Бержерак».
Старший брат моей мамы дядя Миша был крупным инженером-металлургом. Был знаком с Красиным. Работал в Англии в советском торгпредстве. Мы периодически получали от него в ящиках с надписью «ARA» продовольственные посылки. Каждый раз это был праздник для всей семьи, особенно для детей. Один раз, открывая коробку с порошком какао, мы с Олей просыпали его на пол. В 1924 году дядя Миша умер в Англии от рака кишечника.
В детстве на даче жил у нас светлый терьер Рикс. Он был очень привязан к старшему брату, когда Сергей на 10-12 дней уехал в Москву, Рикс «заболел» и сразу «выздоровел» после его возвращения. Погиб Рикс под поездом. Тогда мы взяли той же породы другого пса и тоже назвали его Риксом. Это было еще до отъезда дяди Миши в Англию.
Характерный эпизод, о котором мама всегда вспоминала с содроганием и возмущением. Однажды наша двоюродная сестра, дочь дяди Миши Лида[10] очень поздно приехала из Москвы в Томилино. Отца дома не было, он работал в Москве и не мог приезжать каждый день. А Лида, постучав к нам в дверь, решила пошутить и на вопрос мамы «Кто там?» ответила хрипло «ЧК». Помню как мама, вся собравшись, сжав губы, быстро пошла к шкафу, вынула зарплату отца и направилась к двери, чтобы отдать деньги (лишь бы остаться живыми). А когда открыли дверь, за ней оказалась не ЧК, а смеющаяся Лида. Ответная реакция мамы была бурной.
***
После переезда в 1923 году из Томилина в Москву сначала я и Оля учились в частной школе, где была очень независимая, «неположенная» обстановка. Например, когда умер Ленин, от учеников можно было услышать: «Под звуки пушек и мортир спустили Ленина в сортир»[11]. В то же время помню момент: я, Оля и Лёля Галынкер стоим в подъезде. Неожиданно мимо нас, это было 11 утра, проходит отец и кратко бросает: «умер Ленин», и у меня одна мысль – «как мы теперь будем жить?».
После частной школы я учился в известной школе в Старо-Конюшенном переулке, а потом, начиная с 8 класса, на Волхонке в школе им. Каменева со строительным уклоном. Там я получил звание младшего десятника по строительным работам. Мне трудно различить школьные годы. Вспоминаю отдельные эпизоды. Кажется это было в 7 классе: два великовозрастных ученика заставляют меня целовать крест. В другой раз меня запихивают в парту и тащат по коридору. Преподавательница немецкого языка была очень строгая, все сидели тихо, «было слышно как муха летит». А на английском все вели себя развязно. Помню, во время урока потихоньку ногами сдвигали парты и прижимали преподавателя к доске.
Много неприятностей доставляла мне моя фамилия Альтшулер, что значит «старая школа» от знаменитой старой синагоги в Праге. А при двух «лл» это уже значит «старый жулик». И меня все время дразнили «Шулерманом».
Учился я хорошо, хотя почерк был, мягко говоря, средним. Я был бригадиром группы по математике. А на уроке литературы, взяв в руки мое сочинение, пожилой учитель с усмешкой процитировал Маяковского: «Морда комнаты выкосилась ужасом». В 8 классе учитель биологии разрешил ученикам анонимно задать письменные вопросы о половых взаимоотношениях, а прочитав эти записки, пришел в ужас и больше к этой теме не возвращался.
***
В 8 классе я подружился с Веней Цукерманом, ставшим моим другом на всю жизнь; «пожизненный» друг молодости также и Витя Гинзбург, которому только что присудили Нобелевскую премию по физике. О них я могу говорить долго, но это в другой раз[12]. Сейчас я хочу подробнее рассказать о Леониде Галынкере, моем и Вени ближайшем друге. Жил он в том же доме и подъезде, что и мы, но этажом ниже. Он был на 4 года старше меня. Помню, когда я еще в школе учился, он подарил мне свою кожаную куртку и мы вместе ходили на каток. Но его удивительная доброжелательность, готовность активно действовать, когда нужна помощь, проявлялись и в гораздо более серьезных ситуациях. Например, когда в июне 1946 года 9-летняя Ира Цукерман заболела неизлечимым по тем временам туберкулезным менингитом. Именно Лёля предложил тогда позвонить в США, чтобы проконсультироваться по применению только что открытого стрептомицина. И сам говорил с американскими и шведскими врачами, т.к. ни Веня, ни я английским не владели. Потом ему эти разговоры припомнили на допросах[13]. Вся эта многомесячная эпопея со спасением Иры, в которой Леонид, а также Ольга и я, приняли самое активное участие, описана Веней[14].
По паспорту он Израиль Соломонович Галынкер, а в быту Леонид, Лёля. С братом Иосифом[15] они были близнецы. О Йосе много говорится в Воспоминаниях Сергея. Будучи одним из руководителей Института азота и одним из основоположников кислородного дутья в металлургии, он был расстрелян в 1938 г., когда ему еще не было 29 лет, и реабилитирован в 1956 г. Его гибель – это незаживающая рана. Он почти наверняка знал, что его арестуют, поскольку уже были репрессированы все руководители института. Тогда в семье даже обсуждалась возможность его отъезда куда-нибудь подальше, в Среднюю Азию, например. Некоторым так удалось спастись, переждать время массовых репрессий. Но Йося был женат, у жены была хорошая работа, и он не посчитал возможным устраивать кардинальную ломку из-за своих опасений. И погиб.[16]
Иосиф Соломонович (Йося) Галынкер (Голынкер), 30-е годы
А Лёля «загремел» значительно позже, в 1948-м. Он как раз защитил докторскую диссертацию у себя в Энергетическом институте АН СССР, который возглавлял Г.М. Кржижановский, автор знаменитой «Варшавянки»[17]. И его послали в командировку. Это был октябрь. В поезде к нему подошли два гебиста: «Израиль Соломонович, вы арестованы». Его обвинили в подготовке покушения на Сталина. Вменяли ему и те самые «шпионские» заграничные звонки 1946 года, когда мы все сообща спасали Иру Цукерман. Он, конечно, всё отрицал, а они применяли метод непрерывных допросов, когда не дают спать. Лёля потом рассказывал, что после примерно месяца такого издевательства он понял, что больше не может, сходит с ума, и предложил следователю компромисс: он признает свою вину, но больше никого не вовлекает. Да, говорил: «Кабы сдох!», а на вопрос «Где ты это говорил?» отвечал: «Был пьян, не помню». Его приговорили к расстрелу. 40 дней он сидел в камере смертников, рассказывал, как страшно кричали, как бросались на стену приговоренные к высшей мере, прошедшие всю войну боевые генералы. А потом его вывели для объявления приговора. Он очень наглядно вспоминал эту сцену. Привели в какой-то кабинет, посадили и велели ждать. Потом входит тот, кому положено, с бумагой. Приказывает «встать!». А Леля его - по-русски, ему же уже всё равно, и продолжает сидеть – что с ним сделаешь. Ну, тот стал зачитывать: «именем… приговаривается к высшей мере наказания расстрелу – далее нарочно сделал большую паузу – с заменой на 25 лет…». Отсидел он 7 с лишним лет, вначале в «шарашке», а потом в Караганде на земляных работах с бандеровцами.
Израиль Соломонович (Леонид, Лёля) Галынкер, 1956 г
Когда я в 1948-м узнал о его аресте, то сразу написал письмо, что он ни в чем не виноват. Мы с Веней тогда уже работали на объекте в Сарове, в Арзамасе-16. Куда мы только не писали, говорили с нашим министром Ванниковым. Когда приезжали в командировки в Москву, всегда ходили, нацепив все свои регалии, в военную прокуратуру с разными ходатайствами. Помню в начале 50-х, во время дела врачей, какая там была толпа народа – в приемной и на улице. Примерно тогда же я пришел к Кржижановскому, сказал что надо Леонида освободить. Мотивировал тем, что если бы не было репрессий, не было бы поражения в первые месяцы войны, не было бы «великого драпа» из Москвы в октябре 41-го. Ну, он меня похвалил, что я заступаюсь за его сотрудника. Леонид был крупнейшим специалистом по использованию горючих сланцев, их переработке, занимался этим и до ареста и после освобождения и реабилитации. После его смерти в 1967 году начальником этой лаборатории стал его сотрудник Г.П. Стельмах, который и сейчас[18] активно разрабатывает это направление. Надо сказать и о сотруднике Леонида по Энергетическому институту Борисе Ивановиче Тягунове. Во время войны он попал в плен, бежал и стал одним из руководителей бельгийского антифашистского подполья. После возвращения в СССР, конечно, был арестован со всеми вытекающими издевательствами, но чудом избежал посадки. Когда Леонида арестовали, он не шарахнулся, как большинство, а продолжал поддерживать контакты с семьей, помогал, чем мог.
В. Цукерман, Л. Галынкер и Л. Альтшулер на отдыхе в Прибалтике, 1958 г.
Леонид вышел на свободу 13 января 1956 года. Прямо на улице Кирова[19] из военной прокуратуры – в телогрейке, во всем лагерном одеянии. Встречал его сын Эдик и Веня Цукерман. А приехал он сначала к нам на четвертый этаж в квартиру 16, снял свою лагерную тельняшку, переоделся в мой лыжный костюм и тогда уже спустился на третий этаж к себе, к жене и сестре. Был он в тот момент взвинчен до предела. Потом он рассказывал, что при рассмотрении его дела в Главной военной прокуратуре, а это происходило в его присутствии и непосредственно перед освобождением, представитель Лубянки активно возражал, цитируя «подрывные» высказывания Леонида 1948 года. А на это военный прокурор парировал: «Но ведь он правильно говорил». Это уже была та самая «оттепель», за 4 месяца до XX съезда. Эдику перед освобождением Леонида несколько раз звонили из военной прокуратуры, просили встретить отца на Мясницкой на такси и самым серьезным образом предупреждали, чтобы он первое время был рядом с отцом, сопровождал его на улице, так как «возможны провокации».
В связи с этим произошел забавный эпизод, участником которого оказался Яков Борисович Зельдович и о котором в подробностях любил рассказывать Эдик. Сразу после освобождения, может быть даже на следующий день, Леонид поехал в свой Энергетический институт на Калужской улице[20]. Следуя советам военных прокуроров, Эдвард, тогда студент-старшекурсник, в конце рабочего дня встретил отца около института, и они пошли в сторону центра. Далее, по рассказу Эдика, случилось следующее. Из кафе, мимо которого они проходили, вышли трое мужчин, и один из них вдруг с криком бросился на Леонида. Эдик сразу понял, что не зря прокуроры предупреждали его о возможных провокациях, и вцепился в «агрессора». И в тот же момент потерял сознание. Когда он очнулся, то сцена была такая: его под руки вели (вернее несли, т.к. идти он еще не мог) два здоровенных мужика, а впереди по тротуару шел Леонид и оживленно разговаривал с тем первым, который на него «напал». Оказалось это был Зельдович, приехавший в командировку из Сарова, разумеется охраняемый двумя «секретарями», т.е. телохранителями. Яков Борисович был знаком с Лёлей, знал, что тот сидит, и естественно обалдел, увидев его вдруг идущим по Калужской улице, и бросился обнимать. Тогда Эдик встал на защиту отца, а «секретари» Зельдовича его профессионально нейтрализовали.
В том, что Леонида посадили, нет ничего удивительного. Странно, что это не случилось раньше. Вся их семья, за исключением старшей сестры Фаины, совсем не была идейной, а даже наоборот. В этом они были полной противоположностью моему отцу, Сергею, Борису Дубаху. У отца Галынкеров во время НЭПа был небольшой кондитерский магазин на Старом Арбате. Мать умерла в середине 20-х (по легенде была отравлена прислугой). Остались младшая дочь Ева, два близнеца Йося и Леля и старшая дочь Фаина, которая, как я сказал, в семье была в политическом смысле «белой вороной». Перед войной она серьезно психически заболела, ей казалось, что за ней из окна следит ГПУ. Помню, она очень громко, демонстративно играла на пианино революционные песни. Умерла во время войны в эвакуации, в больнице. А взгляды и оценки Лели были совсем другие, и при этом он не утруждал себя особой сдержанностью. Сколько раз я от него слышал сравнение нашего правительства с бочкой говна, где все стараются утопить друг друга. И он говорил так не только дома. После войны, когда был разрыв с Югославией, он очень весело декламировал кому попало: «Елки-палки барбарис, два Джозефа[21] подрались». Это не могло не кончиться арестом, тем более, что брат был репрессирован как «враг народа». О Сталине он не мог говорить спокойно, а когда Хрущев вынес Сталина из мавзолея, в 1961 году после XXII съезда КПСС, то Леонид направил ему благодарственную телеграмму. Моему отцу Леонид не симпатизировал, тут были очень серьезные идейные расхождения. А вот маму мою, Анну Львовну, он обожал, преклонялся перед ней. Сергей говорит об этом в своих воспоминаниях.
***
И еще о моем отце Владимире Александровиче Альтшулере. Вскоре после Февральской революции он встретил на улице своего давнего знакомого, меньшевика А. Никитина, тогда министра Временного правительства и члена Московского городского совета рабочих и солдатских депутатов. Никитин попросил отца помочь в организации охраны города. Царская полиция, весь царский государственный аппарат перестали существовать, и у новой власти было множество проблем. Отец согласился и 22 марта 1917 года был назначен «помощником начальника милиции по общей части с правом подписи».[22]
Приказ А. Никитина 22 марта 1917 г. о назначении В.А. Альтшулера помощником Начальника милиции г. Москвы
В ведении отца находились 56 участков, а в подчинении − вооруженные винтовками студенты, почему-то, в основном, грузины. Отец вспоминал, что однажды прибегают, сообщают, что толпа громит елисеевские винные склады, ну и посылаю я туда своих студентов. Работал отец на этой должности, как и всегда, с полной отдачей. Но в июле 1917 года он вернулся в издательство Кнебеля, поскольку, как он говорил, обстановку в Правительстве Москвы стали в большей мере определять кадеты, и она сильно «обуржуазилась». А этого он совершенно не выносил.
В Октябрьской революции отец активного участия не принимал. Он рассказывал, что, когда в октябре 1917 года слышал на улице стрельбу, то не понимал, что это − революция или солдатский бунт. В 1920 году отец перешел на работу в советский аппарат. Он тогда говорил: «Я поверил партии, поверил Ленину». Его радостно, чуть ли не с объятиями, встретили такие крупные политические деятели как В. Антонов-Саратовский, А. Цюрупа. И в наркомате внутренних дел заместитель Ф. Дзержинского М. Владимирский опять же хорошо знал отца по революции 1905 года. С 1925 по 1931 год отец был редактором-консультантом в юридическом бюро Совета Народных Комиссаров, подготавливал материалы по финансам и налогам, часто присутствовал на заседаниях малого и большого Совнаркома. Тогда среди большевиков было мало интеллигентов, высокообразованных юристов, поэтому отца на работе очень ценили. Я помню, как в то время к нам на Кропоткинскую каждый день из бывшей царской конюшни за отцом приезжала карета и отвозила его в Кремль. Управляющим делами Совнаркома до 1930 года был близкий знакомый нашей семьи бывший секретарь Ленина Николай Петрович Горбунов. Он ушел вместе с Председателем Совнаркома А.И. Рыковым, впоследствии главным «правым уклонистом». В конце 20-х годов, когда завершался НЭП, отец в юридическом бюро говорил: «Слушайте, но мы налагаем на предпринимателей такие большие налоги, после которых вообще никакого производства, никакой деятельности, уже не может быть». Ему возражали: «Владимир Александрович, не вмешивайтесь, − это вопрос политики».
С 1931 по 1938 год отец занимал в Наркомфине СССР должность заместителя начальника Управления госдоходов, где вел большую работу по вопросам поступления в бюджет налоговых и неналоговых доходов от предприятий и организаций обобществленного хозяйства. В 1935 году у него был инфаркт, и он почти год провел в больницах и санаториях. Это его спасло, потому что после убийства Кирова были репрессированы все его коллеги по Наркомфину, а он отсутствовал, а когда вернулся после болезни на работу, та «арестная» кампания уже завершилась. В 1938-м и 1939 годах он работал в Прокуратуре СССР зам. начальника сектора общего надзора (поступление в бюджет налогов от предприятий). К репрессиям этот отдел никакого отношения не имел. Вскоре после исключения его из кандидатов в члены партии он был вынужден уйти с советской работы.
В 1931 году отца приняли кандидатом в ряды ВКП (б). Для него, как выходца из партии меньшевиков, согласно Уставу, потребовались рекомендации пяти большевиков с дореволюционным партийным стажем. Несколько лет, по линии партийной нагрузки, отец был лектором на заводе «Стекломашина». Когда в 1938 году, в разгар сталинских репрессий, отец стал оформлять свой переход из кандидатов в члены коммунистической партии, многие его отговаривали от этого шага. Прием отца в партию утвердили партийная организация завода «Стекломашина» и Москворецкий райком ВКП (б), но бюро МК партии неожиданно исключило отца из кандидатов, мотивируя это исключение его меньшевистским прошлым и тем, что он не «проявил» себя в борьбе с бывшим председателем Совнаркома, «правым уклонистом» Рыковым. С того заседания МК отец пришел домой морально раздавленным, переживал тяжелую личную драму.
Можно предположить, что люди, исключившие отца из партии и уволившие его из прокуратуры, спасли его от возможного ареста, поскольку он выпал из поля зрения репрессивных органов. Отец нашел себе скромную работу в качестве юриста-консультанта одного домоуправления. Многие годы главной целью отца являлось восстановление его в партии. Трудно даже вспомнить, сколько на эту тему было за 20 лет написано писем и обращений – Сталину, в партийные органы. Добился он этого уже в других исторических условиях, получив в январе 1958 года заветную книжечку члена партии. Рекомендацию ему написала освобожденная и реабилитированная Ольга Львовна Адамова-Слиозберг[23].
Убеждения отца в незыблемости коммунистических идеалов не поколебали ни его личная судьба, ни разоблачение культа личности Сталина. Если раньше разногласия большевиков и меньшевиков не могли заслонить для отца главной цели − свержения самодержавия, то потом − внутрипартийная борьба и даже преступления сталинизма оставались для отца делом вторичным. Главное же было − построение нового общества, основанного на коммунистической идеологии. Отец тяжело переживал «диссидентство» своих внуков. Он гневно осуждал меня: «Ты воспитываешь своих детей контриками». И действительно, взгляды моего старшего сына Бориса и племянника Максима Дубаха вполне соответствовали тем представлениям, которые стали вскоре именоваться «диссидентством». А отец даже о критиках сталинизма говорил с порицанием: «говорят − сталинисты сволочи, а думают − коммунисты сволочи». Трудно представить, как пережил бы он полное крушение коммунистических идеалов в наши дни.
Отец был человеком высочайших моральных принципов, и он был внутренне свободен. Поэтому, несмотря на всю свою абсолютную, бескорыстную преданность советской власти и делу социализма, он часто по советским меркам поступал нестандартно. Например, всегда стремился к получению независимой информации. Начиная с 1946 года, когда вернули реквизированный во время войны радиоприемник, он регулярно слушал сквозь глушилки различные «голоса» на английском и немецком. При этом всё пересказывал остальным членам семьи, даже если был не согласен с услышанным. И при этом не слишком берегся соседей, его радио было хорошо слышно из коридора. Регулярно, особенно после венгерских событий, читал доступную в СССР западноевропейскую коммунистическую прессу. В первую очередь австрийскую “Volkstimme” и бельгийскую “Drapeau Rouge”, критиковавшие СССР с позиций еврокоммунизма. В последние годы, уже прикованный постели, он выучил итальянский язык специально, чтобы читать “Unita”. И конечно никакая «идейность» не могла заставить его предать близкого человека. Так он в 1936-м продолжал активно общаться с Ольгой Львовной Слиозберг в короткий период между арестом ее мужа и ее арестом.[24]
Так он после войны помогал Тане Мартыновой, когда МГБ стало ее вербовать. Татьяна Александровна Мартынова, геофизик, дочь известного революционера А.С. Мартынова (Пиккера) была другом отца и всей нашей семьи. Таня познакомилась с нами в 30-е годы через мою будущую жену, Марию Сперанскую, с которой училась на рабфаке. Когда Таню в конце 40-х стали вербовать в органы, она естественно всячески отказывалась, а ее постоянно вызывали, и вызывали, и требовали согласия. Ситуация, конечно, была критическая. И единственным человеком, с которым Таня могла это всё обсуждать, вырабатывать стратегию и тактику спасения, был Владимир Александрович Альтшулер. Причем беседовали они на эти темы исключительно на улице, когда никого рядом не было. По совету отца Таня оформилась в многолетнюю экспедицию в Сибирь и так сумела «оторваться от преследователей». Кстати, там в экспедиции она, сильно рискуя, очень много помогала знаменитому физику Юрию Борисовичу Румеру, который был в ссылке после лагерей. Они дружили всю жизнь, а через Таню и я близко познакомился с этим удивительным человеком. Но это уже другая история.[25]
Примечания[1] Частично опубл. в газете «Майкопские новости», 22.01.2000. – Ред.
[2] Дом А.И. Альтшулера 100 лет назад и сейчас, его фото и он же с тремя внуками на бульваре в Майкопе – см. Рис. 57-60. – Сост.
[3] Согласно справке Центрального государственного архива Октябрьской революции: «По документальным материалам департамента полиции, в 1893 году в городе Майкопе существовал тайный кружок народников, в который входили местные поднадзорные Домашевские, супруги Цветницкие и другие лица, которые часто собирались в квартире местного аптекаря. За членами кружка велось наблюдение», - М. Долев «Аптека на Соборной улице», «Советская Адыгея», 1989. – Ред.
[4] С 1920 г. − Краснодар. – Ред.
[5] «Побег» (1927), «Отбитая тюрьма» (1928), «Черное море» (1928), «Черноморская регистрация» (1929). – Ред.
[6] Фото друзей-революционеров М. Адамовича (1900) и В. Альтшулера (1904) – см. Рис. 61, 62. – Ред.
[7] Здесь в полицейском донесении ошибка: не в Финляндию, которая тогда входила в Российскую империю, а в Швецию, в Стокгольм. – Ред.
[8] Их фото в Париже, 1907 г., и золотая свадьба, 1957 г. – см. Рис. 63-65. – Сост.
[9] В семейном архиве сохранилось датированное 31 июля 1926 г. Удостоверение, выданное Отделом здравоохранения Майкопского окружного исполкома, где сказано, что «Провизор Александр Ильич Альтшулер с 1 октября 1924 г. по настоящее время состоял Управляющим самой крупной Госаптекой, со штатом более 30 чел… Со дня открытия в 1925 г. Ускоренных Фармацевтических Курсов т. Альтшулер уже второй год состоит преподавателем этих курсов…». – Ред.
[10] Лидия Михайловна Кершнер (1905-1968), известный музыковед и фольклорист, автор книг о Бахе, Бетховене и др. – Ред.
[11] Такой стишок возник не случайно. При постройке первого деревянного Мавзолея красноармейцы при проведении земляных работ повредили канализационную трубу. По этому поводу патриарх Тихон, как известно, заметил «По мощам и елей». – Ред.
[12] Ср. статью «Три друга» - http://berkovich-zametki.com/2006/Zametki/Nomer11/Altschuler1.htm
[13] Там же. – Ред.
[14] В.А. Цукерман, «Жизнь или слух», см. также сноску 13. – Ред.
[15] «И.С. Голынкер», как ошибочно записано в его деле на Лубянке. Поэтому в расстрельных списках фигурирует не «Галынкер», а «Голынкер». – Ред.
[16] Фото Иосифа и Леонида Галынкеров, а также Альтшулера и Цукермана с другом Леонидом на отдыхе в Прибалтике в 1958 г. – см. Рис. 66-68.
[17] «Вихри враждебные веют над нами, / Черные силы нас злобно гнетут, / В бой роковой мы вступили с врагами, / Нас еще судьбы безвестные ждут. / Но мы поднимем прямо и смело / Знамя борьбы за рабочее дело, / Знамя великой борьбы всех народов / За светлый мир, за святую свободу. / На бой кровавый, / Святой и правый, / Марш, марш вперед, / Рабочий народ…». – Ред.
[18] В 2003 г. – Ред.
[19] Ул. Мясницкая – Ред.
[20] Сейчас Ленинский проспект – Ред.
[21] Иосиф Сталин и Иосип Броз Тито. – Ред.
[22] В нашем семейном архиве сохранился оригинал Приказа А.М. Никитина (март 1917 г.) о назначении В.А. Альтшулера помощником Начальника милиции г. Москвы – см. Рис. 69-70. – Б. Альтшулер.
[23] Первый человек, к которому дедушка приехал прямо из райкома, где ему вручили партбилет, была О.Л. Слиозберг. А потом он приехал домой на Кропоткинскую (Пречистенка) и я помню его потрясение, с каким волнением он говорил, что с Ольгой Львовной они ничего не обсуждали, просто молчали, полностью понимая друг друга, и он стал читать Лермонтова «В минуту жизни трудную / Стеснится ль в сердце грусть / Одну молитву чудную / Твержу я наизусть… / С души как бремя скатится, / Сомненье далеко / И верится, и плачется, / И так легко, легко». Повторил он это и дома, и в глазах его были слезы. Сняли груз, вынули занозу, которая мучила его 20 лет. – Б. Альтшулер.
[24] Муж Ольги Львовны, Ю.Р. Закгейм, был арестован в марте 1936 г., а через полтора месяца пришли и за ней. Их сын Александр Закгейм в своих воспоминаниях написал об этом: «В его положении это было героизмом на грани безумия, но он как ни в чем не бывало звонил и встречался с ней все эти полтора месяца». - А.Ю. Закгейм, «Что написалось», Москва, «Арт-Текст», 1997. / «Еврейское слово», № 21(391), 10.06.2008. Стр. 8. – Ред.
[25] См. о Ю.Б. Румере и Т.А. Мартыновой см. http://7iskusstv.com/2012/Nomer4/Altshuler1.php#Л.В. Альтшулер и Ю.Б. Румер
___
Напечатано в журнале «Семь искусств» #1(38) январь 2013 — 7iskusstv.com/nomer.php?srce=38
Адрес оригиначальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer1/Altshuler1.php
